Главная » Книги

Чехов Антон Павлович - Т. К. Шах-Азизова. Русский Гамлет, Страница 2

Чехов Антон Павлович - Т. К. Шах-Азизова. Русский Гамлет


1 2

сшатавшийся
   век". Пусть Гамлет завидует энергии Фортинбраса, идущего драться за жалкий
   клочок земли, - это вариант не для Гамлета. Пусть близкие Иванову люди дают
   ему советы по борьбе с хандрой - советы тщетны, потому что относятся к
   следствию, но не к причине.
  
  Интересно, что Иванов, объективно близкий к Гамлету, признавать этого
   не хочет, другие же, претенденты несостоятельные, усиленно рекламируют свой
   гамлетизм. Лаевский из "Дуэли" после очередного приступа пустой рефлексии с
   нежностью думает о себе: "Своею нерешительностью я напоминаю Гамлета... Как
   верно Шекспир подметил! Ах, как верно!" (VII, 339). При этом Лаевский -
   совершенно не Гамлет. В его личности, духовном строе нет истинного
   драматизма и глубины, и ему не дано ни одного поступка, если не возвышающего
   до Гамлета, то хотя бы приближающего к нему.
  
  Когда же рядом с Лаевским встает Иванов с его духовным максимализмом,
   суровой и саркастической самокритикой, с высоким строем речей и мыслей, с
   достойным трагического героя финалом, - различие этих героев, этих
   человеческих типов вырисовывается так же ясно, как различие "гамлетиков" и
   людей, духовно родственных Гамлету.
  
  Что же - русский Гамлет без оговорок? Нет, разумеется; оговорки диктует
   время.
  
  Иванов, вовлеченный силой обстоятельств и складом своей мыслящей и
   совестливой личности в гамлетовскую ситуацию, в отличие от датского принца -
   человек обыкновенный, по словам Чехова, "ничем не замечательный", типичный
   (по, в отличие от Лаевского, не мелкий). В этом - особенность не только
   чеховского творчества с его тягой к "обыкновенным людям", но и самого
   времени, когда гамлетизм становился достоянием не исключительных одиночек, а
   широкого круга людей. "У Чехова в драмах лучшие из действующих лиц - а их
   большинство - исповедуют как бы массовый гамлетизм..." {Н. Берковский,
   Чехов: от рассказов и повестей к драматургии, с. 153.}
  
  Объективность Шекспира и Чехова в том, что оба они показывают человека
   сложным, противоречивым, способным на разное. Но у Шекспира это - сложность
   крупно взятых добра и зла; у Чехова - значительного и обыденного,
   драматического и нелепого, высокого и пошлого. Время будней и прозы
   измельчило тот материал, из которого прежде создавались трагические,
   романтические, демонические герои, перепутало его с повседневностью. Иванов,
   при всей беспощадности своего анализа, мыслит но глобально, как Гамлет, а в
   продолах, очерченных повседневностью. "Мировой скорби" также нет в нем -
   скорбит и негодует он в основном о своей судьбе.
  
  Гамлет, при своих противоречиях и недовольстве собой, остается героем
   возвышенным. В Иванове же Чехов, по его собственному признанию, "суммировал"
   разные черты "унылых людей", от трагедийного до комедийного их полюса, и не
   сразу решил, давать ли своему герою право на драму...
  
  Кроме того, Чехов принципиально "никого не оправдал". В поведении
   Иванова есть моменты, которые, понимая и объясняя его неврастенией и
   потерянностью, оправдать действительно невозможно. Это - жестокость. не
   снятая ни осознанием ее, ни раскаянием. Жестокость Гамлета к близким
   женщинам, матери и Офелии, была справедливой и вызванной их предательством,
   пусть не намеренным, совершенным в ослеплении страсти (Гертруда) или из
   дочернего послушания (Офелия). Жестокость Иванова к больной жене, его
   страшные слова в конце III акта ("Так знай же, что ты... скоро умрешь..." -
   XI, 06) стоят между героем и нами и заставляют предъявлять ему нравственный
   счет. Между тем жестокость - не в натуре Иванова, истинного, прежнего,
   живущего в памяти Сарры и Саши. Это-симптом изменения и распада личности,
   фатального и необратимого, который будет остановлен - оборван - только его
   финальным выстрелом.
  
  Зрелищем неврастении или жестокости Иванова Чехов словно испытывает
   меру нашего, читательского и зрительского, доверия. В иные моменты он
   балансирует на тон опасной грани, за которой окажется, что его герой -
   психически больной человек, или "Тартюф", притворщик, в чем уверен Львов,
   или безвольный ипохондрик, сделавший культ из своей душевной лени. Но потом
   разные начала уравновешиваются, и в результате складывается объективная
   характеристика.
  
  Позднейшие герои чеховских пьес тоже будут сложны и показаны в двойном
   свете иронии и понимания. Но ирония эта грустно-сочувственная, в отличие от
   холодного анализа Иванова: словно молодой врач-экспериментатор полемически,
   эпатирующе даже, демонстрирует беспощадность и безошибочность своего метода.
  
  Дело, однако, не только в молодом запале и темпераменте
   экспериментатора. Более глубокая и неявная причина - в сложном отношении
   Чехова к русскому гамлетизму и к тому типу людей, который представлен
   Ивановым. Ю. Смолкин, впрочем, решает этот вопрос просто:
  
  "Фельетон ""В Москве"", написанный почти в одно время с "Ивановым",
   служит ключом к пониманию социального аспекта образа Иванова и отвечает
   окончательно на вопрос об отношении писателя к гамлетизму" {Ю. Смолкин.
   Шекспир в жизни и творчестве Чехова, с. 83. 244}.
  
  Ключ все же не здесь. У "московского Гамлета" нет ни "прекрасного
   прошлого" Иванова, ни его ума, самоанализа, беспокойной совести, и похож он
   на Иванова, как карикатура на подлинник. "Я презираю лень, как презираю
   слабость и вялость душевных движений", - напишет Чехов в конце 90-х годов
   (XVII, 59); он мог бы с полным правом сказать это и раньше. Но Иванов по
   этим критериям чеховского презрения не заслуживает - не только потому, что
   яростно презирает себя сам, но потому, что не ленив, не слаб и не вял.
   Наделив его прямотой, честностью и горячностью, желая для роли "гибкого,
   энергичного актера", который "может быть то мягким, то бешеным" (XIV, 289 и
   290), Чехов сам закрывает себе путь к сатире или водевилю и делает из
   истории Иванова драму жизнеспособного человека, не нашедшего себе применения
   в жизни.
  
  Вопрос следовало бы поставить просто и прямо: насколько гамлетизм
   присущ самому Чехову? Если судить по переписке 80-90-х годов, то на первый
   взгляд в полной мере. Лейтмотивом проходит уже знакомая тоска по общей"
   идее, порой становящаяся нестерпимой и звучащая как самокритика поколения:
   "Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы" (XV, 131); "А мы? Мы! Мы пишем
   жизнь такою, какая она есть, а дальше - ни тпрру, ни ну... Дальше хоть
   плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целой, и в нашей
   душе хоть шаром покати" (XV, 446).
  
  Но истинный гамлетизм заключается не в образе мыслей, а в логике
   жизненного поведения и в самой натуре рефлектирующего интеллигента. Натура
   Чехова, особенно молодого, была на редкость действенной и активной,
   наделенной врожденным и пожизненным иммунитетом против "размагничивания";
   гамлетизм же - вынужденным, предписанным жизнью. Недаром современники
   свидетельствуют о жесточайшей самодисциплине Чехова; И. Бунин называет его
   "воплощенной сдержанностью, твердостью и ясностью" {И. Бунин. Собр. соч. в 9
   томах, т. 9. М., "Художественная литература", 1967 с. 234.}; И. Репин пишет
   о том, как молодой Чехов "с удовольствием чувствовал на себе кольчугу
   мужества" {И. Е. Репин. О встречах с А. П. Чеховым. - "А. П. Чехов в
   воспоминаниях современников". М., ГИХЛ, 1960, с. 150.}, и т. д. А. Роскину
   принадлежит интересное наблюдение об осознанном отказе Чехова от собственных
   склонностей художника, о некоем самонасильственном элементе в его эстетике
   {А. Роскин. А. П. Чехов. Статьи и очерки. М. ГИХЛ, 1959, с. 133, 134.}.
   Словом, в жизни и творчестве Чехова было чрезвычайно много от долга,
   художественного и нравственного, как он его понимал.
  
  И, беря не слишком близкого себе, не слишком любимого героя, он высший
   долг - и, может быть, наслаждение создателя - видел не в выражении личных
   чувств, но в объективности: "Главное - надо быть справедливым, а остальное
   все приложится" (XV, 131). В истории Иванова могли быть разные решения, и
   явные следы этого - в двух редакциях пьесы, где Чехов поправлял себя сам. Но
   в минуту выбора перед ним, вероятно, вставал высокий образец русского
   гамлетизма, выраженный не в "московских гамлетах", а в трагическом
   напряжении духа и в самоубийстве любимого им Гаршина.
  
  Что касается отношения Чехова к гамлетизму, то "окончательного" ответа
   на этот вопрос быть не может, потому что отношение это менялось. С Ивановым
   Чехов ошибся в прогнозах: он не мог положить предел взятой томе, раз предела
   не указывала жизнь. Отмечая, что создал в лице Иванова "тип, имеющий
   литературное значение" (XIII, 373), Чехов видел здесь значение итога. Он не
   мог тогда знать, что это - также и значение открытия, что вслед за Ивановым
   в его собственной драматургии выстроится целый ряд героев, которым дано
   мыслить более, чем действовать, но мыслить все более и более широко,
   отрываясь от собственной конкретной судьбы, восходя от нее к проблемам
   поистине гамлетовского масштаба.
  
  Не мог Чехов предвидеть, что в этих, взятых вместо, героях явственно
   проступит отпечаток героя лирического; что свои собственные мысли и
   настроения он будет отдавать им, таким непохожим на него самого. Что самое
   их бездействие, которое до конца будет вызывать его горечь и иронию, вместе
   с тем все больше будет противопоставляться пошлому, низменному практицизму,
   а потому оценка его станет не однозначной. Что к объективности и
   справедливости прибавится не только сочувствие, но нечто большее - любовь...
   И что все эти люди по-прежнему не будут "помнить родства", мысля о себе
   скромно, как первый из них - Иванов, странный человек, который не хотел быть
   Гамлетом и все-таки стал им - русским Гамлетом 80-х годов, со всем тем, что
   вложило в него время.
  

Другие авторы
  • Шишков Александр Семенович
  • Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна
  • Левидов Михаил Юльевич
  • Анучин Дмитрий Николаевич
  • Шпенглер Освальд
  • Львовский Зиновий Давыдович
  • Кржижановский Сигизмунд Доминикович
  • Базунов Сергей Александрович
  • Соймонов Федор Иванович
  • Поспелов Федор Тимофеевич
  • Другие произведения
  • Яковенко Валентин Иванович - Огюст Конт. Его жизнь и философская деятельность
  • Коган Петр Семенович - Юлий Айхенвальд
  • Тассо Торквато - Отрывки из "Освобожденного Иерусалима"
  • Богданов Модест Николаевич - Домашний воробей
  • Пруссак Владимир Васильевич - Стихотворения
  • Шулятиков Владимир Михайлович - О новой теории искусства
  • Шекспир Вильям - Сонеты
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения в прозе и стихах, Константина Батюшкова
  • Якубович Петр Филиппович - Стихотворения
  • Кутузов Михаил Илларионович - Мнение государственного совета о потерях артиллерийского и интендантского имущества в Москве во время нашествия Наполеона в 1812 г.
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 390 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа