Сомов Орест Михайлович - Живой в обители блаженства вечного

  

  

   Северные цветы на 1832 год

   М., "Наука", 1980

  

   Как я люблю тихие минуты созерцания, когда я один, сам с собою, перебираю в памяти моей минувшее или испытующею мечтою стараюсь проникнуть в будущее. Сколько знакомых образов, приятных или противных, оживляется тогда в моих мыслях. Сколько картин, полных или до половины задернутых завесой времени либо безвестности, рисуется тогда в моем воображении!

   Недавно, сидя за письменным моим столом, в безмолвный час ночи, вместо отдыха от работы предался я сей игре воспоминаний и мечтаний с тем же увлечением и с тою же полнотою удовольствия, с какими дети смотрят на фантасмагорические представления. Воспоминание за воспоминанием, черты за чертами, радостное и суровое, ожидания и надежды слились наконец пред мысленными моими взорами в неясные, неопределенные образы; мутились в моей памяти; улетали, являлись снова в половинных, мелькающих видах... и сие состояние между сном и бодрствованием было переходом к видениям более ясным, более ощутительным для ока души. Я видел себя в стране, которой чудесного света не в силах изобразить перо земное. То не был свет ясного, прелестного дня в лучшую пору года; то не было зарево великолепного освещения; еще менее был то яркий, ослепительный блеск алмазов и других камней драгоценных: но тихое, незыблемое, невечереющее сияние, проникавшее все мое существо благотворною своею теплотою. Казалось, от него все предметы заимствовали необыкновенную светлость и прозрачность; листы дерев, зелень трав и краски цветов теплились и наполнялись какою-то живительною, влажною лучезарностью. Существа, со мной однородные, сквозили сим дивным светом, как бы созданные из чистейшего и тончайшего эфира. В некоторых из них я узнавал черты знакомые; но какая разность! какое торжественное совершенство в сравнении с живыми!.. Нет! кисть Рафаэля должна б была изобразить их на ткани воздушной, семью нетленными красками радуги! И он был там, он, чьи струны еще не замолкли на земле от сотрясения небесного, чья милая улыбка еще не изгладилась во взорах нашей памяти. И многих, многих встретил я из тех, кого любил и оплакал. Все взглянули на меня приветливо - и отвратили взоры; он своим добрым, ласковым взором указал мне на землю, указал мне на пламенник погребальный, угасающий под свежими цветами. Все, что сулит благо на земле, отразилось в его улыбке, чистом зеркале души небесной. Но здесь кончилось наше свидание: он как бы в нерешимости, как бы сожалея меня оставил.

   Я вздохнул и отошел в сторону, как бы отчужденный. Сладостно мне было видеть сих жителей страны надзвездной, их кроткую улыбку, их ясную, нерушимую радость, их тихие, приятные ощущения, обнажавшиеся на благолепных лицах и в светлых взорах; их восторг и умиление, неподдельные и нескрываемые: ибо здесь не тщатся возбудить зависть или укрыться от зависти; все наделены равным блаженством и все радуются блаженству друг друга. Сладостно мне было видеть чистоту их взаимных душевных излияний в стране, где нет уже доверия лица к лицу, ибо нет тайны ни для кого. Здесь полная, неизъятная откровенность, здесь помыслы явны, наслаждения общи и улыбка - нередко хитрое орудие земных - здесь чиста, как сами небеса.

   Но мне грустно, мне тяжко было видеть, что я был там чужой - даже родству и дружбе. Все смотрели на меня с благоволением и доброжелательством; но не показывали пи радости свидания после долгой разлуки, ни того сближения, которое существовало между ними. Земной человек претил во мне размыслить, что родство и дружба суть отношения нашей юдоли; но там, в сем великом, общем целом, все суть члены единого семейства или, лучше сказать, все составляют одно, покидая на пределах нашего мира понятие о моем и твоем.

   С какою радостию я, телесный, узнавал любимых мною! с какою радостию видел, что они там; что все они блаженствуют, все любят друг друга и сливаются в общей любви к Единому Вечному! И опять пробуждалось во мне то, что на языке земном называем мы страстями. "Для чего же я не причастен их радости? - думал я,- для чего не хотят они уделить и мне своего блаженства? Или зависть доступна и жителям здешних селений? Или не хотят они, чтобы чужой мог наслаждаться всею полнотою тех благ, кои суждены им в удел?"

   Тогда он снова явился мне. Он не говорил мне ни слова; но смотрел на меня с участием и благодушием, и взор его пробуждал во мне самопознание. "Так! - нашептывал мне внутренний голос души,- ты недостоин быть причастником их блаженства. Земная твоя оболочка отчуждает тебя от небесных. Только очищенный страданиями и смертию может здесь вполне наслаждаться; но страсти, желания и побуждения мира юдольного полагают непреоборимую преграду между тобою и блаженством вечным, неизменным и неотъемлемым. Оно есть высшее наслаждение духовное, которое недоступно и даже непостижимо существу, связанному узами телесными..." И многое, многое говорил мне внутренний голос, возникавший во мне от его обаятельного взора с тем дивным сочувствием, каковое мы, земные, приписываем свойству животного магнетизма. Казалось, от одного луча его глаз, от одной струи света, лившейся из них в мою душу, рождались во мне новые понятия, новые ощущения. Я как будто бы очищался его чистотою, но все еще не мог вознестись духом за пределы, положенные между жизнию земною и жизнию небесною...

   Сердце мое стеснилось от сознания моей бренной бедности и несовершенства. Я заплакал горькими слезами; тяжкий стон вырвался из моей груди... В это время земной голос низвел меня из селений горних. Мечта моя пресеклась - я пробудился!

  

  

   В рецензии "Московского телеграфа" говорилось, что это произведение "замечательно только тем, что г-н Со­мов признает себя автором оного. Однако ж согласи­тесь, читатели, что надобно много ума, так искусно разнообразить пустоту, называя свои изделия то находками, то подарками, то отрывками?" (1832, ч. 43; No 1, с. 116).

  

   ¹ Эпиграф - цитата из стихотворения Баратынского "Последняя смерть".