>
E.B.Ланда
"Ундина" в переводе В.А.Жуковского и русская культура
--------------------------------------
Friedrich De La Mott Fouque. Undine
Фридрих Де Ла Мотт Фуке. Ундина
Серия "Литературные памятники"
М., "Наука", 1990
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
--------------------------------------
В бореньях с трудностью силач необычайный.
П. А. Вяземский
В 1835 и 1837 гг. в "Библиотеке для Чтения" появились фрагменты повести
"Ундина" Фуке в переводе Жуковского. Сначала были опубликованы выдержки из
трех первых глав "Ундины", а затем полный текст перевода с четвертой по
десятую главу включительно. Главы еще не имели названий: их заменял отступ
одного отрывка от другого. Обе публикации редакция сопроводила небольшими
вступительными заметками и примечаниями {Ундина: Старинная повесть /
Библиотека для чтения. 1835. Т. XII. С. 7-14; Ундина: Старинная повесть /
Библиотека для чтения. 1837. Т. XX. С 5-32.}.
В заметке 1835 г. "Ундину" представляли читателям как "одно из
прелестнейших творений знаменитого "Певца во стане русских воинов"", не
обмолвившись ни словом о Фуке. Далее редакция приносила извинения, что
позволила себе "выдергивать" из глав отдельные места, "портя" тем самым
"поэму", но потребность скорее поделиться с читателями своим "восхищением",
"наслаждением" от "поэзии нежной, сладкой и восхитительной" побудила
издателей дать хотя бы такие отрывки {Там же. Т. XII. С. 7.}.
В 1837 г. редакция, наоборот, писала, что печатает "едва третью часть
поэмы", чтобы не нарушать "удовольствие тех, которые будут читать целое
сочинение".
В марте 1837 г. "Ундина" вышла отдельным изданием, украшенным 20
гравюрами, а несколько позже - в VIII томе "Стихотворений" Жуковского.
Иллюстрированное издание открывалось портретом поэта, гравированным Н.
Уткиным {Ундина: Старинная повесть, рассказанная на немецком языке в прозе
бароном Ф. Ламотт Фуке. На русском в стихах - В. Жуковским [илл. Г.
Майделя]. СПб., 1837.}.
"Библиотека для Чтения" в разделе "Литературная летопись" отметила
появление "Ундины". Редакция отзывалась об "Ундине" как об "одном из
прекраснейших явлений" и едва ли не самом прекрасном в русской словесности
1837 г., "...одном из прекраснейших перлов русской поэзии" {Библиотека для
чтения. 1837. Т. XXI. С. 33.}.
Хотя в "Литературной летописи" было приведено полностью заглавие книги,
о Фуке как авторе "Унднны" по-прежнему не заходила речь.
Задолго до появления перевода трех начальных глав "Ундины" в
"Библиотеке для Чтения", в 1815 г., поэт прочитал повесть Фуке. В письмах из
Дерпта 1816 г. к Ал. Ив. Тургеневу Жуковский не раз упоминает "Ундину" Фуке.
"Купи мне и поскорее пришли "Ундину", - писал он 17 августа. - Весьма, весь-
ма, одолжишь. Она мне очень нужна". 24 августа Жуковский напомнил Тургеневу
о своей просьбе: "Опять повторяю просьбу об Ундине. Она продается и
отдельно, и с другими повестями, напечатанными в 4-х книжках под титулом
"Die Jahreszeiten" (журнал, издававшийся Фуке). Купи для меня все, если
найдешь. Очень, очень буду обязан. Чтобы раззадорить тебя, скажу, что эта
книжка нужна моей Музе" {Письма В. А. Жуковского к Ал. Ив. Тургеневу. М.,
1895. С. 159-161.}. В сентябре Жуковский просил еще раз прислать "Ундину", и
наконец получил долгожданную книгу. Из письма 1817 г. к Д. В. Дашкову,
младшему товарищу по Московскому пансиону, видно, что Жуковский сразу,
вопреки утверждению Зейдлица, замышлял перевести повесть Фуке стихами, а не
прозою {Зейдлиц К. К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского (1783-1852). По
неизданным источникам и личным воспоминаниям. СПб., 1883. С. 155.}.
Предлагая Дашкову быть его "соиздателем" альманаха "Аониды", продолжающего
"Аониды" Карамзина лишь с той "отменою", что в издание "входила бы и проза",
поэт намеревался "выдавать ежегодно по две малые книжки". Жуковский подробно
останавливался на их содержании. "Одна из сих малых книжек, - писал он, -
должна состоять вся из одних русских сочинений в стихах и прозе", но
добавлял при этом, что "переводы в стихах позволяются". Замечание,
характерное для начала XIX в.: перевод воспринимают как собственность не
переводимого автора, а стихотворца-переводчика, как достояние уже русской
литературы.
"В "русскую книжку", - обещает Дашкову Жуковский, он даст "сказку в
прозе", которой сюжет уже готов. Два отрывка в прозе также готовы [в
голове]. Первую половину "Ундины" в стихах" {Жуковский В. А. Полн. собр.
соч. с приложением его писем, библиографии и портрета: В 6 т. СПб., 1878, Т.
VI. С. 439-441.}. "Ундина" в ту пору была готова, конечно, тоже лишь в
голове.
Состав второй "малой книжки" должен был представлять "собрания
переводов образцовых немецких писателей, также в стихах и прозе". Наряду с
именами Гете, Гердера, Шиллера, Тика, Новалиса Жуковский назвал и Фуке:
рассказы немецкого романтика он расценивал как "многое множество
прекрасного" {Там же.}. В библиотеке Жуковского в Томске есть произведения
Фуке в разных изданиях. Среди рукописей поэта там хранится заметка от 12
июля 1816 г., отразившая его размышления о природе оригинальности автора, а
также о придании русской поэзии истинно оригинального характера; она
проясняет во многом, почему Жуковский переводил и Фуке. "У иностранцев, -
записывает Жуковский, - только <наследовать> оригинальных - тех, которые
сообразны со своим веком. Но воспитанники прежних, а не подражатели чужим в
своем веке. Таких оригинальных авторов в наше время немного: Гете, Шиллер,
Фуке" {Янушкевич А. С. Книги по истории и теории российской словесности в
библиотеке В. А. Жуковского // Библиотека В. А. Жуковского в Томске Томск,
1978. Ч. 1. С. 30.}.
Восхищаясь творчеством Фуке в целом, Жуковский, однако, завершил
перевод лишь "Ундины". Издание тщательно продуманных "Аонид" (вплоть до
"обвертки" и "картинок") не состоялось: повесть Фуке предстала перед
читателями спустя два десятилетия.
Знакомство Жуковского с "Ундиной" Фуке предшествовало его
непосредственному знакомству с самим автором. Они встретились впервые в
Берлине в конце 1820 г., а затем не раз встречались, но, вопреки утверждению
Зейдлица, дружески не сблизились" {Зейдлиц К. К. Указ. соч. С. 156.}. "В
лице Ла-Мотта Фуке, - записал Жуковский в "Дневнике" свое первое впечатление
от облика немецкого писателя, - нет ничего, останавливающего внимание. Есть
живость в глазах: он имеет талант, и талант необыкновенный, он способен,
разгорячив воображение, написать прекрасное; но это не есть всегдашнее,
зависит от расположения, находит вдохновением; автор и человек не одно, и
лицо его мало изображает того, что чувствует и мыслит автор в некоторые
минуты. Разговор наш состоял из комплиментов и продолжался недолго"
{Жуковский В. А. Дневники. СПб., 1901. С. 82-83.}. У Жуковского, ощущавшего
жизнь и поэзию в их нерасторжимой связи, такое раздвоение автора и человека,
конечно, не вызывало симпатий.
За перевод "Ундины" Жуковский принимался несколько раз, надолго
прерывая свою работу. Лето 1831 г. было, как известно, творчески
исключительно благоприятным для Жуковского: он провел его в Царском Селе в
тесном общении с Пушкиным, и оба поэта, шутя состязались, писали сказки.
"Сказка о царе Берендее" была создана одновременно со "Сказкой о царе
Салтане". Возможно, работа над стихотворным переложением прозаической
сказки, особое лирическое освоение этого малого эпического жанра, творческая
близость с Пушкиным побудили Жуковского вплотную заняться "Ундиной".
Друзья поэта, конечно, были в курсе его замыслов, и еще до выхода
отдельного издания "Ундины", 14 февраля 1836 г. Вяземский писал из Парижа А.
И. Тургеневу: "Жуковский перекладывает на русские гексаметры "Ундину". Я
браню, что не стихами с рифмами; что он Ундину сажает в озеро, а ей надобно
резвиться, плескаться, журчать в сребристой речке" {Остафьевский архив
князей Вяземских. СПб., 1899. Т. III. С. 300.}, "Жуковский уехал недель на
шесть, кажется так, к Протасовой близ Дерпта пить воды и писать "Ундину"", -
сообщил он опять А. И. Тургеневу летом того же года {Там же. С. 322.}. В
ответных письмах А. И. Тургенев настойчиво просит Вяземского напомнить
Жуковскому, чтобы поэт прислал ему "Ундину" с "надписью" вместе с очередным
томом его сочинений {Там же. С. 350, 353.}.
А. И. Тургенев получил "Ундину" с автографом Жуковского: "Другу
Тургеневу от Жуковского (1799-1837)" {Гинзбург М. Редкий экземпляр "Ундины"
/ Книжные новости. 1936. Э 19. С. 24.}. Это красноречивые даты: не только
скорбное напоминание о Пушкине; одновременно Жуковский как бы намекал на
связь "Ундины" с Пушкиным: с тем летом, проведенным поэтами вместе в Царском
Селе.
Вяземский отнюдь не удивлялся тому, что Жуковский переводил прозу Фуке
стихами, - это не противоречило пониманию норм перевода в 1830-е годы. Он
возражал против избранного Жуковским метра, считая, по-видимому, что
гекзаметр не привьется в русской поэзии {О нежизнеспособности гекзаметра в
русской поэзии см.: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1949.
Т. II. С. 553.}.
Выбор гекзаметра для перевода Жуковский подробно объяснил в письме к И.
И. Дмитриеву от 12 марта 1837 г., посылая ему "особенный" экземпляр "Ундины"
с иллюстрациями Майделя; он просил "учителя принять благосклонно приношение
ученика" и далее писал: "Наперед знаю, что вы будете меня бранить за мои
гекзаметры. Что же мне делать? Я их люблю; я уверен, что никакой метр не
имеет столько разнообразия, не может быть столько удобен как для высокого,
так и для самого простого слога. И не должно думать, чтобы этим метром,
избавленным от рифм, писать было легко. Я знаю по опыту, как трудно. Это вы
знаете лучше меня, что именно то, что кажется простым, выпрыгнувшим прямо из
головы на бумагу, стоит наибольшего труда" {Жуковский В. А. Соч.: В 3 т. М.,
1980. Т. 3. С. 526.},
Позже, в 1845 г., в письме к И. В. Киреевскому Жуковский подчеркивал
принципиальное отличие своего "сказочного гекзаметра" от гекзаметра
"гомерического": "сказочный гекзаметр" был как бы связующим звеном между
прозою и стихами, т. е. мог "не быв прозаическими стихами, быть, однако,
столь же простым и ясным, как проза, так чтобы рассказ, несмотря на
затруднение метра, лился бы как простая непринужденная речь..." {Жуковский
В. А. Соч., 1878. Т. VI. С. 48.}.
В "Ундине" Жуковского в поэтической форме гармонически соединился
возвышенный духовный мир и мир идиллически-простой, буднично-реальный, а
также сказочный и фантастический. "Сказочный гекзаметр" создал изумительно
подобающее поэтическое одеяние для "Ундины", и повесть прозвучала как
оригинальное произведение, написанное на русском языке.
В 1830-е годы чисто романтическая проза уже не вызывала интереса в
России и воспринималась порою даже не без иронии. Симптоматично, что на
прозаический перевод "Ундины", выпущенный в 1831 г. Александром Дельвигом
под псевдонимом А. Влигде {Де-ла Мот-Фуке. Ундина, волшебная повесть / Пер.
А. Влигде. СПб., 1831.} и вполне отвечающий нормам хорошего перевода тех
лет, читатели совершенно не обратили внимания, несмотря на появившуюся в том
же году положительную рецензию в "Литературной газете" {Литературная газета.
1831. Э 23. Раздел "Библиография". С. 189.}. Только позже некоторые историки
литературы упоминают А. Влигдо как первого русского переводчика этой повести
Фуке.
Создание "Ундины" как _стихотворной_ повести не было неожиданным
явлением в творчестве Жуковского: идиллии 1816-1818 гг. "Овсяный кисель" и
"Красный карбункул" из Гебеля, неопубликованные стихотворные переложения
повестей Л. Тика "Белокурый Экберт", "Эльфы", сказки Гриммов
"Царевич-Шиповник" и др. говорят об упорном желании поэта эпически охватить
действительность, слить лирическое и прозаическое содержание, обогатить
прозу гармонией поэзии {Янушкевич А. С. Романтизм В. А. Жуковского как
художественная система. Автореф. дис. ... д-ра филол, наук. М., 1985. С.
28.}.
Такой переход от прозы к поэзии при переводе вполне закономерен для
индивидуальности Жуковского-переводчика и вытекает из его понимания поэзии
как универсального начала искусства вообще. "Искусство - поэзия в разных
формах", - писал он в статье "Об изящном в искусстве". Помимо того,
Жуковский считал, что поэзия открывает несравнимо большие возможности при
переводе. "Одна из главных прелестей поэзии, - говорил Жуковский в статье "О
переводах вообще и в особенности о переводах стихов", - состоит в гармонии,
в прозе она исчезает (Жуковский имеет в виду прозу оригинала, - Е. Л.), или
не может быть заменена тою гармониею, которая свойственна прозе (имеется в
виду опять же проза оригинала. - Е. Л.)" {Жуковский В. А. Эстетика и критика
M, 1980. С 356, 283.}.
Видимо, Жуковский ощущал скрытую в прозе Фуке гармонию, и это побудило
его перевести повесть немецкого романтика стихами. Внес поэт и особую
стройность в композицию "Ундины", дав всем главам одинаковый зачин: "О том,
как...". У Фуке такого единообразия не было.
Если вспомнить при этом часто цитируемые слова Жуковского, что
"переводчик в прозе есть раб, переводчик в стихах - соперник" {Там же. С.
189.}, то, возможно, и этот стимул сыграл свою роль, когда речь зашла о
переводе такого близкого поэту сюжета: появилось желание обрести полную
творческую свободу, хотя надо оговорить, что Жуковский никогда не был скован
при перевыражении оригинала.
Русский читатель восторженно встретил "Ундину", очарованный прелестью
ее стиха и потрясенный совершенно необычайным сюжетом.
В самом мотиве близости русалки и человека не было ничего нового для
читателя: холодная наяда или завлекала коварно мужчину, могла "защекотать",
чтобы погубить его, или же сама испытывала влечение к человеку, но тоже
заманивала его к себе в глубокие воды. В обоих случаях человек погибал.
Такой сюжет встречается в разных вариантах в фольклоре многих народов.
Поскольку в истории русской культуры участвовала именно "Ундина"
Жуковского, а с "Ундиной" Фуке читатель встречается лишь сейчас, необходимо
сказать несколько слов о переводе Жуковского вообще, преобразившем героиню
немецкого романтика и сосредоточившемся именно на мистическом замысле
повести.
В "Ундине" мы сталкиваемся с совершенно иными событиями: дитя моря,
русалка-ундина приходит к человеку, чтобы в освященном христианской церковью
брачном союзе обрести высшую ценность человека - бессмертную душу,
неповторимую личность. Вот это ядро сюжета "Ундины" заимствовано Фуке у
немецких натурфилософов, а именно у Парацельса, и было совершенно новым,
ошеломляющим читателя {Paracelsus Theophrast. Liber de nymphis, sylphus,
pygmaeis et salamandris et de caeteris spiritibus. Basel, 1559.}.
Имеется много работ о переводах Жуковским произведений самых различных
жанров с разных языков, однако о переводе "Ундины" специального исследования
на русском языке нет {См. перечень работ о Жуковском-переводчике в кн.:
Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX в. и развитие художественного перевода.
Л., 1985. С. 14/15. На нем. яз. о пер. "Ундины" см.: Eichstadt H. Zukovskij
als Ubersetzer. Munchen, 1970. S. 89-133.}. В монографиях о Жуковском о
переводе этой повести Фуке имеются лишь беглые замечания самого общего
характера.
Что касается поразительного своеобразия творческого почерка
Жуковского-переводчика, то исследователи давно - еще современники и сам поэт
- отметили однозначность для него личного творчества и переводов, его
способность так перевыражать оригинал, находя "у себя в воображении такие
красоты, которые могли бы служить заменою" {Жуковский В. А. Эстетика и
критика. С. 189.} образов оригинала, что, сохраняя порою почти буквальную
близость к подлиннику, переведенное произведение овевалось присущей
Жуковскому мечтательностью, грустью, гуманностью, особенно становилась
ощутимой нравственная оценка происходящего.
Сожалея в письме к Фогелю, что он не может послать ему никакого
немецкого перевода своих "гиперборейских бедных стихов", поэт указывает
надежный способ ознакомиться с его творчеством: прочесть в оригинале баллады
и "Орлеанскую дову" Шиллера, "Лесного царя" Гете, ряд произведений Гебеля и
Рюккерта, а также "Undine in Hexameter v. Fouque",
То, что Жуковский предлагает Фогелю прочесть "Ундину" Фуке, написанную
гекзаметрами, говорит о многом: поэт так сжился со своим переводом,
настолько "присвоил" стихотворную повесть, что в эту минуту он забывает о
прозаической форме оригинала.
"Читая все эти стихотворения, - заключает свое письмо Жуковский, -
верьте или старайтесь уверить себя, что они все переведены с русского, с
Жуковского, или vice-versa (лат. - наоборот): тогда будете иметь полное,
верное понятие о поэтическом моем даровании, гораздо выгоднее того, если бы
знали его in naturalibus (лат. - в действительности)" {Русский архив. 1902.
Кн. 2, вып. 5. С. 145.}.
Но этого перевыражения оригинала Жуковский достигал в каждом
произведении конкретными, пригодными именно для данного текста приемами, ибо
поэт, сохраняя свой почерк, переводил не на один манер: его перевод, как
двуликий Янус, соединял в себе облик переводимого автора и самого
Жуковского, включал в себя ведущие лейтмотивы его творчества.
Вяземский, как в многие друзья Жуковского, часто печалившийся, что
поэт-Жуковский растрачивает свой талант в труде переводчика, в послании "К
В. А. Жуковскому" (1819) настолько точно и впечатляюще определил его
дарование переводчика, что строка "В бореньях с трудностью силач
необычайный" стала крылатыми словами. Пушкин, утверждавший, что "переводный
слог его (Жуковского. - Е. Л.) останется всегда образцовым", эти слова
стихотворения Вяземского в своих письмах не выделял как цитату, считая их,
видимо, бесспорно всеобщим достоянием {Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л.,
1937-1949. Т. XIII. С. 48, 135, 183.}. Поэтому порой этот афоризм даже
приписывают Пушкину.
Те современники, которым дорого и близко было творчество Жуковского,
сразу восприняли "Ундину" как еще одно его новое произведение, настолько по-
весть Фуке была "преображена" поэтом, в духе его стилистики. Были привычны
эмоциональному восприятию поэзии Жуковского и ее элегическая грусть, и
свободный от архаизмов язык, гибкий, плавный, мелодичный, подвижный
благодаря частому анжанбеману, исполненный естественной интонации при
выражении и мысли, и чувства, насыщенный эпитетами, излюбленными Жуковским:
милый, кроткий, невнятный, тихий, задумчивый, грустный, туманный, а также и
сложными эпитетами, к которым поэт приучил слух читателя своими переводами
баллад, в особенности Шиллера, например вечно-незыблемый, лазурно-ясный,
жалобно-стенящий, стрелоносный,
небесно-величавый,
сереброрунные,
безрадостно-блаженные, сладкопамятный и др., но уже в иных сближениях.
Присутствовали в тексте "старинной повести" и привычные и близкие читателю
словосочетания: прелесть тихая, души очарованье, воображенье сердца, судьбы
очарованье, тихая гармония, обитель тишины, туманная даль, счастье мирское,
прозрачная пелена и отдельные слова, необходимые Жуковскому для тонкого
анализа психологии персонажей, - душа, мир души, умиление, прошлое и т. д.
{Подробности см. в кн : Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и
сердечного воображения. Пг., 1918. (Курсив в тексте "Ундины" мой. - Е. Л.).}
Словом, несмотря на гекзаметр, якобы антиромантический размер, в "Ундине"
вновь стала "жизнь и поэзия одно" ("Я музу юную бывало..."), и к "старинной
повести" в полной мере применима строфа из этого же стихотворения:
Все, что от милых темных, ясных
Минувших дней я сохранил -
Цветы мечты уединенной
И жизни лучшие цветы, -
Кладу на твой алтарь священный,
О Гений чистой красоты! -
как и строки из отрывка "Невыразимое":
Невыразимое подвластно ль выраженью?
Святые таинства, лишь сердце знает вас.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как часто в тексте "Ундины" встречается слово "невыразимое",
невыразимое речью, именно по отношению к героине, после обретения ею души:
...но сладкий,
Полный глубокой любовию _взгляд_, какого дотоле
Рыцарь в лазоревых глазках ее не встречая,
беззаветно
_Выразил все_.
(Гл. VIII, с. 152)
...когда же с ней говорил он, _ответа
Не было, взор один отвечал_;
(Гл. VIII, с. 154)
Тихий, _немой разговор_ начался между ними из
нежных
Взглядов и вздохов.
(Гл. IX, с, 162)
Верность до гроба, верность "здесь" и "там" - лейтмотив жизни Ундины -
тоже была ранее не раз воспета Жуковским, достаточно напомнить баллады
"Эолова арфа", "Рыцарь Тогенбург", "Теон и Эсхин" и др.
Сюжет "Ундины" как таковой Жуковский точно сохранил, однако в
характеристику отдельных персонажей, прежде всего Ундины, описания некоторых
эпизодов он внес существенные коррективы: он то детально разрабатывал
сказанное Фуке мимоходом, то сокращал оригинал, вовсе опуская несущественные
для него бытовые подробности и описания.
Ундина превращается у русского поэта из безжалостного и своенравного
духа водной стихии в своевольное, доброе и капризное дитя. У Жуковского
более подробное и поэтичное описание ее внешности. Он пользуется для этой
трансформации Ундины до брака с Гульбрандом уменьшительными словами:
"бровки", "глазки", "маленькая ножка", давая иную мотивировку ее поступкам,
чем Фуке: все шалости, непокорность - проявление ее "детской запальчивости".
Детскость - вот причина прихотливости, беспечной холодности Ундины; она -
дитя и не понимает огорчения взрослых людей. Эта метаморфоза облика Ундины,
духа водной стихии, связана с различным восприятием обоими писателями мира
природы и ее стихийных сил. У Фуке духи стихий безжалостны и жестоки; они
воплощают в себя равнодушие природы к страданиям человека. У Жуковского духи
стихий - шаловливые дети, не понимающие в своей незрелости любви и
сострадания, доступных только сердцу человека. Вот почему до брака с
Гульбрандом жалость и горе людское чужды Ундине из-за детского непонимания.
Слово "дитя" все время сопутствует Ундине до брака с Гульбрандом, а затем
почти исчезает из текста.
Нам представляется, что изменения в характере любого персонажа, кроме
Ундины и рыбака, несущественны. Жуковский, как часто было свойственно ему
из-за его гуманного отношения к человеку, мягкой, доброй снисходительности
его натуры к человеческим слабостям, смягчил злобность Бертальды, резкую
суровость рыбачки, но не это принципиально меняет тональность повествования
или сюжет; преображается глубинное содержание старинной повести.
Важно отметить серьезное, уважительное отношение Жуковского к простому
человеку: умиление его простодушием, честностью, его повседневным скромным
трудом, невзирая на его низкое социальное положение и бедность, - отношение
в корне отличное от барственной доброжелательности Фуке.
Почти устойчивым эпитетом становится слово "честный", когда речь
заходит о рыбаке. Но в основном перевыражение - преображение текста Фуке
связано с изменением облика Ундины - его поэтизацией, гармоничной
цельностью, идеальной женственностью, а также благодаря последовательной
стилистической трансформации оригинала (тут не ограничивается преображение
лишь переходом от прозы к поэзии) в духе стилистики самого Жуковского:
многозначность слов, отказ от второстепенных бытовых деталей, чтобы не
затемнять эмоциональные, духовные состояния, при всем эпическом спокойствии
нарастание динамики текста за счет перехода от косвенной речи к прямой и
снятии также всех рассуждений Фуке в духе расхожей житейской мудрости.
Посмотрим, как трансформируется облик Ундины до брака с Гульбрапдом. У
Фуке рыцарь встречается с "белокурой девушкой поразительной красоты", у
Жуковского образ несравнимо более высокого плана дается в нескольких
строках:
...Вдруг растворилася настежь
Дверь, и в нее белокурая, _легкая станом,
с веселым_
Смехом _впорхнула_ Ундина, как _что-то воздушное_.
(Гл. I, с. 111)
"Увидев прекрасного рыцаря, - пишет Фуке, - застыла (Ундина. - Е. Л.) в
изумлении" (с. 11). Жуковский продолжает все более детально и ощутимо
воссоздавать облик Ундины:
...Но, увидя
Рыцаря, вдруг замолчала она, и _глаза голубые,
Вспыхнув звездами под сумраком черных ресниц,
устремились
Быстро на гостя..._
(Гл. I, с. 111)
Поэт продолжает творить героиню в ее разных эмоциональных состояниях.
Так, увидев прекрасного рыцаря,
...Ундина
Долго смотрела, _пурпурные губки раскрыв, как
младенец;
Вдруг, встрепенувшись резвою птичкой_, она
подбежала
_К рыцарю, стала пред ним на колена_...
(Гл. I, с. 111)
Всецело принадлежит Жуковскому и тончайшее описание внешнего и
духовного облика Ундины в 5-й главе:
...Но мирной сей жизни была душою Ундина.
В этом жилище, куда суеты не входили, каким-то
_Райским виденьем_ сияла она: _чистота херувима,
Резвость младенца, застенчивость девы,
причудливость Никсы,
Свежесть цветка, порхливость Сильфиды,
изменчивость струйки_...
Словом, Ундина была несравненным,
_мучительно-милым_,
Чудным созданьем; и _прелесть ее проницала,
томила
Душу Гульбранда_, как прелесть весны, как
волшебство
Звуков, когда мы так полны _болезненно сладкою
думой_,
... и все то было _волшебною, тайной,
Сетью_, которую мало-помалу спуталось сердце
Рыцаря...
_Но, им обладая,
Той же силе она и сама покорялась_...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
_Но Ундина любила - любила беспечно, как любит
Птичка_, летая средь чистого неба.
(Гл. V, с, 135, 136)
В этих строфах очень изящно и тонко дав намек на происхождение Ундины:
"_причудливость Никсы_", "_изменчивость струйки_",
Вслед за Зейдлицем все, кто касался "Ундины", обязательно указывали на
опущенный в переводе конец 7-й главы - вечер после венчания Гульбранда и
Ундины и подробности пробуждения новобрачных в начале 8-й главы {Зейдлиц К.
К. Указ. соч. С. 159.}. Справедливее было бы говорить, что касается конца
7-й главы, не о "девственном" умалчивании Жуковского, а о перестановке
акцентов: вместо традиционно погашенных свечей и новобрачного, уносящего
свою невесту на руках в опочивальню, появляются строки, передающие пылкость
и преданность любви Ундины:
Голос ее так глубоко из сердца раздался, что рыцарь
Все позабыл и в порыве любви протянул к ней
объятья;
_Вскрикнула, вспрыгнула, кинулась к милому в руки
Ундина,
Грудью прильнула ко груди его и на ней онемела_.
(Гл. VII, с. 151)
У глубоко религиозного Фуке героиня тоже и набожна, и смиренна, и
кротка, но в русском тексте все эти черты усиливаются, выделяются
интонациями стиха. Тихая, глубокая грусть пронизывает старинную повесть
Жуковского, овевает саму Ундину с момента ее брака с Гульбрандом. В этой
скорби с особой силой, говоря словами Белинского, ощущается "выстраданность
его (Жуковского. - Е. Л.) романтизма". Этой "выстраданностью", печалью по
утраченному исполнено письмо к А. П. Елагиной от 3 ноября 1835 г. Сообщая о
смерти одного любимого им "пансионского знакомца", Жуковский пишет: "Сколько
уж положено в могилу! Чтобы несколько воскресить прошедшее, я принялся за
стихи; пишу Ундину, с которой познакомился во время оно и от которой так и
дышит прошлою молодостью" {Уткинский сборник. 1904. С. 60. О записях в
дневнике Жуковского, вспоминающего свое прошлое при написании им "Ундины",
см. также: Веселовский А. Н, В. А. Жуковский... С. 245, 232-233.}. Напомним,
что весь октябрь 1835 г. он переводил "Ундину". Молодость Жуковского, как
известно, не была радостной, часто мучительной, и, видимо, мысли о Маше
Протасовой, Александре Воейковой, тоска по идеальному женскому образу вообще
всплывали у Жуковского, когда он создавал свою русскую "Ундину". "Для сердца
прошедшее вечно", - вырезал он надпись на рельефном портрете, сделанном в
1833 г. и преподнесенном Мойеру в 1841 г. Ундина как воплощение именно
Вечной Женственности была в XX в. воспринята Александром Блоком.
После брака Ундина преображается:
...Потом и Ундина
Вышла; они хотели пойти к ней навстречу,
но стали
Все неподвижны: _так знакома и так незнакома
Им в красоте довершенной она показалась_.
(Гл. VIII, с. 153)
Она преображается в кроткую, беспредельно преданную любимому женщину
чистой души и высокой набожности:
...и осталась она с той минуты:
Кроткой, покорной женою, хозяйкой заботливой,
в то же
Время девственно чистым, _божественно милым
созданьем_.
(Гл. VIII, с. 153)
И еще одна деталь, принципиально важная для понимания образа Ундины,
созданного Жуковским: поэт опустил при переводе заключительного абзаца 8-й
главы, что, глядя на свою прелестную жену, рыцарь чувствует себя счастливее,
"чем греческий скульптор Пигмалион, которому госпожа Венера превратила
прекрасную статую в живую возлюбленную". Этот образ у Фуке не правомочен и,
пожалуй, появился для "украшения" текста. Пигмалион молил богов оживить
прекрасную бездушную статую, одухотворить материю. Ундина же - олицетворение
водной материальной стихии - сама пришла в мир за душой, телесное всеми
своими силами устремилось к духовности. Благодаря любви и освящению в браке
именно плотской любви Ундине была дарована душа, высшая ценность личности. В
этом был мистический смысл слов Парацельса о возможности брачного союза
духов стихий и людей, творений божиих, возможность одухотворения сил
природы, не данного самим божеством, а достигнутого его созданиями.
Психологическая глубина и сложность душевной жизни героини, переданная
оксюморонами, присущи Ундине после плотского союза с человеком, освященного
брачным таинством.
Совсем по-иному воспринимает она мир своих бывших сородичей, водяных
духов:
...он (Струй. - Е. Л.) мне, упрямый, не верит;
в _бездушной_
Бедной жизни своей никогда не будет способен
Он постигнуть того, что _в любви и страданье
и радость
Так пленительно сходны, так близко родня, что
разрознить
Их никакая сила не может_...