Белый Андрей - Между двух революций

p;Но фабула не поддавалася формуле; фабула виделась мне монолитной; а формула ее дробила в два мира: мир галлюцинаций сознания и материальный; слиянье искусственных этих миров воплощало иллюзии, диссоциируя быт; сама фабула перерождалась теперь в парадокс контрапункта; я был обречен разбить образ в вариации вихрей звучаний и блесков: так строился "Кубок метелей"; он выявил раз навсегда невозможность "симфонии" в слове68.

  Я в Мюнхене думал, что я разрешу то, пред чем отступил Маллярме; Мюнхен - вовсе не творческий город - такой, как и старая, наша Москва, из которой я бегал: работать; из Мюнхена Ибсен уехал работать в Тироль; в Мюнхене ж В. Владимиров ставил себе невыполнимые цели; стиль мюнхенской живописи - безвкусица.

  Я писал с упоением, все мечтая увидеться с Метнером: с ним поделиться заданием: -

  - вдруг!.. -

  - письмо Щ., я -

  "бесчестен", свой "Куст" [См. "Золотое руно", 1906 г., Š 10-11 69] напечатав в "Руне";0 а - "Куст" - бред, мной написанный летом, - в эпоху, когда Щ. нарушила слово свое; в этом жалком рассказе заря - не заря, огородница - не огородница; некий "Иванушка", ее любя, бьется насмерть с "кустом"-ведуном, полонившим ее (образ сказок); бой подан в усилиях слова вернуться к былинному ладу; и - все!

  Ни намеков, ни йоты "памфлета"; сплошная депрессия, как и стихи "Панихида", как бред с "домино"; жалко; бред, о котором забыл, - напечатали.

  И не в "бесчестности" каялся я, потому что "бесчестность" - предлог для "бесчестной" нарушить, в который раз, данное слово: писать; я ж, дав слово не видеться год, отрезал от свиданья себя; можно всаживать нож; его всаживать в спину - бесчестно.

  Увиденная багряница вспыхнула старыми бредами, перерождаясь опять в домино; но убийство и самоубийство - изжиты, отрезаны, раскритикованы; а "домино" уже бегало в жилах отравленной кровью, которая вспыхнула даже физически, как зараженная ядами "трупа", во мне.

  Здесь, в Мюнхене, под впечатленьем предательства Щ. - Аш и плясы художников в черных плащах с мандолинами мне обернулись строками:

  Возясь, перетащили в дом

  Кровавый гроб два арлекина.

  И он, смеясь, уселся в нем...

  И пенились, шипели вина...

  Над восковым его челом

  Склонились арлекина оба -

  И полумаску молотком

  Приколотили к крышке гроба71.

  Но дело не в Мюнхене; арлекинада другая вставала в сознании: слухи разыгрывались о разгульном весельи, которым охвачен был вдруг Петербург, столь недавно ушибший; и, может быть, два арлекина, меня вколотившие в гроб, в подсознании жили - Чулковым и Блоком; я в Мюнхене видел себя заключенным, как заживо, - в гробе.

  Куда мне бежать? В Петербург? Нет, - отрезано: данным ей словом; в Москву? Нет... Куда ж? Побежал я на Вагнера; в уши забила какая-то дрянь, а не Вагнер; взвизг ярости - моя статья: "Против музыки": [Неперепечатанная статья в "Весах"72] музыка - лжива, когда ею подлость прикрыта; отослано... - мало; пишу манифест "Оскорбителям": [См. "Весы", 1906 г., Š 12 73] в нем меценаты - мои палачи: "Посылаем вам наше... проклятие" [См. "Художник - оскорбителям"74]. Мало: и люди пера - хороши; встали: крашеный, в мушках, Кузмин, Арабажин с своим "социализмом", Иванов с "и нашим и вашим"; пишу я в "Руно" свой памфлет; [Неперепечатанная статья в "Золотом руне" (заглавие забыл)75] "домино" продолжает шептать:

  - "Ты убей".

  - "Не убью".

  - "Так убью тебя - я".

  Отравление крови, которое вызвало вскоре флегмону.

  Тут Гиппиус с мужем своим Мережковским - мне пишут; в Париже они: мне дают порученье к их издателю здешнему, Пиперу;76 и убеждают приехать в Париж;77 точно сон этот день: и - свидание с Пипером78, и - неожиданно взятый билет; еду выложить Гиппиус все, чтоб откупорить дверь "домино"; но - слова - не откупорили; надо было откупорить кровь.

  Ехал в спальном вагоне, в пустом: совершенно один; едва видел: Владимиров, Вулих в окошке махали руками; сидел я, подавленный горем, с единственным спутником: с проводником, схоронившим любимую дочь; он приплелся ко мне; он сел рядом, схватяся за голову; я - успокаивал; вспомнилось:

  - " Брат!"

  Поезд остановился: граница!79

  

  

  

  

  ПАРИЖ

  Мюнхен - меньше, оглядней; Париж - неогляден: не дан в композиции; он есть борьба композиций; сказать: "Я в Париже" - сказать: "Я - нигде". Это - фраза; здесь каждый живет лишь в одном из "Парижей"; средь них есть "Париж" одиночек, мансардников, анахоретов; в нем интерференция грохотов, светочей - как тишина межпланетного мрака.

  Берлин - очень грохотен; в нем плац-парады пошлятины - стиль, а не морок; в Париже - спектр грохотов перетирается в мороки улиц; разврат здесь пестрей; добродетель - возвышенней; меж Тюльери и меж Лувром80, которые точно планеты остывшие, - хаосы новых возможностей; едва ты попал сюда, как завербован одним из "Парижей"; коль Мюнхен - Луна, а Юпитер - Берлин, то Париж есть система планет, предстающих пылинками; ты можешь жить на Луне, на Юпитере, можешь вращаться в пространстве меж ними, летя под землею в метро из квартала в квартал, под кварталами, тебе ненужными; можешь всю жизнь пролетать под пятами тебе неизвестных людей, улиц, башен, церквей и театров, проваливаясь на Луне и выкидываясь на Юпитере; связь между ними - провалы и взлеты: не улицы города.

  Целого - нет сперва: только "Парижи"; Париж же - лишь скобки, иль он - пустота; в ней всплывают: квартал за кварталом; ты к ним переносишься, точно в болиде; а можно в болиде прожить, не увидев "Парижей"; болид твой - мансарда.

  Я в Мюнхен привез восприимчивость к цвету предметов и к уличным звукам; Париж в меня вляпался новыми цветностями; вдруг: возник мне Литейный проспект с Мережковскими; и показалось: причинность нарушена; где она, если в ней "так как" - плакат на стене с "Дюбонне" [Реклама напитка], если в ней консеквенция есть... Александр Бенуа, заседающий в "Мире искусства"? Так как "Дюбонне" - моя первая встреча с Парижем, конечно, А. Н. Бенуа - моя первая встреча с живым человеком; от этого вдруг перепуталась вся география; или Париж - в Петербурге? Или Петербург - часть Парижа? В Париже воскресли мне все впечатленья Литейного после того, как я голову драл перед башнею Эйфеля, поотдыхавши в отельчике (в доме свиданий, вернее), куда завлекают с вокзала портье, высылаемые ловить рыбу; пока не устроишься ты у "себя" (на второй-третий день), ты затерян меж пестреньких ковриков лишь показных коридориков с "шиком", куда открывается комнатка с душным двухспальным "престолом" ; здесь стены глядят на тебя срамным шиком; за ними ж в постели катаются: скрипы и выкрики (стены сквозные). Все - марево!

  Утро: туман, сине-серая зелень и подленький крап декабря на вагонные стекла - ландшафт под Парижем; в виске - винт мигрени; приехали в грязное, мрачное и черно-серое ройще стен, меж которыми бегало много сутуленьких, маленьких и суетливых брюнетиков е усиками, в котелках, без плащей и без трубочек (в Мюнхене средний прохожий есть широкополая шляпа, плащ, трубка); как много красивых и быстрых брюнеток с осиными талиями, с очень живыми глазами. Отельный портье, отхватив мои вещи, квитанцию от багажа, меня вывлек, засунув в каретку.

  Так вот он - Париж!

  Бледно-серые здания Мюнхена моются добела; здания, хмуро покрытые копотями, здесь казались мне черными; черный такой, невысокий Париж, - Париж центра; он вышел навстречу мне, точно в халате и в туфлях: во всем неприбранстве своем; Мюнхен - плац-парад зданий; но тут я отметил: орнамент не очень высоких угрюмо-копченых домов благороднее вычурных вырезов линии Мюнхена; темные здания из черно-серого неба, рои черных пятен: пальто, дамских тальм, вуалеток и зонтиков; отблеск витрин; вечерами же радуги прыскающих электрических букв, освещая орнаменты зданий, как - звезды, бросающие световые хвосты, осаждают из черного бархата неба Париж, этот грохот космических бурь.

  К этой жизни нет подступа!

  В Мюнхене с первого дня я, купивши баварский костюм и засунув в рот трубку, освоился: с немцами - немец; Париж же, в висок мне ввинтивши мигрень, обстав "шиком" срамного отельчика, по коридорам которого пары спешили кататься и хрюкать в атласах двухспальных постелей, - растер в порошок; я, едва разыскав Мережковских, увидел не их, а двух призраков, явленных издали81, среди миражей, которыми шел, как сквозь бледные пятна, - к меня ожидавшему доктору, с бородой ассирийца, точившему нож; через месяц он вышел из мрака: весь в белом, напрягши свои волосатые голые руки; меня ему подали - голого: он, потрепав по щеке, вразумительно бросил:

  - "О, о, - повр месье!" - Характерно, что первое доброе слово за этот период страдания - он произнес, а не те, кто себя лицемерно друзьями назвали; не Блок и не Щ. пожалели меня; даже, даже не Эллис, а этот, меня увидавший не Борей, не "Белым", а только ему неизвестным "месье"; он увидел, что этот "месье" - просто "бедный"; он тут же прибавил: "Вы много страдали". От этого брызнули слезы из глаз; он, схватив колпачок с хлороформом, накрыл им лицо; и тут все завертелось; и я - как низринулся в небытие; волосатый силач с бородой ассирийца, схватив острый нож, им вспорол мою опухоль: хлынула красным атласом горевшая кровь.

  Вот - реальность.

  Все прочее - призраки!..

  Я позвонился: передняя - белая; горничная в черном платьице, в беленьком чепчике; вижу из двери: на белой стене рыжеватая женщина в черном атласе, с осиною талией, в белой горжетке, лорнетик к глазам приложив, протянула не лапку, а палочку черной широкой спине, перед нею склоненной с прощальным расклоном; кто? Сара Бернар? [Знаменитая парижская драматическая артистка]

  "Зина" Гиппиус.

  Все - точно издали.

  Тут же склоненный к руке Александр Бенуа, на крутом повороте - в переднюю; он налетел на меня всей широкой скользящей фигурой с вперед наклоненною лысиной; остановился: пенсне, бородой - в потолок.

  - "Вы?"

  За ним поворот головы рыжей женщины, в черном атласе, с осиною талией:

  - "Боря?"

  Лишь черные пятна на белом: Бюро похоронных процессий; Бальмонт, Мережковский и Минский; все - те же, все то же, как издали, как на Литейном; в глазах еще - утро: равнина, туман, серо-синяя зелень, крап дождика; острые, острые боли; сестра Философова, бывшая здесь, Зинаида Владимировна, обещала устроить мне комнату в тихом простом пансиончике.

  

  

  

   Я - В ПАНСИОНЧИКЕ

  Как на экране мелькнуло мне множество лиц; как во мраке огромного неосвещенного зала сидел я; китайские тени метались мне издали: Минский, Барцал, Мережковский, Бальмонт, Бенуа, Философов, мадам Иван-Странник [Псевдоним жены Е. В. Аничкова], присяжный поверенный Сталь, Шарль Морис [Поэт-критик], Зу-лоага [Известный испанский художник], Мародон, иллюстратор, Поль Фор, брат известнейшего Себастьяна [Поль Фор - поэт, брат анархиста], седой Поль Буайе [Известный профессор русского языка в Париже], столь знакомый по детству, когда он был черным, историк, старик Валишевский, И. Щукин, Аладьин; однажды с экрана отплясывал вальс Манасевич-Мануйлов [Журналист, подозрительный делец и охранник] с рогатыми дьяволами кабаре "De l'enfer"; и все гасли, вспылав; верещала мне в ухо, хрипя, телефонная трубка; я ей отвечал, пред глухою стеной раздвигая свой рот и раскланиваясь перед крашеным ящичком.

  Жил же я бытом безбытицы комнатки, спрятанной в пыльные рвани коричневых тертых ковров, из которых один занавесил стеклянную дверь на балконец в два шага: над "рю Ранелаг";83 выйдешь - видишь: зеленую заросль Булонского леса; декабрь, а в ней - песенка зябликов; пусты аллеи; часами броди: никого; угол леса - глухой: как и рю Ранелаг; ночью здесь нападают апаши; одни офицеры на серых, пятнистых конях галопируют в зелени золотом кепки и красной рейтузою; запах листов я вдыхаю с балконика, кутаясь в мюнхенский плащ, пока друг мой, Гастон, в своем темно-зеленом переднике, сев при камине, бросает брикеты; жар теплится ночью и днем - стоит бросить два-три черных шара: в оскал огневой; часов на шесть пропав, прихожу поздней ночью; хоть не зажигай электричества: красная пасть дышит жаром; зареют железные жерди; подбросишь четыре брикета; разденешься (хоть без рубашки ходи), завернешься, уснешь; утром пасть обросла серым мохом; дунь - он разлетится, а красная пасть еще теплится.

  Неугасимый огонь!

  Я бросаю в него горсти глиняных трубочек; каждая стоит два су; [Су - пять сантимов, т. е. по тогдашнему курсу не более двух копеек] ее выкуришь, бросишь в камин; и она раскаляется добела.

  Темный, коленчатый мой коридорик; в него загляни: как дыра лабиринта; она отделяет меня от всего, что я в жизни любил, ненавидел; как будто коричневый, грифо-головый мужчина, с жезлом, прощербленным на старых гробницах Египта, не дверью захлопнул, плитой гробовой завалил; дверь завешена той же коричневой рванью; такой же ковер вместо пола; в коврах, заглушающих звуки, живу; проживаю столетья в разлапых коричневых креслах над рваною скатертью столика, перед которым разъямил-ся мой хромоногий диван; полковра отняла деревянная, с теплой, малиновой полупериной постель; она выглядит как саркофаг, из которого мумия, я, поднимаюсь три шага отмеривать: между камином и дверью; лишь сумерки вытянут под ноги крест теневой переплета балконного, я занавешусь балконным ковром; и - как в междупланетной кабине закупорен; выход один: дымовую трубу заткнуть нечем; потухни камин, - сквозь трубу, из камина, закаркавши, выпорхнет ворон.

  Я сам вылетаю в трубу: к Николаю Копернику, - в черную бездну, чтобы под созвездьями видеть соблестья Парижа; так думаю я, сидя в кресле, вперяясь в камин; и помигивают, точно красными крыльями, тихие, неосвещенные стены.

  Пусть в Мюнхене комнаты чистые, - делать в них - нечего; и - пропадаешь в кафе. В этом старом, изношенном логове, похороненный в дыре коридора, я выбил отверстие в космос; с восьми - сижу дома я; здесь иногда, потушив электричество, мягко шагаю иль думаю в красную пасть; и мне кажется: вот из углей разовьется не пламя, а плащ Мефистофеля, чтоб над Парижем лететь мне - туда: в мировое пространство; здесь я продолжаю с собой разговор, мною начатый ночью, когда над Невой я стоял; миг - и я бы низвергнулся.

  Стопочка красных тетрадок лежит на столе: "Ревю сэндикалйст" Лягарделя [Теоретик синдикализма84], подсунутая эмигрантами; с синдикалистом, вагоновожатым, и. я заседаю порой в винной комнате, где я закусываю мясом кролика и запиваю стаканом "шампаня"; он - не "Редерёр": но он - пенистый; мой собеседник с усищами (в ухе - серьга) мрачно тянет зеленый абсент и ругается: к дьяволу Комба, парламент, буржуев, политику!

  Синдикализм - это бегство по кругу: ты думаешь, что убегаешь в анархию; а ты - с Леоном Доде; [Сын писателя - помесь монархиста с анархистом] Лягардель пишет хлестко, - не с ним я; претят мне кофейные скрежеты Фора [Себастьян Фор - анархист], которым дивуется Гиппиус; Фор: это - номер эстрады, иль - танец апашей, которым щекочет себя буржуа; выявляется: "Юманите" [В то время орган Жореса] - орган мой; по утрам я выскакиваю, чтоб его получить на углу "рю Мо-зар", очень бойкой, галданистой улички.

  Вечером слушал застенные шумы; сосед, как шакал, визжал утром: цзвизжит; и - утихнет: за кофеем; этот солидного вида рантье, гладя рыжий свой ус и пропятив брюшко, клевал носом, качавшим пенсне золотое, спуская-ся к завтраку; и молодая жена его, юбкой вертя, опуска-лася с ним; сосед тоном, как шляпой, старался закрыть: дыру в лысине; в первую ж ночь он меня ошарашил отчаянным завизгом:

  - "By з'антандэ?.. Юн вуатюр" [Слышите?.. Пролетка!]. Тарарыкнуло где-то.

  - "Э бьен!"85

  За стеной топотошили голые женские ноги; вот женщина взвизгнула: бил ее, - что ли? Просунувши ухо в дыру коридора, я ждал: не прийти ли на помощь? Вот скрипнула издали дверь; сизоносый хозяин шел свечкой ко мне, захватяся рукой за штаны незастегнутые: он склонился под ухо:

  - "Месье нервно болен! Но вы не пугайтесь... Он мухи не тронет... Порядочный, - очень: со средствами... Но - что прикажете? Нервы".

  Потом я привык к этим завизгам - так, как в Аджарии к плачам шакальим:86 под утро при первом же грохе далекой пролетки сосед, как будильник, бил голосом в стену мою:

  - "Экутэ! Юн вуатюр! Же ву дй, кё - с'эт'эль! [Слушайте! Пролетка! Это - она!] Мне однажды открылся ключ к выкрикам: родственник,

  Жюль, посылал перед утром к соседу пролетку, которая, - нет, вы не смейтесь, читатель, - пылала страстями к бедняге, пытаясь его... изнасиловать; грохотом оповещала об этом она; подъезжала: он - вскакивал; я ж, пробудясь, - засыпал.

  Мой сосед был ужаснейшим эротоманом; с женой говорил на такие позорные темы, что мне оставалось закладывать уши; однажды жена, выбрав время, когда его не было, стала стучаться ко мне за каким-то предметом; его получив, все стояла она на пороге, глазами давая понять, что ей, собственно, нужно; я стал на пороге, открыв свою дверь, извиняясь, что занят; она - удалилась.

  Да, нравы!

  Сосед исчезал после кофе, чтоб зашагать ночной бред; он являлся с достоинством: к завтраку; строго и здраво ответствовал он на вопросы; и даже рассказывал ярко о бразильянских боа (он в Бразилии был), чтоб опять зашагать по Парижу до ужина, вечером мучить жену, затихать к девяти, голосить в семь утра.

  И мне думалось:

  "И хороши ж оба мы: сумасшедший с покойником!"

  Изредка вечером шел из "гробницы" я в "пестри" ночного Парижа, чтоб, краски собрав, их додумывать перед огнем; проходил гробовым коридором и черным винтом крутой лестницы; несся в "метро" под землею: к Монмартру, чтоб видеть рубиновый огненный крест "МуленРуж"; ["Красная мельница", на крыльях, приподнятых над ней, горели рубиновые огни] я слонялся; билет покупал: видел бреды из перьев, измазанных краскою губ и ресниц черно-синих; кидалися голые ноги, и бедра, и руки, и груди - из ярко-кровавого газа: под пеною перьев своих; горбоносые, козлобородые фрачники в белых жилетах, в цилиндрах, рукой опираясь на трости, стояли в фойе; попадал в кабачок, где на гроб, не на стол, подавал мне хохочущий дьявол ликеры.

  - "О, пей их, несчастный!" [В бутафорском "кабачке Ада" лакеи, одетые дьяволами, на "ты" с посетителями]

  Испив, возвращался под черное небо, в котором катались колеса огней, рассекавшихся иглами блеска в ресницах; у носа же бился поток котелочков и сине-зеленых и желто-оранжевых перьев красавиц ночных в вуалеточках черных: и все - как одна; и от блеска я щурился; вспыхивал морок электромагнитных явлений под нервной ресницей.

  Париж - пестроцветен, сливая в одно стиль ампир, стиль Яуи, дуги готики, и горисветы Монмартра, и блуз-ников синих; "Парижи" ссыпаются; и, разрушая друг друга, - рвут мозг парижанину; здесь впечатлений - убийственный ливень; бежишь, как под зонтик; импрессия - необходимый ракурс восприятий; и росчерк в Париже реален: в период истории, когда утопии и социализма наивного, и бурбонизма сломались; задания импрессионистов сказались тогда реализмом, разбившим условность: романтики, как и искусства мещан; так импрессия "троилась новою оптикой; ей защищались, как зонтиком "ли очками, чтоб хаос глаза не разъел; основания к субъективизму реальны в Париже; Мане и Моне своей краской связались - с Ватто, а рисунком своим - с Фрагонаром и даже с Шарденом; в Париже лишь импрессионизм - революция, освобождающая культуру хороших традиций французских художников; "новые" в лице Мане [1832-1883 г.], Ренуара [Род. в 1840 г.], Моне [Род. в 1840 г.], краскопевца Сезанна [Род. в 1839 г.], Дегаза [Род. в 1834 г.] классичны; а "Сецессион" - обезьяна, которая лишь нанизала очки Эдуарда Мане на свой хвост.

  Лишь в Париже импрессия - самозащита художника: от буржуазии; то, от чего кричал Герцен, Мане отразил своей новой системой очков; и Золя и Бодлер восхищались Мане; защищали глаза, чтоб не видеть, сжимая ресницы до искры из глаз; и слагалась из игол реснитчатых - новая улица; пересеченьем ресниц защитился и я от ее разъедающей пестрости; пересекая цилиндры, вуалетки, цветистые перья и трости, себе говорил: "Ренуар"; а когда на меня с разблиставшейся сцены кидались рои голых тел из порхающих газовых дымов, - я видел Дегаза.

  Искусство из подлости здесь подымало меня, но не Лувром, - французскими импрессионистами; понял: в Париже великая школа они.

  

  

  

  

  ЖАН ЖОРЕС

  Погуляв, поработав, к двенадцати я опускался в укромную зальцу коричневых колеров, как и ковры, - коридориков, лестницы; посередине стоял общий стол; вдоль окошек - отдельные столики; их занимали: хозяин-вдовец с взрослой дочкой; он был с добротцой, без "политик"; весьма уважал социалистов и руку жал парочке бледных кюре, столовавшихся здесь; как летучие мыши, влетали они в своих черных сутанах и в шляпах с полями; шушукали о конфискации Комбом церковных имуществ; держались отдельно, но кланялись вежливо; столик в углу занимал сумасшедший рантье с миловидной женою; пыталась со мною кокетничать: бедная.

  Общий же стол пустовал: три прибора; на нем размещались: месье Мародон, иллюстратор романов, ходивший обедать и завтракать; мы - познакомились; я посетил его; рядом садилась приятная барышня, русская немка из Риги; мы с ней по-французски общались; меж блюдами я перелистывал "Юманите" [Орган социалистов, редактировавшийся Жоресом.].

  И соседка спросила меня:

  - "Почему вы читаете эту газету?"

  - "Она симпатичней других мне".

  - "Вы чтите Жореса?"

  - "О да!"

  Тут хозяин, смеясь, просиял; а соседка кивнула:

  - "А знаете? Он же ведь завтракал с нами последние месяцы после того, как жена его в Тарн из Парижа уехала; месье Жорес живет рядом; оставшись один, стал ходить сюда завтракать - перед Палатой; недавно уехал он в Тарн".

  - "Он вернулся, - кивнул нам хозяин, - он будет здесь завтракать: завтра".

  - "Везет вам, - смеялась соседка, - о, это такой человек!.. Впрочем, сами увидите".

  - "Месье Жорес, - о!" - хозяин, махая руками, давился почтеньем.

  Не видя Толстого, младенцем я знал, что бессмертен он; сфера бессмертия определялась, как функции: есть - вестовой, понятой, даже городовой; есть - "толстой" в каждом городе; вдруг появился в квартире у нас бородатый старик; и тогда мне открылось: он есть Лев Толстой, знаменитый писатель.

  Из детства мне вырос Жорес; он - оратор; а позже открылось мне: он - социалист; но он - стопятидесяти-летний старик, современник Руссо, Робеспьера, Сен-Жюста, которых Танеев чтил; умерли эти; Жорес же - живехонек; перемешались в мозгу: социализм, революция, книга о ней, сочиненная Жаном Жоресом;87 поздней, разбираясь в газетах, я видел: Жорес, Клемансо, - телеграммы Парижа; и ныне кричали столбцы: Клемансо, Жан Жорес. Клемансо стал главою правительства; схватки с Жоресом его потрясали Париж; все бежали в Палату:88 их слушать; Жорес брал атаками, а Клемансо фехто-вался софизмами.

  Как, - Жан Жорес, - детский миф, - сядет завтракать рядом? И я испугался: увидеть его на трибуне - одно; сидеть рядом - другое; трибуна ему, что - рука: он хватает ей тысячи; просто услышать "бонжур" от него, это ж - ухо подставить под пушку, которую слышишь с дистанции; страшно сесть рядом с салфеткой подвязанной пушкой.

  Уж я привыкал к знаменитостям: в литературе; ведь, точно орешками, щелкаешь с ними; а этот предложит - кокос разгрызать; с литераторами интересно болтать; но я их забывал уважать; уваженье к Жоресу меня подавляло.

  Оратор в Жоресе внезапно возник; он до этого преподавал философию в Тарне;89 но в первой же речи сказался гигантский ораторский дар; из профессора вылез политик; и вот депутатом от Тарна явился в Париж он; и стал здесь вождем социалистов.

  С волненьем спустился я к завтраку; стол: рядом с барышней, моей соседкою, - новый, четвертый прибор:

  "Ей-то, ей каково сидеть рядом; я - спрятан за нею".

  Стараясь соседкой укрыться, я сел; уже подали первое блюдо; уже два кюре, прошмыгнувши под окнами, тихо влетевши, уселись под окнами.

  - "Месье Жорес!" - показала соседка в окно.

  Там черным пятном промелькнули: на лоб переехавший с очень большой головы котелочек, кусок желто-карей, густой бороды; шея толстая, вжатая в спину; на ней за сюртук зацепившийся ворот пальто; пук газет оттопырил карман; зачесавшая зонтиком воздух рука промахала. Широкий, дородный, короткий, пререзво пронесся он махами рук, уподобясь гамену, а не знаменитости; эдаким мячиком прыгает разве один математик, бормочущий вслух вычисленья: под мордою лошади; и - что-то милое, давнее, в памяти всплыло:

  - "Отец".

  Я не видел ни в ком повторения жестов, какими отец, - тоже крепкий, широкий, короткий, - прохожих смешил на Арбате; Жорес вызвал образ отца; как отец, он скосил котелок; как отец, вырываясь из рук, подававших пальто, зацепил воротник за сюртучную складочку; и, как отец, чесал зонтиком воздух.

  Но дверь распахнулась, вподпрыжку влетел; суетился под вешалкой; с кряхтами руки раскинул: направо, налево и наискось; с кряхтами лез из пальто; приподнявшись на цыпочки, с кряхтом повесил его, вырвав пук из кармана и сунув под мышку; не глядя на нас, растирая ладони, бежал с перевальцем к пустому прибору; отвесивши общий поклон, - сел; и стуло - закракало; тяжко расставивши ноги, расплывшись улыбкой и перетирая ладонями, корпусом перевернулся к соседке с вторичным поклоном; взбугривши улыбкою толстые щеки, пропел ей:

  - "Бонжур, мадемуазель... Са ва бьен?"90

  Пушка - выстрелила: перепонка ушная не лопнула; вместо .кокоса же - подали кролика; он, изогнувшись широкой спиной, схватив вилку, себе покидав в рот куски, отвалился, схватясь за газету; и, ею завесясь от нас, опочил в телеграммах; но подали третье: газета - отложена.

  Сидя, казался высоким, вставая, был меньше себя, так как широкоплечее туловище укорачивали небольшие слоновьи какие-то ноги; он был бы красив; но дородность мешала; глаза, голубые и добрые, щурились светом ума, никогда не смеясь и вперяяся в окна; рот темно-пунцовый и тонкий, не скрытый густыми усами, когда не жевал, то скорее скорбел; хохотали морщинки у глаз и веселые, точно надутые, щеки с темневшею родинкой; правильный нос; лоб - высокий; весь профиль дышал благородной серьезностью; пышные вставшие волосы, светло-коричневые, с желтизной, и такого же цвета большая, густая его борода серебрилась курчаво сединками; и выдавала южанина кожа: коричнево-красная.

  Сел, и возникла вокруг атмосфера смешного уюта, не страшного вовсе: совсем не "Жорес", а - профессор; Д. С. Мережковский, малюсенький в жизни, - тот силился выглядеть именем; чувствовал: рядом со мною уселась и кракала стулом огромная личность; с огромною вилкой, зажатой смешно в кулаке, с неподдельным беззлобием из-за салфетки, которой себя повязала, полезла на барышню, громко расспрашивая о подробностях ее работы и заработка; Мародон, да и я, и не знали, что барышня наша искала работы себе; Жорес - тот узнал.

  Так большой человек во мне вспыхнул из маленьких жестов, с какими он яблоко резал, газеты читал и кидался: к тарелке, к соседке, к салфетке; я вовсе забыл, что хватает за сердце с трибуны; трибуна я видел далеким героем былин; думал я: этот славный, простой, нас бодрящий месье привязал к себе крепко, двух слов не сказавши со мною, и тем, как глотал, над тарелкой разинув усы, от усилий краснея, и тем, как прислушивался, отвалясь, склонив голову набок, с улыбкой прищурой, ко мне, к Мародону, к соседке, которая что-то сказала о сером коте и о крыше:

  - "Коты, мадемуазель, вылезают на крышу, - сказал этот добрый месье, показав свои крепкие зубы, - затем, чтобы там дебатировать".

  Кланяясь скатерти: с ясным прищуром:

  - "У них крыша - клуб: да-с".

  А узел салфетки вставал над спиною, как заячье ухо; и в этом смешке повторял мне отца он, за столом сочинявшего басни из мира животных; и так, как отец, тотчас перебивал каламбур он, не без педантизма; с надсадой крича, придирался к словам окружавших; так: с первого ж завтрака он из-за сыра ревнул на меня, - рубнув ножиком в воздухе:

  - "Э, - да неправильно же выражаетесь вы; говорят: "Лё партй политик", а не "ля"; "ля" - относится к мясу; "лё" - к партии..."

  "Лё" или "ля" - знаки рода; "партй" в смысле "часть" - рода женского; в смысле же "партии" - рода мужского.

  - "Лё - лё: лё партй!"

  Топотошил ногами под скатертью: делалось очень уютно, сердечно, тепло; и представьте себе мой восторг, когда толстый хозяин однажды, ко мне подойдя, разведя свои руки, мне вытянул нос; и - сказал:

  - "А месье-то Жорес о вас выразился превосходно: "Месье Бугажёв, - это, это: оратор природный..." Вот видите!"

  В паспорте "йот" вместо "и" написали: "Bugajeff"; немецкое "йот" в начертаньи своем одинаково с "же"; так я стал "Бугажевым" во Франции.

  Не понимаю, как мог Жорес видеть "оратора" в том, кто в французских словах заплетался, как рыба в сетях: говорил я ужасно; позднее Матисс, вероятно иронии ради, хвалил мою речь;91 верно брал интонацией, паузами и бесстрашным подмахом руки на оратора, словом своим поднимавшего бури; со второго же завтрака славный "месье" меня схватывал, точно рыбешку крючком:

  "Э, комман пансэ ву?" [Ну, а как полагаете вы?] Вылезал головой из-за носа соседки; я лез на Жореса, соседку давя; с "савэ ву" [Знаете ли] откровенным - руками намахивал характеристики литературных течений в России; подчас философствовал, анализируя Генриха Риккерта

  [Немецкий философ-неокантианец], мненье имея о Тарде и Мен де Биране; Жореса-оратора я не слыхал; а узнавши "месье", я забыл об "ораторе": сам заораторствовал; а Жорес между блюдами, сидя с газетою, ухо ко мне поворачивал, слушая голос мой; даже бросая газету, он, кракнувши стулом, врывался в слова:

  - "Что заставило вас полагать?" Я - отчитывался92.

  Но вернусь к первой встрече: окончив последнее блюдо, очистивши яблочко, тыкнувши ножиком в ломтик, ко рту не поднес; отвалился и замер, сорвавши салфетку, - не глядя на нас, убегая глазами в окошко и щурясь: глаза занялись жидким светом, бросавшим лучи мимо нас; мне поздней объяснили, что он собирается с мыслями перед Палатой; мы все в пансиончике знали, когда выступает он там; к окончанию завтрака делался тихим тогда; и сидел, привалясь к спинке стула, - не видя, не слыша, не глядя; вставали, бросали поклон, уходили; а он все сидел, отвалясь, склонив голову, взгляд исподлобья бросая в оконные стекла.

  Я помню, как, вспугнутым гиппопотамом вскочивши со стула с поклонцем всем корпусом, бросился к вешалке он перевальцем и сунул в пальто мятый пукиш газет, чтобы, вставши на цыпочки, тужиться в трудном усилии свое пальто отцепить и, сломавшись, разбросив короткие руки, на черном пальто распинаться с пыхтеньем: он долго возился, стараясь пролезть в рукава; но до шеи не мог он пальто дотянуть; воротник, зацепясь за сюртук, подвернулся, а он уж мелькнул котелочком под окнами, цапаясь зонтиком.

  С этой поры появленья Жореса, получасовые сиденья за завтраком с ним - мой просвет и уют в бесприютности; точно, нашедши меня, кто-то вымолвил:

  - "Брат мой". Повеяло: жаром.

  Сердечно любили Жореса: хозяин, месье Мародон, сумасшедший с женою, соседка и я.

  Дать отчет о беседах с Жоресом мне трудно; он мне неровня; он жил в мире огромном; я - в маленьком; он завивал из Палаты смерчи; я же был для него - "Бугажев", молодой человек; он ко мне относился с симпатией; но и симпатия эта меня обдавала как жаром; я счастлив, что в хоре хвалений великому деятелю социализма вплетен слабый голос мой, не потому что я видел "великого"; видел я "доброго"; как он умел приласкать без единого слова: ужимочкой, жестиком, тем, что нам, малым, он был - совершенно открыт; перед столькими был осторожен: до хитрости; слухи ходили, что сдержан; свидания с ним добивались неделями; пойманный, он становился "политиком"; взвешивал каждое слово, чему был свидетель не раз; и тогда лишь вполне оценил его ласку к "месье Бугажев, се жён ом" [К господину Бугаеву, этому молодому человеку], - в его шутках с "жён ом", в каламбурах о кошках и в покриках громких о том, что ломаю же, черт побери, я грамматику речи:

  - "Сказать надо вот как, - он громко кричал на меня, - а не эдак вот: не по-французски выходит".

  И тут же примеры грамматики: преподаватель, педант!

  Что ко мне относился тепло он, я понял из ряда штрихов в обращеньи ко мне, всегда мягко-участливом; он ежедневно, вмешавшись в беседу мою с Мародоном, меня подвергал настоящим экзаменам, строго допытываясь, что читал я по логике и почему я, читая Когена, чтоб Канта усвоить, молчу о французах, меж тем как во Франции есть представители и кантианских течений; откинувшись, делаясь строгим, наморщивши лоб, барабанил по скатерти пальцами (так, вероятно, он в бытность профессором делал экзамен студентам); бывало, он, бросивши взгляд исподлобья, оглаживает свою карюю бороду, тащит к ответу меня:

  - "А что можете вы мне сказать о французских последователях философа Канта?"

  Я упомянул Ренувье, написавшего книгу о Канте, отметивши: мысль в ней путана; потом передал впечатленье свое от другого труда Ренувье; [ "Эскиз систематической классификации", два тома;83 книга не переведена на русский язык] тут "месье" Жорес, мне улыбаясь, с довольным покряхтом бросает:

  - "Ну да: это - так!"

  И, схватяся за вилку, уходит в тарелку, с большим интересом обнюхивая вермишель; ел он неописуемо быстро; покончивши с порцией, корпус откинет; руками - на скатерть, и слушает, что говорят, в ожидании; раз он дал отеческий, строгий урок мне:

  - "Ну, знаете, - строго он губы поджал, - вы левее меня".

  Я - язык закусил; но, увидевши ласковый взгляд голубых его глаз, успокоился; взглядом - как гладил:

  - "Сболтнули вы зря: ничего, - еще молоды".

  Я извлекал из него интервью на все темы; был дипломатичен в ответах, когда вопрос ставился прямо; когда ж оставляли в покое его, он, как кот на бумажку, высовывал нос и себя обнаруживал; прямо спросить, - он подъежится; глазки, став малыми, - мимо: ответит уклончиво; мненье его искажали; поэтому, не обращаясь к нему, заводил разговоры с соседкой, конечно, на нужные темы, но с видом таким, будто дела мне нет до Жореса; он выставит ухо, но делает вид, что читает, хотя и пыхтит от желанья просунуть свой нос; не удержится, бросит газету, всем корпусом перевернется; и ноги расставит, пропятив живот:

  - "Почему вы так думаете?"

  Я того только жду; и, бросая соседку, - докладываю; а он - учит.

  Так маленькой хитростью я из него извлекал что угодно.

  И мне выяснялось его отношение к событиям русской действительности: революцию в данном этапе ее он считал неудавшейся, видя реакцию в том, что эсеры считали успехом; досадовал на непрактичность, отсутствие твердого плана борьбы; максимализм для него был развалом; сурово громил партизанов от экспроприации; в моем сочувствии к экспроприаторам видел незрелость и шаткость; но мне он прощал, потому что я не был политиком; иронизировал лишь: "Вы - левее меня"; в психологии мученичества он видел истерику слабости:

  - "Выверните наизнанку его, - говорил он о бомбометателях, - и вы увидите: это - ягненок, одевшийся волком; такой маскарад ни к чему".

  Он учуял азефовщину за бессильной истерикой прекраснодушия:

  - "Нет, почему, - рубил скатерть ножом, - почему они просто ягнята какие-то?"

  Так относился Жорес к большинству эмигрантов, с которыми виделся; виделся он ежедневно с писавшим в газете его Рубановичем.

  - "Ваши кричат: революция-де торжествует в России; я - вижу разгром!"

  Даже раз, обрывая меня, защищавшего крайности, в пику мне бросил с досадой:

  - "Послушайте-ка: при подобном разгроме движения было бы шагом вперед, если б ваше правительство стало кадетским"94.

  Беседы с Жоресом сказалися через три месяца: в ряде заметок в "Весах"; в фельетонах газетных я стал нападать на заскоки в политике, в литературе, в эстетике: "Нет, довольно с нас левых устремлений... Лучше социализм, лучше даже кадетство, чем мистический анархизм. Лучше индивидуализм, чем соборный эротизм" [Привожу цитаты из статьи "Люди с левым устремлением", напечатанной в 1907 г., если память не изменяет, в газете "Час" (закрытой Гершельманом) и перепечатанной в "Арабесках"95] (1907 г.); левое устремление мчит "Ивана Ивановича за пределы всяческого радикализма, проваливает за горизонт осязаемости"; "О, если бы вы разучили основательно хотя бы только Эрфуртскую программу" (1907 г.)96. В те дни еще люди, подобные Н. А. Бердяеву, громко гласили: они-де левей социалистов; отказываясь от марксизма, они будут строить из пылов своих "свое" царство свободы; о них я писал: "За горизонтом инфракрасные эстеты в союзе с инфракрасными общественниками... синтезируют Бакунина с Соловьевым. И пребывали бы за чертой досягаемости... Но они бросают камни... в сей бренный мир... Беда в том, что судьба их исчезать за горизонтом - только средство, чтобы появиться справа... Мы давно уже поняли, что "левое устремление", так, вообще... в лучшем случае - шарлатанство, а в худшем случае - провокация" (1907 г.)97.

  Так я воспринял беседы с Жоресом: они приводили к сознанию: пафос без тактики - дым; я конфузился надоедать великому в той эпохе политику жалкими мнениями о политике; кстати сказать: от политики переводил мои мысли к культуре он; пришлось признаваться, что сам я пишу; он высоко ценил драмы Ибсена; Гауптманом восхищался; Морис Метерлинк был ему очень чужд; но от критики он воздержался:

  - "Он, может быть, нравится некоторым; но я должен сказать: этот странный писатель весьма непонятен".

  Любил драматические сочинения классиков; и постоянно подчеркивал мне, что Корнель еще ждет надлежащей оценки и что социалисты должны ее дать, отделивши Корнеля от темной эпохи, свой штамп наложившей на драмы его; он подчеркивал, что непредвзятость в оценке искусства, конечно же, будет господствовать в социалистическом царстве.

  - "О, мы, социалисты, сумеем создать Пантеон, уничтоживши толки о том, будто мы унижаем искусство, - махал за столом он салфеткою, - мы и гуманней и шире, чем думают".

  Кстати, - он не выносил, когда я говорил "социал-демократ", "социал-демократия"; морщась, хватался за нос, поправляя меня:

  - "Вы хотите сказать: "социализм", "социалисты". За трапезой был удивительно прост и в иные минуты открыт совершенно; кому он не верил, с тем вел дипломатию; раз он привел длинноносого, бритого, самодовольного вида мужчину, который совал свои руки в пиджак с таким видом, как будто и море ему по колено, развязно Жореса третируя, даже его назидая отогнутым пальцем; Жорес же с лукавой любезностью, бросивши руки, показал место ему за столом; и потом, повернувшись ко мне, он движеньем ладони ко мне и к мужчине нас соединил:

  - "Познакомьтесь, - месье Бугажёв, соотечественник ваш, месье Аладьин".

  Так спесивый нахал оказался Аладьиным, трудовиком первой Думы; в России считался оратором он; оказался же агентом империализма;98 в те дни он был встречен с почетом французами; он читал лекции; шумно давал интервью, в них рисуясь; Жорес с ним держался как с гостем: любезнейше ставя вопрос за вопросом; от собственных мнений воздерживался; он казался теперь не беззлобным, почтенным профессором, - зорким и настороженным, присевшим в засаду; Аладьин от самовлюбленности точно ослеп и бросал снисходительно, точно монету с ладони, "по-моему", "я полагаю", не видя Жореса, любуясь собою; с лукавым наклоном Жорес принимал эту дань; а надутый Аладьин, засунувши руку в карман, указательным пальцем другой продолжал "полагать" пред Жоресом - "по-моему", "как я сказал", не заметив, что за нос водили его; к концу завтрака выяснилось, что Аладьин ие только болтун, но дурак; и Жорес, даже как-то плясавший на стуле с потирами рук, с хитроватыми бегами глазок, как лакомством редким, таким дураком наслаждался, под соусом нам подавая его; на другое же утро, улыбку в усах затаив, он с прищуром спросил:

  - "Как вам нравится компатриот?"

  Мы с достаточной пылкостью высказались: он Не нравится вовсе; припавши к столу, захватяся руками за скатерть, подставил он ухо и глазками бегал по скатерти, не выдавая себя, - пока мы говорили: пыхтел в той же позе; и вдруг бородой рубанул по тарелке:

  - "Я вас понимаю!" И бросился к блюду.

  А в русской колонии бегали слухи: Андрею-де Белому - как повезло. Декадентишка этот таки ухитрился с Жоресом знакомство свести, - с тем Жоресом, которого ловят политики, корреспонденты всех стран, интервьюеры; он от них бегает; с этой поры рой вопросов:

  - "С Жоресом встречаетесь?"

  - " Да ".

  - "И с ним завтракаете?"

  - "И завтракаю".

  - "Каждый день?"

  - "Каждый день".

  - "Ну, так я приду позавтракать к вам: я хотел бы Жоресу поставить вопрос".

  И посыпалось:

  . - "Вы попросите Жореса... Спросите Жореса... Мне надо Жореса... Есть дело к Жоресу..."

  Желающих завтракать - рой; приглашал я обедать; тогда обижались: со мной не хотелось обедать, а - завтракать; мне приходилось отказывать; наш пансиончик, укрытый в далекой ульчонке, был местом, где мог откровенно Жорес отдыхать, где его окружали без алчности люди простые, нехитрые; ставить его пред разинутым ртом? Но тогда он бесследно исчезнет.