ости, в явлении. При такой
характеристике рассудочного познания остается непонятным разрыв его с
реальностью в нем, - между тем, этот тезис, это учение, что в рассудочном
анализе мы уже имеем дело с "явлением", а не реальностью, - составляет
основу всей критики рационализма, столь нужной Хомякову в его богословских
рассуждениях. Вот его точные слова: "познание рассудочное не обнимает
действительности познаваемого; то, что в нем мы познаем, уже не содержит
первоначала в полноте его сил"[2]. Но почему? Почему изначальная
онтологичность познания (в первичных актах "живознания") испаряется, как
только начинает действовать рассудок? В системах идеализма, начиная с
Декарта, это было последовательно, ибо и первичные акты знания они понимали
феноменалистически, т.е. не онтологично. Но Хомяков, с такой силой
утверждающий онтологичность первичных актов - "живознания" усваивает затем
терминологию идеализма, не замечая того, что он покидает почву
установленной им самим онтологичности знания. Понятно, что эта
онтологичность должна где-то вновь появиться, - так же без оснований, как
без оснований она исчезала в рассудочном анализе. Это есть уже знакомая нам
стадия "всецелого разума" с его уже синтетической функцией.
Такова основная непоследовательность у Хомякова в его гносеологии. С
одной стороны, он первый в русской философии выражает позицию онтологизма в
гносеологии, начиная работу познания актами веры ("живознания"), в которых
познание не отделено от познаваемого бытия. С другой стороны, желая вскрыть
уже в сфере гносеологии ту коренную ошибку западного рационализма, которая
восходит к религиозным корням (т.е. особенностям "латинизма"), Хомяков
усиленно подчеркивает дефектность рассудка, который создает из данных веры
(еще не отделившихся от бытия) "явление". Хомяков не замечает, повторяем,
странности того, что в работе рассудка почему-то утрачивается связь с
реальностью; такой характеристикой функции рассудка он всецело движется в
линиях трансцендентализма. Ведь противоставление рассудка разуму не только
исторически расцвело в трансцендентализме, но именно в нем, и только в нем,
и получает серьезный смысл. Между тем в поисках новой философской позиции,
которая отразила бы духовные преимущества Православия (и в богословском, и
в культурно-философском отношении), Хомяков хотел показать философскую
неприемлемость трансцендентализма (в особенности гегелианства), который для
него является проявлением и венцом рационализма. Онтологизму Хомякова
естественно было отвергать идеализм всех трансценденталистов, и в
особенности Гегеля, но беда в том, что Хомяков не смог выпутаться из сетей
трансцендентализма. Хомяков постоянно восхваляет Гегедя за его стройные
схемы[3], но ему надо было вскрыть внутренний порок всей системы Гегеля,
показать, что Гегель "достиг в феноменологии до самоуничтожения философии".
Эта мысль Хомякова вытекала из самой глубины его духа, - из его
онтологизма, из учения о соборности в познании[4], из отталкивания от
богословского и философского рационализма. Но, стремясь показать внутренний
порок идеализма, Хомяков сам становится на почву трансцендентализма, - во
всяком случае, характеристика "рассудочного" познания у Хомякова близка к
аналогичным утверждениям трансценденталистов[5]. Поэтому учение Хомякова о
рассудочном познании двоится: с одной стороны, он признает, что рассудочное
познание есть неизбежная и необходимая стадия в развитии познания[6], а с
другой стороны, роковая порочность рационализма заключается именно в
рассудочном познании, в его отрыве от бытия и создании из объекта
"явления". Правда, Хомяков часто говорит о том, что рассудок получает
роковой смысл, когда он "разрывает связь между познанием и внутренним
совершенством духа". Но тогда порочной является не сама по себе функция
рассудка, а ее изоляция от "духовной целостности", - а упрекать в последнем
Гегеля не приходится. Критика Гегеля требовала преодоления
трансцендентализма как такового, чего не дает Хомяков именно потому, что он
характеризует рассудочное познание согласно как раз трансцендентализму. В
этом смысле в гносеологии Хомякова есть несомненная непоследовательность;
если бы учение об онтологичности познания проведено было им до конца, тогда
оказалось бы, что рационализм, с которым так настойчиво борется Хомяков во
имя основных мотивов его богословия, вовсе не есть продукт рассудочного
познания. Рационализм, как роковой продукт западной духовной жизни,
западной культуры, связан действительно не с господством рассудка и отходом
от целостного духа, а с болезнью последнего. Это хорошо понимали не раз и
на Западе, когда осознавали дефектность рационализма. Утверждать, как это
делал Хомяков, пользуясь формулой Киреевского, что "философии рассудка
доступна только истина возможного, а не действительного"[7]- это, значит,
защищать онтологизм (как устремление к познанию реального быта) - но с
помощью
антионтологичных
положений трансцендентализма (который
перетолковывает материал знания в смысле того, что он обнимает "явления",
т.е. "тень" бытия, его "закон", а не "действительность", его логическую
структуру, а не реальность).
Вскрывая борьбу двух направлений в гносеологических взглядах Хомякова,
мы отнюдь не имеем в виду умалить ценность тех трех основных его
положительных идей, которые были выработаны им. Учение об общей
онтологичности всего познания и отвержение идеализма в гносеологии,
характеристика первичных актовзнания ("живознания") как актов "веры",
наконец, утверждение соборной природы познания - все это построения высокой
ценности, плодотворно отразившиеся в дальнейшем развитии русской
гносеологии. Но тем ярче выступает перед нами зависимость Хомякова от
трансцендентализма, которая привела к его придирчивой критике рассудочного
познания. Несмотря на ряд ценнейших замечаний Хомякова о Гегеле, приходится
признать, что критика Гегеля не была у него удачной, и прежде всего потому,
что, отвергая идеализм Гегеля, Хомяков не сумел сам выйти за пределы
трансцендентализма. Во всяком случае, гносеология Хомякова есть, бесспорно,
большой, ценный вклад его в развитие чисто философского умозрения в России.
[1] Ibid. Стр. 248.
[2] Ibid. Стр. 278.
[3] "Феноменология Гегеля, - пишет Хомяков (Соч. Т. I. Стр. 264), -
останется бессмертным памятником неумолимо строгой и последовательной
диалектики, о котором никогда не будут говорить без благоговения".
[4] См., напр., его насмешливые замечания о "мистическом понятии о
собирательном духе собирательного человечества" (Соч. Т. I, стр. 36),
которому Хомяков противоставляет учение о соборности в познании. См. также
Ibid. Стр. 144.
[5] Особенно к Шеллингу, о котором см., напр. Соч. Т. I. Стр. 266, а
также passim.
[6] В одном месте (Соч. Т. II, стр. 242) Хомяков даже так говорит:
"Труд аналитический неизбежен, мало этого - он свят".
[7] Хомяков. Соч. Т. I. Стр. 273-4.
10. Коснемся кратко того, что высказал в своих статьях Хомяков по
другим философским темам, - и прежде всего по вопросам онтологии и
космологии. Хотя все это высказывалось кратко и a propos, тем не менее все
это очень интересно, - напр., Хомяков отказывается признать исходным
пунктом онтологии материю, так как ее придется в таком случае мыслить
бесконечной, как основу "всего". Но понятие "бесконечного вещества"
внутренне противоречиво, потому что вещество дробимо, измеримо, всегда
конечно. Отвергая материализм, как учение о природе бытия, должно признать,
что "субстрата бытия, который необходимо мыслить бесконечным, тем самым,
перестает быть вещественным. "Всевещество, - говорит Хомяков, - является
отвлеченностью невещественной, не имеющей характера вещества"[8]. Динамизм
бытия, так сказать, поглощает вещественность, и мир приходится мыслить в
терминах силы. Если при первом приближении "мир является разуму как
вещество в пространстве и как сила во времени", то в дальнейшем
вещественность перестает быть изначальным понятием и становится функцией
силы. "Время есть сила в ее развитии, - говорит Хомяков, - пространство -
сила в ее сочетаниях"[9]. "Разум дает общее название "силы" началу
изменяемости мировых явлений", - говорит дальше Хомяков; он признает,
однако, справедливым замечание Тена (который верно в данном случае выражает
тенденцию новейшего естествознания), что "сила не имеет самостоятельности,
а всегда обозначает свойство чего-либо другого". Еще дальше Хомяков
приходит к выводу, который в его время и несколько позже с большой силой
выразил Lotze (в своем Mikrokosmos[10]), что "сила или причина бытия
каждого явления заключается во "всем"[11]. Но это "все" не есть сумма, не
есть итог явлений, по мысли Хомякова, который подходит здесь к чрезвычайно
важным для космологии темам: "частное не итожится в бесконечное "все", - и,
наоборот, начало всякого явления заключается именно в этом "все""[12].
Таким образом, "все" (как целое), первичнее частных явлений, оно является
корнем всего отдельного, ибо всякое явление есть нечто "выхваченное из
общего". Сущее лежит - не только в порядке познавательного анализа - за
пределами анализа; оно онтологически первичнее явлений - "сущее осталось
перед нами свободным от явлений". И далее: "явление, как реальность, не
может быть признано фактором в движении "всего". Что же такое сущее? Оно
обладает свободой (ибо необходимость присуща лишь явлениям, а не их
"корню")[13], оно разумно, - оно есть "свободная мысль", "болящий разум".
Хомяков совершенно определенно склоняется в онтологии к волюнтаризму, и
здесь он во многом предвосхищает построения Эд. Гартмана[14]. Конечно, нет
никакого сомнения, что волюнтаризм относится к космосу, к тварному бытию,
т.е. не ведет нас к абсолютированию мира, т.е. к пантеизму. Но высказывания
Хомякова остаются здесь недоговоренными, и если он" своих космологических
идеях вплотную подходит к тем построениям, которые уже в XX веке обозначили
себя, как софиологическая метафизика (Флоренский, Булгаков), то все же у
самого Хомякова его космологические идеи остаются фрагментарными.
[8] Соч. Т. I. Стр. 306.
[9] Ibid. Стр. 326.
[10] Лотце Рудольф (1817-1881), немецкий естествоиспытатель и философ.
"Микрокосм" (Bd 1-3,1856-1864; рус. пер., ч. 1-3,1866-1867).
[11] Ibid. Стр. 335.
[12] Здесь Хомяков чрезвычайно приближается к метафизической концепции
Николая Кузанского.
[13] " "Необходимость есть только чужая воля, а поскольку всякая
объективация есть вольное самоотчуждение мысли (от) нея, то необходимость
есть проявленная воля" (Ibid. Стр. 344).
[14] Гартман Эдуард (1842-1906), немецкий философ, опирался в своей
"философии бессознательного " на волюнтаризм Шопенгауэра.
11. Мы уже приводили мысль Хомякова об иерархическом строе души[15],
но этот строй не является устойчивым. Здоровье души требует того, чтобы она
пребывала в "общении любви" с другими душами; отчего же происходит
уклонение от этой нормы? На этот вопрос у Хомякова ответа нет. Его учение о
двух типах духовной структуры ("иранский" и "кушитский" тип) имеет силу,
лишь как обобщение исторических наблюдений, но не разработано с точки
зрения антропологии. Если возможно преодоление тенденции к поклонению
необходимости, то это означает наличность некоей единой основы в человеке;
как и почему все же и отдельные люди" и целые народы, дают нам картину
раздвоения единой духовной основы, этого вопроса не ставит и не
разрабатывает Хомяков. Любопытно отметить, что он никогда не касается темы
зла; это тем более странно, что Хомяков глубоко ощущал свободу в человеке,
считал реальной случайность в бытии, а в историософских построениях никогда
не умалял момента ответственности. Между тем все эти моменты существенно
связаны с проблемой зла.
Мы не будем излагать высказываний Хомякова по вопросам эстетики, - они
слишком беглы, но и они всецело связаны с его учением о примате социального
целого над индивидуальностью. Обратимся к последнему отделу в философской
мысли Хомякова - к историософии. Надо заметить, что Хомяков совсем по-иному
подходит к проблеме истории, чем Чаадаев. И он, как Чаадаев, всю жизнь
размышлял на темы историософии, - свидетельством чего являются "Записки по
всемирной истории" и отдельные статьи на эти темы. Но Хомяков прежде всего
признает естественную закономерность в историческом бытии. Это не исключает
действия Промысла в истории, но провиденциализм у Хомякова несравнимо более
скромный, чем у Чаадаева. Уже одно его обобщение о двух типах исторического
развития (одно утверждает во всех областях начало необходимости, другое -
начало свободы) указывает на самостоятельную духовную природу исторического
бытия. Для Хомякова в истории творится "дело, судьба всего человечества", а
не отдельных народов; хотя каждый народ "представляет такое же лицо, как и
каждый человек". Но именно (обычное в то время) сближение народного целого
с индивидуальным существованием подчеркивает то, что в истории действует
"естественная закономерность", возможны "законы" исторического движения.
Это вносит ограничения в систему провиденциализма во имя свободы и
ответственности людей в их самоустроении. Известны превосходные стихи
Хомякова, написанные перед Крымской войной и обращенные к России:
Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьям тяжело;
Своих рабов Он судит строго,
А На тебя, увы! так много
Грехов ужасных налегло.
Молись молитвою смиренной!
И раны совести-растленной
Елеем плача исцели![16]
Провиденциализм в истории не только не ослабляет ответственности
людей, а следовательно, и их свободы, но, наоборот, он на свободу людей как
раз и опирается. Именно потому история движется свободой и противоположной
силой - свободным устремлением к оковам необходимости. Поэтому исторический
процесс по своему существу есть духовный процесс, а основной движущей силой
истории является вера, т.е. религиозные движения в глубине народного духа.
Бердяев утверждает о философии истории Хомякова, что "в ней есть
религиозно-нравственные предпосылки, но нет провиденциального плана"[17].
Это утверждение слишком далеко заходит, но некоторые основания для такого
вывода Хомяков действительно дает. Если процитировать, например, такую
мысль Хомякова[18]: "До сих пор история (как наука. - 5.3.) не представляет
ничего, кроме хаоса происшествий", - то с первого взгляда можно подумать,
что это цитата из Герцена с его утверждением алогизма в истории. Но
достаточно вчитаться в контекст, из которого взята указанная фраза, чтобы
убедиться, что Хомяков упрекает лишь историческую науку за то, что она не
умеет за "хаосом происшествий" вдуматься в "судьбу человечества" (которое
как раз и есть субъект всемирной истории). В другое месте Хомяков
пишет[19]: "Логика истории произносит свой приговор над духовной жизнью
Западной Европы".
В свете этой мысли понятно, что в истории действительно совершается
(по логике исторического развития) суд над свободным творчеством народов и
всего человечества. Здесь Хомяков ближе, конечно, к Гегелю, чем к Чаадаеву;
философия истории у Хомякова формальна и по духу весьма близка к
гегелианским схемам. Содержание же истории, конечно, мыслится Хомяковым
иначе, но учение о "логике истории", об имманентной истории закономерности
совершенно соответствует принципам гегелианства. Даже диалектический метод
применяется Хомяковым к истолкованию исторического процесса.
Мы не будем входить в изучение конкретных историософских построений
Хомякова - критики Запада и противопоставления Западу России. Это очень
важная и творческая тема всего славянофильства, но философски здесь важно
не конкретное содержание критики Запада, а лишь ожидание - напряженное и
даже страстное, - что Православие через Россию может привести к перестройке
всей системы культуры. "Всемирное развитие истории, - утверждает
Хомяков[20], - требует от нашей Святой Руси, чтобы она выразила те
всесторонние начала, из которых она выросла". "История призывает, - читаем
в той же статье[21], - Россию стать впереди всемирного просвещения, -
история дает ей право на это за всесторонность и полноту ее начал".
Хомяков, называвший Запад "страной святых чудес"[22], написавший очень
вдумчивое письмо об Англии, побывавший сам за границей, не был
"ненавистником" Запада, но у него было очень глубокое сознание не только
особого пути России, но и всемирной задачи России. Эта всемирная задача
состояла в том, чтобы освободить человечество от того одностороннего и
ложного развития, какое получила история под влиянием Запада[23].
Социальная философия Хомякова покоится тоже на принципе "органичности"
- отсюда культ "общины" и борьба с индивидуалистическими тенденциями
современности, но отсюда же горячая защита свободы. Идеал социальной жизни
дан в Церкви, как единстве в свободе на основе любви, - и это определяло
изнутри стойкое и непоколебимое исповедание свободы у Хомякова.
Из органического понимания социальной жизни вытекает у Хомякова и
отношение к государству. У него нет никаких даже намеков на анархическое
отвержение государства, но у Хомякова есть нечто аналогичное учению Руссо о
народном суверенитете. Для Хомякова в порядке исторической реальности народ
- значительнее и существеннее государства; сама верховная власть покоится
на том, что народ признает ее властью: "Повиновение народа, - писал
Хомяков, - есть "un acte de souverainite". Народ, будучи источником власти,
вручает эту власть царю, который и несет "бремя власти". Себе же народ
оставляет "свободу мнения".
12. Подводя итоги всему сказанному, отметим прежде всего, что Хомяков
не на словах, а на деле стремился к построению "христианской философии" -
для всей его мысли живое чувство Церкви и разумение ее смысла имели
решающее значение. Хомяков уже целиком стоит вне тенденций секуляризма - он
сознательно и без колебаний пытался исходить из того, что открывалось ему в
Церкви. Однако дух свободного философского исследования ни в чем не был
стеснен у него, - само церковное его сознание было пронизано духом свободы;
именно эта внутренняя свобода, ненужность в Церкви авторитета и определяют
духовный тип Хомякова, определяют и основные линии его мысли.
Хомяков выводит из своего церковного сознания невозможность остаться
на позиции индивидуализма - он начинает первый разрабатывать антропологию в
духе "соборности". Можно, конечно, сказать, что то, что в учении Хомякова
присваивается Церкви, совершенно аналогично трансцендентальной "сфере" в
немецком идеализме, в котором ведь тоже личность "находит себя", - ив
познании, и в морали, и в творчестве, - лишь восходя к трансцендентальным
началам. Здесь, конечно, есть формальная аналогия, но есть и то
существенное различие, что Церковь для Хомякова есть "первореальность".
Принцип "соборности", преодолевающий индивидуализм и в гносеологии, и в
морали, и в творчестве, по самому существу онтологичен, - и именно потому,
что "соборность" не есть "коллектив", а Церковь, т.е. первореальность,
уходящая своими корнями в Абсолют. Гносеологический онтологизм, как он
раскрывается у Хомякова, неотделим от Церкви, как "богочеловеческого
единства", - и это очень существенно отличает онтологизм Хомякова от
аналогичных построений в позднейшей русской философии.
Та внутренняя раздвоенность, то совмещение онтологизма и
трансцендентализма, которое мы видим у Хомякова в его пристрастном
отношении к "рассудочному" знанию, показывает, что не все в его философии
вытекало из его сознания Церкви. Хомяков сам в себе не замечал скованности
его мысли началами трансцендентализма, не до конца понимал, насколько в
последней своей глубине трансцендентализм глубочайше связан с религиозной
трагедией Запада. Хомяков остро это чувствовал и потому и верил, что на
основе идеи Церкви возможна совсем другая установка в философии, чем на
Западе. Но в критике Запада он ставил ударение на его "рационализме",
рационализм связывал с "рассудочным" познанием, и этими своими
характеристиками лишь запутывал и затемнял проблему, перед которой он
стоял. Основная тема Хомякова была в том, чтобы извлечь из идеи Церкви (в
православном ее понимании) основы философии и всей культуры, но на этом
пути он незаметно сошел с церковной почвы и стал на почву чужой ему
секулярной системы (в идеях трансцендентализма, который вообще есть высший
продукт секулярного сознания). Внутренняя незаконченность построений
Хомякова не должна, однако, ослаблять в наших глазах тот огромный шаг в
разработке философской проблематики, который был им сделан.
[15] См. выше, стр. 27.
[16] В. Зеньковский приводит строки из стихотворения Хомякова "России
" (23 марта 1854).
[17] Бердяев. Op. cit. Стр. 154.
[18] Соч. Т. I. Стр. 38.
[19] Соч. Т. I. Стр. 148.
[20] Ibid. Стр. 169.
[21] Ibid. Стр. 174.
[22] В стихотворении "Мечта".
[23] "Зап. Европа, - утверждает Хомяков (Ibid. Стр. 148), -
развивалась не под влиянием христианства, а под влиянием латинства, т.е.
христианства, односторонне понятого".