Алданов Марк Александрович - А. Чернышев. Гуманист, не веривший в прогресс - Книги

Андрей Чернышев.

Гуманист, не веривший в прогресс

Предисловие к 6-ти томному изданию сочинений М. Алданова -----------------------------------

Источник: "Дальние берега"; Стихи, проза.

Издательство: "Удмуртия", Ижевск, 1990.

Библиотека Александра Белоусенко - http://belousenkolib.narod.ru, 15 октября 2003. -----------------------------------

В написанном перед началом второй мировой войны М. А. Алдановым романе с выразительным названием "Начало конца" есть такая сцена: два персонажа, гуляя по Версальскому парку, ведут нескончаемый разговор о связи времен. Их диалог остроумен и горек, кажется, в воздухе разлито предчувствие катастрофы, и тем острее люди, особенно немолодые, ощущают свое бессилие перед событиями, становятся склонными к иронии. У Алданова диалог прежде всего игра мысли, он лишь в малой степени служит продвижению действия. Писатель сталкивает своих персонажей с масштабными историческими событиями, им приходится сопоставлять прошлое и настоящее, они вспоминают старые афоризмы. Говорят о завершившем первую мировую войну Версальском мирном договоре, о том, что когда-то в Версале братья Монгольфье впервые подняли в воздух наполненный горячим дымом шар.

"- Себастьян Мерсье, памфлетист XVIII века, написал книжку "2440 год". Автор, видите ли, просыпается в 2440 году в Версале и ничего не узнает: груда развалин, и на них плачет седой нищий: ничего не осталось от лучшего в мире дворца, созданного гением и гордостью одного человека.

- А нищий-то отчего плачет? Ему-то что?

- Ваш вопрос не лишен основательности, но, разумеется, этот нищий - сам Людовик XIV, тоже как-то воскресший в 2440 году.

- Какой ужас!

- Самое замечательное в этой плохой книжке то, что она была написана за несколько лет до Великой революции. Помните, один из идиотов Конвента предлагал повесить на Версальском дворце надпись: "Maison a louer" [Дом сдается (франц.)], а другой требовал, чтобы место дворца тиранов было распахано плугом. Плугом! Тогда еще не было аэропланов.

- С вами погуляешь, тотчас становится весело. Сколько времени, однако, вы нам еще даете? Если до 2440 года, то я, пожалуй, согласна.

- Нет, нет, афоризм "после нас хоть потоп" устарел. Мы с вами еще покатаемся по волнам потопа".

Этот отрывок очень характерен для своеобразного стиля Алданова. За скептическую усмешку и изящество отточенного слога его называли русским Анатолем Франсом. Даже те, кто не относился к его поклонникам, отдавали ему должное. "Алданов очень умен, остер и образован. У него тонкий, гибкий ум, склонный к парадоксам и рассудочному скептицизму", - отмечал в 1925 году критик Марк Слоним (тогда появились только первые его книги). [М. Слоним. Романы Алданова. "Воля России", Прага, 1925, No 6, с. 160.] Через четверть века, в 1950 году для поэта Георгия Иванова являлось аксиомой: "Имя Алданова, бесспорно, самое прославленное из имен русских писателей". [Г. Иванов.. Алданов. "Истоки". "Возрождение", Париж, 1950, No 10, с. 179-182.]

И. А. Бунин, став в 1933 году Нобелевским лауреатом, обрел право выдвигать на Нобелевскую премию собратьев по перу. Он из года в год выдвигал Алданова. Книги Алданова переведены на 24 языка, о нем спорят, ему посвящают монографии и диссертации. В Париже в 1976 году вышла объемистая библиография его произведений.

И только на родине писателя, в нашей стране его имя было до последних лет насильственно изъято из обращения. Первой ласточкой стала публикация в 1988 году романа "Девятое термидора" в журнале "Сельская молодежь". Публикация была осуществлена, к сожалению, с купюрами, но значительно, что ей предпослал вступительную заметку такой крупный авторитет, как академик Д. С. Лихачев. Вскоре последовали двухтомник, содержавший тетралогию "Мыслитель", в "Дружбе народов" и "Юности" были напечатаны романы "Ключ", "Истоки", рассказ "Астролог", в разных журналах и газетах появилось несколько очерков Алданова. Однако все это лишь небольшая часть наследия писателя. Он был необычайно плодовит, полное собрание его сочинений составило бы около сорока томов.

Алданов в совершенстве владел французским языком, большая часть его пути в литературе прошла во Франции. Он мог бы, как, скажем, Лев Тарасов, взявший псевдоним Анри Труайя, писать художественную прозу на французском, иметь более широкий круг читателей. Вместо этого он предпочел более трудную участь писателя русскоязычного, Россия осталась главной темой его творчества. Его Россия не ностальгическая, как у большинства эмигрантов, а историческая - страна великих писателей и государственных мужей, страна проспектов, дворцов и университетов.

Подобно Набокову, Алданов выпустил свою первую книгу на родине перед революцией. Но характерно, что первая книга юного Набокова сборник стихов, а Алданов начал с литературоведческого исследования, научного трактата. Алданову суждено было стать писателем-ученым, он один из образованнейших людей в русской литературе. Его перу принадлежали монографии по химии. Его книга "Ульмская ночь" - редкий образец философского произведения, написанного не-философом. Необыкновенно широка по кругу тем, блещет эрудицией его публицистика. Но главное дело его жизни - серия из шестнадцати романов и повестей, охватывающих почти двести лет русской истории в контексте мировой, от Петра III до Сталина. Это своего рода человеческая комедия истории, уникальный по масштабности исторический цикл. Кроме того, Алданов писал рассказы, пьесы, киносценарии.

В русских библиотеках Западной Европы и Америки его книги пользовались исключительным спросом, обгоняли по популярности и Бунина и Набокова, писатель, как никто из его современников, знал тайны занимательности. Когда он умер в 1957 году, А. М. Ремизов записал в дневнике: "В русской литературе имя Алданова займет почетное место. Исторический роман: Загоскин, Лажечников, Полевой, Мордовцев, Данилевский, Салиас, Соловьев, Алданов. Книги Алданова будут читать". ["Новый мир", 1989, No 4, с. 256.]

В последнее время, однако, интерес к его творчеству на Западе начал падать. Появилось несколько критических "разносов" его произведений. М. Слоним в очерке, предпосланном библиографии, утверждал, что самое ценное в наследии писателя - очерки, публицистика, а герои романов бледны, не развиваются в действии.

Но если и принять этот упрек, за Алдановым остаются высокое мастерство сюжетосложения, философская и нравственная насыщенность его прозы, изящный неповторимый слог. В недавно опубликованном третьем томе воспоминаний Романа Гуля читаем: "Некоторые критики считают, что Алданов был своеобразным и выдающимся писателем и человеком, и живи он в свободной России, его книги расходились бы миллионными тиражами". [Р. Гуль. Я унес Россию, т. 3, Нью-Йорк, 1989, с. 161.]

Как сложились жизнь и судьба Алданова?

Он не сражался на дуэли, как Пушкин или Лермонтов, не писал романа в каземате Петропавловской крепости, как Чернышевский, не было в его жизни резких нравственных кризисов, как у Толстого. Женат он был один раз, в браке счастлив, в общем, жизнь его может показаться скучноватой. Но она прошла в бурную эпоху, и эпоха наложила отпечаток на его судьбу.

Марк Александрович Алданов прожил семьдесят лет и три месяца. Он родился в Киеве 7 ноября 1886 года, умер в Ницце 25 февраля 1957 года. Алданов - анаграмма настоящей фамилии писателя, псевдоним. Его отец, Александр Маркович Ландау, сахаропромышленник, владел несколькими заводами. Семья была не только богатой, но интеллигентной. Будущий писатель получил отменное образование. Восемнадцати лет, закончив классическую гимназию, он свободно говорил по-немецки, по-французски и по-английски, получил золотую медаль за знание латыни и древне-греческого. В Киевском университете одновременно закончил два факультета, правовой и физико-математический (по отделению химии). В год окончания университета, в 1910 году дебютировал в печати. Его статья "Законы распределения вещества между двумя растворителями" была отпечатана в виде отдельной брошюры "Университетскими известиями". Вскоре Алданов уехал в Париж продолжать образование. Когда вспыхнула первая мировая война, вернулся в Петроград, участвовал в разработке способов защиты гражданского населения от химического оружия. Но им уже владели совсем иные жизненные планы. В Париже Алданов вдруг страстно заинтересовался сравнением русской и французской культур, начал работу над трактатом "Толстой и Роллан", сопоставлением нравственных систем двух выдающихся гуманистов.

Впрочем, любовь к химии тоже не угасла в нем. Во многих его романах герои - химики. В 1930-е годы, будучи очень известным прозаиком, он испытал период отвращения к литературной работе, задумал было, бросив писательское ремесло, вновь стать химиком. Этот план осуществлен не был, но на протяжении десятилетий Алданов время от времени выпускал научные труды, В 1937 году была издана его монография "Актинохимия" (он называл ее лучшим своим произведением), в 1951 - "К возможности новых концепций в химии". Двумя годами позднее в книге философских диалогов "Ульмская ночь" Алданов защищал такой взгляд: если писатель порой переключается на научно-исследовательскую деятельность, это обогащает его интуицию и наблюдательность, развивает аналитическое начало.

Музыковед Л. Л. Сабанеев, близко знавший Алданова в последние годы его жизни, рассуждал в воспоминаниях о том, что психике Алданова была свойственна особенность, редко встречавшаяся в русских писателях, именно "известная научность мыслей и даже чувств". [Л. Сабанеев. Об Алданове (К двухлетию со дня кончины). "Новое русское слово", Нью-Йорк, 1959, 1 марта.]

В книге Алданова "Толстой и Роллан" (1915) научный подход к миру и человеку охарактеризован как заслуга Толстого-художника. Эта книга привлекла внимание Софьи Андреевны Толстой, на нее написал положительную рецензию Ю. Айхенвальд, отметивший, что молодой автор обнаруживает зрелого и уверенного в себе критика, знатока истории культуры. Тем временем Алданов работал над вторым томом исследования "Толстой и Роллан". Законченная рукопись потерялась в годы революции.

Октябрьскую революцию Алданов, подобно многим российским интеллигентам, не принял. В 1918 году вышла в свет его публицистическая работа "Армагеддон". Два собеседника, ученый и писатель, обсуждают в ней общественные проблемы. Язвительные сопоставлений политических ситуаций прошлого и настоящего, параллели между революционерами и царями были восприняты как крамола. Книгу изъяли. В марте 1919 года Алданов эмигрировал.

"Эмигрируют не души, а тела", - позднее скажет Александр Зиновьев, тоже писатель и ученый. Душой Алданов навсегда остался в России. Но начались его скитания по чужой земле.

Из Одессы через Стамбул и Марсель он приехал в Париж. Попробовал свои силы в издательском деле - неудачно. Ежемесячный журнал "Грядущая Россия", который он возглавил, не собрал подписчиков, принес одни убытки и закрылся на втором номере. В 1922-1924 годах Алданов в Берлине. Здесь он женился на своей двоюродной сестре Татьяне Марковне Зайцевой - она переводила его произведения на французский язык, детей у них не было. Затем снова Париж вплоть до начала второй мировой войны. Алданов сотрудничал в газетах "Последние новости" и "Дни", печатался в журналах "Современные записки", "Числа", "Иллюстрированная Россия", "Русские записки".

Публицист Андрей Седых рассказывает: "В молодости он был внешне элегантен, от него веяло каким-то подлинным благородством и аристократизмом. В Париже в начале 30-х годов М. А, Алданов был такой: выше среднего роста, правильные, приятные черты лица, черные волосы с пробором набок, "европейские", коротко подстриженные щеточкой усы. Внимательные, немного грустные глаза прямо, как-то даже упорно глядели на собеседника... С годами внешнее изящество стало исчезать. Волосы побелели и как-то спутались, появилась полнота, одышка, мелкие недомогания. Но внутренний, духовный аристократизм Алданова остался, ум работал строго, с беспощадной логикой и при всей мягкости и деликатности его характера - бескомпромиссно". [А. Седых. М. А. Алданов. "Новый журнал", Нью-Йорк, 1961, No 64, с. 221.]

В 1932 году, перед приходом Гитлера к власти, Алданов написал о нем ядовитый очерк, и берлинское издательство отказалось его публиковать. Когда гитлеровцы оккупировали Францию, Алданов, убежденный антифашист, уехал за океан. Отъезд был, как водится, связан с приключениями, лишениями. В Нью-Йорке взамен закрывшегося в Париже крупного русскоязычного журнала "Современные записки" создается "Новый журнал", и Алданов принимает деятельное участие в его организации. На первые книжки наскрести необходимые деньги удается с превеликим трудом, но в конце концов журнал укореняется, вскоре он будет праздновать свой полувековой юбилей.

"Современные записки" и "Новый журнал" - самые важные для нашей литературы страницы истории русской зарубежной периодической печати XX столетия. В этих журналах соседствовали под одной крышей крупные писатели и критики разных убеждений. В "Современных записках" среди постоянных авторов И. Бунин и Д. Мережковский, А. Куприн, печатали свои стихи В. Ходасевич и М. Цветаева, здесь были опубликованы почти все русскоязычные романы В. Набокова н роман "Николай Переслегин" - единственное художественное произведение философа Ф. Степуна. В "Новом журнале" в 40-50-е годы выступали Бунин, Набоков, Г. Газданов, Георгий Иванов, М. Осоргин, Н. Берберова. На его страницах увидели свет многие запрещенные в СССР произведения, в том числе "Багровый остров" М. Булгакова, "Колымские рассказы" В. Шаламова. Имена зарубежных русских критиков пока советскому читателю известны мало, но они внесли крупный вклад в истолкование современного искусства, и деятельность таких мастеров критического жанра, как Г. Адамович, В. Вейдле, М. Слоним, тоже связана с этими журналами.

"Современные записки" "открыли" Алданова-прозаика. Здесь была напечатана его первая повесть в 1921 году, и с той поры почти в каждом номере печатался отрывок из крупного его произведения или статья, реже рецензия. В годы второй мировой войны и в послевоенный период Алданов так же регулярно сотрудничал в "Новом журнале". После его смерти на первой страница каждого номера стало указываться его имя как одного из основателей.

Между тем в качестве штатного сотрудника редакции "Нового журнала" он проработал недолго: предпочитал писать, обходиться без "второго ремесла". Его приглашали стать директором нью-йоркского Издательства имени Чехова, он отказался.

"Второе ремесло" - название статьи Алданова в "Современных записках" о чрезвычайно трудных материальных условиях эмигрантской литературы: читателей ничтожно мало, гонорары мизерны, прозаикам и поэтам порой приходится зарабатывать на хлеб, крутя баранку автомобиля. Сам он всю жизнь бедствовал, но концы с концами все-таки сводил, обходясь газетными и литературными заработками. Это было редчайшим исключением из правил. Нуждаясь, он постоянно ухитрялся заниматься филантропией. Как сообщает Л. Сабанеев, Алданов вступил в масонскую ложу, убежденный, что ее цель "делать добро из-за добра", он видел в современном масонстве организацию, призванную "уменьшать скорбь и нужду в нашем бренном мире". [Л. Сабанеев. Об Алданове (К двухлетию со дня кончины).]

Бунин называл его последним джентльменом русской эмиграции, был его ближайшим другом. Их переписка продолжалась более трех десятилетий. Письма Алданова к Бунину частично опубликовала в 1965 году в "Новом журнале" профессор Эдинбургского университета Милица Грин. [М. Э. Грин. Письма М. А. Алданова к И. А. и В. Н. Буниным. "Новый журнал", 1965, NoNo 80, 81.] Вот несколько характерных из них отрывков об эмигрантском житье-бытье. 7 января 1928 года Алданов сообщает: "Работаю над "Ключом" и над проклятыми статьями". 2 декабря того же года жалуется: "Работа моя продвигается плохо. Не могу Вам сказать, как мне надоело писать книги. Ах, отчего я беден, - нет, нет справедливости: очень нас всех судьба обидела, - нельзя так жить, не имея запаса на два месяца жизни". 17 января 1930 года делится с В. Н. Муромцевой-Буниной, что хотел бы написать о Гете: "Но для этого надо поехать в Веймар, все жду денег... Проклятые издатели, проклятая жизнь".

Тема постоянного безденежья врывается и в художественную прозу Алданова: в его романе "Начало конца" (1938) один из главных персонажей, писатель, мечтает: "Надо было родиться лет триста тому назад. Я был бы любовником Нинон де Ланкло, знал бы рыцарей в латах, видел бы пап, носивших бороду. Вместо жуликов-издателей меня кормил бы Людовик XIV..." В 30-е годы в Париже распространенным способом филантропии стал бридж. Состоятельные русские собирались для игры в карты, большая часть выигрыша отчислялась в пользу того или иного остро нуждавшегося литератора. Супруги Алдановы не раз организовывали подобные вечера. Играли в пользу Бунина (до получения им Нобелевской премии), в пользу постоянно бедствовавшего Ходасевича. Т. М. Алданова даже стала печататься в журнальчике "Ревю де бридж".

Некоторые писатели-эмигранты возвращались в СССР. Для Алданова этот путь был закрыт. В 1928 году он опубликовал очерк о Сталине, в котором говорилось, что Сталин никакой не "вдохновенный оратор" и не "блестящий писатель", его руки густо залиты кровью. Человек трезвого, ироничного ума, Алданов рано пришел к выводу, что на оставленной им родине творится нечто неладное. Каждый день он читал до десятка газет и не переставал удивляться. Какой разумный человек примет всерьез сообщение, что четырнадцать советских служащих из Белоруссии подмешивали толченое стекло в муку для Красной Армии? Прочитав "Поднятую целину" Шолохова, он писал В. Н. Муромцевой-Буниной: "Только слепой не увидит, что это совершенная макулатура... Добавьте к этому невозможно гнусное подхалимство, лесть Сталину на каждом шагу... Почти то же самое теперь происходит в Германии". Оставалось эмигрантское существование: "Жизнь кипит: похороны и юбилеи, юбилеи и похороны".

Треть своей жизни Алданов провел в библиотеках. Бисерным почерком заполнял блокноты выписками из груд прочитанных книг. Было у него еще хобби, не требовавшее особых затрат, но чрезвычайно любопытное: подобно тому, как некоторые собирают марки или календари, Алданов коллекционировал встречи со знаменитыми современниками. Интервьюер однажды попросил его припомнить, с кем из западных писателей ему довелось общаться. В длинном алдановском списке были Томас Манн, Андре Моруа, Андре Жид, Эрнст Хемингуэй, Герберт Уэллс, Джон Голсуорси, Морис Метерлинк, Жан Жироду... Алданов хорошо знал почти всех известных деятелей культуры русской эмиграции, был дружен с С. В. Рахманиновым и посвятил ему одну из своих повестей. Экстраполированность, вообще говоря, русским писателям была свойственна нечасто. Азартный поиск Алдановым новых знакомств с "представителями первого ранга человечества" сродни тому, как самозабвенно искал редкие экземпляры бабочек для своей коллекции Набоков. В публицистике и художественной прозе Алданова портреты выдающихся людей занимают важное место, он сравнивает их между собой и с простыми смертными, как бы пытаясь отгадать, в чем тайна их признания и славы. Можно предположить, что встречи с крупными современными писателями стали для Алданова частью материала, который он использовал, рисуя образ Бальзака в "Повести о смерти", образ Достоевского в романе "Истоки"...

Но однажды ему, автору очерка о Несторе Махно, предложили познакомиться с "батькой" анархистов лично. Он вдруг воспротивился: "Видите ли, при знакомстве надо подать руку. А мне, все-таки, этого не хотелось бы делать". [А. Седых. М. А. Алданов, с. 230.]

Безупречно учтивый, уравновешенный, корректный, никогда не повышавший голоса в споре, - таким предстает Алданов в воспоминаниях современников. Вспоминают его терпимость, снисходительность к людям, умение внимательно слушать собеседника и мало говорить. В. Набоков в книге "Другие берега" пишет о "проницательном уме и милой сдержанности" Алданова ["Дружба народов", 1988, No 6, с. 128.], Г. Струве в монографии "Русская литература в изгнании" отмечает его "высокую культуру" [Г. Струве. Русская литература в изгнании. Нью-Йорк. 1956, с. 116.], Л. Сабанеев вспоминает "моральный облик изумительной чистоты и благородства" [Л. Сабанеев. М. А. Алданов (К 75-летию со дня рождения). "Новое русское слово", 1961, 1 октября.]. Почти все подчеркивают его склонность к иронии, но ирония Алданова была не злой, умерялась в нем гуманизмом.

Иронию, однако, многие не прощали. Порой бывшие соотечественники ставили писателю в вину, что его ирония направлена не только против революции, но и против дореволюционных порядков, против монархии, против западного образа жизни. Алданову принадлежала, например, такая язвительная формула: "Поистине должна быть какая-то внутренняя сила в капиталистическом строе, если его еще не погубила граничащая с чудесным глупость нынешних его руководителей". В 20-30-е годы в среде парижской эмиграции считалось хорошим тоном принадлежать к какой-нибудь русской политической партии, вроде как к клубу; партии постоянно враждовали между собой. Алданов выбрал для себя одну из самых незаметных, партию народных социалистов. Когда в разговоре публицист М. Вишняк отозвался о ней непочтительно, Алданов, улыбаясь, прервал его такой репликой: "Мы - что? Мы партия маленькая. А вот вас, эсеров, в Париже - двенадцать человек".

Литературные вкусы Алданова тоже ставили его особняком в эмигрантской среде. Он принадлежал к поколению, которое выдвинуло младших символистов, акмеистов, футуристов, однако опыт их творческих исканий оказался ему совершенно чужд. Хотя к XIX столетию Алданов может быть приписан лишь формально, по рождению, тем не менее по литературным пристрастиям он оставался человеком эпохи Тургенева и Толстого. Георгий Адамович сообщает в воспоминаниях:

"Он произносил эти два слова "Лев Николаевич" почти так же, как люди верующие говорят: "Господь Бог".

Когда-то в присутствии Бунина, - продолжает мемуарист, - он сказал, - по-моему, очень верно, - что великая русская литература началась лицейскими стихами Пушкина и кончилась на "Хаджи-Мурате".

Бунин полушутливо-полуворчливо возразил:

- Ну, Марк Александрович, зачем же такие крайности? Были и после Толстого недурные писатели!

Но задет он не был, очевидно, сразу согласившись, что теперь вопрос только в том, как бы не слишком стремительно с былых высот скатиться". [Г. Адамович. Мои встречи с Алдановым. "Новый журнал", 1960, No 60, с. 107-115.]

Бунина и Алданова связывала не только дружба, но и сходство взглядов на литературу. Толстой был для обоих кумиром, оба недолюбливали Достоевского, были нечувствительны к поискам новизны в слове, характерным для Ремизова и Андрея Белого.

Последние десять лет своей жизни Алданов снова провел в Европе. В 1947 году он вновь вернулся во Францию, на этот раз поселился в Ницце. Выбрал Ниццу, потому что цены там были дешевле, чем в Париже. Поблизости жил поэт Георгий Иванов, который оставил о Ницце такие строки:

Голубизна чужого моря,

Блаженный вздох земли чужой

Для нас скорей эмблема горя,

Чем символ прелести земной.

[Г. Иванов. Из литературного наследия, M., 1989, с, 110.]

У моря Алданов в последние годы своей жизни почти не бывал. Он перенес хирургическую операцию, страдал сильной одышкой. У него была переполненная книгами маленькая трехкомнатная квартира на третьем этаже, в доме, к счастью, был лифт. Он по-прежнему много работал. Очень страдал из-за того, что в связи с закрытием Издательства имени Чехова русскоязычным писателям стало трудно печататься. В ноябре 1956 года в газетах и журналах западных стран появились юбилейные статьи: Алданова поздравляли с 70-летием. Репортер спросил его: как он собирается проводить знаменательный день? Ответом было: "Пойдем с женой в кинематограф". ["Новое русское слово", 1956, 9 октября.]

Алданов словно чувствовал, что жить ему осталось недолго: называл юбилей репетицией панихиды, любопытствовал, что напишут о нем в некрологах. Он умер через три месяца, умер ночью, почти мгновенно, без страданий. "Смерти он, кажется, не боялся, - рассказывает Г. Адамович, - и был убежден, - впрочем, это тоже мне только "кажется", что после нее нет ничего, базаровский лопух на могиле". [Г. Адамович. Мои встречи с Алдановым.] После его смерти было опубликовано несколько произведений. В романе "Самоубийство", где в ряду персонажей выведен В. И. Ленин, звучала новая для скептика Алданова тема: оправдание бытия в одухотворенной, связывающей людей на долгие годы любви, любовь сильнее смерти.

Татьяна Марковна Алданова пережила своего мужа почти на двенадцать лет и скончалась в Париже 24 ноября 1968 года.

От опротивевшей ему современной жизни можно

было уйти в прошлое, в исторический роман.

"Повесть о смерти".

"Под чуждым небосводом, под защитой чуждых крыл" многие, как Бунин, продолжали писать о старой, ушедшей в прошлое России. Более молодые, как Набоков, покинувший родину в ранней юности, не могли пойти по этому пути, но и Запад оставался им чужд, они порой сознательно обходили приметы места и времени, конструируя утопическую Антитерру: на этой вымышленной планете происходит действие романа Набокова "Ада". Алданов избрал для себя исторический роман.

Великая русская проза XIX века начиналась с исторического романа, первое произведение Пушкина в прозе - "Арап Петра Великого". Исторический жанр необыкновенно соответствовал личности Алданова - ученого, аналитика, книжного человека.

История, кажется, единственная наука, создавшая ветвь литературы, не существует романа, к примеру, геологического или медицинского. Не оттого ли, что, уходя в прошлое, события обретают новую значительность и историки, постоянно обогащаясь опытом, вновь и вновь заново передумывают их взаимосвязи? По Алданову: нет суда истории, есть суд историков, и он меняется каждое десятилетие.

Когда в 1925 году появилось отдельное издание романа Алданова "Чертов мост", рецензию на него в журнале "Современные записки" поместил один из крупнейших русских историков - А. А. Кизеветтер. Отрывки из этого романа ранее печатались в том же журнале, но не нужно думать, что по этой причине он был, так сказать, обречен на похвалу в рецензии. Не раз случалось, что произведения, опубликованные журналом, получали на его же страницах весьма сдержанную оценку критиков. Кизеветтер, высоко оценив книгу, подчеркнул ее главную, с его точки зрения, особенность: "Здесь под каждой исторической картиной и под каждым историческим силуэтом вы смело можете пометить: "с подлинным верно". ["Современные записки", Париж, 1926, No 28, с. 477.] В устах историка-профессионала это звучало наивысшей похвалой.

Г. Адамович рассказывает об удивительном своем разговоре с Алдановым. Как-то раз он случайно спросил писателя, откуда в его повести "Могила воина" взялась такая деталь: у императрицы Марии-Луизы попугай с голоса Наполеона заучил фразу "Marie, je t'aime" ("Мари, я тебя люблю"). "Марк Александрович, - продолжает Г. Адамович, - назвал источник и, помолчав, не без досады добавил: - Знаете, это до сих пор мучает меня. Там сказано, что какую-то наполеоновскую фразу попугай повторял. Но не сказано какую. Я ее придумал сам". ["Новое русское слово", 1958, 27 апреля.] Как же была велика историческая добросовестность Алданова, если он сомневался в своем праве даже на такую пустяковую вольность!

И вместе с тем писатель меньше всего был коллекционером раритетов, ослепленным блеском открывшегося ему в читальных залах исторического материала. В его книгах своеобразная философия истории. В человеческой природе на протяжении столетий, по его убеждению, ничего не меняется. Пусть в наши дни летают на самолетах, а не ездят в ландо, пусть вместо лука и стрел придумали бомбы и ракеты - люди остались прежними, так же борются, любят, страдают, умирают, в людях больше хорошего, чем плохого. Алданов писал о разных эпохах, от середины XVI века до середины XX. Но чем менее схожи обстановка действия, костюмы, внешность персонажей, тем больше бросается в глаза общность человеческих характеров и судеб.

Первый русский историк Н. М. Карамзин уже знал, что современник, читая о далеком прошлом, будет непременно соизмерять его с актуальной реальностью: история "...мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости...". [Н. М. Карамзин. История государства Российского, т. 1, М. 1988, с. IX.]

Для русских эмигрантских читателей 20-30-х годов исторический роман был не просто возможностью забыть о горьком своем бегстве на чужбину, перенесясь мечтой в мир героического, в мир царей и великих полководцев. Судьбой им было уготовано стать свидетелями и жертвами грандиозного исторического перелома, их жизнь раскололась надвое. В историческом романе они искали ответа на собственные "проклятые" вопросы: была ли русская революция неизбежной, существуют ли закономерности исторического процесса?

Алданов, как и его читатели, обращаясь к истории, думал прежде всего о революциях. Его дебют в художественной прозе - тетралогия "Мыслитель", посвященная эпохе Великой французской революции и Наполеона, затем он создал трилогию о России эпохи Октября - "Ключ", "Бегство", "Пещера". О революциях спорят, революционеры действуют и во всех поздних его произведениях. В романе "Истоки" он, несомненно, собственные мысли вложил в уста одному из персонажей: "Революция это самое последнее средство, которое можно пускать в ход лишь тогда, когда больше решительно ничего не остается делать, когда слепая или преступная власть сама толкает людей на этот страшный риск, на эти потоки крови... Там, где еще есть хоть какая-нибудь, хоть слабая возможность вести культурную работу, культурную борьбу за осуществление своих идей, там призыв к революции есть либо величайшее легкомыслие, либо сознательное преступление".

Он обратился к исторической прозе в первые послеоктябрьские годы, когда и в молодой Советской республике повышенная значительность бытия настойчиво звала к жизни историческое искусство. На петроградских площадях с участием десятков тысяч исполнителей ставили массовые спектакли-игрища, где уже названия декларативны: "Мистерия освобожденного труда", "К мировой Коммуне". В них проводилась мысль, что революция - закономерный и неизбежный результат исторического процесса, что по пути революции вскоре непременно пойдут все другие страны. Стенька Разин, Фома Кампанелла, Оливер Кромвель, все они воспринимались как предшественники нашей революционной современности.

В Берлине и в Париже, в "прекрасном далеке" Алданов начал разрабатывать совсем иную концепцию. В его первой повести "Святая Елена, маленький остров" есть такой эпизод. Ссыльный Наполеон решил диктовать историю своих походов. "Но скоро понял, - продолжает писатель, - что другие ее напишут лучше и выгоднее для него: сам он слишком ярко видел роль случая во всех предпринятых им делах - в несбывшихся надеждах и в нежданных удачах".

Тема случая в истории с той поры стала главной темой Алданова, лейтмотивом его произведений. Случаен был успех контрреволюционного переворота во Франции ("Девятое термидора"), случайно удалось убить Александра II народовольцам ("Истоки"), случай привел к началу первой мировой войны ("Самоубийство"). Коли сама жизнь на нашей планете случайное осложнение слепых, никуда не ведущих, бессмысленных космических процессов, разумно ли искать поступательное движение в истории общества? Историю государственной власти он называл случайной сменой одних видов саранчи другими.

Он издевался над глупостью королей, над зверством революций, над верой, над собственным своим неверием. Но в написанной за несколько лет до смерти книге "Ульмская ночь. Философия случая" сформулировал свои положительные идеалы. Название этой книги, историко-философского трактата, связано с эпизодом из жизни великого Декарта.

...Устав от пышных торжеств по поводу коронации Фердинанда II во Франкфурте в августе 1619 года, где "пышно себя вели на театре Вселенной первые актеры этого мира", Декарт, сообщает его биограф А. Байе, отправился в глухой Ульм, чтобы в одиночестве "собрать мысли". Ночью 10 ноября он видел сон: Бог указывает ему дорогу, по которой надо идти. Наутро Декарт записал в дневнике: "И начал я понимать основы открытия изумительного".

Что он имел в виду? Свою аналитическую геометрию? А может быть, основы созданного им позднее современного рационализма, исходящего из философской суверенности разума: "Я мыслю, следовательно, я существую"? Загадочность этой дневниковой записи вызывает вечные споры.

Нет ли в названии книги Алданова "Ульмская ночь" заявки также на "основы открытия изумительного"? Автор исходил из Декарта, но из его философии делал прикладные выводы, касающееся истории и морали. Главная мысль книги - исторических законов не существует, история - царство слепого случая.

Книга построена в форме диалога двух собеседников, Л. и А. Это первые буквы настоящей фамилии Алданова и его псевдонима, она, таким образом, продолжающийся разговор автора с самим собой. Обсуждая ряд крупнейших событий XVIII-XX веков, переворот 9 термидора во Франции и войну 1812 года, Октябрьскую революцию и вторую мировую войну, писатель утверждает: их возникновение, их итог случайны. Скажем, пишет он, если бы Сталин принял в 1939 году сторону демократических государств, Германия побоялась бы, вероятно, развязать вторую мировую войну, немецкие войска не дошли бы до Волги и Кавказа, не разорили бы половину Европейской России. Еще одно "если бы": если бы Рузвельт не послушал совета Эйнштейна и не дал денег на разработку атомной бомбы, а Гитлер, напротив, послушал Гейзенберга и дал - кто знает, чем кончилась бы война?

Подобные же рассуждения Алданов включает в качестве публицистических отступлений в художественную ткань своих романов, особенно поздних. В "Истоках" одна из выразительных глав посвящена решениям Берлинского конгресса 1878 года. Участники, "высокие договаривающиеся стороны", надеялись заложить основы прочного мира в Европе, на деле же принятые ими решения оказались своего рода миной замедленного действия, которая в конце концов взорвалась в 1914 году. Англии, например, пишет Алданов, Турция "добровольно" уступила Кипр в обмен на обещание впредь защищать ее от нападений России. После этой вынужденной уступки турки затаили глухую ненависть к англичанам, и, по словам турецких государственных людей, выступление Турции в первой мировой войне на стороне Германии стало, помимо прочего, отплатой за Кипр. "Бескровная победа" Биконсфильда на Берлинском конгрессе обернулась в результате гибелью тысяч англичан в Мраморном море, в Месопотамии, в Палестине. "Если бы Биконсфильду предложили в 1878 году приобрести, разумеется, "навсегда" (на Конгрессе все было навсегда) Кипр с потерей в десять раз меньшего числа людей, он, без сомнения, отклонил бы это предложение или был бы свергнут парламентом".

Писатель в категорических выражениях подводит итог: "Этот трагикомический

конгресс

точно

имел

целью

опровержение философско-исторических теорий, от экономического материализма до историко-религиозного учения Толстого. Все было торжеством случая, - косвенно же торжеством идеи грабежа, вредного самому грабителю".

В "Ульмской ночи" Алданов пишет с заглавных букв: "Его Величество Случай". С его точки зрения, причинность в историческом процессе существует, но вместо единой цепи причин и следствий следует искать бесконечное множество независимых одна от другой цепей. В каждой отдельно взятой последующее звено зависит от предыдущего, но в скрещении цепей необходимость и предопределенность отсутствуют - вот почему совершенно бесполезное занятие делать исторические прогнозы: они никогда и никому не удавались. Выдающаяся личность оказывает свое влияние на исторический процесс, лишь поскольку использует, по терминологии писателя, счастливый случай против несчастного случая. Он убежден: Октябрьская революция победила только потому, что главой лагеря революционеров был Ленин. "Личная цепь причинности очень сильного волевого человека столкнулась с гигантской совокупностью цепей причинности русской революции".

Вместе с тем победа революции, спорил с советскими историками Алданов, отнюдь не была исторически предопределенной. В его романе "Самоубийство" воспроизведен известный по мемуарной литературе эпизод, когда Ленин осенью 1917 года скрывался на квартире Фофановой: ее не было дома, и Ленин неосторожно откликнулся на стук в дверь. Алданов заканчивает этот эпизод следующим диалогом:

"- Да как же вы смеетесь, Ильич! Ведь из-за этой случайности могла сорваться вся революция!

- Не могла, никак не могла, Маргарита Васильевна, - говорил он, продолжая хохотать заразительным смехом. - Нет случайностей, есть только законы истории..."

С точки же зрения Алданова, любая подобная случайность могла привести к тому, что весь ход мировой истории XX столетия оказался бы иным.

Он возвращается в "Ульмской ночи" к древнегреческому понятию двойственной судьбы: есть судьба неотвратимая, "мойра", и есть "тюхе", судьба наибольшей вероятности, с которой можно бороться. Бросая вызов "тюхе", человек, по Алданову, обретает свободу, жизнь его наполняется смыслом. Но главное заключается в том, во имя каких целей ведется эта борьба.

Приняв, что единого пути к счастью, единого пути к освобождению для людей не существует, Алданов подходит к идее "выборной аксиоматики", одной из важнейших в его философии истории : человек, общество выбирают, что именно принять для себя за аксиомы, за приоритеты, в какую сторону направить главные усилия. В качестве цели может быть выбрано даже воскрешение покойников, как в "Философии общего дела" Н. Федорова, или - более распространенный и более опасный вариант! - установление власти над миром.

В основе выборных аксиом-приоритетов, утверждается в "Ульмской ночи", должны лежать нравственные критерии. Снова автор обращается к Декарту, приводит цитату из его письма принцессе Елизавете Богемской: "Самая лучшая хитрость - это не пользоваться хитростью. Общие законы общества ставят себе целью, чтобы люди помогали друг другу или, по крайней мере, не делали друг другу зла. Эти законы, как мне кажется, настолько прочно установлены, что тот, кто им следует без притворства и ухищрений, живет гораздо счастливее и спокойнее, чем люди, идущие другими путями. Правда, эти последние иногда достигают успехов, вследствие невежества других людей и по прихоти случая. Но гораздо чаще им это не удается, и, стремясь утвердиться, они себя губят". Алданов считает эти слова квинтэссенцией государственной мудрости Декарта, опережавшей на три столетия свое время. Между А. и Л. происходит следующий обмен репликами:

"А. - Гитлер, кстати, "достиг успехов" именно вследствие невежества других людей и по прихоти случая. Он же, "стремясь утвердиться", себя и погубил.

Л. - К несчастью, так бывает не всегда. Не всегда себя губят И самые жестокие из тиранов. Порою их даже хоронят с великой торжественностью, причем приходят горячие сочувственные телеграммы от людей, от которых никак их ждать не приходилось.

А. - "Je ne sais rien de gai commo un enterrement" ["Не знаю ничего более веселого, чем похороны" (франц.)], - сказал Верлен. Но Декарт и не утверждал, что диктаторы губят себя всегда. Он высказался осторожнее: "гораздо чаще". В перспективе же столетия - а вдруг и много раньше? - он, будем надеяться, окажется тут прав во всем, без исключений".

"Ульмская ночь" увидела свет в год смерти Сталина. Трудно сейчас сказать, были ли написаны приведенные выше строки по горячим следам этого события или, что более вероятно, до него. Воспринимались же они, несомненно, в контексте начавшихся исторических перемен, Алданов писал об "искорке", о том, что невозможно угасить в человеке стремление к свободе и правде. Пусть "искорка" порой кажется совсем слабой, скоро, предсказывал писатель, начнется возрождение нравственных ценностей.

Высшая духовная ценность и путеводная звезда для него - свобода. "Свобода выше всего, эту ценность нельзя принести в жертву ничему другому, никакое народное волеизъявление ее отменить не вправе: есть вещи, которых "народ" у "человека" отнять не может". Целый раздел книги посвящен обоснованию проекта создания всемирного "треста мозгов" - по Алданову, лучшие умы человечества должны выработать единую систему нравственных ориентиров, и принятая во всемирном масштабе она предотвратит войны. Разумеется, шансы на успех этого проекта крайне невелики, но почему не попытать счастья?

Еще один раздел, "Диалог о русских идеях", содержит оценку развития русской культуры в XIX столетии. В книге Н. А. Бердяева "Русская идея" (1946) утверждалось, что русскому характеру присущи прежде всего безграничность, устремленность в бесконечность, русский народ - это народ откровений и вдохновений, который не знает меры и легко впадает в крайности. Алданов же доказывает: "бескрайности" в русском характере нет, напротив, русской культуре в высших ее проявлениях свойственна внутренняя гармония, она сосредоточена на идеях добра и красоты. Этими идеями руководствовались самые замечательные русские мыслители, они воплощены в лучших произведениях Пушкина, Толстого, Чайковского, Левитана. Глава "Диалог о русских идеях" в "Ульмской ночи" Алданова - объяснение в любви давно оставленной им России.

Писательская известность при