| Главная » Книги |
Алданов Марк Александрович - Азеф
Алданов Марк Александрович - Азеф
1
2
Сканировал Леон Дотан
Оригинал здесь: http://www.ldn-knigi.narod.ru/
Корректировала Нина Дотан (Февраль 2001)
Форматирование: С. Виницкий
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
I
В марте 1893 г. Департамент полиции получил по почте из Германии
коротенькое заказное письмо.1
1 Письмо это было найдено в 1917 г. в архиве Департамента полиции Б. И.
Николаевским, одним из лучших знатоков истории русской революции, и им
впервые напечатано с превосходным выяснением подробностей. Письма Азефа, еще
не появлявшиеся в печати, взяты мною в архиве, любезно предоставленном в мое
распоряжение В. К. Агафоновым, который в свое время разбирал дела
департамента и охранных отделений. - Автор.
Неизвестный человек, подписавшийся "готовый к услугам покорный Ваш
слуга", предлагал департаменту давать сведения о кружке учащейся молодежи в
Карлсруэ и о намечавшейся в этом кружке посылке в Россию нелегальной
литературы. Адрес для ответа был указан за литерами В.Ш., poste restante.2
Письмо не вызвало большого интереса в Департаменте полиции. Кружок
учащейся молодежи в Карлсруэ, по-видимому, не слишком его беспокоил. Ответ,
довольно краткий, был дан только через пять недель. Департамент небрежно
сообщал, что о существовании и деятельности кружка в Карлсруэ ему известно.
Впрочем, не отказывался от услуг корреспондента, но предлагал ему
предварительно назвать свое имя и сообщить, может ли он давать точные
сведения о транспортах литературы "с указанием, когда, куда, каким путем, по
какому адресу и через кого именно они пересылаются". Департамент обещал
"солидное вознаграждение" и гарантировал полную тайну.
Письма такого рода, вероятно, довольно обычны в практике всех полиций
мира. По форме они немного напоминают брачные объявления, которые ежедневно
можно найти в лучших немецких газетах: одна сторона заявляет о своем
интересе к другой, но просит сначала сообщить точные данные о приданом и
заодно прислать фотографическую карточку.
Обязательная добавка "Diskretion verlangt und garantiert".3 Или же, еще
благороднее, "Diskretion Ehrensache".4
Неизвестный корреспондент, однако, не спешил прислать свою
фотографическую карточку Департаменту полиции. Он тоже немного подождал, а
затем, снова без подписи, ответил весьма деловитым письмом, где объяснял,
что именно он намерен сообщать. Размер требуемого приданого, довольно
скромный, он указывал точно: "ежемесячное вознаграждение не меньше 50
рублей". Кроме того, корреспондент просил оторвать и прислать ему кусок его
первого письма в доказательство того, что ответ исходит действительно от
Департамента полиции (письма ведь иногда и пропадают, даже заказные). Буквы
указывал новые: И. С.
Не буду останавливаться на подробностях переписки. Скажу только, что
победа осталась на стороне департамента. Как искатели приданого печатают
объявления сразу в нескольких газетах, так и готовый к услугам корреспондент
обратился, кроме Департамента полиции, еще и в жандармское управление своего
родного города, Ростова-на-Дону. Пишущих машин в то время не было и Донское
жандармское управление по почерку выяснило, что письмо из Карлсруэ написано
мещанином Е. Азефом, сыном очень бедных людей, недавно учившимся в
ростовской гимназии. Этот молодой человек занимался на юге "рабочей
пропагандой" и уже пользовался у розыскных властей некоторой известностью, о
характере которой, однако, нелегко судить. По сообщению начальника Донского
жандармского управления Страхова, товарищи Азефа, "выманив у него чужие
деньги, поставили его в необходимость бежать за границу". Нашлись и другие
сведения; Азеф будто бы покинул Россию, "продав предварительно по поручению
какого-то мариупольского купца масла на 800 рублей и присвоив эти деньги
себе". В психологическом отношении разница между двумя версиями
существенная. Но практического значения она, конечно, не имела.
Получив из Ростова сведения о том, кто автор писем из Карлсруэ,
Семякин, заведовавший политическим розыском Департамента полиции, написал
молодому человеку интересное письмо. Департамент соглашался платить 50
рублей в месяц, принимал "программу, изложенную в Вашем письме от 25 мая",
внося кое-какие дополнения от себя, посылал требуемый из предосторожности
отрывок письма и давал точную инструкцию. Эта инструкция была и деловита
("многословия и теоретических рассуждений не требуется"), и в агентурном
смысле честна ("всяких преувеличений и недостаточно обоснованных выводов
следует избегать"). Под самый же конец приберегался оглушительный эффект.
Семякин кончал свое письмо так: "Я думаю, что не ошибусь, называя Вас, г.
Азеф, Вашим именем, и прошу Вас уведомить, следует ли Вам писать по Вашему
адресу: Шютценштрассе 22.11, или иначе".
Скрываться больше не приходилось. Азеф ответил за подписью. Соглашение
состоялось.
В течение шести лет Азеф оставался заграничным корреспондентом
Департамента полиции. По его донесениям можно проследить, как быстро он
совершенствовался в качестве секретного сотрудника. На одном из первых его
писем есть раздраженная пометка, принадлежащая кому-то из руководителей
департамента: "В следующем письме я попрошу Азефа писать немного толковее,
особенно адреса и фамилии, чтобы можно было понять, кто мужчина, кто женщина
и к кому относятся адреса". Но уже а 1896 г. мы находим совершенно другую
пометку: "Сообщения Азефа поражают своей точностью, при полном отсутствии
рассуждений". А еще через несколько лет известный Ратаев писал Азефу:
"Больше всего на свете я боюсь Вас скомпрометировать и лишиться Ваших
услуг".
И, действительно, донесения Азефа, даже в раннюю пору его работы, были
очень важны. Он открыл департаменту глаза на молодых революционеров, только
впоследствии получивших громкую известность:"Следует особое внимание
обратить Вам на г-на Карповича"... "Особое внимание Вам нужно будет обратить
на Зензинова"... Григория Гершуни, опаснейшего из террористов, Азеф оценил с
первой же своей с ним встречи и тотчас с большой тревогой в тоне сообщил об
"этом господине" Департаменту полиции. Донесения свои Азеф писал с видимым
удовольствием, - даже, кажется, не без чувства спортивного соревнования с
революционерами. Например, советуя департаменту захватить какой-то транспорт
литературы, он вдруг добавляет: "А то уж больно хвалится Гершуни, что
замечательный путь он устроил".
От департамента Азеф требовал полного доверия к своим словам. В 1901
г., задетый недоверчивым замечанием Ратаева, Азеф отвечает (15 января) в
глубоко оскорбленном тоне: "Мне кажется, что у Вас нет ни одного факта,
который бы мог Вас заставить думать, что я способен вам солгать. Кажется, ни
разу не лгал, это не лежит в моей натуре... Ваше недоверие для меня
оскорбительно и страшно обидно".
По форме переписка порою очень курьезна. Так, позднее, желая выследить
и схватить Гершуни, департамент (17 апреля 1902 г.) по-немецки телеграфирует
Азефу в Берлин: "Очень беспокоюсь о положении Гриши в Петербурге. Хотел бы
получить какие-либо сведения, чтобы иметь возможность с ним повидаться.
Дмитрий". Или же Азеф начинает свое сообщение департаменту (17 июня 1902 г.)
словами: "Дорогая Генриетта", а заканчивает его "Целую тебя. Твой Иван".5
5 Это донесение было написано химическими чернилами. Настоящий текст
его заключает в себе сведения о готовящемся покушении на Плеве (неизданный
архив В. К. Агафонова, папка No. 1 - Автор.
Письма, сходные с этими по стилю, попадались мне во Французском
Национальном архиве: так любили писать разведчики наполеоновских времен.
II
По возвращении в Россию Азеф был откомандирован к Зубатову для изучения
техники полицейского дела. По-видимому, он изучил ее в совершенстве. Старые
революционеры рассказывают, что, обладая огромной зрительной памятью, он
знал все улицы и все проходные дворы Петербурга, мог, при обсуждении разных
террористических проектов, по памяти нарисовать подробнейший план любого
места в столице. Для разных "явок" ему нужно было знать множество адресов и
телефонных номеров: Азеф "из предосторожности" никогда их не записывал,
однако помнил все безошибочно. В практику террористической слежки он ввел
несколько новых приемов (заимствованных, впрочем, у Зубатова). Вероятно, это
профессиональное искусство и было одним из оснований его огромного престижа
в Боевой организации: террористы того времени читали ведь не только
политическую литературу: как мы все, они читали, вероятно, в свободное время
и "Шерлока Холмса".
По изучении полицейского дела Азеф примкнул к партии
социалистов-революционеров. Вернее, он был одним из ее создателей.
Специализировался он на терроре и стал сначала ближайшим помощником Гершуни,
а затем общепризнанным вождем, душою и хозяином Боевой организации. 4-го
июня 1902 г. Азеф многозначительно писал департаменту, сообщая о 500 рублях,
пожертвованных им на террористические предприятия: "Мне необходимо было это
сделать для того, чтобы узнать, что такое эта Боевая организация и каковы ее
планы в ближайшем будущем, и мне это удалось... Я занял активную роль в
партии социалистов-революционеров. Отступать теперь уже невыгодно для нашего
дела, но действовать тоже необходимо весьма и весьма осмотрительно".
Параллельно с этим все росло и положение Азефа в Департаменте полиции.
В 1899 г. он получает 100 рублей в месяц жалованья и 50 рублей наградных к
Новому году. В 1900 г. его жалованье повышается до 150 рублей, в 1901 г.
сразу до 500 рублей. Под конец своей карьеры он получал 1000 рублей в месяц
и столько же, если не больше, прогонных, суточных, "премиальных" и
"наградных". Его "наградные" в 1904-5 гг. составляют несколько тысяч. Именно
в это время им были организованы убийства В. К. Плеве и вел. кн. Сергея
Александровича!
Получал он жалованье и от партии, но более скромное, - кажется, 125
рублей в месяц. В. С. Гоц рассказывает, как однажды на вокзале друзья
убеждали Азефа нанять носильщика для чемодана. Он аскетически отказывался:
нельзя без крайней нужды расточать партийные деньги. Члены ЦК партии с
умиленьем говорили о жизни Азефа: "сидит на хлебе и селедке". Расставаясь с
революционерами, он жил не столь аскетически. В записке Л. Н. Менщикова,
например, сообщается: "5-го января 1905 года Азеф приезжает в первом классе
курьерского поезда из Петербурга в Москву... Ночь проводит в самом дорогом
доме терпимости Стоецкого..."
Послужной список Азефа по двойной его деятельности еще трудно
установить во всей полноте; да и одно перечисление его дел заняло бы
несколько страниц. Он сам говорил, что принимал ближайшее участие в
организации всех террористических актов партии, за исключением убийства
Сипягина. Савинков, человек достаточно осведомленный, в своей речи в защиту
Азефа дает список крупнейших террористических дел, организованных при его
(Азефа) участии, содействии или попустительстве В этот список входят
двадцать пять убийств и покушений, а заканчивается он буквами "и т. д.".
Называю только главные: убийства Плеве, вел. кн. Сергея Александровича, ген.
Богдановича, Гапона, Татарова; три покушения на царя, покушения на великих
князей Владимира Александровича и Николая Николаевича, покушения на
Столыпина, на Дурново, на Трепова, на адмиралов Дубасова и Чухнина. Азеф же
принимал участие "в обсуждении всех без исключения планов, в том числе
планов московского, свеаборгского и кронштадтского восстаний".
Этому списку соответствует другой, более длинный, - список
революционеров, выданных им департаменту. Их исчисляют десятками, если не
сотнями. Сколько из них было казнено, не берусь сказать.6
6 Одна из выданных Азефом революционных групп, как известно, изображена
Леонидом Андреевым в его "Рассказе о семи повешенных". - Автор.
Метод действий Азефа в схематическом изложении был приблизительно
таков. Он "ставил" несколько террористических актов. Некоторые из них он вел
в глубокой тайне от Департамента полиции с расчетом, чтобы они непременно
удались. Эти организованные им и удавшиеся убийства страховали его от
подозрений революционеров; до самой последней минуты вожди партии смеялись
над такими подозрениями: "как можно обвинять в провокации человека, который
на глазах некоторых из нас чуть только не собственными руками убил Плеве и
великого князя". Другую часть задуманных террористических актов Азеф
своевременно раскрывал Департаменту полиции, чтобы никаких подозрений не
могло быть и там. При этих условиях истинная роль Азефа была в течение
долгого времени тайной и для революционеров и для деятелей департамента.
Каждая сторона была убеждена, что он ей предан всей душой.
III
По внешности Азеф был грузный, толстый, очень некрасивый человек с
тяжелым, набухшим лицом, с оттопыренной нижней губой. Об его безобразной
наружности говорят все встречавшиеся с Азефом люди. Но и в этом разобраться
не так легко. Некоторые свидетели утверждают, что "глаза у него всегда
бегали, и он никогда не смотрел в лицо собеседнику", - примета слишком
принятая в изображении преступников для того, чтобы быть верной. Ю.
Делевский пишет о "змеином взгляде" Азефа.
Однако другие революционеры находили у него "хороший, приятный взгляд",
"прелестную улыбку" - и до сих пор твердо на этом стоят. В. М. Чернов в
своей речи на суде над Бурцевым говорил: "Надо только хорошо всмотреться в
его (Азефа) лицо и в его чистых, чисто детских глазах нельзя не увидеть
бесконечную доброту.7
С. Басов-Верхоянцев отмечает "двойное лицо": накладное, каменное, и
скрытое, "с печальными глазами". По фотографиям судить трудно, - Азеф,
кстати, не любил сниматься. Но общее впечатление, конечно: "не дай Бог
встретиться в лесу ночью".
Писал он свои донесения не очень литературно, не очень даже и грамотно,
но всегда ясно и толково. Редакторы, повторяющие молодым сотрудникам:
"фактов побольше, фактов", были бы им довольны: фактов у него всегда много.
Революционеры (за редкими исключениями) в ту пору были особенно падки на
цветы красноречия. Один (в частном письме!) пишет о "гидре самодержавия", о
"когтях деспотизма", о "пошлом периоде мещанского довольства, охватившего
мертвящей петлей европейские страны". Другой описывает, как "русские Лекоки
разглядывали мозолистую руку, сразившую царского опричника". Третий еще
красноречивее: "Девятьсот пятый год умирал, распластавшись на кривых улицах
Москвы, залитых рабочей кровью". Азеф не любил цветов красноречия. Тон его
писем простой и деловой. Недоброжелатели считали его человеком мало
образованным. Однако на партийном следствии, после разоблачений, один из
свидетелей рассказал, как однажды в Москве Азеф выступил на заседании
марксистского кружка: "Спор шел вокруг имени Михайловского. Новый гость
(Азеф) молчал. Но вот он поднялся и взволнованным голосом начал защищать
Михайловского, упирая, в особенности, на теорию борьбы за индивидуальность.
Речь продолжалась довольно долго и произвела на окружающих впечатление своей
искренностью и знанием предмета".8
Мы все учились понемногу, впечатление в ученом споре можно было в
крайнем случае произвести и одной "искренностью", - а уж искренности у этого
человека было достаточно.
Под конец его карьеры положение Азефа стало очень трудным. Он должен
был убивать и выдавать, убивать и выдавать; напрягая все силы для соблюдения
наименее опасной пропорции выданных и убитых людей...
В одном из французских монастырей есть картина "Наказание дьявола".
Дьявол обречен держать в руках светильник, похищенный им у св.Доминика;
Светильник догорает, жжет пальцы дьявола, но освободиться от него дьявол не
имеет силы: он может только, корчась, перебрасывать светильник из одной руки
в другую, - жжется то правая, то левая рука. Приблизительно в таком
положении был Азеф к моменту его разоблачения.
IV
Кто разоблачил Азефа?
Известно, говорят, имена пяти женщин, "на руках которых скончался
Шопен". Я не хочу сказать, что разоблачение великого предателя дало повод к
сходному спору. Шутка совершенно не соответствовала бы трагическому
характеру события (как, впрочем, и в вопросе о кончине Шопена). Но когда
будущий историк займется выяснением того, кому именно принадлежит здесь
авторское право, он должен будет перебрать не менее десяти имен.
У нас есть сведения, что один из профессоров Азефа по политехникуму
выразился о молодом студенте так: "Ах, этот шпион!" К сожалению, не дошло до
меня имя немецкого профессора, далеко превзошедшего проницательностью и
революционеров, и Департамент полиции.
Летом 1905 г. один из видных петербургских социалистов-революционеров
Ростковский получил на службе письмо без подписи, в котором его извещали,
что в партии есть "серьезные шпионы", "бывший ссыльный некий Т. и какой-то
инженер Азиев, еврей". Когда Ростковский вернулся со службы домой, у него в
гостях сидел известный ему под кличкой "Иван Николаевич" важный нелегальный
гость - Азеф. Не долго думая, Ростковский показал гостю письмо. "Иван
Николаевич" прочел и заявил: "Т. это Татаров, а Азиев - это я, Азеф".
И Ростковский, и вожди партии не придали значения анонимному письму. Но
какое самообладание, какие нервы нужны были, чтобы ничем себя не выдать при
такой неожиданности и ограничиться саркастическими словами: "Азиев - это я,
Азеф"! Вот и суди о тех "сюрпризцах", которыми, вслед за Порфирием
Петровичем, хитрые следователи оглушают подозреваемых в преступлении людей.
Сходный случай произошел, по рассказу П. О. Ивановской, в Женеве на
встрече Нового (1905) года. Русская колония революционеров была в полном
сборе. "Говорились пламенные, дерзкие речи, с вдохновенными лицами, молодежь
пела и кружилась в обширном зале. Азеф гулял по залу и любовался молодежью.
Когда речи, пение и танцы надоели, сели играть в почту. Азеф не прочь был
поиграть и в почту. Ему принесли письмо. Он раскрыл и
"самоуверенно-снисходительно" прочел вслух; в письме называли его подлецом,
негодяем и предателем.
Подозрения против Азефа высказывали в разное время Крестьянинов,
Мельников, Мортимер, Делевский, Агафонов, Тютчев, Трауберг. Вожди партии, от
Гершуни и Гоца до Чернова и Савинкова, относились, повторяю,
пренебрежительно к таким обвинениям; за это впоследствии их самих всячески
поносили в разных революционных и нереволюционных кругах. "Хороша же партия,
где подобные субъекты могут вращаться шестнадцать лет", - сказал защитник
Лопухина А. Я. Пассовер. Теперь к этому можно отнестись вполне объективно.
Неосторожность и легковерие были, но преувеличивать их не надо, - столь же
неосторожен был ведь и Департамент полиции, учреждение далеко не
легковерное. Чужая душа - потемки, и никто не обязан уметь в чужой душе
читать. Громить Савинкова за то, что он не распознал провокатора в Азефе,
так же странно, как, например, обвинять В. В. Шульгина за его памятную
поездку в Россию. В настоящее время мы все, конечно, окружены тайными
большевистскими агентами. Об иных знакомых и нам когда-нибудь будет неловко
вспоминать.
Что и говорить, Ю. Делевский в свое время собрал немало улик против
Азефа. Но давно известно, и психология палка о двух концах, и улики, даже
самые серьезные, часто могут быть истолкованы различно. Темные слухи в ту
пору распускались, со злостной целью или по легкомыслию, о самых известных
людях. Михаил Гоц однажды сообщил Плеханову, что в партию поступило
донесение о провокации Азефа. Плеханов равнодушно ответил: "Обо мне, о
Лаврове говорили то же самое". Азеф был несравненным героем, вождем
огромного престижа, чуть только не святыней, для его товарищей по партии.
Теперь, в его изображении (назову хотя бы интересный роман Гуля) выдвигают
на первое место черты грубости, невежества, хамства, которые, казалось бы,
должны были всем бросаться в глаза. Это ошибка перспективы. Азеф умел
показывать товар лицом, - товар и революционно-технический, и духовный.
Такие умные, опытные и чуткие люди, как Н. В. Чайковский, И. И. Бунаков, В.
М. Зензинов, изображали Азефа совершенно иначе. "Я любил его глубокой,
нежной любовью", - говорил мне Зензинов. Савинков за три месяца до
разоблачения сказал О. С. Минору: "Если бы против моего родного брата было
столько улик, сколько их есть против Азефа, я застрелил бы его немедленно.
Но в провокацию Ивана я не поверю никогда!"
V
Разоблачил Азефа, конечно, В. Л. Бурцев. Ему на суде чести никто из
социалистов-революционеров не подавал руки, "как клеветнику". После 17-го
заседания суда, то есть почти перед самым его концом (всего было 18
заседаний), Вера Фигнер, выходя, сказала Бурцеву: "Вы ужасный человек, вы
оклеветали героя, вам остается только застрелиться!" Бурцев ответил: "Я и
застрелюсь, если окажется, что Азеф не провокатор!.."
В мае 1906 г. к Бурцеву, издававшему тогда в Петербурге "Былое", тайно
явился неизвестный молодой человек и отрекомендовался довольно неожиданно:
"По своим убеждениям я - эсер, а служу в Департаменте полиции".
Рекомендация, собственно, не так уж располагала в пользу молодого человека.
Назвался он "Михайловским" - псевдоним тоже неожиданный.9
Другой наверное попросил бы "Михайловского" уйти. Редактор "Былого"
поступил так, как ему подсказывала интуитивная мудрость. Он с открытой душой
подошел к служащему департамента. Человек Бурцев принял человека
Михайловского, - и хорошо сделал: социалист-революционер из Департамента
полиции оказался правдивым и драгоценным осведомителем. Сообщил он немало
интересных сведений. Из них, без всякого сомнения, наиболее интересным было
то, что в партии социалистов-революционеров есть чрезвычайно важный
провокатор, известный в департаменте под кличкой "Раскин". Больше о нем
"Михайловский" почти ничего не слышал.
Разумеется, В. Л. Бурцев прекрасно знал главарей партии
социалистов-революционеров. Он начал примерять: кто из них мог быть
"Раскиным"? Никто решительно не подходил.
Время было грозное: 1906 год. За Бурцевым следили филеры. Он замечал
слежку, но не придавал ей значения: сколько-нибудь серьезных грехов за ним
не значилось. Однажды летом В. Л. Бурцев вышел из редакции погулять. "В этот
раз я забыл даже посмотреть, есть ли за мной слежка или нет". Вдруг на
Английской набережной ему бросились в глаза знакомые лица: навстречу, на
извозчике, ехал Азеф со своей женой.
Бурцеву было известно, что Азеф - глава Боевой организации,
следовательно, самый опасный революционер в России. Жена его, рядовая
социалистка, имела очень скромные познания в конспиративном деле. Знакомство
с вождем террористов могло в 1906 г. повлечь за собой весьма неприятные
последствия. За Бурцевым, по всей вероятности, шли сыщики. "С женой Азефа я
был хорошо знаком, и я пришел в ужас от мысли, как бы она не вздумала со
мной поздороваться".
Все, однако, сошло гладко: жена Азефа не поздоровалась с Бурцевым. "Я
продолжал гулять по улицам, я радовался, что этот инцидент, который мог
дорого обойтись, прошел благополучно".
И вдруг случилось то, что в психологии называется интуицией, в
искусстве озарением. В сущности, без всякого основания, без всякой разумной
причины, скользнула странная мысль, какая-то еще неясная связь между важным
провокатором Раскиным и
вождем Боевой организации
партии
социалистов-революционеров!..
Вот где уместно было бы говорить о подсознательном. Настоящая мысль
была настолько дика и невозможна, что даже не определилась в сознании
Бурцева. Внешняя логическая схема была приблизительно такова: если за
кабинетным человеком, редактором "Былого", Бурцевым ходят по пятам сыщики,
то как же решается ездить по улице на извозчике, без всякого грима,
опаснейший террорист в России?
Собственно, логическая схема стоила недорого: революционеры проделывали
и гораздо более рискованные дела. Так, за несколько лет до того, Гершуни,
которого по всей стране днем и ночью искали сотни агентов, безнаказанно
провел три дня в Петербурге, прописавшись в участке под своей настоящей
фамилией. Герман Лопатин в свое время ходил в Александрийский театр, имея
при себе множество адресов народовольцев. Схема ничего не доказывала. У
Бурцева возникло сложное к ней дополнение: полиция не арестовывает Азефа;
значит, это ей пока невыгодно; значит, около него вертится какой-то
провокатор (Раскин?), получающий от него ценные сведения; значит, нужно
предупредить Азефа о грозящей ему опасности. Бурцев так и сделал: просил
передать Азефу свое полезное предостережение.
То, что произошло дальше, Фрейд называет "превращением латентного в
сознательное".
"Как-то неожиданно для самого себя, я задал себе вопрос: да не он ли
сам этот Раскин? Но это предположение мне тогда показалось столь чудовищно
нелепым, что я только ужаснулся от этой мысли. Я хорошо знал, что Азеф -
глава Боевой организации и организатор убийств Плеве, великого князя Сергея
и т. д., и я старался даже не останавливаться на этом предположении. Тем не
менее с тех пор я никак не мог отделаться от этой мысли, и она, как какая-то
навязчивая идея, всюду меня преследовала..."
Азеф был настороже - отчасти и в результате "предостережения". Затем
для него положение выяснилось. Он сделал то, что должен был бы сделать по
Достоевскому: Азеф пришел к Бурцеву в гости, якобы по делу. Сцена поистине
поразительная: Бурцев знал, что Азеф - предатель, Азеф знал, что Бурцев это
знает. Пожалуй, у Достоевского такой сцены не найти. Пошел Азеф, вероятно,
на разведку. А, может быть, и "для ощущений". Ощущений у него в жизни было
вполне достаточно. Но такого, вероятно, не было.
"Азеф вплотную подошел ко мне уверенной походкой, весь сияющий, и,
по-видимому, хотел обнять меня и расцеловаться. Но я, как бы нечаянно,
уронил бывшие в моих руках бумаги и, нагнувшись, левой рукой стал их
поднимать, а правой поздоровался с Азефом и затем усадил его на кресло прямо
против себя".
Разговор был мирный и, по существу, незначительный. Говорили обо всем,
кроме предательства. У Бурцева настоящих доказательств не было, - Азефу это
было отлично известно. Я рассказываю об его визите потому, что он
чрезвычайно характерен: наглость Азефа так же граничила с чудесным, как и
его самообладание. Вдобавок, страшная карьера приучила его к риску. Он был
игрок и по характеру, и по необходимости.
Для выяснения той же его черты расскажу другой эпизод, кажется, никогда
не сообщавшийся в печати. В пору организации покушения на Дурново, Азеф
совершенно неожиданно явился с визитом - к П. Н. Милюкову (они до того
встретились раз в жизни на Парижской международной конференции, в которой П.
Н. Милюков участвовал вместе с П. Б. Струве и кн. П. Д. Долгоруким). Азеф
пришел с делом: он просил раздобыть для него фотографию Дурново. В этом
посещении все удивительно, от цели до нелепого предлога: портрет министра
можно было найти в любом журнале. Но такова была манера Азефа. Сто раз он
так заманивал в сети двадцатилетних юношей, - вдруг удастся "взять нахрапом"
и Милюкова. Наглость старого шулера: на что тут можно было рассчитывать?
Человек Милюков прогнал человека Азефа и, разумеется, тоже прекрасно сделал:
случай на случай не приходится. Как интуитивный, так и аналитический методы
имеют свои достоинства и недостатки.
VI
Я не стану рассказывать, как понемногу обрастала зловещими
доказательствами навязчивая идея В. Л. Бурцева. Скажу только, что вся
система косвенных и прямых улик против Азефа, вероятно, ни к чему не привела
бы; очень может быть, при некоторой удаче, при своевременном уничтожении
неприятных бумаг, хранившихся на Фонтанке и на Мытнинской набережной, Азеф
был бы после революции видным министром, - если бы в дело не вмешался, почти
вопреки своей воле, еще другой человек, очень сложный и интересный.
Многое непонятно в карьере и в характере А. А. Лопухина. Две черты
бросались в глаза при самом поверхностном с ним знакомстве. По взглядам, по
самому складу ума, по окружению он был либералом; по происхождению, по
внешности, по привычкам он был аристократом. И обе эти черты не вязались с
большой и значительной полосой в его сложной биографии. Русские либералы
слышать не могли о Департаменте полиции; русские аристократы относились к
этому учреждению с некоторой осторожностью, предоставляя службу в нем людям
незнатного рода. А. А. Лопухин, человек передовых взглядов, носитель одной
из самых громких фамилий в России, был директором Департамента полиции в
самую реакционную пору - при Плеве. Чем это объясняется, не понимаю. Я
думаю, что он ценил ум знаменитого министра и был ему лично признателен;
Плеве первый на верхах власти заметил выдающиеся способности Лопухина. Но
это, конечно, не объяснение. Добавлю, что они расходились не только во
взглядах, но и в оценке политического положения страны. Лопухин считал очень
серьезными шансы русской революции на победу. Плеве - кажется, единственный
из крупных людей старого строя - плохо верил в то, что в России при твердой
власти может произойти революция.
Впрочем, у этого странного человека бывали и минуты просветления.
По-видимому, в одну из таких минут он и предложил Лопухину должность
директора Департамента полиции. Лопухин в ту пору занимал видный пост по
министерству юстиции. Его карьера была блестящей: 38 лет от роду он был
прокурором судебной палаты в Харькове. Там, во время служебной поездки, с
ним встретился В. К. Плеве, вызвавший его для беседы на политические темы.
"Выслушав меня, - показывал в 1917 г. Лопухин, - Плеве свое мнение об
описанных мною событиях передал словами, высказанными им Государю при
назначении министром внутренних дел: "если бы, - сказал Плеве, - двадцать
лет тому назад, когда я был директором Департамента полиции, мне сказали,
что в России возможна революция, я засмеялся бы; а теперь мы накануне
революции".10
По словам Лопухина, Плеве тогда подумывал о лорис-меликовской
конституции. Встретив недоверие и подозрение, он "под влиянием этой неудачи,
а также надвинувшегося революционного террора, повернул политику на путь
репрессий". Добавлю, что до последних своих дней Лопухин считал Плеве
непонятым человеком. "С ним можно было работать, - говорил он. - С умными
людьми хорошо иметь дело и тогда, когда расходишься с ними во взглядах".
Лопухин по должности знал революционеров. Знал, конечно, и секретных
сотрудников. Среди них у него были "особенно прочные антипатии" (эти слова я
от него слышал). И наиболее прочной был Азеф, самый вид которого вызывал в
нем отвращение. Догадывался ли он о настоящей роли Азефа? Конечно, не
догадывался, как не догадывался тогда никто другой. Но мог ли человек, столь
осведомленный и опытный, твердо верить в то, что все свои сведения Азеф
получает как-то стороной, "через жену", "по дружбе с Гершуни", или состоя в
Боевой организации так, только "чуть-чуть", больше для вида, - этого я не
знаю. Вероятно, Лопухин просто старался об этом не думать. Психология его
была психологией высшего офицера, ведающего в военное время контрразведкой.
С революционерами велась война, - начальнику контрразведки некогда думать о
побуждениях и методах своих и чужих агентов. Это не мешает признавать
пределы, из которых выходить нельзя. Так, как Лопухин, действительно и
поступали офицеры, ведавшие контрразведкой во время великой войны. Некоторые
из них написали воспоминания, - очень интересны эти люди.
В пору первой революции Лопухин навсегда оставил государственную
службу. По-видимому, он уже тогда чувствовал большую душевную усталость, - у
него и внешний вид свидетельствовал о taedium vitae.11
На последней своей должности (эстляндского губернатора) он проявил
либерализм. Граф Витте, который его недолюбливал, не прощая ему близости с
Плеве, считал Лопухина кадетом. Известна его роль в разоблачении погромных
прокламаций. Начиная с 1905 года, Лопухин без особого успеха старался
установить добрые отношения с либеральной общественностью (в этом смысле он
не изменился до последних своих эмигрантских дней). Бывший директор
Департамента полиции, близкий сотрудник Плеве, был русский интеллигент, с
большим, чем обычно, жизненным опытом, с меньшим, чем обычно, запасом веры,
с умом проницательным, разочарованным и холодным, с навсегда надломленной
душою.
VII
"Разговор в поезде" надо считать высшим достижением Бурцева. Желая
разоблачить и уничтожить самого важного из всех секретных агентов, он
обратился за справкой к человеку, который еще недавно занимал первый пост в
политической полиции государства, - мысль необыкновенная в своей смелости и
простоте. Лопухин больше не служил, но все же для В. Л. Бурцева он был
человеком совершенно другого, враждебного мира: достаточно сказать, что
долголетняя личная дружба его связывала с П. А. Столыпиным (они были на
"ты"). Тот сложный процесс, который назревал в душе Лопухина, не мог быть
известен Бурцеву. Повторяю, нам и теперь этот процесс не вполне понятен.
Здесь опять - случайность, отмечающая всю историю, которой посвящена
настоящая статья. Лето в 1908 г. Лопухин с семьей провел в Нейенаре. Ни о
каких разоблачениях он, конечно, не думал, как не думал о политике вообще;
он собирался ехать в Италию. Встреча с Бурцевым оказалась для него роковою:
вместо Италии Лопухин попал в Сибирь. И для многих других людей этот
разговор в поезде имел трагические последствия (вплоть до самоубийства). Он
же вскоре повлек за собою всемирную сенсацию и один из самых громких
судебных процессов нашего века.
Узнав, тоже случайно, от общего знакомого, что А. А. Лопухин в начале
сентября проедет через Кельн в Берлин, В. Л. Бурцев выехал в Кельн и стал
ждать на вокзале. Здесь элемент случайности обрывается: если б это
понадобилось, Бурцев был бы, наверное, способен прожить на Кельнском вокзале
неделю, месяц или полгода. Это не понадобилось. 5-го сентября, в 1 час дня,
Лопухин вышел из нейенарского поезда и сел в поезд берлинский. Бурцев
последовал за ним и, чуть только поезд тронулся, вошел в купе Лопухина.
Их разговор продолжался шесть часов! Я не хочу сказать, что редактор
"Былого" избрал систему западноевропейских следственных властей. Взять
измором б. директора Департамента полиции Бурцев, конечно, не мог, - от
Лопухина зависело в любой момент положить конец разговору. Почему Лопухин
этого не сделал? Или он не чувствовал, какая бездна раскрывается у него под
ногами? Подробности разговора в поезде выяснить теперь нелегко. Печатный
рассказ Бурцева далеко не во всем совпадает с показаниями, которые Лопухин
дал следователю по особо важным делам.12
12 Протоколы ном. 6 и 8 "Предварительного Следствиям по делу об
отставном действительном статском советнике Алексее Александровиче Лопухине,
стр. 108 - 110, 120 - 124 (из архива В. К. Агафонова) - Автор.
Не во всем совпадает и рассказ, слышанный мною от обоих участников
разговора. Но общая картина ясна.
В течение нескольких часов Бурцев, вероятно, задыхаясь от волнения,
выяснял Лопухину истинную роль "Раскина". "После каждого нового
доказательства, я обращался к Лопухину и говорил: "Если позволите, я вам
назову настоящую фамилию этого агента. Вы скажете только одно: да или нет".
Лопухин молчал, молчал час, два часа, пять часов. По словам Бурцева, он был
"потрясен".
Я охотно этому верю: конечно, он не знал сотой доли той ужасной правды,
которая развертывалась перед ним в рассказе Бурцева. Обстановка их встречи
характерна: в купе были другие пассажиры, они часто сменялись13 и, вероятно,
не без недоумения смотрели на странных соседей.
Конспирация была не Бог весть какая: в поезде между Кельном и Берлином,
в разгар курортного сезона не так трудно было напасть на русских.
По-видимому, пассажиры были немцы. Но едва ли Лопухин, и независимо от
случайных соседей, серьезно рассчитывал на соблюдение тайны. Бурцев весьма
неожиданно пишет: "Какое особенное значение мог он (Лопухин) придавать этому
разговору? Ну мог ли он считать, что рассказывает какую-то правительственную
тайну.., когда прежде, чем произнести имя Азефа, он выслушал подробнейший
рассказ об его деятельности". Если б Лопухин не придавал значения разговору,
то он, очевидно, не мог бы быть "потрясенным". Как мог он не понимать, чего
стоит им произнесенное имя Азефа!
Не останавливаюсь подробнее на психологической стороне этого дела.
Думаю, что решающее значение для Лопухина имели слова В. Л. Бурцева о
цареубийстве, которое подготовлял "Раскин", и об ответственности за ту
кровь, которая еще будет им пролита в будущем. Как бы то ни было, после
шести часов разговора, уже перед самым Берлином, А. А. Лопухин разбил свою
жизнь, сказав Бурцеву, что инженер Азеф - тайный агент Департамента
полиции.
Не стоит останавливаться и на том, как, через сколько времени, по чьей
вине, весь разговор в поезде стал известен Азефу. По 102 статье Уголовного
Уложения бывший директор Департамента полиции был присужден к каторжным
работам, замененным ссылкой на поселение в Сибирь. Хорошо известно и все
остальное: суд над Бурцевым по обвинению в оклеветании Азефа, сенсационный
рассказ обвиняемого об его встрече в поезде с Лопухиным, новое следствие
социалистов-революционеров, проверка алиби Азефа, объяснение с ним
представителей партии, и, наконец, бегство разоблаченного провокатора.
VIII
Для партии социалистов-революционеров, после разоблачения Азефа,
наступили худые времена.14
14 А. И. Гучков сказал, смеясь, В. Л. Бурцеву, встретившись с ним в
Петербурге, в декабре 1915 г, на квартире М. А. Стаховича: "Я знаю, что вы
стоили нашему правительству крупнейшее состояние... Все эти деньги были
выброшены на улицу, ибо вы никогда не состояли в партии, а ваши разоблачения
Азефа принесли только пользу, ибо деморализовали революционные круги"
(Секретный рапорт Департаменту полиции Манасевича-Мануйлова об его разговоре
с Бурцевым, от 21 декабря 1915 года. Из неизданного архива В. К. Агафонова,
папка No. 5). - Автор.
На посту главы Боевой организации его заменил было Б. В. Савинков, но
из этого ничего не вышло. Евг. Колосов говорит, что Савинков был по природе
имитатором: в литературе он подражал то З. Н. Гиппиус, то Л. Н. Толстому;
как террорист он мог быть лишь исполнителем предначертаний Азефа. Замечание
интересное, но, если даже оно и верно (в чем я сомневаюсь), то им, конечно,
нельзя объяснить сущность дела.
Разоблачение Бурцевым "азефщины" вызвало во всем мире сенсацию, которую
хорошо помнят люди моего поколения. В ту пору еще думали, что могут
существовать боевые противоправительственные партии без "внутреннего
освещения" и без провокации. История всех революционных движений тесно
переплетается с повестью предательства и измены. В России политическая
борьба имела кровавый характер, поэтому и азефщина была истинно трагическим
явлением. Она дорого стоила партии социалистов-революционеров. В бурной
истории этой партии два раза на ее долю выпадал период чрезвычайной
непопулярности: в 1909 г., затем десятью годами позднее, в пору разбитого
корыта и первых поисков: кто же корыто разбил?
Л. Мартов писал А. Н. Потресову 29 января 1909 г.:
"Здесь сейчас все полно делом Азефа. То, что по сему случаю
опубликовано, главным образом самим с.-р. Центром, уничтожает в корне всю
с.-р.-щину. Дело с этой публикой оказалось даже хуже, чем предполагали вы в
статье о процессе Гершуни: если вы в ней писали, что Боевая организация
равна Гершуни, то они сами теперь признали печатно, что не только "Б. О.",
но и "Ц. К." и вообще вся верхушка партии была равна Гершуни плюс Азеф...
Они - и Азеф больше, чем Гершуни - кооптировали в свою среду Гарденина
(Чернова) и Гоца, они сделали "Революционную Россию" центральным органом и
объявили существующей партию..." По-видимому, азефщина у социал-демократов
вызывала не одни только горестные чувства. Быть может, капиталистическому
строю везде пришлось бы плохо, если бы революционеры ненавидели "буржуазию"
так, как они ненавидят друг друга.
Весьма резким нападкам подвергались главари социалистов-революционеров
в их собственной партии. Одни обвиняли Центральный Комитет, другие Боевую
организацию: одни говорили о чрезмерном увлечении террором, другие о
недостаточном внимании к террору; одни писали о генеральстве, другие писали
о лакействе. Особенное негодование вызывало то, что Азефа тут же "не убили,
как собаку". В этом обвиняли преимущественно Савинкова (Тютчев, Герман
Лопатин). Некоторые объясняли удачу бегства Азефа тем, что "Савинков
испугался". Это, конечно, неверно. В недостатке смелости очень трудно
обвинять Савинкова; да и при том настроении, которое тогда было в Европе,
убийце Азефа был вполне обеспечен оправдательный приговор присяжных. Сам
Савинков говорил, что у него не поднялась рука на его бывшего товарища и
вождя: "в этот момент я его любил еще, как брата". - Одно объяснение лучше
другого. В действительности Азефа не убили потому, что все совершенно
растерялись. И то сказать: было от чего.
В связи с разоблачением азефщины, некоторые социалисты-революционеры
"перенесли самое страшное моральное потрясение всей своей жизни"15, другие
отошли от партии, кое-кто покончил с собой.
15 После разоблачения в Париже, в январе 1909 года состоялось собрание
виднейших социалистов-революционеров, на котором В. М. Чернов рассказал об
измене главы Боевой организации. Подробнейший отчет об этом заседании был
немедленно, по телеграфу, передан в Петербург Гартингом-Ландейзеном
директору Департамента полиции. В донесении мы читаем: "Когда Чернов окончил
свою речь, председательствовавший Фундаминский (Бунаков) и многие из
присутствовавших плакали; другие сидели с опущенными головами, не произнося
ни слова..." Гартинг, обладавший чувствительной душой, немного сгустил
краски: мне рассказывали об этом заседании не совсем так. Но потрясение в
кругах социалистов-революционеров было, конечно, ужасное. Три участника
собрания категорически потребовали немедленного убийства Азефа. "В течение
года, - говорил В. М. Зензинов, - не было у меня дня и ночи, когда я не
думал бы о нем..." - Автор.
И почти в то же в 
| |
| Просмотров: 846 | Комментарии: 3 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры