Тынянов Юрий Николаевич - Воспоминания о Тынянове

ий. Одна исследовательская линия вела отсюда к историческому обобщению, другая - к анализу, детальнейшему и всегда динамическому, самой словесной материи.

  В предисловии 1923 года к "Проблеме стихотворного языка" Тынянов писал: "Самым значащим вопросом в области изучения поэтического стиля является вопрос о значении и смысле поэтического слова... Задачей настоящей работы является именно анализ специфических изменений значения и смысла слова в зависимости от самой стиховой конструкции. Это потребовало от автора обоснования понятия стиха как конструкции... "

  В "Проблеме стихотворного языка" Тынянов не декларировал только, а путем точного анализа показал смысловой заряд так называемых формальных элементов. Вернее, показал, что нет формальных элементов как таковых, а есть значащая форма. Значение это может быть обширным и важным, а может быть пустяковым, - это другое дело. Тынянов писал свою книгу полвека тому назад, а школьное литературоведение до сих пор учит тех, кого следовало бы научить любить и понимать литературу, сначала пересказывать содержание, а потом кратко перечислять "художественные особенности".

  "Проблема стихотворного языка" - книга насквозь теоретическая (о вопросах прямо исторических речь здесь идет сравнительно редко), но и в ней Тынянов никогда не теряет из виду историческое качество своего материала. Историчность этой книги, так сказать, подразумеваемая. "Единство и теснота стихового ряда, динамизация слова в стихе... совершенно отличают самую структуру стиховой лексики от структуры лексики прозаической". И Тынянов показывает, как в стихе "смысл каждого слова... является в результате ориентации на соседнее слово". Он показывает это, в частности, на примере стихотворения Блока:

В кабаках, в переулках, в извивах,

В электрическом сне наяву

Я искал бесконечно красивых

И бессмертно влюбленных в молву.

  Анализ этих строк подтверждает чисто теоретическое положение. Но опирается он на историческую концепцию поэтики Блока и, шире, поэтики символистов, которые, "употребляя слова вне их связи и отношения к основному признаку значения, добивались необычайной интенсивности колеблющихся признаков...". То же относится к истолкованию баллады Жуковского "Аллонзо".

Небеса кругом сияют

Безмятежны и прекрасны...

И надеждой обольщенный,

Их блаженства пролетая,

Кличет там он: Изолина!

И спокойно раздается:

Изолина! Изолина!

Там, в блаженствах безответных.

  Подробно и точно Тынянов проследил, как подготовляется закрепление в слове "блаженствах" колеблющегося признака пространственности. Опять вопрос теоретический, по его нельзя было бы решить без проникновения историка в поэтическую систему Жуковского. Методологическая специфика Тынянова в непрестанном скрещивании историзма с интенсивнейшим восприятием конструкции произведения.

3

  Тынянов 30-х годов проявляет все больший интерес к тому, что в 20-х годах оп называл дальнейшими социальными рядами. В поздней статье "Прокофий Ляпунов". Трагедия Кюхельбекера" (1938) Тынянов писал: "На нем ("Прокофии Ляпунове". - Л. Г.) отразилось представление Кюхельбекера как ученика Грибоедова о народности, мысли декабриста, пережившего разгром освободительного движения, в котором принимал непосредственное участие, - о русском народном движении XVII века и вожде его". Общественная обстановка 1810-1820 годов, вопросы политической идеологии выдвинуты на первый план во всех поздних работах Тынянова о Кюхельбекере, в статье "Французские отношения Кюхельбекера", во вступительных статьях к изданиям Кюхельбекера 1939 года в большой и малой сериях "Библиотеки поэта".

  В статье "О "Путешествии в Арзрум" творчество Пушкина погружено в политику и социальную действительность его времени.

  Ранний Тынянов мог недооценивать непосредственное значение этих "дальнейших рядов", но в своих историко-литературных работах он никогда не отрывал литературу от действительности. Напротив того, он всегда искал факт, который пружинит и подымает большое обобщение.

  У него было острое исследовательское и писательское чутье факта и документа. Притом - ни малейшего документального фетишизма. "Есть документы парадные, и они врут, как люди", - утверждает Тынянов в заметке, предназначавшейся для сборника "Как мы пишем" (1930).

  Тынянов искусно владел фактами - рычагами, от действия которых разваливались благополучные формулы ложно-академической науки. Слепота на факты - вот характернейшая, по убеждению Тынянова, черта дурного литературоведения.

  В 1964 году в десятом номере "Вопросов литературы" опубликована юношеская работа Тынянова "Литературный источник "Смерти поэта" (публикация 3. А. Никитиной). В 1914 году Тынянов подготовил этот доклад для Пушкинского семинара С. А. Венгерова. В статье девятнадцатилетнего исследователя (а это статья исследователя, но еще сидящего на студенческой скамье) ясно виден будущий Тынянов. Стержень статьи - открытие дотоле неизвестного факта: устанавливается связь лермонтовской "Смерти поэта" с посланием Жуковского "К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину" (1814), в котором идет речь о трагической судьбе драматурга Озерова ¹. Это открытие обставлено анализом литературных отношений, жизненных обстоятельств, политической ситуации, стиховой структуры. Много точных подробностей. А главное - энергия мысли, которая ищет уже сжатое выражение, не вынося пустых мест, проходных фраз. Фраз в этой студенческой статье нет, но есть пафос; пафос любви к поэзии и к поэтам России, которую Тынянов пронесет сквозь всю свою недолгую жизнь.

  ¹ При этом Тынянов показывает, что Лермонтов трактует тему по-своему, иначе, чем Жуковский.

  В статье "Достоевский и Гоголь" (1921) научный метод Тынянова 20-х годов уже определился. В центре построения также фактическое открытие: "Село Степанчиково" Достоевского, помимо социального обобщения, содержит личный памфлет, речи Фомы Опискина пародируют гоголевские "Выбранные места из переписки с друзьями". Тынянов присмотрелся к текстам, к фактам действительности, к литературным отношениям и увидел то, что до него не замечали: Достоевский не только учился у Гоголя, но боролся с Гоголем - чтобы стать Достоевским. Для Тынянова противоречия и борьба - неиссякаемая движущая сила развития литературы. Пародийное начало в "Селе Степанчикове" - найденный и подтвержденный щедрым материалом доказательств факт. Факт пружинит и подымает важные пласты литературных отношений. Концепция этих отношений возникает на стыке литературы и социальной действительности; биография Достоевского, общественная позиция Гоголя служат ей материалом.

  Тот же методологический принцип в статье 1923 года "Пушкин и Тютчев". Литературный процесс есть борьба и движение вкось. Тютчев как "архаист" боролся с Пушкиным, и Пушкин, утверждает Тынянов, не имел оснований восторженно приветствовать нового поэта ¹. В этой статье подробно разработан фактический материал отношений Пушкина и Тютчева (история упоминаний или умолчаний Пушкина о Тютчеве, история появления стихотворений Тютчева в пушкинском "Современнике" 1836 года и т. д.). В то же время статья эта очень теоретична и для Тынянова принципиальна. Она опровергает концепцию безмятежной преемственности в литературе, ханжескую идею: все хорошие писатели любили и благословляли друг друга. Статья "Пушкин и Тютчев" на сложном материале утверждает простую истину - у больших писателей есть творческие принципы, поэтому они не всеядны (это не значит, конечно, что большие писатели стремятся искоренить придерживающихся других творческих принципов).

  ¹ В данной статье я не исследую вопрос о Пушкине и Тютчеве, а излагаю точку зрения Ю. Н. Тынянова, столь характерную для его методологии и его понимания литературных отношений 1830-х годов.

  Стилистическая деталь, конкретный факт литературной и общественной жизни в процессе исследования растут, разветвляются, дорастают до исторического обобщения, до теоретической формулы. Все это можно найти и в более поздних статьях Тынянова. В статье "Пушкин и Кюхельбекер" история их отношений складывается из ряда заново истолкованных фактов: социальный состав лицея, философские источники мировоззрения Кюхельбекера, вопрос об адресате лицейского стихотворения "К другу-стихотворцу", дуэль Пушкина и Кюхельбекера, Кюхельбекер как прототип Ленского и т. д.

  В статье "Сюжет "Горя от ума" речь идет о Чаадаеве, Кюхельбекере, Байроне - в их сложном соотношении с темой Чацкого. Каждый из них введен в статью с данными своей биографии - писателя и политического человека. Но разговор об этом одновременно и разговор о проблеме сюжета в ее художественной специфике, о жанре комедии и ее национальных традициях.

  В книгах Тынянова молодой филолог может научиться многому. В том числе тщательной, точной, неутомимой рабо-16 над выявлением и обоснованием факта. Да, именно у этого прирожденного теоретика и человека смелых, обобщений. Тынянов-ученый был открывателем, был ниспровергателем принятых на веру мнений, но он почитал научную дисциплину, накопление материала, строгое требование знаний. Он уважал это в своих лучших университетских учителях.

  Своим ученикам Тынянов рассказывал (не без подразумеваемого упрека), как он однажды спросил С. А. Венгерова: в каких номерах герценовского "Колокола" напечатаны такие-то статьи? "Как, - сказал Венгеров, - вы скоро кончаете университет и вы еще не читали весь "Колокол"? Да как это возможно?"

  И Тынянов об этом рассказывал с удовольствием, любуясь в старом профессоре вкусом к материалу.

  Тынянов знал цену мелким мыслям, но заведомо мелких фактов для него не существовало. Он считал, что факт надо подержать в руках и посмотреть, не приведет ли он к чему-нибудь крупному.

  Тынянов знал, что филологу нельзя начинать с конца, что ему нужны подробности. Научная обстановка, которую создавал вокруг себя Тынянов, исключала некоторые явления, еще и сейчас бытующие. Это толстые сочинения на пустом месте, это молодые люди, которые начинают с "Войны и мира" и "Медного всадника" (если не с Толстого или Пушкина в целом), но которым дотоле никогда не случалось своими глазами присмотреться к "мелким фактам", к тем, из которых Тынянов добывал свои большие выводы.

  В ранних работах Тынянова - в отличие от более поздних - связь литературы с действительностью дается через ближайшие ряды. Но внутренняя логика исследования неизбежно вела от ближайших рядов к дальнейшим.

  Вот, например, статья 1921 года "Стиховые формы Некрасова". В ней поставлена проблема стихового прозаизма. По словам Тынянова, Некрасов ввел "в классические формы баллады и поэмы роман и новеллу, со сказом, прозаизмами и диалектизмами, а в формы "натурального" фельетона и водевиля - патетическую лирическую тему. Смещением форм создана новая форма колоссального значения, далеко еще не реализованная и в наши дни". В статье отсутствуют социальные предпосылки литературной работы Некрасова, дальнейшие социальные ряды. Но вся характеристика некрасовской демократической поэтики строится так, что эти дальнейшие социальные ряды как бы подключаются сами собой; характеристика подошла к ним вплотную, их остается только назвать.

  Это относится и к крупнейшей из историко-литературных работ Тынянова 20-х годов, к его статье "Архаисты и Пушкин".

4

  Для научной деятельности Тынянова 20-х годов "Архаисты и Пушкин" - произведение центральное. Эта большая статья (в сборнике "Архаисты и новаторы" она занимает 140 страниц) создавалась долго, в 1921-1924 годах, постепенно вбирая в себя опыт литературоведческой мысли Тынянова. Те, кто общались с Юрием Николаевичем в эти годы, учились у него, слушали его лекции, присутствовали тем самым при становлении этой итоговой работы.

  В "Архаистах и Пушкине" завязываются будущие романы Тынянова. Эта статья в то же время эталон его научного метода 20-х годов. Она вся растет из протеста против формул, повторяемых по инерции.

  Русская литература 1810-1820 годов традиционно рассматривалась под знаком борьбы классицизма и романтизма. Причем и в современных и в позднейших высказываниях по этому поводу господствовала чрезвычайная путаница и чересполосица. Шишковская "Беседа" считалась, например, оплотом классицизма, хотя именно карамзинисты были "классиками" по своим позициям в русской литературе 1810 годов, куда они внесли дух систематизации и организованности, нормы "хорошего вкуса" и логическую дисциплину. Для литературных староверов, однако, последователи Карамзина - злостные романтики; но романтики для них точно так же и те молодые поэты, которые стремились в 20-х годах возродить торжественную оду XVIII века.

  Эту путаницу получила в наследство и углубила история литературы XIX века. Заново посмотреть на литературные отношения декабристской поры, увидеть реальные факты, увязшие в противоречивой терминологии, - вот задача, стоявшая перед Тыняновым. В порядке полемической крайности он при этом считал, что может вообще обойтись без понятий классицизм - романтизм.

  В статье "Архаисты и Пушкин" Тынянов писал: "Сами литературные деятели двадцатых годов иногда тщетно гнались за неуловимыми понятиями классицизма и романтизма... и эти понятия оказывались разными в разных литературных пластах. Происходило это... вследствие того, что у пас "готовые" (на деле, конечно, тоже не готовые, а упрощенные) западные формулы прикладывались к сложным национальным явлениям и в них не умещались".

  Национальная традиция является решающей и закономерной; иностранные влияния случайны, пока они не освоены этой традицией. Теоретическую формулировку этих положений Тынянов дает в статье 1921 года "Тютчев и Гейне".

  "Генезис литературного явления лежит в случайной области переходов из языка в язык, из литературы в литературу, тогда как область традиций закономерна и сомкнута кругом национальной литературы. Таким образом, если генетически стих Ломоносова, например, восходит к немецким образцам, то он одновременно продолжает известные метрические тенденции русского стиха, что и доказывается в данном случае самою жизненностью явления".

  Нельзя механически переносить схему одной национальной литературы на другую. Исходя из русской действительности 1810-1820 годов, Тынянов произвел новую расстановку сил. Вместо классиков и романтиков - карамзинисты и младоархаисты, "славяне", то есть, в сущности, группа писателей-декабристов. Эта расстановка сил прочно вошла в нашу историю литературы. Сейчас она кажется само собой разумеющейся; но ведь ее надо было найти.

  Борьба младших архаистов с карамзинистами рассматривается в плане стилистическом, жанровом. С одной стороны - культ малых форм и среднего слога, с другой - требование монументальных жанров, возвышенности и просторечия. Но связь этого разделения и противопоставления с социальной действительностью, с политикой очевидна. Не заметить ее можно, только подходя к статье "Архаисты и Пушкин" с готовой уверенностью в том, что Тынянов должен был отделять литературу от жизни. На деле же в "Архаистах и Пушкине", как и в статье о стиховых формах Некрасова, близлежащие ряды литературных отношений непосредственно устремлены к дальнейшим социально-историческим рядам и смыкаются с ними за текстом. Впрочем, не только за текстом. В "Архаистах и Пушкине", например, прямо говорится о том, что архаическая поэтика имела двойное политическое применение: "Младшие архаисты (в отличие от реакционно настроенных старших членов "Беседы". - Л. Г.) - радикалы (Катенин, Грибоедов) и революционеры (Кюхельбекер). Здесь сказывается разница между архаистичностью литературной и реакционностью общественной. Для младших архаистов второй момент отпал и тем ярче проявился первый". Об этом сказано вскользь.

  В своих работах первой половины 20-х годов Тынянов как бы еще "стесняется" подробно вдаваться в социально-исторические соображения. Но он дал уже к статье политический ключ.

  В обращении к старине, к архаическим формам языка и литературы, естественно, ищет опору общественная и политическая реакция. Но молодым "радикалам" и революционерам, людям русской дворянской революции также нужна традиция XVIII века, питающая торжественность новой гражданской поэзии.

  В статье "Архаисты и Пушкин" нет этих формулировок, но они вытекают из всего ее содержания. Она тем самым прокладывает дорогу пониманию стиля как выражения исторически обусловленного мировоззрения писателя; пониманию, имевшему столь важное значение в дальнейшем развитии нашей истории литературы. И пробивал этот путь Тынянов не декларациями, а рядом конкретных открытий.

  Проблема расстановки литературных сил 1810-1820 годов - это одновременно и проблема творческой эволюции Пушкина. Тема Пушкина здесь самое главное. Начинающему Пушкину уже в 1818 году становится тесно в арзамасских пределах. В поисках нового опыта он сближается с архаистом Катениным, по преданию, говорит ему, "как Диоген... Антисфену, - побей, но выучи". Но Тынянов показывает и другое: девятнадцатилетний Пушкин уже перерос простодушное ученичество. У архаистов он берет только то, что ому может понадобиться в его неудержимом движении, что пригодится для будущего грандиозного пушкинского синтеза. Так, Пушкину, в сущности, не понадобился "высокий план" младоархаистов; его привлекает главным образом их интерес к "простонародности", к просторечию, из области "низших жанров" поднимающемуся на уровень большой литературы.

  Объем "Архаистов и Пушкина" - около семи печатных листов. Для Тынянова, с его лаконизмом, это очень много. Но лаконизм, собственно, остается в силе - большая статья состоит из ряда исследовательских эпизодов. Каждый из них - открытие нового факта, нового ракурса, и все они служат общей мысли. Обширный материал сжат, мысль скреплена формулировками.

  Одно из таких исследовательских звеньев - раздел о "Руслане и Людмиле", в котором Тынянов устанавливает связь между этой поэмой и воздействием на Пушкина катенинских литературных мнений. Другое звено: главка о Кюхельбекере как прототипе Ленского.

  Отдельная главка посвящена анализу стихотворения Пушкина "Ода его сиятельству графу Д. И. Хвостову". Это характернейший образец тыняновского научного метода: открытие конкретного исторического факта, подтвержденное многообразным материалом, в процессе исследования расширяющееся до важных обобщений.

  Стихотворение Пушкина, парадоксально связавшее с Байроном всеми осмеянного Хвостова, рассматривалось обычно как пародия на оды этого графомана и члена шишковской "Беседы". Тынянов раскрывает в стихотворении смысл гораздо более серьезный - скрытую полемику Пушкина с теоретиком и практиком новой оды Кюхельбекером, отчасти с Рылеевым, подобно Кюхельбекеру откликнувшимся одной на смерть Байрона в охваченной восстанием Греции.

  Тонкий анализ пародийных элементов "Оды" скрещивается с анализом откликов Пушкина на высказывания Кюхельбекера в его программной статье "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие". Пушкин не приемлет попытку воскресить торжественную оду, заставив ее служить целям новой гражданской поэзии. Пушкин ищет новые формы, соответствующие сознанию современного человека. Так частный, конкретный вопрос о смысле и направленности "Оды его сиятельству графу Д. И. Хвостову" дорастает до вопросов самых принципиальных для эстетики Пушкина.

  Наибольшей остроты достигает тыняновский анализ (исторический и стилистический) в разделе статьи, посвященном "любопытному поэтическому состязанию", тайной полемике между Катениным и Пушкиным. Впервые объяснен смысл стихотворений Катенина "Элегия", "Старая быль". Они содержат намеки, тайные упреки, обращенные к Пушкину после его "Стансов" и "Друзьям" - произведений, которые Катенин воспринял как отступничество от дела декабристов. Сложный анализ текста стихотворений Катенина, его писем, различных свидетельств, обстоятельств и отношений ведет в конечном счете к расшифровке стихотворения Пушкина "Ответ Катенину". "Ответ" Пушкина был гневен и ироничен", - пишет Тынянов. На первый взгляд - собрание литературных комплиментов, на самом деле - горечь, полемика, скрытая в каждом слове.

  Биографический факт установлен, но Тынянову не свойственно останавливаться на этом, ему нужен теоретический вывод. И он развивает теорию двупланности как характерной черты "семантического строя тогдашней поэзии".

  Может быть задан вопрос: стихотворение "Ответ Катенину" - разве для многих читательских поколений оно не существовало в своей эстетической ценности и до того, как Тынянов истолковал его шифры? Конечно, существовало; для читателей произведение может полноценно существовать на разных уровнях полноты его восприятия. Дело же историка литературы восстановить произведение в первоначальной данности ассоциаций, в исходном авторском замысле, понятном не только адресату, но, вероятно, и многим современникам. Тынянов и восстановил эти исторические значения, возрождая живую связь поэтического слова с действительностью, с конкретностью литературных отношений, в конечном счете отношений общественных.

5

  Почему, говоря о Тынянове-ученом, больше всего хочется говорить о его историзме? Потому что здесь пафос Тынянова, главный нерв его деятельности - научной и писательской. Произведение не было для него иллюстрацией к истории, ни история - комментарием к произведению. Тыняновский историзм проникал в самую плоть произведения, в его словесную ткань.

  У искусства есть, конечно, вечные темы - исконные вопросы жизни и смерти. Но предстают они в многообразных исторических воплощениях. Для эстетического переживания существеннейшим является единство идеи и формы, значимость формы. Но вечное само по себе формы не имеет.

  В историзме есть мощное художественное начало; недаром история так долго занимала место среди искусств и, собственно, лишь в XIX веке стала наукой. История - поток и остановка; она не только изображала явления действительности в их изменении и движении, она - подобно искусству - останавливала преходящие явления, превращая их в вечное достояние культурного сознания. Историзм обогатил сознание человека бесконечным многообразием форм прошедшей жизни, пониманием прошлых культур. И, раз открыв историю, не так просто от нее отказаться.

  Художественное начало историзма с большой силой сказалось на некоторых направлениях историографии XIX века (достаточно назвать хотя бы имена Баранта, Тьери, Мишле, Карлейля). Вопрос о художественном начале еще острее на таких особых участках истории, как история искусств, история литературы, где, независимо от метода, сам предмет исследования является эстетическим фактом.

  Что такое историзм в литературоведении? Это изучение литературного процесса в его причинных связях, в его соотношениях с исторической действительностью. Но не только; для Тынянова это также и изучение самой системы произведения - в динамике ее элементов. Элементы произведения прочитываются как знаки исторически неповторимой, социально характерной культуры, с ее мировоззрением, с ее материальными формами. Соответствие произведения его времени, его историчность переживаются эстетически.

  Но историзм двулик; он обращен в прошлое и в современность. Антиисторизм не всегда понимает, что уйти от истории - то же, что уйти от сопряженного с ней понятия современности. Современность - историческая форма осознания текущей жизни. Понятие это возникло очень поздно - вместе с историческим мышлением. Великая литература французского классицизма была очень национальной и в высшей степени выражала свою эпоху и свою социальную действительность, но ей казалось, что она осуществляет вневременные законы прекрасного и разумного.

  Нельзя гордиться чувством современности, в частности пониманием современного искусства, пытаясь при этом отделаться от истории. Логически они нерасторжимы.

  В Тынянове историк и современный литератор сочетались удивительно стройно. Он брал произведение и спрашивал:

  - Что оно значило в своем первоначальном историческом бытии? Что моим современникам сейчас от него нужно?

  Тынянов был именно современным литератором. Он любил это слово. Он говорил, что в России пушкинской поры поэты и прозаики были сверх того литераторами; универсальными профессионалами литературного дела, в которое, по их представлению, входило многое: стихи и художественная проза, филология, история, критика и журналистика.

  Тынянов - филолог и автор романов, киносценарист и переводчик Гейне. Для него все это единое литераторское дело. И Тынянов вовсе не был исключением. Все студенты литературного факультета Института истории искусств писали стихи (некоторые и прозу, но это было менее обязательно). Нам казалось, что это естественно, и даже казалось, что историк литературы, изучающий стихи, должен иметь практическое понятие о том, как это делается. Нам казался тогда нормальным путь от литературы (хотя бы от неудавшихся опытов) к истории литературы, или, наоборот, из истории литературы к литературе (путь Тынянова), или совмещение этих занятий. Виктор Шкловский был теоретиком и писателем; Каверин, уже профессиональный писатель, написал историко-литературную книгу о Сенковском ("Барон Брамбеус").

  Среди сочинявшихся от случая к случаю куплетов студенческой песни был и такой:

  И вот крадется, словно тать, Сквозь ленинградские туманы Писатель - лекцию читать, Профессор Т. - писать романы.

  Профессор Т. - это Тынянов. О романе же, который пишется, мы узнали от самого автора.

  Есть старая добрая традиция - любимого учителя после лекции провожают домой, продолжая возникший в аудитории разговор, спрашивая и споря. Так бывало, понятно, и с Тыняновым. А несколько раз бывало и так: по дороге, на углу Фонтанки и Невского (там была тогда лодочная станция), брали лодку и выезжали на Неву - белым весенним ленинградским вечером. Если ученикам было тогда лет по двадцать, то учителю не было тридцати. Все на равных правах гребли, сменяясь на веслах.

  Вот так, на Неве, в лодке, Тынянов однажды рассказал нам о том, что Корней Иванович Чуковский уговорил его написать роман для юношества, о Кюхельбекере. И он рассказал кое-что о том, какой это будет роман. Рассказывал Тынянов, немного смущаясь, а мы немного удивились, но только в первую минуту, потому что в общем-то все это было вполне естественно. Намечалось еще одно воплощение того материала, той мысли, которая была уже нам знакома из лекций, из разговоров, - ведущей мысли "Архаистов и Пушкина".

  Но Тынянов знал, что дело обстоит не просто, что во второй половине XIX века гибкое, многопланное литераторство пушкинской поры перестало существовать, что этот синтез нужно создавать заново.

  1965, 1974

А. Островский

У ИСТОКОВ "БИБЛИОТЕКИ ПОЭТА"

  Весной 1932 года мне позвонила 3. Л. Никитина - в то время директор "Издательства писателей в Ленинграде", сказала, что в издательстве открывается новый отдел - редакция "Библиотека поэта" - и предложила работать в этом отделе редактором-организатором. Моя кандидатура, как я позже узнал, была предложена Ю. Н. Тыняновым.

  С Юрием Николаевичем я был знаком с 1923 года по Высшим курсам искусствоведения при Государственном институте истории искусств, где он был преподавателем, а я слушателем словесного отделения. Меня, недавнего студента Киевского университета, в котором преподавание в первые пореволюционные годы велось в основном еще старым поколением филологов, поражало, что многие привычные представления подвергались в лекциях Ю. Н. Тынянова решительному пересмотру. Так, например, обычно объединяемые в общую группу, поэты пушкинской поры раскрывались как совершенно разные, стоящие на разных позициях, а иные из поэтов XX века выступали в качестве прямых продолжателей традиций поэзии XVIII века. Потрясала и свобода, с которой профессор цитировал на память поэтов прошлых веков; самые имена многих из них были мне известны тогда разве что понаслышке. Главное же - история русской литературы впервые предстала перед слушателями не как ряд обособленных "вершин", а как диалектический процесс борьбы и смены, в котором самое понятие литературы изменялось.

  Лекции Юрия Николаевича были лишены привычной для меня академичности. Это были скорее размышления вслух, с догадками, сомнениями, гипотезами. Быстрая смена выражений подвижного лица, то серьезного, то улыбающегося, то нахмуренного, легкие заминки в поисках нужной формулировки - все это вызывало живое ощущение, что вы присутствуете при рождении разительно новой историко-литературной концепции.

  Уже в годы моего пребывания в стенах института стало известно, что интересы Юрия Николаевича далеко выходят за рамки истории литературы. Это нашло свое отражение в студенческой песенке, в одном из куплетов которой говорилось:

  И вот крадется, словно тать, Сквозь ленинградские туманы Писатель - лекции читать, Профессор Т. - писать романы.

  "Писатель" - В. Л. Каверин, в то время аспирант Ленинградского университета, вел на ВГКИ семинар но русской прозе XX века. Замечу в скобках, что некоторым из участников этого семинара было тогда больше лет, чем его руководителю.

  Помню, как однажды Юрий Николаевич рассказал мне, что он заканчивает книгу о Кюхельбекере. "Кубуч" заказал мне брошюру на четыре листа, - сказал Тынянов, - но герой начал жить и разорвал связывающие его путы". "Брошюра", как известно, выросла в полнокровный исторический роман.

  В другой раз - во время работы над романом "Смерть Вазир-Мухтара" - Юрий Николаевич пожаловался при встрече, что всюду опаздывает. Оказывается, это было свойственно его герою. "Даже часы у меня стали отставать", - не то шутя, не то всерьез сказал Юрий Николаевич.

  Вступив в должность редактора-организатора, я узнал, что возникла "Библиотека поэта" по инициативе Л. М. Горького, что научным руководителем ее является Ю. Н. Тынянов, что в состав редколлегии, кроме Горького и Тынянова, входят И. А. Груздев, В. М. Саянов, Н. С. Тихонов, Б. Л. Пастернак и что несколько первых книг уже находятся у ленинградских литературоведов в работе.

  Юрий Николаевич, к которому я обратился, рассказал мне о замысле Горького, о нервом совещании с Алексеем Максимовичем в мае 1931 года ¹ в Краскове под Москвой, о том, что Горький считает принципиально важным, чтобы "Библиотека поэта" издавалась в писательском издательстве, о первом плане "Библиотеки", который был разработан ленинградскими писателями (будущими членами редколлегии), обсужден на совещании и одобрен Алексеем Максимовичем.

  ¹ Собственно, первое совещание было в Сорренто в апреле 1931 года, когда появилось самое название "Библиотека поэта",

  Позже я узнал некоторые подробности об этом совещании, из коих главное: "Библиотека поэта" предназначалась для молодого читателя и рассматривалась как массовое "мероприятие" и, второе, план в целом понравился Горькому, но он отметил, что XVIII - начало XIX века разработаны значительно полнее конца XIX века, и обещал дать свои дополнения. Через несколько дней он действительно прислал записку "К плану", содержащую в основном перечень поэтов, по преимуществу 60-80-х годов XIX века.

  Кроме первостепенных имен план включал большой ряд авторов, не вполне оцененных старым литературоведением и частично забытых, но сыгравших значительную роль в развитии русского стиха. Среди них были названы: П. Катенин, А. Радищев, В. Майков, Д. Веневитинов, И. Дмитриев, А. Полежаев, Ал. Одоевский, В. Кюхельбекер, Денис Давыдов, П. Вяземский, Ив. Козлов, С. Шевырев, Л. Трефолев, В. Курочкии, Н. Щербина и многие другие. Большинству из этих поэтов предполагалось посвятить отдельные книги.

  Наряду с названными, в плане содержалось множество имен, сведенных в сборники по принципу литературных или общественных связей либо по жанровому признаку: "Вольная русская поэзия", "Ирои-комическая поэма", "Крепостные поэты", "Поэты "Искры", "Поэты "Свистка", "Песня", "Поэты переводчики", "Политическая сатира 90-900-х годов", "Поэты "Звезды" и "Правды" и ряд других.

  Что же касается плана в целом, то он хотя и был руководящим документом, но неоднократно пополнялся и расширялся и самим Алексеем Максимовичем и работниками "Библиотеки", предлагавшими новые, не вошедшие в первоначальный план книги. Так, например, по настоянию Горького был включен ряд книг по стихотворному фольклору. Первоначально, как свидетельствует в своих мемуарах В. М. Саянов, речь шла об издании многотомной "Библиотеки фольклора", но, когда выяснилась нереальность этого проекта, Алексей Максимович перенес наиболее существенное в "Библиотеку поэта".

  Однако вопрос был не только в значительном расширении списка включаемых поэтов (а тем самым говорил о многообразии и богатстве классической русской поэзии), но и в реальном соотношении сосуществующих и борющихся внутри ее принципов, воплощенных в творчестве отдельных поэтов, а также групп и направлений. Впервые вместо изучения изолированных вершин русской поэзии предстала задача показа истинной картины русской поэзии на разных этапах ее истории, а это, в свою очередь, повело к решительной переоценке отдельных поэтов в творческой эволюции, выяснению их истинной роли и значения.

  Не менее существенным, чем этот новаторский по своим принципам план, было и то, что "Библиотека поэта" впервые в истории русской науки поставила перед собой грандиозную задачу научной выверки текстов всех включенных в план поэтов, "предприняла полный пересмотр памятников с текстовой стороны" (Ю. Тынянов). Нужно было освободить русскую поэзию от накопившихся за века ее существования типографских ошибок, цензорских и редакторских "исправлений", учесть все находки, сделанные за последние десятилетия, - словом, дать подлинную русскую классическую поэзию. Эта задача была выполнена.

  В результате архивных изысканий и сверки с первоисточниками множество стихотворений появилось в новых редакциях, был сделан ряд историко-литературных и текстологических открытий, впервые опубликованы многие, ранее вовсе неизвестные или затерянные в старых журналах и альманахах стихотворения.

  Русская поэзия представала во всем богатстве и многообразии дарований, школ и направлений, во всей полноте того ценного, что было создано каждым из поэтов.

  Юрий Николаевич не раз возвращался к первому плану, с которого началась "Библиотека поэта", поминал инициатора серии Алексея Максимовича (Максимыча, как он уважительно-ласково иногда его называл), о котором он говорил всегда очень тепло, как о человеке большого масштаба, крупных культурных начинаний, глубокой любви к литературе и отеческого внимания к советским литераторам.

  Собственно говоря, с момента разработки этого плана и началась работа Юрия Николаевича в "Библиотеке поэта" и продолжалась в течение десяти лет - до начала войны. За это десятилетие были периоды, когда Юрий Николаевич очень много времени и сил отдавал "Библиотеке", а бывали недели, когда его целиком поглощала творческая работа или мешала болезнь, но и в такие времена он, несомненно, помнил о "Библиотеке", так как обычно возвращался к делам с новыми предложениями, которые выносил на заседания редколлегии.

  В первые годы Юрий Николаевич нередко заходил в издательство. В то время комнатушка, в которой помещалась редакция "Библиотеки", представляла собой нечто вроде клуба, который наши ближайшие сотрудники-литературоведы посещали чуть не ежедневно. Приходили в связи с теми рукописями, над которыми работали или которые рецензировали, но, конечно, шли разговоры и о последних литературных новостях и о том, что делается в "Библиотеке поэта", которая довольно часто оказывалась в трудном положении. Сколь это ни парадоксально, подчас бывало так, что сведения, почерпнутые в этих разговорах, касающиеся "Библиотеки поэта", с необычайной быстротой распространялись в ленинградских литературных кругах и вскоре возвращались к нам в сильно преувеличенном виде.

  Не припомню, чтобы Юрий Николаевич вел в редакции долгие разговоры. Быть может, потому, что там всегда бывало много народа. Обычно он ограничивался вопросом, как идут дела, и, если было что-нибудь срочное, вкратце высказывал свое мнение, откладывая более подробное обсуждение до телефонного разговора или встречи.

  Иногда он присылал мне письма, главным образом когда жил летом на даче, а подчас и будучи в городе, но, видимо, не желая отрываться от работы для звонка по телефону.

  Приведу открытку Юрия Николаевича, датированную июлем 1932 года, посланную из-под Струг Красных.

  "Арсений Георгиевич, здравствуйте. Что слышно? Как темпы? В частности, 1) что с Шиловым? 2) прислал ли хвостики Ямпольский? 3) что с хвостиком Томашевского (Дельвиг), 4) Державин в наборе ли? 5) И прочее. Вообще, большая к Вам просьба: не оставляйте меня в неизвестности и сообщайте все, даже маловажное, что Вам захочется. Всего хорошего. Привет. Юр. Тынянов".

  Здесь - характерное для Юрия Николаевича стремление быть в курсе всех дел "Библиотеки поэта", вплоть до самых мелких, и не менее типичная для него лапидарность слога. (Кстати, многие письма Юрия Николаевича написаны карандашом, он утверждал, что карандашом получается короче.)

  Постепенно мои посещения Юрия Николаевича сделались регулярными.

  Сложился даже некий ритуал. Заслышав мой звонок или голос, Юрий Николаевич выходил, приветливо здоровался, и тут же без долгих предисловий начинались вопросы: "Что у нас делается? Какие поступили рукописи? Есть ли новые заявки? Как с печатанием?"

  Последний вопрос был в то первое десятилетие существования "Библиотеки поэта" особенно острым. "Библиотека" "своей" бумаги не имела, бумага шла из общего издательского котла. Но "Издательство писателей" (а с 1935 года - Ленинградское отделение издательства "Советский писатель") заинтересовано было, естественно, в том, чтобы в первую очередь выходили книги современных писателей; к тому же книги "Библиотеки" были сложны полиграфически и объемны, они пожирали тонны бумаги, с которой вообще было весьма туго. Подписанные к печати рукописи большой серии "Библиотеки поэта" залеживались в ожидании своей очереди. В таких случаях Юрий Николаевич звонил в издательство и суровым тоном требовал объяснений: "Почему книги "Библиотеки" не печатаются? Кто виноват в задержке?"

  Наконец, после наших напоминаний и ходатайств, было отпущено для печатания уже подготовленных книг "Библиотеки поэта" около пятнадцати тонн бумаги. Этого хватило бы на несколько книг. О судьбе ее упоминает И. Груздев в одном из писем М. Горькому; "Получили наряд из нашей нормы, но она пошла на издание Блока как издания экспортного" ¹.

  В конце 30-х годов Н. А. Брыкину, бывшему в то время директором Ленотделения издательства "Советский писатель", пришла мысль печатать книги малой серии на бумажных срывах, что Юрий Николаевич приветствовал: "Пускай на срывах, - говорил он, - лишь бы выходили!" ²

  ¹ В 1932-1936 гг. было выпущено 12-томное собрание сочинений А. Блока тиражом пять тысяч экземпляров.

  ² Фактически на срывах вышла всего одна книга малой серии. Но в тот период нехватки бумаги и это было достижением.

  Среди ряда задач, стоявших перед руководством "Библиотеки поэта", Юрий Николаевич считал главными надлежащий подбор сотрудников (то есть редакторов-составителей книг) и выработку типа издания.

  То и другое было делом не простым.

  В основном привлекались относительно молодые ученые, многих из которых Юрий Николаевич хорошо знал, а некоторые в недалеком прошлом были его учениками. "Мне говорят, - как-то сказал Юрий Николаевич, - чтобы я привлекал к работе того или того. А я буду привлекать только "по знакомству"... только тех, кого я хорошо знаю".

  Но, привлекая "по знакомству", Юрий Николаевич предъявлял к будущим составителям книг "Библиотеки" весьма серьезные требования. Рассматривая поступившие заявки, он всесторонне обсуждал каждую кандидатуру. Необходимо, чтобы это был человек "надежный", то есть подготовил бы рукопись на должном уровне и в мыслимые сроки. Предпочтение оказывалось специалистам по данному автору или теме. Юрий Николаевич рассматривал установление канонического текста как настолько важную сторону работы "Библиотеки поэта", что счел необходимым специально сказать об этом в кратком предисловии ко всей серии (Державин. Стихотворения).

  Для многих молодых литературоведов "Библиотека поэта" явилась школой исследовательской работы и выработки текстологических навыков.

  Сложнее было со старыми, давно сложившимися учеными, которые и но знаниям и по опыту имели право на участие в работе "Библиотеки", но вызывали у Юрия Николаевича сомнения: будут ли их труды отвечать современным методологическим требованиям?

  Помню, как по предложению Юрия Николаевича мы вместе с ним отправились в Пушкинский Дом просить академика А. С. Орлова, в то время заместителя директора Института русской литературы, крупного специалиста по литературе русского средневековья и XVIII века, возглавить подготовку трехтомника "Ломоносов, Сумароков, Тредиаковский". Юрий Николаевич в свойственной ему изысканно вежливой манере воздал должное эрудиции академика, разносторонности и глубине его интересов, но, выйдя, в раздумье произнес: "А не подведет ли нас академик?" Надо сказать, что опасения Юрия Николаевича оказались напрасными: трехтомник под редакцией академика А. С. Орлова отвечал высоким требованиям и был положительно оценен критикой. Правда, под началом академика Орлова работали такие серьезные ученые, как Г. А. Гуковский и П. Н. Берков.

  Иногда Юрий Николаевич после наших разговоров о делах "Библиотеки поэта", уже "под занавес", брал с полки книгу того или другого из маститых историков литературы и читал выбранный наугад отрывок, с большим искусством передавая манеру чтения автора. Попутно он сопровождал чтение краткими комментариями: "Сомнительно... А вот и не так!" Как-то, прочитав абзац из книги одного ленинградского ученого, известного специалиста по Грибоедову, рекомендовавшего при изучении писателя читать текст медленно, чтобы глубже вникнуть в его суть, Юрий Николаевич воскликнул: "Метод медленного чтения! Исследователь должен читать так, как каждый читатель, - бегло, иначе можно вычитать то, чего у писателя вовсе нет!"

  Это были отклики давних несогласий с академической наукой.

  Кстати, у Юрия Николаевича вовсе не было огульного предубеждения против историков литературы старой школы. Он, например, высоко ставил С. А. Венгерова, в семинаре которого оп когда-то работал, ценил широту его интересов, увлеченность, исключительное трудолюбие; в огромном томе "Русской поэзии", изданном С. А. Венгеровым в конце прошлого века, Юрий Николаевич видел предшественника "Библиотеки поэта". Книгу И. Гарусова о Грибоедове он назвал энциклопедией "Горя от ума".

  Манера речи Юрия Ни