Из впечатлений счётчика последней переписи
Наступали сумерки... С трудом отворив тяжёлую одностворчатую дверь, я перешагнул порог и очутился в крошечной комнатке. Направо в стене бледным пятном обрисовывалось оконце: молочный свет сумерек падал на убогую обстановку жилища. Под плитою перегорали обуглившиеся поленья, по неровному, скрипучему полу тянулась бледная полоса света...
- Кто там?.. - окликнул меня кто-то из-за дощатой перегородки.
Я несильно толкнул узкую дверцу, она отворилась, скрипнув, - и я вошёл в соседнюю комнату.
Небольшая жестяная лампочка тусклым светом озаряла грязно-серые обои стен, тёмные закоптевшие окна, стол с чайной посудой и потухшим самоваром, стулья, небольшой красненький сундучок. Направо, на постели, лежал темноволосый человек, с широким бледным лицом и с большими томными глазами. Человек этот пристально посмотрел на меня, слегка повернув лицо, и твёрдо и отчётливо спросил:
- Вам что угодно-то?..
Я сказал о цели своего посещения, напомнив негостеприимному собеседнику о пакете с листочками, которые были мною оставлены здесь вчера, и которые надо было заполнить краткими ответами на краткие вопросы.
- Кто вам будет писать-то? - не то спросил, не то с сердцем в голосе заметил черноволосый человек и сверкнул яблоками широко раскрытых глаз. - Я - неписьменный, сын мой хотя и маракует немного насчёт грамоты, да где ему! - Встанет, пойдёт на завод, вернётся в полдень, пообедает и опять... Вечером тоже рабочему человеку и отдохнуть надо...
Мой собеседник, не поднимаясь с кровати и кутаясь в одеяло, говорил удивительно покойным тоном, хотя глаза его по-прежнему пристально и сурово смотрели на меня.
- Я сам запишу, если вам некогда, - заметил я.
- Запишите, - покойно ответил он, - вон, садитесь к столу и пишите, - добавил он, мотнул головою по направлению стола, повернул лицо кверху и уставился в потолок полузакрытыми глазами.
Я достал с окна пакет, разложил на столе листочки, вынул чернильницу и перо - и приготовился писать.
- Кто же здесь хозяин квартиры?..
- Хозяин на заводе, сын мой...
- А вы кто же, жилец?..
- Я - отец его... живу у сына, а как там по-вашему - не знаю... жилец ли, или ещё как!..
- Хорошо, я начну с вас, - сказал я и спросил имя и фамилию моего собеседника.
Он сказал. Я спросил о его летах и получил новый ответ только после небольшой паузы: моя неподвижно лежавшая статистическая единица не сразу сообразила, сколько лет пребывает она этим простым знаком... Далее следовали один за другим вопросы и ответы.
- Не болеете ли вы глазами? - наконец спросил я и посмотрел в глаза темноволосого человека: ясный, острый взгляд показал мне, как нелеп был мой вопрос.
- Вас вот отсюда до волосика вижу, а чтобы подойти к вам... вот на этом уже не взыщите с меня... Безногий я, - отвечал он.
Я посмотрел на одеяло и пальто, которыми были прикрыты мнимые ноги лежавшего человека, а он громко вздохнул, уставился на меня блестящими зрачками и тихо спросил:
- И зачем вы меня, господин, записываете?.. Вот тоже... сколько-то лет тому назад... тоже перепись была... Приходит вот также человек, спрашивает, записывает, а что, толк-то из этого вышел? Что я, поздоровел, что ли? Ноги, что ли, другие мне наставили?
Он слегка поднял с подушки голову и вытаращил на меня свои глаза, с немым и дерзким запросом.
- Тоже спрашивали, записывали... бумагу-то марали, - с насмешкой в голосе продолжал он и после короткой паузы тихо добавил. - Умереть бы мне только по-христиански, душу-то свою искупить от грехов... Тела-то вот не уберёг...
Я молчал, посматривая на бледное взволнованное лицо человека, и ждал, когда он кончит свою длинную речь...
- В половину человека меня запишите, - снова начал он, повысив голос. - Так и обозначьте, мол, "полчеловека"... потому - ноги-то у меня до колен отрезаны, ходить не могу...
Собеседник мой сбросил с себя одеяло и пальтишко и обнажил свои, окороченные до колен, ноги. Это были толстые, неуклюжие обрубки, завёрнутые в тряпьё... Я отвернулся. Взгляд мой упал на бледно-жёлтый листок бумаги с пропечатанными на нём вопросами, но вопросов этих мне не хотелось задавать: дальше следовали вопросы о занятиях...
- Ну, чего ради записывать-то вы меня пришли? А? Человек добрый!.. Вот, если какой ещё новый налог будет - так припишите, мол, с Ивана Тимофеева половину следует... Значит, как бы за половину человека... Прибавьте ещё... мол, на пособие живу: пять рублей в месяц получаю...
"Полчеловек" прикрыл одеялом обрубленные ноги, заложил за голову руки и снова уставился на меня пристальными тёмными глазами. Тихим, незлобным голосом рассказал он мне историю своего несчастья. Это было лет десять тому назад. Работал он за "Невской", был литейщиком. И вот как-то однажды он и ещё несколько рабочих несли небольшую железную шайку, переполненную расплавленным металлом... Кто-то из рабочих оступился, шайка накренилась, а всплеснувшаяся жидкость лизнула по ногам впереди шедших... Двое умерли, а он остался жив... Человек этот, - по его рассказу, некогда здоровый, работящий и смелый литейщик - теперь несчастный "полчеловек", со скорбью вспоминающий своё прошлое, озлобленный на настоящее и проклинающий смерть - зачем она оставила жить эту, никому ненужную, половину человека!..
Я встал, простился с ним и направился к двери.
- Прощайте! - произнёс он и проводил меня до двери покойным, холодным взором...
Возвращаясь домой усталым, после дневной беготни с лестницы на лестницу, из квартиры в квартиру, и сидя в конке, я думал о "полчеловеке", об этой половине единицы, занесённой мною на клочок бумаги... Этот живой "полчеловек" казался мне олицетворяющим всю половинчатость жизни обитателей рабочего квартала. Квартиры их заброшены за черту города, комнатки тесны и грязны, обеспечение скудно, потребности сужены, день разделён на две половины труда - "ночную" и "дневную", - всё "в половину", всё ограничено, всё сжато в узкие рамки жизни...
После семи часов вечера, когда возвращается с завода дневная смена, мне надо было побывать в одной квартире. В небольшой и тесной кухне, куда вошёл я, было темно и тихо. В щель неплотно притворенной двери в соседнюю комнату падала узкая полоска света. За перегородкой направо слышался плач ребёнка, и тихая и нежная колыбельная песня нарушала тишину комнат. Из-за полога, отделявшего кровать от остальной части кухни, появилась низенькая женщина. Поправляя на голове растрепавшиеся волосы, она двинулась к полуоткрытой двери, говоря:
- Сюда вот проходите!
Она широко распахнула дверь и, посторонившись, пропустила меня в соседнюю комнату.
У стола, в простенке между окон, где висело небольшое зеркальце, сидел рыжеватый человек, в фуфайке на широких плечах, с тёмными закоптевшими руками и со смуглым от копоти лицом. Он ужинал, очевидно, только что вернувшись с завода. На кровати сидела низенькая, сгорбленная женщина, с морщинистым жёлтым лицом и с добрыми светло-голубыми глазами. Я видел ещё накануне эту старушку, и теперь, увидя меня, она догадалась, зачем я пришёл, и, приподнявшись, проговорила:
- Вот и застали... Гриша, тебя поджидали вчера! - сильно повысив голос, обратилась она к сыну.
Тот молча посмотрел на меня, опустил на скатерть ложку, утёр ладонью усы и приподнялся. Я просил его продолжать ужинать, ссылаясь на желание отдохнуть, и выкурил папиросу.
- Что?.. Не слышу я! Погромче говорите! - начал он.
На этот раз и я повысил голос и ещё раз повторил свою просьбу и желание. Рабочий опустился на стул, продолжая прерванный ужин.
- Устали, что говорить: всё на ногах, - вставила старушка и вышла; немного спустя, она внесла чашку с жареным картофелем и поставила её перед сыном.
- Оглох он совсем! - начала старушка, усаживаясь на прежнее место на кровать; она посмотрела на сына сощуренными глазами и вздохнула.
- Просто беда у нас там! Выйдешь из завода и так... словно ошалелый какой, - заметил и сын старушки. - Я рессорщик... Грохот у нас такой, что не приведи Бог - беда!..
Я понял, конечно, какого цеха человек сидел передо мною. Вдруг всплыло в памяти моей имя рано умершего, скорбного Гаршина и "Глухарь", описанный им. Когда-то, в юности, под влиянием рассказа, мне страшно хотелось увидеть человека, окрещённого этим крылатым словом, - и вот теперь этот "Глухарь" передо мною - и я внимательно осмотрел худощавое и утомлённое лицо Гриши, который с неутолённым ещё аппетитом кончал свой ужин.
- Вот и отец-то тоже... с этим и в могилу сошёл, - тихо, ни к кому не обращаясь, заметила старушка и опять глубоко вздохнула.
- Да?.. И ваш муж тоже хворал? - спросил я.
- Да... да... хворал, сердечный!.. И Гришу-то он же около себя на заводе обучил. - Старушка ещё раз вздохнула и добавила. - Сам-то вот умер, а меня оставил маяться... Лет десять, али больше, совсем глухой был, а в последнее время так и совсем ничего не слышал. Умирает это он, а я стою вот так-то, у кровати. - Старуха повела рукою в сторону. - Спрашиваю его: родной, мол, какой завет перед смертью-то будет? Что, мол, прикажешь сыну-то, какое, мол, ему дашь благословение?.. Так ничего и не услышал, что ни спрашивала. Прошептал что-то этак... голову-то откинул, да и дух вон!..
Старушка смолкла, опустив голову и уставившись в пол грустными глазами... В комнате было тихо, за перегородкой по-прежнему плакал ребёнок, слышалась грустная колыбельная песня. "Глухарь" поднялся со стула, прошёл по диагонали комнаты к кровати, бесшумно ступая ногами, обутыми в чулки, обернулся и посмотрел на меня задумчивыми глазами. После этого он закурил папиросу, подошёл к столу, опёрся руками на спинку стула и громко сказал:
- Вот теперь и меня пропишите!
Я задавал ему обычные вопросы, а он отвечал. Почти каждый вопрос приходилось повторять по два раза. Я никак не мог взять такого тона, чтобы речь моя была слышна; несколько раз и "Глухарь" переспрашивал меня. Вдруг он приложил руки к вискам и прошептал:
- Наклоняться-то нельзя... чуть что - кровь хлынет к голове, и беда... круги, круги в глазах-то...
Он опустился на стул и закинул назад голову. Я смотрел на его, теперь побагровевшее лицо, сощуренные, лихорадочно блестевшие глаза, и молчал.
Когда "Глухарь" был опрошен, я обратился к старушке с вопросом - дома ли кузнец, листочек которого мне ещё не удалось заполнить.
- Опоздали, на работе он... Жена-то вот его, дочь моя, - та дома.
Она вышла, отворила дверку в перегородке и назвала имя жены кузнеца, прося её выйти и рассказать, что следует. Та не сразу согласилась на это, но, однако, вышла, держа на руках завёрнутого в одеяльце ребёнка, который тихо и жалобно хныкал. Двадцатипятилетняя молодая женщина, с бледным худощавым лицом, голубыми глазами, немного ввалившимися и грустными, - стояла передо мною и с каким-то смущением отвечала на мои вопросы.
Я записал всё, что касалось её, заполнил листок, предназначенный для её мужа, и предложил вопрос о ребёнке.
- Его-то разве тоже запишите? - спросила она.
- Да, да, непременно, - отвечал я, стараясь тоном своего голоса успокоить мать, заслыша в её голосе плохо скрытую и непонятную мне тревогу.
- Ну, уж... Что уж!.. Для чего, махонького-то? - забеспокоилась мать.
- Уж и не знаю, что вы! Что его и записывать-то! - вставила неожиданно и старушка, убиравшая со стола остатки ужина.
Я принялся убеждать молодую женщину, что, согласно инструкции, я должен записать и её сына, несмотря на то, что ему всего третья неделя. Она смущённо смотрела на меня и молчала.
- Что уж это! Крошка этакий, чуть на белый свет глянул, а его записывать! - продолжала ворчать старушка, вновь появившаяся из кухни.
Ей пришлось повторить то же самое, что уже выслушала от меня молодая женщина. "Глухарь" всё время стоял покойно у стола и молчал.
- И что вы, барин, выдумываете?.. Не крещён он! - продолжала свои нападения старушка.
- Ну, что уж это, маменька, нужно, так как же? - совсем неожиданно для меня осадила старушку молодая женщина.
- Нужно!.. Нужно!.. - передразнила её первая. - Посмотри вот, не выживет твоё дитятко! У мальчика ещё имечка нет, ангела хранителя у него нет, а они записывать...
Продолжая ворчать, она дошла до двери, обернулась и, грозя рукою дочери, добавила:
- У Филатовых-то вот тоже записали младенчика, а он к утру душу Богу отдал... Осквернили душу-то, греховодники...
Я вышел из квартиры "трёх поколений". Безлюдная, узенькая тёмная улица рабочего квартала показалась мне неприветливой, словно она ещё больше сузилась и потемнела. По сторонам стояли дома с освещёнными окнами. Я знал, что делается в большинстве рабочих квартир в этот час вечера; мне представлялась даже обстановка их, убогая, тусклая, неприглядная; мне припомнились встречи, разговоры, жалобы на жизнь... Вдруг, почему-то, припомнилась мне старушка, защищавшая ребёнка от моих греховных намерений записать его душу, ещё не осеняемую ангелом-хранителем; припомнилось её морщинистое старческое лицо, узкие плечи, сгорбленная спина... Когда она вспоминала о покойном муже и рассказывала мне о том, как умирал он - её глаза светились слезами; когда я записывал малютку - она сердилась, и в глазах её сверкала злоба... Бедная, бессильная свидетельница "трёх поколений"! Она не сумела уберечь мужа от глухоты и не спасла его от смерти, он даже не высказал ей своего завета!.. Он завещал сыну глухоту, а внуку... Он вырастет, около отца обучится ремеслу, женится, наплодит детей... Старушка умрёт, отдаст Богу душу её сын Гриша - "глухарь" - и новое поколение будет калечить себя, ломать руки и ноги, терять зрение и слух, и, в свою очередь, уступит место новым людям - и так долго-долго будет совершаться эта необходимая смена...
Вот уже есть представитель этой смены - сын кузнеца... Старушка глубоко верит, что если я запишу малютку наравне с взрослыми, стало быть, подготовлю невинному младенцу неминуемую гибель... Мне даже и самому стало казаться, что все эти дни переписи я заношу в списки имена каких-то погибших людей, что все они занесены в книгу несчастий, а их жизнь, изложенная в кратких ответах на тысячи листов - недописанная и трогательная поэма.
Мне предстояло совершить перепись жильцов одной очень странной квартиры. В продолжении четырёх дней работы я несколько раз подходил к запертой двери, стучался в неё, заглядывал в окно, выходившее на крытую галерею, в надежде увидеть кого-нибудь, кто отворил бы мне дверь, но мои попытки были тщетны. Дворник уверял меня, что в квартире есть люди, и даже несколько раз предлагал мне свои услуги достучаться, но я отклонял его предложение, стараясь собственными усилиями добиться успеха. Я только спросил дворника - кто обитает в этой таинственной квартире, на что он коротко ответил:
- Так... разные... хозяин высылать их хочет...
Утром 14 декабря моя попытка увенчалась успехом. Я постучался в знакомую дверь раз, другой, - на мой стук никто не отозвался; я заглянул в окно и после некоторого усилия рассмотрел за тусклым стеклом седую голову женщины, старческое жёлтое лицо и испуганные глаза... Немного спустя дверь отворила мне высокая старушка, в скромном тёмном платье и с тёмно-серым платком, наброшенным на плечи. Она попятилась назад, пробормотала что-то невнятно и с недовольным выражением в глазах громко выкрикнула:
- Нет их дома!.. Ушли куда-то...
Я спросил неприветливую старушку - о ком она говорит, и из её ответа понял, что дома нет хозяев квартиры, а что она, старушка, - жилица.
Я рассказал ей о цели своего посещения и уселся к маленькому столику у окна, приготовившись записывать ответы на листке, предназначенном для моей собеседницы.
- Не видно вам тут? Туда бы... в комнаты, да только, вишь ты, хозяин-то свою запер, а у меня там - дочь больная лежит...
Старушка развела руками и уселась на кровать. Я просил её не беспокоиться о моих удобствах и принялся заполнять листок. Она охотно отвечала на предложенные мною вопросы и только немного замялась, когда я спросил её о занятиях.
- При дочери я... так... сама-то ничего не делаю, - тихо ответила она и, поморгав глазами, добавила. - Раньше в прачках была, теперь уж стара стала: руки и ноги мозжат, в пояснице ноет...
Старушка съёжила плечи, как будто по её телу пробежало холодное дыхание, и принялась кутаться в платок. В крошечной кухне, где мы с нею беседовали, было холодно; я чувствовал, что в ноги мне дует от двери, а мои промёрзшие на улице руки нисколько не согрелись; посиневшие губы старушки вздрагивали, будто она говорила что-то неясно и беззвучно.
- Ваша дочь сильно больна? Может, она ответит на мои вопросы?..
- Хворает, милый барин, шибко хворает... Третью неделю с постели не встаёт.
Я стал заполнять листок дочери старушки со слов последней. При вопросе о годах - она поднялась, подошла к двери в соседнюю комнату и приотворила её.
- Саня! Саня!.. - несколько раз произнесла она, но на её зов никто не отозвался.
Я просил мать не беспокоить дочери, но это было уже поздно. В соседней комнате, откуда теперь падала на пол кухни полоска света, послышался вздох глубокий, звучный, потом я услышал слабый, протяжный стон...
- Вон барин спрашивает - сколько тебе лет?..
- Девятнадцатый, - после небольшой паузы послышался ответ.
Старушка заняла прежнее место у стола, а я продолжал писать...
Я услышал сдавленные тяжёлые рыдания и поднял глаза: лицо старушки было сморщено, со страдальческим выражением на дрожащих губах, из глаз лились слёзы... Я молчал, перелистывая листочки, чтобы хоть этим отвлечь своё внимание от плачущей, и слышал тихие и робкие рыдания. Мне хотелось встать, уйти и не слышать этих странных слёз, так неожиданно прорвавшихся и разоблачивших передо мною, может быть, долго скрываемые страдания, и, вместе с тем, мне хотелось остаться и разгадать тайну чужого горя.
Плачущая несколько оправилась, вытерла платком глаза и надтреснувшим голосом сквозь слёзы проговорила:
- Бог, верно, наказывает... согрешили мы, третий день вот в холоде живём... Хозяин ушёл куда-то и жену увёл... дров нет... денег тоже ни копеечки...
Старушка всхлипнула, вздохнула и снова продолжала:
- Дочка тоже захворала, в больницу бы свезти, да где там!.. Не хочет, всё говорит: "Пройдёт, мамонька, отлежусь"...
Старушка снова всплакнула: голова её тряслась как-то беспомощно, седые волосы растрепались, прилипая к щекам, орошённым слезами...
- За грехи наши тяжкие Господь разгневался... Неправедными путями живём мы, душеньки-то окаянному продали - и терпим горе, сидим вот тут холодные и голодные... Раньше вон и дочка моя в горничных была, и у хороших господ... Подвернулся тут ей хлыщ один, "парикмахтер" он, - и слюбились они... Сманил дочку-то мою с места, комнатку вот эту нанял, меня тоже, старуху, вот в эвтом уголке пристроил - и ничего, зажили было мы тут... Грешно всё это, нечистое, да что тут, куда денешься?.. Думала я, греховодница, мол, люди и так живут, не венчанные - и сыты бывают и обуты... А вот и вышло, - Бог-то увидел и наказал: простудилась дочка-то моя и прихворнула... Пришёл... он-то... посмотрел, лекарства принёс, а дело-то не поправилось... Ещё разок побывал, видит - плохо дело, не поправится... Саня-то... ну, и след простыл!.. С тех пор вот две недели, и глазом не видели.
Старушка вздохнула, подперев рукою подбородок, и уставилась глазами куда-то в тёмный уголок комнаты.
За входной дверью, на галерее, послышались шаги людей, мимо окна мелькнули две тёмные фигуры, дверь в кухню растворилась, и на пороге появилась женщина в короткой кофточке, в тёмном кашемировом платке на голове и с раскрасневшимся от мороза лицом. За нею следом вошёл высокий брюнет, с лёгкой проседью в волосах и с беспокойным выражением в глазах. Вошедшие словно сговорились, - осмотрели меня внимательным взором, молча прошли в комнату направо и, немного притворив за собою дверь, о чём-то негромко заговорили...
Минуту спустя мужчина вышел в кухню, потирая одну в другой раскрасневшиеся от холода руки, продолжая пытливо рассматривать и меня, и листочки, разложенные по столу.
- Это, верно, насчёт переписи? - спросил он и, заложив руки в карман новенького пиджака, остановился около меня шагах в трёх, слегка расставив ноги в серых, широко сшитых панталонах.
Я отвечал утвердительно.
- А мы с Саней думали - куда, мол, это вы запропастились? - начала старушка, немного недружелюбно смотря в лицо квартирохозяина.
- Э-эх, бабушка! Не горюй! - Дело наше выгорело... Наплевать и на завод... В швейцары определился на Гороховой, - громко и с самодовольной усмешкой на лице оборвал её будущий швейцар.
- Ваше-то дело может и хорошо, а вот мы тут... в холоде-то! - продолжала старуха, уже опустив глаза.
- Что ж поделать, не моя вина!.. Сама знаешь, - целый месяц без дела хожу...
Урезонив таким замечанием негодующую старуху, господин в серых панталонах приблизился ко мне и назвал себя по имени и фамилии. Я записал сказанное и начал задавать следующие по порядку вопросы, на что получал довольно пространные ответы, из которых подчас с трудом приходилось выбирать краткое, необходимое и соответственное заданному вопросу.
Собеседник мой точно сообщил мне, где родился, до названия деревни включительно, упомянул также, что на родине отец его имеет мельницу, а что он сам служил в кавалергардском полку, выучился читать и писать, и после службы остался в столице, был даже старшим дворником, а потом его знакомые сманили на завод в рассыльные при конторе. Месяц тому назад он "наплевал" на заводскую контору и определился швейцаром.
Пока я заполнял листочки квартирохозяина и его жены, старушка сидела молча, изредка вздыхая и осматриваясь печальным и безнадёжным взором.
- А вот мы завтра уедем! - воскликнул, обращаясь ко мне, будущий швейцар. - Как же вы нас пропишете-то?
- Ночевать вы будете здесь?..
- А то как же...
- Господи Иисусе!.. Завтра уедете?.. А мы то как же?.. Побойтесь Господа-то Бога!.. - вдруг завопила старушка, привстав с кровати с побледневшим лицом.
Квартирохозяин пожал плечами и равнодушно посмотрел в лицо старухи. Я встал, собрал в портфель листочки, собираясь уходить...
- Господи!.. Да как же это!.. А мы-то?.. Мы-то куда же?..
Старуха зарыдала неутешно горько...
- А что же мы тут, вас караулить будем?.. - громко воскликнула квартирная хозяйка, наступая на плачущую старуху. - Ему место вышло... Завтра господа приказали переезжать!..
Я вышел. За притворенной дверью слышались рыдания старушки и густой повышенный голос будущего швейцара.
Часа в четыре следующего дня я закончил свою работу, обобрал в квартирах своего участка пакеты со счётными листками, наполнил ими громадный неуклюжий портфель и вышел на улицу. Наступали сумерки. Широкий проспект, обыкновенно пустынный в этот час дня, был положительно неузнаваем. По панелям и посреди мостовой сновали рабочие, их жёны, подростки и даже дети. То и дело встречали и перегоняли меня люди с узелками в руках, с мешочками и пакетами. Около лавок и магазинов сновала толпа, а предприимчивые продавцы, предвидя наплыв покупателя после субботней получки, вынесли свои товары наружу, шумели и лукаво улыбались. В окнах магазинов засветились огни. Шумными и многолюдными показались мне пивные и трактиры, мимо которых пришлось проходить, весёлыми и довольными выглядели и люди, начинавшие воскресный отдых в этих своеобразных рабочих клубах.
Шесть дней тяжёлого, упорного труда на заводах и на фабриках, среди грохота машин, где слабо слышна человеческая речь, среди пламени печей и искр раскалённого металла, когда кожа сохнет, и пересохшая глотка напоминает о жажде; после такого труда, когда люди какими-то незримыми цепями прикованы к машинам, к молоту и наковальне и к бессемеровской печи, - после этого каждому захочется общения!.. Угадывая эту общечеловеческую потребность, многочисленные предприниматели раскинули в рабочем квартале сеть дешёвых пивных и трактиров, с тесными и вонючими конурками, которыми, однако, не гнушается серый трудящийся люд. Я проходил мимо одного из таких трактиров, и мне захотелось посмотреть, что делается там теперь, в этот час отдыха. Я раскрыл дверь в "чайную и столовую". Меня встретил невысокий мужчина с бритым подбородком, большими усами и с широко раскрытыми от удивления глазами.
- Пожалуйте туда, на "чистую", - пригласил он меня, указывая на раскрытую дверь.
Я повиновался и, сделав шага три, очутился на чистой половине. К моему удовольствию, за столом, стоявшим у самой двери, сидел одинокий посетитель, и я уселся рядом с ним. Ко мне подошёл юный трактирный слуга.
Обе половины трактира были полны посетителями. У каждого стола сидели по двое, по трое и целыми партиями; одни обедали, другие пили чай, третьи начали, очевидно, с пива, а может быть, заканчивали этим. В обеих комнатах тускло горели лампы, носились клубы табачного дыма, слышался несмолкаемый беспорядочный говор; из-за двери в соседнюю комнату доносились звуки машины.
Мужчина, сидевший со мною за одним столом, с тёмной копной волос на голове, со смуглым лицом и руками и со сверкающими белками глаз - показался мне угрюмым. Перед ним стояла наполовину опорожнённая бутылка пива, стакан и пачка папирос. Затягиваясь и выпуская изо рта табачный дым, он внимательно следил за его серыми клубами, потом опускал голову, отхлёбывал глоток пива, снова затягивался папиросой и снова следил за дымом внимательным взором угрюмых глаз. Он только раз небрежно посмотрел на меня, окинул глазами мой казённый портфель, а потом как будто и не замечал моего соседства. Так часто делают люди, когда они одиноки, или когда привяжется какая-нибудь невесёлая дума и давит усталую, отяжелевшую голову. Какая-то тревожная дума, видимо, беспокоила и моего соседа.
- Заморились, верно, бегаючи-то, - заметил слуга, подавая мне пиво.
К нему подошёл высокий плечистый мужчина в потёртом пиджаке, из-под фалд которого виднелась кумачная рубаха, и в заплатанных штанах, запущенных в громадные сапоги. Голова этого человека как-то беспомощно свешивалась на грудь, на лице выражалось какое-то томление. Наклонившись к уху официанта, он что-то тихо проговорил хриплым голосом, каким говорят люди с простуженным горлом.
- Да ну тебя!.. Чего ты?.. Ступай лучше отсюда. Что я тебе за клад такой дался! - огрызнулся на него официант и скрылся в толпе посетителей.
Человек с хриплым голосом отшатнулся, как-то безнадёжно посмотрел в сторону скрывшегося паренька и осоловевшими глазами повёл по комнате. Наконец, внимательный взгляд его остановился на мне. Он пристально осмотрел меня с головы до пят, покосился на мой портфель и, немного покачиваясь, прошёл на "грязную" половину. Я видел, как он подошёл к буфетчику за стойкой, говоря последнему что-то и указывая рукою чрез плечо, отогнув от ладони большой палец. После этого он прислонился к прилавку, обвёл глазами комнату и уставился на меня насмешливым взором.
Мой мрачный сосед подозвал слугу и попросил вторую бутылку пива. В это время человек с хриплым голосом проходил мимо меня, всматриваясь куда-то в глубь комнаты.
- Филат! Эй, Филат! Чего ты тут слоняешься? Иди сюда... выпьем! - громко выкрикнул мой сосед.
Человек с хриплым голосом остановился, как-то странно осмотрелся, как бы задаваясь вопросом - откуда слышится сей таинственный голос.
- А-а! Кузьма Иваныч! Друг сердешный!.. Разрешил?.. - и он многозначительно указал на бутылку.
- Разрешил, брат, - отвечал Кузьма Иванович.
Друзья подали друг другу руки. Филат опустился на стул, не выпуская из своей громадной ладони руки Кузьмы Ивановича. Минуту спустя оба они пили пиво и беседовали.
- А я всё хотел к тебе зайти! Слышал, что ты того... с завода-то... рассчитан?..
- Да... сократили у нас, на бессемеровских-то, - проговорил Кузьма Иванович и посмотрел на меня печальными глазами.
- Што они... черти?
- Што-о? Леший их побери! - и он безнадёжно махнул рукою.
Разговор оборвался. Оба жадно пили пиво и молча рассматривали друг друга.
- Вот тоже меня тогда, подлецы, вышвырнули! - начал, прервав молчание, Филат. - Три года работал, а тут вдруг, "пшол!.."
Филат энергично махнул в сторону рукою и, повернув лицо ко мне, несколько раз повторил:
- Пшол! Пшол!
- Тебе что, ты один, а вот у меня пять душ, так, небось - подумать надо, как быть! Праздники вот на дворе, а в кармане-то - шиш! Да што! Плевать на всё! Пей, Филат! - и, приподняв стакан с пивом, он прикоснулся краем его к стакану товарища и крикнул. - Эй, молодец! Ещё пива дай парочку!
Филат ближе придвинулся к столу, закурил папиросу и, не отрываясь от стакана, опорожнил его. Они заговорили о чём-то вполголоса.
Я рассматривал этих незнакомых мне людей, без стеснения разоблачающих передо мной странички из свой интимной жизни, и мне захотелось подавить какое-то тяжёлое настроение в собственной душе. Всё было ясно в жизни этих людей, рассказанной в немногих словах. Вот опорожнится эта пара только что принесённых бутылок, потребуется ещё, языки развяжутся, и я узнаю многое, до сих пор скрытое и от меня, и от других. Но мне не хотелось дожидаться этого момента, мне вдруг как-то стыдно стало быть непрошеным свидетелем и больно за этих людей, ищущих забвения на дне бутылки. Когда-то и Филат, вероятно, так же как и Кузьма Иванович, получив в заводской конторе расчёт, "разрешил" себе где-нибудь в таком же дешёвом трактире, а может быть, в этих же мрачных и душных комнатах - и никак не может остановиться после раз уже сделанной поблажки душе, ищущей забвения от тревог и неудач жизни. Рубище, в которое он одет, красная опухшая физиономия, лихорадочные глаза - всё это так красноречиво! Я посмотрел в лицо Кузьмы Ивановича и встретил его жестокий и холодный взор. Я хотел было расплатиться и уйти, но меня остановил хриплый голос Филата. Повернув лицо в мою сторону и скосив на меня глаза, он говорил:
- А вот вы, барин, в переписчиках! А поди-ка, этого не прописываете... вот... как бы, примерно, с Кузьмой Ивановичем приключилось... Расчёт-то ему дали, а ребят-то у него пять человек...
- Полно тебе молоть-то! Это не по ихней части! - остановил Филата Кузьма Иванович, заметно смутившись и подливая в стакан приятеля пиво. - Не слушайте его, господин, так он это, спьяна, - обратился он уже ко мне.
- Нет, ты постой, Кузьма Иванович! Что спьяна-то я, так это верно, а...
- Ну, чего там "а-а"... Пей, вот и всё... к другим не приставай, - продолжал собутыльник Филата, насмешливо смотревшего на меня.
- Нет, ты постой! Разве я зря говорю? Примерно, человек рабочий расчёт получил, и расчёт этот получил не по своей вине... Ты виноват разве, что там они, заводчики-то, работу сократили, я виноват был, когда вот так же: "Пшол?" А? Другой, третий... что, мы виноваты?
- Ну, не виноваты! Ну, так что же из этого? - громко воскликнул Кузьма Иванович.
- Должен же кто-нибудь о рабочем человеке подумать? А?
- Каждый сам о себе думай.
Кузьма Иванович удивительно покойно произнёс своё замечание и отвернулся.
- Сам о себе!.. Что вот я мог сделать? Туда-сюда сунулся, везде полно, наших-то. Ты вот куда теперь пойдёшь?
- Ну, что ж; ты думаешь, не пойду? И пойду! Божий мир не клином сошёлся.
- "Не кли-ином", - передразнил Кузьму Ивановича Филат, - по мне, так вот ещё каким клином-то!
Филат отвернул от меня лицо и, закурив потухшую папиросу, смолк. Оба приятеля, очевидно, о чём-то думали; их лица мне не были видны.
- А вот меня, барин, никто в листочек-то не записал! Ни-кто!
Филат снова повернул ко мне лицо и с язвительной усмешкой в глазах спросил:
- А? Что вы на это скажете?
Я отрицательно помотал головой.
- Да будет тебе приставать-то! Будет! Пей! - снова огрызнулся на моего соседа Кузьма Иванович, наполняя пивом его стакан, словно желая этим отвлечь от меня внимание своего нетактичного приятеля.
- Да чего будет-то? Ты постой! Я на дворе ноне ночь-то ночевал! Ну? Из-за них вот в ночлежку-то нас, этаких-то, не пустили. Голос-то вот за одну ночь потерял, вишь, как хриплю...
Немного помолчав, Филат снова начал:
- Да... и не прописали... потому, по нашим-то квартирам... там... фью-ить! - он махнул рукою куда-то в пространство. - Никто не ходил, да не переписывал, потому, как мы, значит, не состоим по домашнему-то... Да... вот как!
Он смолк и как человек, отыскавший источник в жаркий летний день, жадно припал к стакану с пивом.
- Да... будто мы на собачьем положении... за городом... - ворчал он хриплым голосом.
Я наскоро расплатился и направился к двери.
- Они вот тут, чиновники-то, описывают, а мы там... будто...
Я так и не расслышал конца речи Филата: дверь за мною захлопнулась, и я очутился на улице. По панелям сновали люди. По сторонам проспекта в фонарях мерцали керосиновые лампы с дрожащим, тусклым пламенем. Громыхая, катилась конка, унося к Путиловскому заводу возвращавшихся из города обитателей загородных кварталов. Дул холодный, пронизывающий ветер, протяжным свистом отзываясь в телефонных и телеграфных проволоках, потонувших в тёмном небе.
Я дошёл до Нарвских ворот, миновал их тёмную арку, сел на извозчика и долго смотрел на эти мрачные, громадные ворота, высившиеся на рубеже двух миров и открывавшие путь в загородные рабочие кварталы.
Источник: Брусянин В. В. Ни живые - ни мёртвые. - СПб.: Типо-литография "Герольд", 1904. - С. 208.
Оригинал здесь: Викитека.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, март 2012 г.