Горбунов-Посадов Иван Иванович - М. И. Горбунов-Посадов. Воспоминания

аже не сознавала по-настоящему, как больно она могла задеть меня своими словами и, очевидно, внутри у нее оставалось ко мне доброе чувство, хотя она его почти никогда не выказывала. В то время как я уже разошелся с Ниной и еще не начал работать, или только что начал, ко мне обратилась Нина с просьбой дать ей денег. "Я у тебя никогда ничего не просила. Но сейчас у меня с Танюшкой такие тяжелые обстоятельства, что

  

  

   вынуждена это сделать". У меня самого не было на руках ни одного рубля, и я тяжело переносил то, что оказался у Кати на иждивении, но все же попросил ее помощи. К моей радости и удивлению, Катя ответила: "Конечно, надо помочь. Вот тебе деньги".

   Вскоре после войны Катя заболела фолликулярной ангиной и ее увезли в больницу. Мне почему-то в голову не приходило, насколько опасно ее состояние. Стыдно вспомнить, но я не ходил ее навещать. А незадолго до смерти она кому-то с укором сказала: "Что же это Миша ко мне ни разу не пришел?"

   Смерть Кати была страшным ударом для мамы. Я уже писал, что хотя мама это и не показывала, Катю она любила больше всех. И, будучи в то время еще вполне на ногах, мама отказалась ехать на ее похороны, боясь за себя.

   Катя была большим и сложным человеком. Она была очень хороша собою, и множество людей увлекались ею, не без участия в этом и ее самой. У нее были организаторские способности, почему несколько лет она управляла артелью, сменившей кооперативный "Посредник", причем пользовалась у всех сотрудников большим авторитетом. Как я уже писал, многие годы она была деятельным помощником Екатерины Павловны Пешковой в ее Политическом красном кресте. Поэтому Катя знала весь ужас, скрытый от внешнего мира, политики Сталина в 37-й и другие годы. Она всегда насмешливо называла его "папой". Нельзя сказать, чтобы она была по-настоящему толстовских убеждений, хотя всю жизнь оставалась вегетарианкой. И тем не менее она была тесно связана с работой Московского вегетарианского общества и, в частности, печатала на ротаторе в нашей квартире Бюллетень Вегетарианского общества, то вместе с Алешей Журбиным, то с Ваней Баутиным, который сделался секретарем МВО после ареста Алеши (я тоже работал вместе с ними). Вскоре после того, как она уехала к Алеше в Ташкент, к нам приходили для ее ареста и устроили обыск. После ареста Вани Баутина и ссылки его в Беломор и Соловки, она неизменно писала ему и своей душевной теплотой очень поддерживала его там. Сохранилась пачка ее трогательных писем к Ване.

  

  

   После смерти Кати Сергей Сергеевич ушел к другой женщине. Мама удивлялась на его поступок, "в таком возрасте". Но у мамы не было в жизни страстей, и ей не были понятны подобного

  

  

   рода поступки. Эта новая жена Баранова недолго слушала его антисоветские высказывания и скоро донесла на него. Его взяли, и он, уже окончательно, пропал. Может быть, и был расстрелян.

   Об их - Кати и Сергея Сергеевича - несчастной дочке я расскажу дальше.

   Оля с Аленушкой продолжали до конца войны и дальше еще жить у нас. Оле духовно трудно было уходить в их комнату в Савеловском переулке. Жили мы в одной комнате, перегороженной, как я уже писал, шкафами. Была пробита еще одна дверь, т. е. наши "комнаты" были изолированными. И все же умещаться нам с Мариной на десяти квадратных метрах было, конечно, нелегко.

   Через несколько дней после окончания войны почтальон принес треугольное письмо с фронта, адресованное Оле. Она переписывалась последнее время с моим большим другом Ваней Соболем, который был на фронте. Когда я передавал это письмо, мне и в голову не приходило, что произойдет. Оля, прочитав письмо, вся сникла, стала безудержно плакать. Оказалось, что чуть ли не в день победы, 9-го мая, Ваня погиб, самым нелепым образом. В Праге он ехал на грузовике, и отлетела какая-то щепка (так, по крайней мере, у меня осталось в памяти) и ударила его в сердце. Он тут же умер.

   Только тут я узнал, что он просил Олю выйти за него замуж после окончания войны. Не знаю, ответила она согласием или нет, но только эту смерть она пережила очень тяжело. Ваня был и внешне обаятелен, и душевный парень. Он появился у папы за несколько лет до войны как человек, сочувствующий толстовским взглядам, и быстро подружился со мной, хотя я никак не могу сказать, что наши души с ним были столь же созвучными, как это было с Тюрками. Мы очень часто писали друг другу. Был он украинцем и жил, кажется, в Днепропетровске, получив агрономическое образование. Не помню, как и почему, он заочно познакомился с Екатериной Никаноровной Розен, женой председателя еврейской американской организации Джойнт. Екатерина Никаноровна с давних пор была деятельной сотрудницей и помощником папы по "Посреднику". Через нее он получал все каталоги американских детских книгоиздательств, отбирал и выписывал книги, которые, казалось, могли бы оказаться пригодными для перевода. Таких книг у нас еще в дореволюционное время накопился целый огромный, так и называемый "американский", шкаф. Кажется,

  

  

   Екатерина Никаноровна печатала еще какие-то статьи об американской педагогике в "Свободном воспитании". Меня она задаривала в дореволюционные годы чудесными детскими подарками: здесь были и картинки для вырезания и наклеивания, изображавшие каких-то индейцев, были ящики с "меккано" - металлическим и деревянным набором частей, легко монтирующихся друг с другом, из которых можно было по прилагаемому каталогу изготавливать модели всевозможных механизмов и сооружений (лет 15 назад такие же наборы советского приготовления появились и у нас). Позже, уже через несколько лет после возвращения из Полтавы, не помню, почему и как, у меня завязалась переписка с Екатериной Никаноровной, довольно оживленная. А отцу она до конца его жизни присылала не только каталоги детских издательств, но и передовые, скромные по формату американские журналы, часто с интереснейшими статьями. Во время голода 1917-18 гг. она снабжала нас посылочками с мукой и яичным порошком - "Эггс", из которого можно было делать незабываемо роскошную для тех времен яичницу, прозванную мною "эгоисткой". Название это в семье утвердилось. После возвращения из Полтавы она и ее муж тоже стремились оказать папе всяческое содействие. С ее помощью была переведена на английский книга моей мамы о Марье Александровне Шмидт. Папа пытался ее издать в США, придумав завлекательное для американцев название: "Женщина, которую более всех уважал Толстой". Мне было тяжело то, что Розены якобы от какого-то издательства дали папе аванс за задуманную им для издания в США книгу "Великие американцы и Толстой", о чем я писал раньше. Я пытался помогать папе, чтобы оправдать тот аванс, но папа относился к этому проекту как-то слишком легкомысленно. До войны и уже после войны, когда Розен приезжал в СССР по делам Джойнта, он неизменно встречался с мамой. Мама поражалась тому, что он решительно все знал о нашей стране. После каждой поездки он делал обстоятельный доклад обо всем Рузвельту. Теперь можно прочесть, что Джойнт осуществлял в СССР шпионскую миссию. Уверен, что в отношении военных тайн никакого шпионажа не было, что же касается экономического, идейного, политического положения в России, то несомненно Розен собирал самые обширные сведения. Но было ли это шпионажем в обычном смысле этого слова?

  

  

   Я рассказал здесь о Екатерине Никаноровне в связи с Ваней Соболевым, потому что, уж не припомню какими путями, она заочно много узнала о нем, видела его фотографии и, видимо, еще и под влиянием его задушевных писем и по-женски, и по-матерински его полюбила. Так что я отошел здесь на второй план, а на Ваню сыпались самые невероятные подарки, особенно помню какой-то сногсшибательный фотоаппарат.

   При нашествии немцев и оккупации ими Украины Ваня прятался в камышах в низовьях Днепра. Ему помогала его сестра. После освобождения днепропетровщины он стал солдатом. А как оборвалась его жизнь, я уже написал.

   Дорогим членом нашей семьи была в те годы наша тетя Катя. Она распростилась со Звенигородской больницей, после того как ее покинул Д. В. Никитин, ею бесконечно любимый и уважаемый, врач Л. Н. Толстого и А. М. Горького, постоянный гость в нашей семье и тоже часто нас лечивший, о чем я уже писал. В сталинское время он не мог не угодить, кажется, в Соловки, но хлопоты Горького его извлекли оттуда, и он был последние годы заведующим отделением одной из московских больниц, где лежал и я с очередным приступом язвы. Тетя Катя воспитала двух людей: Володю Антонова-Овсеенко, брошенного его матерью, а тем более отцом, известным большевиком, и свою младшую сестренку от второго брака дедушки - Лару. Обоих она отчаянно баловала, и они выросли порядочными эгоистами, особенно Володя, который в дальнейшем преуспевал, но никогда не только не помогал тете Кате, но и не вспоминал о ней. У тети Кати всегда все делились на две группы - людей, горячо ею любимых, и других, в которых она видела массу недостатков. Отношение к "другим" в значительной степени определялось тем, как эти "другие" относились к любимым. Так и я бывал и любимым, и нелюбимым, и всегда очень чувствовал тенденциозность ее отношения. Сама же она была человеком, полностью отдававшим себя людям, особенно детям. В годы между Звенигородом и жизнью в Москве, с нами, она работала в Долгопрудном - в санатории для детей, больных костным туберкулезом. Так же, как и приезды в Звенигород, поездки в Долгопрудный были удивительно приятны. Самым любимым человеком для тети Кати, конечно, была мама. Для нее это был идеал. Она считала, что папа был ее недостоин, наделяла его многими несвойственными ему недостатками, а при его немощи по-

  

  

   следних лет возмущалась якобы присущим ему эгоизмом и т. п. Далее она также безоглядно любила Катю и прощала ей все ее тяжелые стороны. Мы с Олей попадали попеременно то в любимчики, то в нелюбимчики. Она очень любила мою Машутку и едва ли еще не больше Киску, любила и за все несчастья, которыми наделила судьба этих девочек. Особенно трогательно было ее отношение к Киске, сколько сердца и сил она ей отдавала. Отношение ко мне часто портилось тогда, когда она считала, что я недостаточно помогаю семье (после моей женитьбы на Марине), что я не умею противостоять Марине в ее отношении к Маше и т. п. Когда же судьба поворачивалась так, что меня не в чем было в этих отношениях упрекать, тетя Катя начинала относиться ко мне со всей душевной теплотой. Между тем, я всегда оставался самим собой, и только изменения чисто внешние, вроде увеличения оклада, позволяли мне то, чего я не мог делать в другое время. После Долгопрудного, уже живя с нами, тетя Катя работала в детской (Морозовской) больнице профессора Краснобаева, которого также уважала всем своим горячим сердцем.

   Тетя Катя была очень маленького роста, лицом похожа на маму и вообще как бы являлась маленькой копией мамы, тем более, что ей и хотелось хоть в какой-то мере жить так, как жила мама. Она немного работала и для "Посредника", составив две очень хороших книги о людях, которых она горячо любила, - о писателе В. Гаршине и о путешественнике Миклухо-Маклае.

   Лето 1946 года мы с Мариной, Машей, Киской, Сергеем Сергеевичем, его сестрой Клавдией Сергеевной прожили на даче в Малаховке, которая снималась у знакомых Сергея Сергеевича. А на следующий год мы поехали на лето в Тарусу - я, Марина и Маша - где снимали комнату в избе. Тут уже в Маше полностью проснулась любовь к природе, и она не только с нами, но и в одиночку много бродила по лесам. Кто же не знает эти удивительные по красоте окрестности Тарусы! Помню, как однажды к нам заехал в наше с Мариной отсутствие на своей машине, купленной на деньги от Сталинской премии, В.З.Власов. Как я уже писал, Таруса была его родиной. Взяв Машу, он повез ее кататься по окрестностям Тарусы, вызвав, конечно, в Маше восторг. Запомнились мне и поездки в Тарусу и обратно на катере из Серпухова. В это время это был почти единственный путь туда. Возле вокзала в Серпухове работали под охраной немецкие военнопленные. Здесь же на катере

  

  

   случилась моя встреча с будущей моей третьей и теперешней женой Ниной. Нина - уроженка Алексина, города на той же Оке, только выше. Она еще не была замужем за своим первым мужем; работала в нашем институте, но я почти не был с нею знаком. В памяти осталось, что она ехала на катере из Алексина в Серпухов с каким-то молодым парнем, явно за нею ухаживающим. У парня был запас яблок, и Нина их с большим рвением поглощала, ничуть не обращая внимания на этого парня.

   Пребывание в Тарусе ознаменовалось для меня крупнейшим событием. Я получил известие, что мои самые, самые дорогие друзья-братья Гутя и Гитя Тюрк освобождены из лагеря, отбыв свой срок наказания 10 лет. Я помчался на почту и послал им восторженную телеграмму.

   Боже мой, сколько пережили мои родные, братья по душе, за эти страшные 10 лет. Особенно тяжелы были для них первые годы заключения, когда они были в одиночке и лишены всяких сведений о внешнем мире. Это было в тюрьме в Новокузнецке. Когда же Тюрки наконец очутились в лагере, физически им было гораздо труднее, а нравственно легче, так как судьба снова соединила их вместе и они поддерживали друг друга. Но в лагере они едва выжили, особенно тяжело пришлось Гите, у него началась там чахотка. Большую часть их заключения они не могли писать во внешний мир. Но как только это делалось возможным, наша переписка возобновлялась, хотя бы и ограниченная и по числу строчек и по числу писем в месяц. Может быть, я еще найду их письма оттуда и выпишу кое-что. Помню трогательную просьбу Гити: пришли мне одно (больше нельзя) стихотворение Лермонтова. Я выбрал одно из самых чудесных, но не слишком известных стихов: "Я, Матерь Божия, ныне с молитвою..." Гитя мне ответил, какое счастье было для него получить эти стихи, как он все время их повторяет. Конечно, здесь дело не только в том, что эти стихи особенно хороши, но и в том, что это было единственное, что он мог тогда прочесть.

   Чтобы дать понять, в каких условиях они жили, расскажу, как позже, когда мы с Леночкой Тюрк-Эйгес и с нашими девочками приехали в Бийск к Тюркам, Гитя, уйдя со мной далеко в лес, чтобы никто не слышал, как он кричит мне на ухо, ответил мне на мою достаточно пошлую сентенцию о том, что при всяких обстоятельствах мы должны все же по мере своих сил поступать честно,

  

  

   ответил: "Эх, Миша, тебе просто так говорить. А вот представь себе такую картину. Зима, мы в бараке все замерзаем. Лежит старик, милейший человек, врач по профессии, наш близкий друг с Гутей, и умирает. На нем теплые подштанники, которые я ему подарил. Через четверть-полчаса он умрет. Конечно, эти подштанники сейчас же с него стащат урки. И вот я с умирающего своими руками их снимаю, чтобы они не пропали. Что ты на это скажешь?" Да, я почувствовал глубокий стыд. В общем, по сравнению с тем, что пришлось пережить чуть ли не всем моим близким друзьям-сверстникам, я оставался белоручкой в нравственном отношении.

   Что же стало с Тюрками? Им дали на выбор небольшое число мест для поселения. Они выбрали Бийск, кажется, без всякой особой к тому причины, так как никаких близких людей у них там не было. Сейчас же туда приехали и Таня, бывшая невестой Гути, и жена Гити Галя. Таня показала свою удивительную верность Гуте тем, что как только в конце их пребывания в лагере стало возможным навестить Гутю, она всеми правдами и неправдами добралась до него, и оба были бесконечно счастливы от этого свидания.

   Поселились они под Бийском вместе, кажется, в двухкомнатной квартирке. Они работали в местном совхозе столярами и плотниками, стеклили школу, но, конечно, главное для них был огород, своя картошка. Вскоре у обоих родились дети: у Гути сынишка Саша, у Гали дочка Наденька. Жены были на редкость несхожи между собой. Гитина Галя была замечательной хозяйкой, чистюлей, прекрасной поварихой. Она была из семьи субботников. Таня же совсем не умела хозяйничать, Сашка ее постоянно ходил грязным и неприкаянным. Особенно трудно было, когда они по очереди должны были уходить из дома на работу, оставляя детей друг другу. Галя, возвращаясь домой, находила Наденьку в такой же грязи, в какой ходил и Саша. Сердце ее разрывалось. Таня нашла и в Бийске своих братьев по вере и часто бывала там. Гитя и Гутя, как ни были преданы друг другу, все же поддавались агитации своих жен, и то, что между ними началось какое-то охлаждение, крайне тяжело воспринималось обоими. К чему все это привело, расскажу дальше, а теперь опишу нашу поездку в Бийск, примерно в 1947 г.

   Все эти годы не прекращалась моя дружба с удивительным человеком - Леночкой Тюрк-Эйгес, горячо преданной своим братьям. Война принесла ей страшные испытания. Ее муж, худож-

  

  

   ник Сережа Эйгес в июне 1941 г. был призван, был на фронте, вышел из окружения, минировал Октябрьский мост через Московское море в ноябре 1941 г., взбираясь по оледенелым стропилам в жестокий мороз. Затем был откомандирован в Высшую школу минных заграждений, которую кончил, став военным инженером. Перед возвращением на фронт ему дали возможность перевезти свою семью - Леночку, дочку Наташу и Надежду Карловну в Свердловск. Он оставил Леночке серию своих рисунков, где запечатлел все виденные им своими глазами ужасы, которые причинили немцы. Почти сейчас же после возвращения на фронт он погиб под Витебском 29 июля 1944 г.

   Леночка необычайно глубоко любила своего мужа и очень высоко ставила его и как человека, и как весьма талантливого художника. Его гибель была для нее невероятно тяжелым ударом. Она написала о нем самые задушевные воспоминания.

   Наши дружеские отношения с ней восстановились, как только она вернулась в Москву. И было совершенно естественно, что как только братья более или менее утвердились на новом месте, я, захватив с собою Машу, а Леночка - Наташу, отправились летом в Бийск.

   Маша всю жизнь была крайне нервной и духовно травмированной девочкой. И здесь она, забившись на верхнюю полку, не хотела чуть ли не всю дорогу сходить оттуда, как-то боясь всех попутчиков. Просто и не знаю, как это было для нее физически возможно.

   В Бийске нас восторженно встретили братья и повели, или повезли, сейчас не помню, километров за 8-10 на усадьбу, где они жили. Было нам там с ними очень хорошо, если не считать только тяжести от исповедей каждого из них об обстоятельствах их семейной жизни. В то время мои и Леночкины симпатии были на стороне Гали. С тех пор, однако, многое пережитое заставляет меня несколько иначе смотреть на вещи.

   Трагическим событием для нас всех, а для Леночки особенно, были пришедшие из Москвы газеты с сообщением о сессии ВАСХНИЛа, на которой Лысенко и его прихлебатели разгромили весь честный биологический мир. Чего тут только не было: и безграмотные речи Лысенко и его учеников, сумевших набросить на свое учение непробиваемое марксистско-ленинское забрало, а следовательно, и причислить своих врагов к антисоветским людям,

  

  

   и использование имени И. В. Мичурина, ими самими искусственно раздутое, как икона, благословляющая лысенковцев. Были и благородные и бесстрашные речи истинных ученых, были и трусливые выступления. В общем, на этой сессии особенно ярко, выпукло и концентрированно проявилось то, чем болела не только биология, но и другие отрасли науки в те страшные годы. Леночка переживала эти известия, беспокоясь и за себя и, особенно, за других близких ей крупных ученых. И не зря: многие из них, оставаясь честными, жестоко пострадали. Особенно страшна в этом отношении была участь Н. И. Вавилова. Вспоминаю слова, сказанные им перед смертью однокамернику. На вопрос, кто он такой, он ответил: "Был академиком, а оказалось, что я - г-но".

   Гитя тяжко переживал влияние на Гутю Тани. Она стремилась склонить его к своей истинной баптистской церкви, и он, чтобы не нарушать с женой духовное единство, даже иногда ходил на собрание секты (а надо сказать, что в то время, да и, вероятно, сейчас, нет уголка, где бы не было баптистских общин), слушал, или даже сам читал весь бред Библии и т. п. Конечно, все это никак не доходило до глубины его души, и все же брату было тяжело это видеть. Как-то Гитя написал мне обо всем этом, и о собраниях баптистов, в Москву. Забавно было то, что вскрыв письмо, я обнаружил, что все тексты, связанные с баптистами, были переписаны на папиросную бумагу, которую цензура по ошибке вложила вместе с оригиналом в тот же конверт. Много позже случилось аналогичное происшествие. Я получил конверт с адресом, надписанным рукой Гути и с почтовой печатью Ташкента, где он жил. Однако внутри конверта письма от Гути не оказалось, а было вложено письмо от какой-то совершенно неизвестной ни мне, ни Гуте женщины из Ленинграда, написанное также неизвестному адресату...

   Возвращение в Москву ознаменовалось двумя запомнившимися эпизодами. В Новосибирске у нас была пересадка на поезд в Москву. В его ожидании мы много часов провели на вокзале. И вдруг исчезла дочка Леночки Наташа. Надо было видеть испуг Леночки, для которой, после смерти Сережи, Наташа была самым главным человеком в жизни. Леночка металась по всему вокзалу в поисках Наташи. А оказалось, что Наташа все время была тут же и наблюдала за тревогой матери из-за колонн. Сделала она все это, приревновав мать к нам с Машуткой.

  

  

   Другое происшествие, уже трагикомическое, произошло при посадке в вагон. В эти годы поезда были переполнены до предела, и влезть в вагон и занять место было делом крайне трудным. Как на грех, Гутя навязал мне в качестве гостинца бидон с алтайским медом. Чувствуя, что этот бидон очень осложнит дело с посадкой, я всячески от него отказывался, но не тут-то было. Сами братья Тюрки, как и братья Алексеевы, всегда при своих поездках не жалели себя и тащили дикое количество чемоданов, свертков и авосек. И вот, когда я должен был показать себя истинным мужчиной и отбить какое-нибудь местечко для детей и для Леночки, я ринулся впереди обезумевшей толпы. Каким-то чудом мне это удалось, и я одним из первых ворвался в еще пустой вагон. С разбега я поставил бидон с медом на одну из первых же пустых скамеек и... бидон опрокинулся и залил медом всю скамью. Летевшая за мной толпа, видя эту пустую скамью, спешила водрузить на нее свои вещи, несмотря на мои предупредительные крики. И я, и окружающие - все оказались в липком меде. Тут подоспела и Леночка с девочками, она пыталась чем-нибудь помочь, но как это было сделать, когда за водой в уборную было невозможно проникнуть! Не помню уже конца этих жутких переживаний.

   Когда мы уезжали из Бийска, казалось, еще ничто не предвещало тех страшных событий, которые скоро наступили.

   В зиму 1949-1950 гг. братьям Тюркам пришлось расстаться. Гутя и Таня поселились в самом Бийске, купив там хибарку. Кажется, Гутя нашел место преподавателя то ли математики, то ли немецкого языка в школе. А Гитя, у которого родилась еще одна девчурка Кларочка, оставался на усадьбе и лишь один раз в неделю приходил в город, кажется, тоже давая урок. Положение обеих семей стало различным, в Гутиной более обеспеченно, у Гити - хуже. К тому же Гитю разъедали внутренне два страшных для него вопроса. Во-первых, он никак не мог примириться с некоторым отчуждением от него брата (хотя Гутя в это время писал о Гите самые нежные строки и особенно ценил его стихи). Во-вторых, для него настало время мучительных сомнений в своей вере. Как я уже упоминал, еще в Москве Гитя был крайним толстовцем, не носил кожаной обуви и т. д. Стоило ему выйти из лагеря, он сейчас же сделался снова вегетарианцем (Гутя остался после лагеря мясоедом). В то же время, еще в лагере Гитю начали одолевать сомнения. Гитлеровское нашествие принесло России ни с чем не сравни-

  

  

   мые беды. Имеет ли он право, когда другие люди гибнут, защищая родину, быть в стороне? Хотя эти вопросы и носили, казалось бы, абстрактный характер, так как ни в лагере, ни теперь никто не требовал от него взять в руки винтовку, принципиальная сторона дела раздирала его душу, так как он был человеком редкостной честности. У него началось быстрое развитие чахотки. При пешеходных его походах в Бийск ему приходилось жестоко мерзнуть, а к Гуте он далеко не всегда решался зайти, боясь недружелюбной встречи со стороны Тани. Вскоре он слег в больницу. Известие об этом, письма Гути, полные тревоги, заставили и нас с Леночкой переживать страшные дни. Леночка в это время часто бывала у меня, вся в слезах. Мы помогали, чем могли, послала Леночка какое-то чудодейственное лекарство против туберкулеза. Я высылал деньги, ругая себя, что не сделал этого раньше. Марина, к ее чести, тоже присоединилась к нашей общей тревоге. В больнице хорошо отнеслись к Гите и делали, что можно, для его спасения. Но было уже поздно, болезнь приняла скоротечную форму, и Гити скоро не стало... Отец Гали приехал за Галей и ее девочками и вывез ее к себе на участочек земли под Фрунзе, где их семья поселилась после уничтожения алтайской коммуны. Семья Грицайчуков (фамилия Гали) была чрезвычайно дружная, и лучшего места для бедной Гали в это время нельзя было бы и найти.

   Гутя недолго прожил в Бийске и вскоре с Таней и Сашей переехал в Джеты-Огуз, киргизское село невдалеке от города Пржевальска на Иссык-Куле. Туда его позвал Дмитрий Егорович Моргачев, один из основных алтайских коммунаров, так же как и Гутя перенесший все ужасы лагеря и сидевший частью вместе с ним. Они были друзьями.

   О Джеты-Огузе я расскажу позднее, а теперь пора снова вернуться к своим домашним и служебным делам.

   В 1947 г. у меня родился сын Миша. Я очень хотел, чтобы его назвали Ваней, в память отца, и чтобы восстановилась семейная традиция Иванов Ивановичей. Мы все еще занимали половину комнаты, отгороженную шкафами от второй половины, где пока продолжали жить Оля с Аленушкой. Было невероятно тесно, однако к счастью возникла какая-то сложная комбинация, при которой я стал снимать у Наташиной знакомой ту самую комнату, где когда-то жил после Полтавы папа, потом мы с Ниной, а потом Катя с Сергеем Сергеевичем. Почему-то юридическим хозяином

  

  

   этой комнаты стала упомянутая знакомая, а я за плату снимал ее. Иначе просто не знаю, как бы мы разместились. К Мишутке стала приходить няня по фамилии Соловей, огромная по размерам старушенция, которая отличалась величайшей неуклюжестью, благодаря чему все у нее падало и опрокидывалось. Но душа у нее была очень добрая, она сильно привязалась к Мишутке. Беда только в том, что она его отчаянно кутала, оберегала от свежего воздуха, и все мои вмешательства не помогали. Сама Марина в силу своей неопытности полагала, что лучше целиком довериться няне. Мне кажется, что это кутание привело к тому, что Миша начал легко простужаться, что продолжается и ныне, хотя и спит уже многие годы при открытой форточке, следуя моему обычаю. Сам я, кроме того, ежедневно круглый год принимаю холодный душ; вследствие этого почти никогда не болею гриппом и ангиной, а если и заболеваю, то прохожу 2-3 дня, неважно себя чувствуя, и все проходит.

   Марина в эти годы пробовала заниматься в аспирантуре. Человек она очень способный, но в те годы еще была порядочным лодырем, почему так аспирантуру и не закончила. Трудно сравнить в теперешние и недавние годы ее с той, какой она была в первые годы нашего брака.

  

  

   Вскоре после окончания войны неожиданно для меня произошла моя встреча с Валей. Как я ждал и боялся такой случайной встречи в первые годы после нашего расхождения. Мне всюду на улице и в проезжавших машинах чудилась она. Я узнавал кое-что о ней через Олю. Они остались друзьями, и даже год или два, как я уже, кажется, писал, жили вместе на даче под Павловской слободой. Вскоре после замужества Вали (она вышла замуж за ученого-историка, который, кажется, был значительно старше ее) Оля сообщила мне, что Валя ждет ребенка. Конечно, я разволновался и написал стихи:

  

   Мне недавно люди передали,

   Что ты скоро постучишься в двери,

   Что зовут тебя земные дали

   В чудеса небесные поверить.

  

  

   В эти дни звенящейся метели

   Мы втроем отпразднуем рожденье:

   Мать с отцом, склонившись к колыбели,

   Да бродяга, преданный забвенью.

  

   Пусть бы только год, летя за годом,

   Не принес случайного свидания;

   Я в лице твоем полузнакомом

   Не найду любимых очертаний.

  

   Стихи оказались пророческими. Через много-много лет, когда дочь Вали стала уже взрослой Олей, я увидел ее, но ничего от Вали в ней не нашел.

   Прошло 15 лет после ухода Вали. Однажды, когда я уже был женат на Марине, а рядом с нами жила со своей семьей Нина, Оля мне сказала, что к нам собирается Валя, у которой к этому времени умер муж. Видит Бог, как я разволновался. Но Оля меня предупредила: "Миша, я хочу с Валей поговорить, а из-за моей глухоты из этого ничего не выйдет, если и ты будешь рядом. Поэтому прошу тебя дать мне возможность сначала самой посидеть с Валей, а уже потом пусть она идет повидаться с тобой". Внутренне я был поражен Олиным отношением, и немножко смешно даже стало мне: да как же она не понимает, что увидеть Валю для меня даже теперь событие из ряда вон выходящее, в то время как для самой Оли это что-то вполне рядовое. Но я, конечно, согласился. Когда Валя пришла, я сидел вместе с мамой в ее комнате. Не видел Валю, пока она беседовала с Олей на кухне. Сердце у меня бешено колотилось. Но вот Валя пришла к нам. Встретились мы спокойно и беседовали по-дружески вместе с мамой.

   После этого Валя неоднократно бывала у нас, и у нее установились самые хорошие отношения с мамой. Весь прошлый холодок исчез. Как позднее мне рассказала Валя, мама, после смерти мужа Вали, сразу пришла ее навестить, но не застала дома. Нина была обижена, что ее не позвали, ей было, конечно, очень интересно посмотреть на Валю из-за прошлой ревности ее к моим стихам и памяти Вали.

   Вскоре я как-то пошел провожать Валю и рассказал все, чем я жил после ее ухода и как мне тяжело было. Я оказался прав, когда догадывался, как она чисто физически оценивала мою сдержан-

  

  

   ность, в то время как во мне бушевала дикая страсть. Я был слишком еще мальчиком, чтобы откровенно ей в те дальние времена рассказать, что меня сдерживало: наивная убежденность в неизбежности ребенка и невозможность для меня обеспечить еще семью.

   Многое из событий предшествующих и последующих за ее уходом Валя совершенно не помнила. Мне это наглядно показало, насколько по-разному мы относились уже к этому. Еще много лет спустя я чуть ли не силком заставил ее прочесть при мне мои стихи, написанные за годы после ее ухода. Она прочитала их равнодушно, правда, сказала, что если бы она знала всю глубину моего отношения к ней, то, может быть, еще и подумала бы, уходить ли.

   Я вспоминаю все это без малейшего желания ее в чем-то осудить. Все понятно и все по-человечески. Спасибо ей, что в свое время она дала мне первое счастье и любви, и страданья... Духовно она богатый человек, и поэтому эти пять лет моей неистовой любви и измучили меня, и обогатили.

  

  

   Мама начала болеть. Начало пятидесятых годов, воспаление желчного пузыря. Ей сделали сложную операцию. С ужасом вспоминаю, как я навестил ее в больнице и не мог узнать, и ни в чем не чувствовал маму в этом, таком непохожем на нее теле. Перенесла она операцию очень тяжело, но потом снова к ней вернулись на какое-то время силы. Однако за год-два до смерти (в 1955 г.) у нее начались боли во всем теле, все более и более непереносимые, хотя она отличалась невероятным мужеством и терпением. В промежутках между этими болями она старалась делать, что могла, - штопала, чинила и писала письма. Мама превратилась в некоторый центр, который поддерживал связи со всеми единомышленниками Толстого, разбросанными по всей стране и в различных лагерях (если можно было туда писать). Ее письма были очень информативны, так как писала она всем обо всех, кто где, чем живет, какое здоровье и т. д. Для некоторых людей ее письма были как хлеб насущный, для других было непонятно, зачем им нужны эти сведения о людях, достаточно от них далеких.

   Она всем интересовалась. И каждый день, когда я приходил с работы домой, она сразу спрашивала меня "Ну, как у тебя дела?". И

  

  

   была в полном курсе моих служебных дел, да и не только служебных. Так она сразу, видимо, почувствовала, насколько глубоко мое отношение к Нине, моей будущей жене. И хотя у меня еще никаких в это время перспектив не было, всегда спрашивала и о ней, чувствуя, что в моей тогдашней семейной жизни уже было много неладного.

   Измучилась она со своими болями отчаянно. Но и в день своей смерти она, после моего прихода с работы, написала мне на клочке бумаги: об Оле, о Доре Астрахан (враче и подруге Оли), о ее муже, о Маше, о любимом Машей Володе, о Соне, сестре Нины, о Надежде Михайловне, в общем, обо всех, а не о себе, несмотря на свои жестокие боли.

   Всю свою жизнь до смерти мамы я провел под чувством ужаса перед мыслью, что когда-нибудь мне придется жить без нее. Я не только любил ее, но она была для меня и тем путеводителем, который в случае неуверенности направлял, без нажима, меня на верный путь. Жизнь без мамы казалась мне немыслимой. Но пришлось свыкаться с этим, и только все равно ее голос остался для меня руководящим в жизни. Пусть далеко не всегда мне это удавалось, но я старался жить так, чтобы за меня не краснели бы ни мама, ни папа. Вот и теперь, когда я как-то сказал своей племяннице Алене, что пишу свои воспоминания с чувством, что кому-то, не знаю кому, отчитываюсь в своей жизни, она прервала меня словами "Бабушке!", и была права.

   Страшным ударом смерть мамы была для тети Кати, которая вся жила своей сестрой. Было трогательно видеть, как эта маленькая копия мамы, никогда особенно не сочувствующая толстовским взглядам, решила в какой-то мере заменить маму в ее огромной переписке и писала за нее, также рассказывая обо всех близких людях, что ей удалось узнавать.

   Другой ее заботой была Киска. Киска после ареста отца осталась полностью на попечении тети Кати и Ксении Сергеевны, сестры Сергея Сергеевича. Она переехала в комнату Ксении Сергеевны, в переулке где-то на Кировской. Тетя Катя постоянно навещала ее там. По дороге туда в очередной раз тетя Катя и умерла, попав под машину.

   К Киске у меня не было настоящего хорошего чувства, по причине, вероятно, той ревности, о которой я писал выше. Но, если не говорить о сердце, то внешне я выполнил перед ней свой долг.

  

  

   После исчезновения Сергея Сергеевича я неизменно давал на Киску деньги, вплоть до того времени, когда ее удалось устроить в интернат для таких же дефективных детей. Правда, делать это мне уже стало легче, так как я, во-первых, начал получать докторский оклад, а затем вскоре стал работать по совместительству в институте "ВОДГЕО", который помещался в том же здании, что и наш институт.