Витте Сергей Юльевич - Царствование Николая Второго. Том 2. Главы 46 - 52.

ря в Фридберге, во Франкфурте жил министр иностранных дел Извольский. В это время вопрос об уходе Извольского уже был решен. Извольский хотел занять место посла в Лондоне; поэтому был вызываем посол из Лондона граф Бенкендорф с тем, чтобы уговорить его занять пост посла в Париже, но Бенкендорф на это не согласился и остался в Лондоне, а Извольский был назначен на пост посла в Париж, а вместо него управляющим министерством сделался товарищ его Сазонов.

  

   Это случилось как раз перед поездкой Государя в Потсдам. Сперва Государь и его свита пожелали устроить свидание с Германским Императором где-нибудь около Наугейма. Германский Император счел, не без основания, для себя несоответственным, раз Государь наш находится в Германии, ехать к Нему с визитом и пожелал, чтобы наш Государь приехал к нему с визитом в его постоянное местопребывание, т. е. в Потсдам.

   Государь этому желание, весьма правильному, подчинился и поехал в Потсдам и там были предрешены и в принципе установлены все пункты соглашения нашего с Германией, относительно открытия Персии полному экономическому влиянию Германии, о чем я говорил ранее. Это соглашение с Германией относительно Персии, которое было естественным следствием нашего соглашения с Англией относительно Персии, уничтожило даже те выгоды, сравнительно с теми выгодами, которые мы предоставили Англии, которые на нашу долю вытекали из Русско-Английского соглашения.

   Были ли в Потсдаме еще другие соглашения или нет, это неизвестно. Я думаю, что нет. Но несомненно, что были весьма дружеские разговоры, и разговоры эти были не только между управляющим русским министерством иностранных дел и германским канцлером и германским министром иностранных дел, но также и между двумя Императорами.

   Вообще, поездка Государя в Потсдам значительно перевернула стрелку нашего политического благоволения от Англии к Германии. В настоящем, 1912 году, стрелка эта опять повернулась в сторону Англии, что было явно демонстрировано недавно, несколько недель тому назад, визитом к нам английских общественных и государственных деятелей. Англичане были встречены у нас, как наверху, так и в обществе, и в правительственных сферах с {473} особой дружбой, как будто бы приехали исконные наши друзья, причем совсем было забыто, что англичане в последнее столетие всюду проявляли к нам свое недружелюбие и нанесли нам массу вреда в международных отношениях и в военных столкновениях.

   Я думаю, что такой оборот стрелки в сторону Англии не пройдет для нас даром и Германский Император выдерет нас за это немножко за уши. Если он еще это не сделал, то только потому, что в настоящее время в Германии происходит парламентский кризис, так как новые выборы в Рейхстаг дали крайне левую палату, совсем не соответствующую ни воззрениям Вильгельма, ни традициям германского правительства.

  

   Когда, после визита, сделанного Русским Императором в Потсдаме, Государь Император воротился опять в Дармштадт, откуда вернулся в Россию только 3-го ноября, было замечено то обстоятельство, что во время официального обеда, данного Германским Императором Русскому, при пребывании нашего Императора в Потсдаме, было решено не говорить никаких, произносимых в таких случаях, речей; поэтому ни Германский Император, ни Русский не сказали ни слова.

   Это объяснили тем, что сказать истинную причину приезда Государя в Потсдам, а равно и выяснить те результаты, которые последовали вследствие этого приезда, было неудобно, а сказать, что этот приезд не имел политического характера, а только характер чисто семейный, значило бы сказать неправду и сказать то, чему Европа не поверит.

  

   После сделанного Русским Императором официального визита из Дармштадта в Потсдам, Германский Император посетил Русского, поехавши для сего в Дармштадт. Это посещение носило частный, фамильный характер.

  

   После совершенных визитов, Сазонов был сделан из управляющего - министром иностранных дел, что означало, что германский Император остался Сазоновым доволен. Не знаю, насколько Сазонов оправдает надежды и доверие Германского Императора.

   В конце декабря 1910 года умер Эмир Бухарский, и Эмиром был сделан его прямой наследник, который, между прочим, воспитывался в России и служил некоторое время в русских войсках.

   {474} В конце 1910 года произошло и следующее весьма важное событие - умер наш великий писатель граф Толстой.

   Событие это дало повод к различным инцидентам. Все газеты, конечно, не могли не быть переполнены статьями по поводу этого события. Правительство не знало, как отнестись к этому событию.

   Его Величество сделал резолюцию на донесении о смерти Толстого, что Толстой был великий художник, а затем, что Бог ему судья.

   Я со своей стороны, все-таки, думаю, что Толстого, кроме Бога, будут постоянно судить русское общество и русский народ, что Толстой кроме того, что был великим писателем-художником, был и великим человеком, что многие из его политических взглядов, может быть, неверны, и я лично нахожу, что некоторые из них представляют заблуждение, но что тем не менее Толстой не только в области художества, но и в области мышления оказал и будет оказывать на Россию и не только на Россию, но и на умы всей Европы громадное влияние.

   Влияние его происходит от того, что он в своих мыслях и суждениях умел отрешиться от многих мнений, которые внушены исключительно эгоистическою природою человека. Наконец, величайшая заслуга графа Толстого, - это то, что он искренно верил в Бога и своим громадным талантом умел внедрить эту веру в сердца многих тысяч людей и, таким образом, боролся с атеизмом и русским нигилизмом, которые имели такое большое влияние на умы молодого русского поколения семидесятых годов прошлого столетия.

   Что касается правительства, то и тут оно хорошо не знало, на какой ноге танцевать: с одной стороны, совсем игнорировать такое великое событие, как смерть Толстого, было невозможно; безусловно охулить этого великого человека также было невозможно, а, с другой стороны, допустить выражение особой печали и печальных манифестаций по поводу смерти Толстого было неудобно, а потому и в этом случае, выражая как бы соболезнование по поводу смерти, вместе с тем принимали исподтишка полицейские меры для того, чтобы все соболезнования выражались в обществе в возможно скромных размерах.

   Замечательно то, что ни один, не только из русских, но также и из иностранных писателей, не имел и ныне не имеет такого мирового значения, как Толстой. Никто из писателей за границей не был столь популярен, как Толстой. Этот один факт сам по себе указывает на значение таланта этого человека.

   {475} В конце 1910 года произошло неожиданное назначение управляющим министерством народного просвещения Кассо. Кассо был назначен вместо Шварца; оказалось, что и Шварц являлся недостаточно зараженным идеями союза русского народа, а потому не соглашался со Столыпиным.

   Столыпин при всем своем либеральничании требовал от министра таких мер и такого игнорирования законов, на который Шварц не пошел. Вследствие этого, он и оставил пост министра народного просвещения.

   Назначение Кассо для всех было загадкой, ибо о том, кто такой Кассо, никому не было известно, ибо этот господин никогда ни в чем себя не проявил. По происхождению он греко-молдаванин; по воспитанию - воспитанник французских и немецких средних и высших учебных заведений; по родству - он знаменит тем, что приходится, кажется, племянником Ренану по его жене, если не племянником, то каким то родственником.

   На все вопросы: откуда взялся сей министр - первые недели никто ничего не мог ответить. Затем выяснилось, что Кассо очень близкий человек родственницы Столыпина, живущей в Москве, и что там Столыпин с ним познакомился и его тетка ему его очень рекомендовала. Как она ему его рекомендовала, конечно, это остается тайной, но можно думать, что она, не имея компетентности судить о научных заслугах Кассо, внушила своему племяннику, что Кассо милый человек, отличный собеседник и человек, который, будучи министром народного просвещения, никогда ничем не будет стесняться, а уже тем паче русскими законами.

   Такая аттестация, конечно, не могла не прельстить Столыпина и побудить его назначить на пост начальника просвещения Русской Империи. Говорили, что Кассо не был известен также и Его Величеству, но когда Его Величество познакомился с Кассо, то, вероятно, последний Государю понравился, так как уже 26-го февраля 1911 года он из управляющего министерством был сделан министром.

   Когда это назначение Кассо управляющим было сделано, я был в Биаррице, а теперешний глава правительства, а тогда бывший министром финансов, Коковцев, был в Париже. Я написал, между прочим, Коковцеву о том: что это у нас творится, откуда идут эти все престранные назначения на различные высокие посты и в том числе назначение Кассо? На это Коковцев мне ответил: что он по этому предмету не знает ничего и ничего не может разъяснить, {476} так как он сам недоумевает, а затем в письме, которое у меня хранится, прибавляет, что ныне процветает полное, неприкосновенное самодержавие, но только самодержавие наоборот, что означает: что самодержцем является не Государь Император, а его премьер-министр.

  

   19-го февраля 1911 года последовало празднование 50-летия освобождения крестьян. Сначала правительство было хотело не принимать никакого участия в этом празднестве, но затем был дан свыше ордер, чтобы лучше это событие взять в свои руки, дабы не допустить, чтобы крайние партии по этому случаю сделали различные демонстрации. Так и было поступлено: все, что надлежало сделать, с точки зрения официальной, - было сделано.

  

   2-го марта праздновалось 200-лтие правительствующего Сената. По поводу этого события Его Величеству было угодно подчеркнуть хорошее поведение Сената в последние годы, в том смысле, что Сенат более руководствовался целесообразностью и желаниями свыше, нежели законами. Поэтому Государь Император присутствовал при официальном торжестве в самом Сенате, а затем и дал сенаторам в Зимнем Дворце торжественный обед.

   Замечательно то, что на эти торжества не был приглашен высокопочтеннейший человек, член Государственного Совета, обер-камергер, министр юстиции Императора Александра II, граф Пален, выдающийся государственный деятель по своему благородству и по своей порядочности, человек, которому Ее Величество, вдовствующая Императрица-Мать, делает визиты и бывает у него. И даже по поводу этого события не вспомнили, что если такой человек до сих пор не сенатор, то только по забывчивости. А между тем, по поводу этого торжества, такому господину, как нынешний министр юстиции Щегловитов, дали звание статс-секретаря, сделали сенатором.

   Кроме того, сделали сенаторами и других лиц, которые, во всяком случае, и менее достойны и менее имеют права, нежели высокопочтенный граф Пален.

  

   В 1910 году член Государственного Совета Пихно, о котором я имел случай говорить в моих воспоминаниях, набрал {477} соответствующее количество подписей и представил в Государственный Совет проект закона, который изменял порядок выборов в члены Государственного Совета от юго-западных и северо-западных губерний.

   Дело в том, что по закону каждое губернское земство выбирает в Государственный Совет члена от своей губернии. Этот закон - постоянный, а так как есть несколько губерний, в которых земство еще не было введено, - да и до сих пор в некоторых губерниях оно не введено, - то для таких губерний был установлен временный закон, по которому члены Государственного Совета от этих губерний выбираются не земствами, а съездами землевладельцев.

   Так как в северо-западных и юго-западных губерниях масса землевладельцев поляков, то, естественно, члены Государственного Совета от этих губерний почти все были поляки. - Было только одно исключение, а именно: в Киевской губернии был выбран русский помещик граф Бобринский.

   Пихно, взамен временного закона о выборах в не земских губерниях, представил новый закон, который был комбинирован таким образом, чтобы при выборах поляки оставались в меньшинстве, а чтобы были выбираемы pyccкие дворяне.

   Нужно заметить, что если в северо-западных и юго-западных губерниях имеют большое влияние польские помещики, то происходит это потому, что они, не имея сколько-нибудь широкого доступа к государственной службе, сидят в своих имениях и занимаются ими, вследствие чего и имеют на местах большое влияние.

   Проект закона Пихно встретил возражения членов Государственного Совета, а в том числе и от меня.

   При рассмотрении дела в общем собрании явился Столыпин, который высказал в довольно мягкой форме, что, конечно, не вполне естественно, что от западных губерний все члены Государственного Совета - поляки, но, тем не менее, он считает, что не следует принимать закона, предложенного Пихно, так как существующее положение в западных губерниях - временное, и что он, с своей стороны, обязуется в возможно скором времени представить закон о введении земского положения, как в северо-западных, так и южно-западных губерниях.

   Вследствие этого закон Пихно не был принят, хотя я уверен, что он не был бы принят и в том случае, если бы Столыпин и не сделал сказанного заявления.

   {478} Затем министерство внутренних дел начало разрабатывать закон о введении земства в северо-западных и юго-западных губерниях.

   Последовали с мест, со стороны черносотенцев и националистов, - которые, конечно, составляют крайне незначительное меньшинство, но по нынешним временам имеют большой голос, - ходатайства, чтобы закон о введении земства был так составлен, чтобы они приобрели преимущественную, если не исключительную, власть над местными нуждами.

   После долгих перипетий, Столыпин, конечное таким тенденциям уступил, так как он видел, что они находят сочувствие в высших сферах.

   Поэтому до Государственного Совета дошел такой закон, по которому посредством искусственных комбинаций от земских выборов были, если не устранены, то в чрезвычайной степени ограничены, крестьяне, из которых громадное большинство в этих губерниях составляют pyccкие и православные.

   Крестьяне были устранены потому, что ныне мы живем в такое время, когда действует провозглашенный Столыпиным принцип, что государство и государственная власть должны существовать для сильных, а не для слабых, а как известно в России почти всю массу населения составляют слабые, и только незначительное меньшинство составляют сильные, преимущественно дворянство.

   Само собой разумеется, что если бы на земских выборах был дан соответствующий голос крестьянству, то русские помещики-дворяне, из которых большинство не живет на местах, а служит на государственной службе, и которые купили там имения только для спекуляции, - эти дворяне попали бы в земство только в самом незначительном количестве; земство же преимущественно составило бы русское крестьянство и только отчасти польское дворянство.

   Проект Столыпина был составлен с таким расчетом, чтобы польских помещиков по возможности исключить; в особенности же проект этот пугался русского крестьянства, а потому и права русского крестьянства совершенно ограничил.

  

   Проект этот встретил в Государственном Совете решительный отпор.

   Крайние правые находили, что вводить земство в этих губерниях совсем не следует, так как губернии эти, в виду разнородности {479} населения, а также особого стратегического и политического их положения находятся совершенно в исключительных условиях.

   Умеренные дворяне были против этого проекта, потому, что находили невозможным делать различие между дворянами поляками и дворянами русскими, не без основания указывая, что такое различие, т. е. различный курии для выбора поляков-дворян и дворян-русских ведут не к объединению дворянства в этих губерниях, а к полному их разъединению, между тем, как в настоящее время, в громадном большинстве случаев, между русскими дворянами и дворянами-поляками существует полная солидарность.

   Прения были очень жарки, и я должен был высказать Столыпину многие вещи, крайне для него неприятные. В результате, посредством голосования, несмотря на то, что Столыпин пришел давать голоса в пользу самого себя, вместе со всеми своими министрами - членами Государственного Совета, все-таки закон Столыпина был отвергнут.

   Столыпин был этим чрезвычайно озадачен и не без основания считал, что главным виновником его провала был я, вследствие моих речей и данных, мною представленных, хотя я в Государственном Совете никогда не принадлежал ни к какой партии и в настоящее время также не принадлежу ни к какой партии, а поэтому говорю лично от себя и только то, что я лично думаю.

   По этому законопроекту я участвовал не только в общем собрании Государственного Совета, но и был выбран из членов Государственного Совета в комиссию, рассматривавшую предварительно этот проект.

   В этой комиссии я обнаружил и указал на то, что цифры, представленные министерством внутренних дел в доказательство правильности некоторых выводов, сделанных в представлении министерства внутренних дел, заведомо подложны.

   По поводу такого моего указания, представитель министерства внутренних дел в этой комиссии, Гербель (недавно назначенный членом Государственного Совета), сначала резко мне возражал, но затем не мог молчаливо не согласиться, что мои указания точны.

  

   Вероятно это еще более рассердило Столыпина, и с тех пор Столыпину во всех делах мерещился я. Когда Столыпину говорили о его врагах, то он говорил, что не придает значения всем своим врагам, единственно кого он боится - это графа Витте.

   {480} На это я через друзей Столыпина ему передал, что я никогда его врагом не был и не нахожусь в числе его врагов, а нахожусь только в числе тех лиц, которые поняли громадную разницу, существующую между тем Столыпиным, который говорит благородные и либеральные речи, и тем Столыпиным, который действует, как министр внутренних дел и глава правительства; что действия его отличаются такой произвольностью и бессовестностью, до которых никогда не доходили самые реакционные министры, как, например, Вячеслав Константинович Плеве; что происходит это именно потому, что те реакционные министры были люди умные, чего бы я не мог сказать о Столыпине.

  

   После такого вотума Государственного Совета, Столыпин сейчас же подал Государю Императору прошение об отставке, заявив при этом, что он может остаться лишь при том условии, если Его Императорское Величество утвердит его предположения по поводу вотума Государственного Совета.

   Государь эту отставку принял весьма хладнокровно, сказав, что подумает и даст ему ответ, и даже не интересовался узнать, какие это условия, при которых Столыпин согласился бы остаться председателем совета министров.

   Таким образом, после подачи Столыпиным в отставку все были уверены, что отставка эта будет принята, но тут, к сожалению, вмешались известные своими интригами Великие Князья Александр Михайлович и Николай Михайловичи они начали уговаривать Столыпина взять свою отставку обратно; начали пропагандировать в высшем обшестве, что если Столыпин уйдет, то произойдет развал.

   К великому сожалению, кажется, впутали в эту историю достойнейшую и благороднейшую Императрицу Марию Феодоровну, по крайней мере в том, что Ее Величество оказывала содействие тому, чтобы Столыпин не ушел - слух об этом был распространен по всему Петербургу; вытекало же это, может быть, из совершенно случайных обстоятельств, а именно из того, что как то раз в один из этих дней, Его Величество был в Аничковском Дворце у своей августейшей матери, а с другой стороны и из того обстоятельства, что Великий Князь Александр Михайлович, как известно, женат на дочери Марии Феодоровны, сестре Императора Николая II.

   {481} Столыпин, видя такое настроение, конечно, решил не делать уступок и потребовал от Его Величества исполнения его кондиций, при которых он согласен остаться председателем совета министров.

   Кондиции эти заключались в следующем:

   1-я. Распустить на несколько дней Государственную Думу и Государственный Совет, а в эти дни, в силу статьи 87 Основных Законов, ввести закон о земствах в западных губерниях, который провалил Государственный Совет.

   Эта кондиция была самая бессовестная, ибо она в корне и безусловно нарушала основные законы государства, а следовательно, и конституции; независимо от этого она ставила Его Величество в самое неудобное положение, как в отношении законодательных собраний, так и в отношении его верноподданных ультраправых.

   2-я кондиция Столыпина была следующая:

   Чтобы предложить членам Государственного Совета - крайним правым - Дурново и Трепову, которые, по мнению Столыпина, интриговали, - вели против этого закона интригу, - заболеть и получить отпуск до 1-го января следующего года.

   Дело в том, что по закону присутствующие члены Государственного Совета не могут быть сменены или уволены. Неправильное толкование закона дало повод правительству каждый год 1-го января в опубликованных списках присутствующих членов Государственного Совета не помещать тех членов, которые ему не желательны. В этом заключается нарушение закона. Но во всяком случае, после 1-го января члены, помещенные в списках, как присутствующие, никоим образом не могут быть исключены из присутствующих, а поэтому Столыпин потребовал, чтобы Дурново и Трепову были даны отпуски до 1-го января с тем, чтобы они до 1-го января не приходили в Государственный Совет, после же 1-го января Столыпин, конечно, имел намерение их в списки не включить.

   Очевидно, такое требование идет в разрез не только с основными законами, но является простым издевательством, как над законами, так и над личностями, ибо можно относиться с различных точек зрения к членам Государственного Совета Дурново и Трепову, - я не их поклонник, так как не могу сочувствовать их ультраправой программе, - но тем не менее оба эти лица, как члены Государственного Совета, действовали и действуют в пределах законом им предоставленных прав, а поэтому, так {482} шельмовать членов Государственного Совета: давать им отпуски, которых они не просят, не только составляет нарушение основных законов, но и издевательство над этими лицами.

   Кризис, заключавшийся в том, примет ли Государь кондиции Столыпина или не примет, продолжался чуть ли не более недели, причем в это время указанные Великие Князья и другие члены общества вели отчаянную пропаганду, уверяя, что только благодаря Столыпину прекратились революционно-анархические акты, т. е. покушения, и что как только Столыпин уйдет - покушения эти возобновятся. Конечно, такая перспектива могла очень действовать на высшие сферы.

  

   В конце концов, Столыпин и его прихвостни торжествовали, Государственная Дума и Государственный Совет были распущены на эти три дня и в это время был введен по ст. 87 закон о земствах в западных губерниях; а засим, Дурново и Трепов получили предложение воспользоваться отпуском.

   В конце концов, Столыпин и его прихвостни торжествовали, но для мало-мальски дальновидного человека было ясно, что это торжество накануне его политической гибели.

   Когда это случилось, вся Россия была этим возмущена, были возмущены, как Государственная Дума, так и Государственный Совет.

   Столыпин давал объяснения своих действий, как в Государственном Совете, так и в Государственной Думе, причем в Государственном Совете он давал объяснения весьма почтительные для Государственного Совета и не особенно лестные для Государственной Думы, а в Государственной Думе давал объяснения весьма подобострастные в отношении Государственной Думы и весьма не лестные для Государственного Совета. Но на этот раз Столыпин не провел ни Государственный Совет, ни Государственную Думу.

   Как Государственный Совет остался при мнении о неправильности его действий, так и Государственная Дума, - которая в этом отношении имеет большой простор и самостоятельность, - признала действия Столыпина безусловно неправильными и незаконными.

  

   А агент Столыпина в Государственной Думе, глава так называемой партии 17-го октября, Гучков, заявил, что он порицает {483} действия Столыпина и - благоразумно удалился из Петербурга, предприняв поездку на Дальний Восток, конечно, в расчете переждать, что из всего этого выйдет. Если Столыпин провалится, то это будет сделано без него, а если снова всплывет, то тогда он себя не скомпрометирует в глазах Столыпина и опять посредством угодничества, найдет в нем поддержку и благоволение.

   Член Государственного Совета Трепов был очень близок к Государю и пользовался особой милостью Его Величества, поэтому и имел право просить у Его Величества аудиенции для передачи различных своих государственных впечатлений и мнений. Этим правом он воспользовался и в настоящем случае. Дурново же молча подчинился приказанию воспользоваться отпуском.

   Член Государственного Совета Гончаров, весьма почтеннейший человек, принадлежащий к правой группе и ранее перед Дурново бывший лидером правой группы, так возмутился всем этим, что просил уволить его из членов Государственного Совета.

   В тот же день, когда все это случилось, вечером, по телефону из редакций газет меня спрашивали: не получил ли и я приказа воспользоваться отпуском?

   Таким образом, очевидно, ходили слухи, что я был в числе этих членов Государственного Совета - Дурново и Трепова - но слухи эти оказались неосновательными, потому что я ничего не получал.

  

   Указанные же Великие Князья торжествовали и могли торжествовать, так как, конечно, все это дело в значительной степени было делом их рук. Так что не совсем без основания я слышал такой афоризм: что Столыпина убил не Багров, а эти Великие Князья, т. е. иначе говоря, если бы Великие Князья не вмешались в дело, до них совсем не касавшееся, и Столыпин вышел бы в отставку, то, по всей вероятности, он преспокойно, благополучным бы образом жил, сохранив за собой уважение, как такой государственный человек, который при известных обстоятельствах, для сохранения собственного достоинства, умеет выходить в отставку.

  

   Какое горячее участие указанные Великие Князья принимали во всем этом деле, между прочим, видно из следующего:

   {484} Как раз после того, как Государь принял кондиции Столыпина и вернул ему отставку, был вечер у князя Платона Оболенского. Я на этот вечер не поехал, а там была моя жена, и среди приглашенных был очень близкий мне человек - член Государственного Совета Стахович, был там и Великий Князь Николай Михайлович. Конечно, на этом вечере очень много говорили о происшедшем. Великий Князь распинался за Столыпина и выражал Стаховичу такое мнение; что если бы от него зависло, то он не только предложил Дурново и Трепову воспользоваться отпуском, но просто разогнал бы весь Государственный Совет.

  

   Через некоторое время после случившегося, мне передавал тот же Стахович, что он, будучи в давнишних хороших отношениях с Гучковым, беседовал, однажды, с ним относительно всего этого происшествия, причем Гучков ему сказал, что Столыпин еще 1-го января просил Государя не помещать в список присутствующих членов Государственного Совета - Дурново и Трепова, но что Его Величество на это не согласился. Затем, Столыпин прибавил Гучкову:

   "Если бы я захотел, чтобы граф Витте не был помещен, то я уверен, что на это Его Величество согласился бы; но только я не решился этого сделать, так как я знаю, какою большою репутацией пользуется граф Витте за границей, и это произвело бы большой шум в Европе".

  

   Еще на-днях, на приеме у вновь прибывшего австро-венгерского посла, ко мне подошел один старец в ленте и спросил меня: не могу ли я его принять. Я сказал, что с большим удовольствием, и указал на следующий день и час. Старик этот ко мне явился и начал рассказывать взволнованным голосом следующее: он представился, что он член совета министра внутренних дел, тайн. сов. Пшерадский, что он один из ближайших сотрудников Столыпина, что Столыпин назначил его членом совета, и вот что с ним случилось. Рассказ его часто прерывался слезами.

   Когда, говорил он, Государь не принял последнюю отставку Столыпина по делу о введении земств в Западных губерниях, то главный мотив, который увидел Государь для отказа, был тот, что, мол, Столыпин прекратил революцию и что при нем не будет {485} более производиться всяких анархических убийств. Столыпин это и хотел доказать, что при нем, действительно, более революционно-анархических убийств быть не может.

   Как раз через некоторое время последовало убийство одного прокурора в поезде. Убийство это явно было совершено революционерами-анархистами, но все следствие было ведено так, что, моль, это было простое убийство, на почве грабежа.

   Наконец было поймано лицо, которое прямо указало, что оно убило и по решению революционного комитета. Это лицо поместили в Севастополе в тюрьму. Затем тюремщики устроили так, что дали возможность этому лицу бежать, но одновременно сделали таким образом, что как только он убежал, часовые его сейчас же застрелили и, таким образом, следы того, что это было преступление на почве революционно-анархической, скрыты.

   Затем произошло следующее, лично его, старика, касающееся: на сестре его жены женат некий морской офицер Курош. Этот Курош в 1905 году, когда в Финляндии, в крепости Гельсингфорсе, тамошние революционеры подняли революционный флаг, со своего судна стрелял в этих революционеров. Тогда же было постановлено предать его смерти и послали ему этот смертный приговор, но почему то, по той или другой причине, приговор этот не был приведен в исполнение.

  

   Затем, так как теперь снова обострились отношения между Финляндией и русским правительством, то финляндские революционеры снова подняли вопрос о Куроше, но решили, что лучше убить не самого Куроша, а его сына - юношу 17-ти лет, находящегося в одном из петербургских учебных заведений, и в мотивировке своего решения постановили, что если убьют Куроша, так что же, - Курош мучиться не будет, а вот, если они убьют его сына, то это тогда будет более мучительно для Куроша, потому что он сына любит и всю свою жизнь будет мучиться и, таким образом, получить должное возмездие за то, что он стрелял в революционеров.

   Вот, продолжал этот почтенный старик, Курош поехал в плавание. Мы поехали на дачу, которую занимал Курош, где-то недалеко от Риги. Там были: мой племянник, его, Куроша, сын и жена Куроша. Жена уехала. Таким образом, на даче остался этот старик Пшерадский, его жена и сын Куроша. Вот старик мне рассказывает: раз вечером, когда этот молодой человек ложился спать, то он и его жена пришли в его комнату с ним проститься. Он, племянник старика, подошел к окну и хотел его запереть, {486} а окно выходило в сад, - в это время у окна появился какой-то человек и в то время, когда он закрывал окно, сделал несколько выстрелов и убил его наповал.

   Началось следствие и вот, говорят, после следствия, а следствие вел судебный следователь Александров, - тот самый, который в последней стадии вел судебное следствие о покушении на мою жизнь и который никак не мог найти виновных, - так вот Александров повел все следствие так, что, мол, этот молодой человек сам застрелился.

   Он сам, этот член совета министра внутренних дел, служил очень долго в судебном морском ведомстве и сам юрист. Когда он начал смотреть судебное следствие, он увидел, что все дело велось до такой степени безобразно, что даже в показаниях некоторых лиц судебный следователь вынимал средние подлинные листы и вставлял такие, какие были нужны для доказательства, что этот сын сам себя убил, а не убит революционерами, что отец этого Куроша, моряк, получил от Государя императора, когда сын был убит, очень сердечную телеграмму, с выражением соболезнования, что это убийство в высокой степени печально.

   Старик говорил мне: "Ведь моего племянника убили на моих глазах и, несмотря на это, следствие ведется так, чтобы доказать, что тут было простое самоубийство". Когда я спросил этого старика:

   "Я не понимаю, почему это делается?" Он ответил: "Очень просто, Столыпин, после того, как остался председателем, т. е. после того, как Его Величество не принял его отставки по делу западных земств, вследствие уверения, что с уходом Столыпина начнутся революционные выступления, дал приказ, чтобы Все те убийства, которые будут на политической почве, признавать, что эти убийства есть простые убийства. Соответственно этому, было дано распоряжение и это распоряжение и практикуется".

   Так как убийство Куроша произошло еще, когда Столыпин был жив, то следствие и приняло это направление. Когда я спросил старика: "Скажите, пожалуйста, вы обращались к морскому министру или министру юстиции?" Он сказал, что обращался к морскому министру и что тот возмущался, а что касается министра юстиции, то он, старик, сказал, что он не обращался к такому негодяю, так как, в сущности говоря, Щегловитов держался все время министром юстиции при Столыпине только потому, что был у него лакеем, и министр юстиции, глава русского правосудия, обратился в полицейского агента председателя совета министров.

   {487} 18 марта последовало смещение Воеводского с поста морского министра и назначение его членом Государственного Совета; вместо Воеводского был назначен Его Величеством адмирал Григорович, - бывший товарищ Воеводского.

   Григорович ныне пользуется большим расположением Государя императора; насколько он оправдывает расположение Его Величества - это мы увидим в будущем.

   Пока же носятся такие слухи: что Григорович человек толковый, знающий, впрочем, достаточно переговорить несколько слов с Воеводским и с Григоровичем, чтобы видеть разницу между тем и другим: второй - человек серьезный, а первого - серьезным человеком считать трудно.

   Затем, говорят, что, будто бы, Григорович ведет все дело весьма рискованно, что Все его обещания и проекты в конце концов не будут выполнены, что между прочим, теперь в морском министерстве водворилось такое взяточничество, какого прежде никогда не было, - но все это пока одни разговоры.

  

   Вследствие отказа Гучкова от звания председателя Государственной Думы, 22-го марта последовало избрание другого председателя - Родзянко, человека не глупого, довольно толкового; но все-таки главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе, - у него отличный бас.

  

   2-го мая последовало назначение обер-прокурором Святейшего Синода - Саблера и увольнение от этой должности Лукьянова. Я нахожу это назначение правильным, ибо все те обер-прокуроры, которые были после Победоносцева впредь до Саблера, были, собственно говоря, в церковных делах дилетантами, а поэтому не водворив новых начал в русской православной церкви, которые были намечены комитетом министров при рассмотрении указа 12 декабря 1904 года, вместе с тем не могли иметь никакого влияния на текущую жизнь и текущие церковные дела, по той простой причине, что они не знали ни лиц, ни дел.

   Я находил назначение Саблера правильным, потому, что во всяком случае, Саблер был товарищем обер-прокурора Святейшего Синода при Победоносцеве, служил очень долго в Святейшем Синоде и несомненно знает во всех деталях дела всех церковных учреждений. Что касается принципиальных взглядов Саблера, то мне {488} представляется, что он является таким же лицом, каким являются и все другие министры, т. е. такие государственные деятели, которые всегда идут более или менее по ветру.

   Может быть, косвенно, я несколько повлиял на назначение Саблера, потому что за несколько месяцев до его назначения, - месяца за l¹/₂ - 2, - я говорил о Саблере очень подробно с одним из весьма почтенных иерархов, который ни в какие политические дела, ни в какие политические интриги не вмешивался, который был далек от Иоанна Кронштадтского, Гермогена, Иллиодора и Распутина и проч. Я высказывал ему мое мнение, что, может быть, при настоящем положении вещей, всего было бы лучше, если бы обер-прокурором был сделан Саблер, а затем, мне сделалось известно, что этот почтенный иерарх проводил эту мысль от себя в Царском Селе.

  

   В начале мая 1911 года приезжал в Царское Село наследник германского престола Фридрих с супругой, затем Эмир Бухарский, а потом сиамский принц Чакрабон.

   Наследного принца я встречал ранее в Петербург, где лично с ним познакомился. В этот приезд я его встретил у германского посла во время раута и концерта. На этом рауте было много публики, и я с принцем не говорил, так как он ко мне не подошел, а я к нему подходить не хотел. Была ли это случайность или это объясняется иначе - я этого сказать не могу.

  

   2-го июня в Кронштадт прибыла эскадра Северо-Американских Соединенных Штатов, но эскадра была принята довольно сдержанно.

  

   23-го июня умерла Великая Княгиня Александра Иосифовна, которая очень долго болела и была весьма стара. Александра Иосифовна - супруга Великого Князя Константина Николаевича, который умер уже в пожилых летах, в начале царствования Императора Александра III.

  

   2-го июля Их Величества отбыли в шхеры и 27-го возвратились, причем был смотр в Высочайшем присутствии, так называемых потешных.

  

   В то время была мода на потешных, вероятно, потому, что полагали, что этими мальчиками, играющими в военных, подымают патриотический, национальный дух. Этому делу придавали государственное значение, почему смотр потешных производил Государь Император; вообще это было обставлено с особой торжественностью. Но, конечно, это потешное дело так и осталось - потешным, но не для детей, а для взрослых.

  

   19-го августа в Петербург приезжал Сербский король Петр с наследником, а 27 августа Его Величество отбыл в Киев на открытие в Высочайшем присутствии в Киеве памятника Императору Александру II.

   Я же в мае месяце поехал за границу и вернулся из за границы только в начале декабря.

  

   Во Франкфурте мне делали две довольно серьезных операции, причем первая операция производилась под хлороформом. Я лежал под хлороформом 1¹/₂ часа.

   На эту операцию я решился потому, что тамошние профессора, которым я вполне верю, сказали мне, что эта операция необходима, ибо у меня постоянно будут воспаляться те или другие части головы, - а я, как раз, предыдущей зимой первый раз пролежал некоторое время в постели и не выходил из дома, вследствие воспаления среднего уха, сопровождавшегося большой болью. И вот, во Франкфурте профессора мне сказали, что если я не сделаю операцию, то у меня постоянно будут происходить те или другие воспаления и, в конце концов, я все же должен буду сделать эту операцию; пока я еще настолько силен, что под хлороформом могу выдержать эту трудную операцию, но, что через несколько лет, вследствие моего возраста, может быть, я уж не буду в состоянии выдержать подобной операции.

   Поэтому я решился сейчас же сделать операцию.

   После этой первой, очень большой операции, я через месяц сделал вторую, менее важную. Следы этой операции я чувствую до настоящего времени, так как в некоторых местах лица еще не вернулась чувствительность.

   В августе месяце я был в Биаррице у моей дочери.

   {490} Ход событий за последние годы открыл для меня с очевидностью последствия режима Столыпина. Для меня было ясно, что Столыпин вооружил своими произвольными, жестокими и обманчивыми действиями миллионы людей; никогда прежде ни один из государственных деятелей, погибших от руки революционеров, не имел и сотой части того количества врагов, которых нажил Столыпин. Независимо от сего он потерял уважение всех мало-мальски порядочных людей.

   При таком положении вещей для меня было ясно, что со Столыпиным произойдет какая либо катастрофа и он погибнет, - раз он упрямо, во что бы то ни стало желает держаться своего положения ради различных выгод и почета.

   Столыпин вооружил против себя не только революционеров и анархистов, т. е. лиц, которые желают беспорядков, но миллионы инородцев; он даже сумел своею двойственною политикою вооружить против себя черносотенцев, после того, как эти черносотенцы первые два года его министерства были его главною опорою.

   Брат Столыпина, через два года после вступления Столыпина на пост председателя совета министров, с особенным цинизмом заявил в "Новом Времени", что подобно известному выражению Шекспира: "Мавр уходи, ты мне больше не нужен", и его брат также сказал черносотенным организациям, которые были его верными слугами: "уходите, вы мне больше не нужны".

   Благодаря этой атмосфере, для всякого, мало-мальски благоразумного человека, было совершенно очевидно, что Столыпин, уцепившись за свое место, на этом месте и погибнет.

   Я был настолько в этом уверен, что когда у меня в Биаррице был Диллон, известный английский корреспондент, который очень часто, по целым месяцам, живет в России - и спросил мое мнение о положении вещей, - я ему говорил, что я глубоко убежден в том, что со Столыпиным произойдет какая-нибудь катастрофа, которая несколько изменит положение вещей.

  

   Действительно, 1 сентября в Киеве, при исключительно театральной обстановке, произошло покушение на жизнь Столыпина (В день получения известия о ранении Столыпина гр. Витте вписал в свои заметки следующие слова:

   2 сентября 1911 года. Вчера в Киеве тяжко ранен Столыпин. Таким образом, открывается 3-е действие после 17 октября. Первое действие - мое министерство, второе - столыпинское.).

   {491} Был торжественный спектакль в присутствии Его Величества и его августейших дочерей. На этом спектакль была масса знати, все министры. В Столыпина произвел выстрел агент охранного отделения, который, - как это ныне говорят газеты, - был революционер анархист. Он произвел выстрел в Столыпина из браунинга в присутствии Государя Императора. Через несколько дней вследствие полученной раны Столыпин умер.

   Конечно, это убийство само по себе возмутительно и не может быть оправдано с точки зрения человеческой, но если оно не может быть оправдано, то оно может быть понятно.

   Всякие убийства, с точки зрения человеческих, нравственных принципов не могут быть оправданы, тем не менее, убийства во всех видах постоянно производятся; многие из этих убийств производятся лицами власть имущими. Так, между тысячами и тысячами людей, которые были казнены во время премьерства Столыпина, десятки, а может быть сотни людей были казнены совершенно зря, - иначе говоря эти люди были убиты властью