ремя в противоположном лагере Л. Н. Ратаев писал
директору Департамента полиции Зуеву: "Ты один, может быть, поймешь, как
тяжело было для меня прийти к убеждению в предательстве Азефа... Он дал мне
столько осязательных доказательств своей усердной службы, сведенья его
отличались всегда такой безукоризненной точностью, что мне казалось
чудовищным, чтобы при таких условиях человек мог быть злодеем и дважды
предателем". Другие просто не верили. Мысли о двойном предательстве Азефа не
допускал председатель Совета министров Столыпин, защищавший его с трибуны
Государственной Думы. А известный революционер Карпович, уже после
разоблачений, грозил перестрелять своих товарищей по партии, осмелившихся
заподозрить главу Боевой организации в службе Департаменту полиции.
IX
О судьбе знаменитого провокатора ходили в те времена самые разные
слухи. Газетные корреспонденты одновременно находили его следы во всех
странах Европы. Несколько человек едва не подверглись большим неприятностям
вследствие сходства с Азефом.
На самом деле найти Азефа в европейских столицах было трудно: он
совершал свадебное путешествие!
Азеф в конце 1907 года в петербургском "Аквариуме" познакомился с
кафешантанной певицей - немкой К.
16
16 Немку эту разыскал не так давно Б. И. Николаевский, написавший на
основании ее рассказов и бумаг интереснейшую работу "Конец Азефа". -
Автор.
Знакомство превратилось в прочную связь, продолжавшуюся до конца жизни
Азефа.
17
17 Первая жена Азефа, не подозревавшая об его истинной роли, навсегда
порвала с ним после разоблачения. -
Автор.
Дама эта выехала вслед за ним за границу. В ту пору, когда начался
революционный суд над Бурцевым, Азеф с немкой находились в Биаррице и
превосходно проводили время: удили рыбу, ездили в Сан-Себастиан, в Мадрид.
Азеф знал, разумеется, о предстоящем суде над Бурцевым. Этот суд
беспокоил его, однако, не слишком, в меру. Он даже связывал с процессом
некоторые надежды. В самом деле, если б судьи, три знаменитейших
революционера России (кн. Кропоткин, Герман Лопатин, Вера Фигнер) заклеймили
Бурцева, как клеветника, положение Азефа в партии упрочилось бы надолго.
Весь материал обвинения (кроме убийственного свидетельства Лопухина) был ему
хорошо известен,
18 и, по-видимому, Азеф считал этот материал не очень
опасным.
18 А. А. Аргунов. Азеф - социалист-революционер.
Уже после разоблачения он писал генералу Герасимову: "Все это могло
кончиться не так плохо, а может и хорошо, если бы удалось установить свое
алиби." Но это не удалось.
19
19 Письмо Азефа к ген. Герасимову от 25 декабря (старого стиля) 1909 г.
Архив В. К. Агафонова. - Речь идет о берлинском алиби Азефа. Как известно,
узнав о том, что Лопухин назвал его имя Бурцеву, Азеф полетел в Петербург и,
явившись к Лопухину, добивался его отказа от сказанных им слов. Лопухин
сообщил о неожиданном визите А. А. Аргунову. Это и погубило Азефа. Товарищам
по партии он объяснил, что ездил в Берлин. Для установления его алиби ген.
Герасимов послал в Берлин, с соответственными бумагами, одного из своих
агентов. Агент, однако, оказался неопытным человеком, прописался не там, где
следовало (в подозрительных номерах "Керчь"), и вдобавок (вероятно, для
увеличения своих "суточных"), указал в счете гостиницы больше дней, чем было
нужно. Благодаря ряду более или менее случайных удач, В. О. Фабрикант,
посланный партией в Берлин с целью проверки алиби Азефа и остановившийся в
той же гостинице, неопровержимо выяснил, что в номерах "Керчь" жил не
Азеф. -
Автор.
Последней причиной провала было именно неудачное алиби, да и самый
визит Азефа к Лопухину. В том же самом письме к Герасимову Азеф пишет:
"Словом, было роковой ошибкой мое и Ваше посещение к Л. Когда Бог хочет
наказать кого, то отнимает у него разум". Это свое письмо к генералу
Герасимову, начинающееся словами: "Дело дрянь", Азеф написал на следующий
день после бегства. Он просил выдать ему "жалованье за декабрь", если можно,
и пособие, а заодно запрашивал, нельзя ли получить место, "лучше всего по
инженерной части... Инженер я не скверный". Азеф оставлял также распоряжение
на случай "если бы мерзавцам (то есть революционерам - М. А.) удалось меня
разыскать и покончить со мною".
В тот же самый день он писал письмо и Центральному Комитету партии, -
но в совершенно ином, глубоко возмущенном тоне: "Оскорбление такое, как оно
нанесено мне вами, знайте, не прощается и не забывается. Будет время, когда
вы дадите за меня отчет партии и моим близким. В этом я уверен. В настоящее
время я счастлив, что чувствую силы с вами, господа, не считаться. Моя
работа в прошлом дает мне эти силы и подымает меня над смрадом и грязью,
которой вы окружены теперь и забросали меня". - Азеф очень любил выражаться
с достоинством.
Оставив Париж с его неприятными воспоминаниями, Азеф с немкой
отправились путешествовать. Они побывали в Италии, в Греции, в Египте, долго
прожили в Люксоре, затем вернулись в Германию. У Азефа было несколько
русских паспортов, он пользовался то одним, то другим. Но, по-видимому, Азеф
не так уж опасался преследований со стороны партии. К боевой технике
революционеров Азеф всегда относился с совершенным презрением.
20
20 Руководящие указания Азефа порою (особенно в делах о покушении на
Столыпина и об изготовлении аэроплана для террористических актов) имели
характер совершенного издевательства над террористами.
В том же письме к Герасимову он говорит: "Если они
(социалисты-революционеры - М. А.) догадаются обратиться к частным
детективам, то те, пожалуй, и попадут на (мой) след". В его словах
собственно заключалась злая насмешка: Боевая организация, обращающаяся к
частным детективам для того, чтобы выследить своего бывшего вождя!
Как бы то ни было, Азеф не прибегал к гриму. Я видел его фотографию,
снятую после разоблачения, в Остенде: Азеф, в полосатом купальном костюме,
выходит из воды, под руку с немкой. На его лице блаженная, сияющая улыбка.
Тут же рядом улыбаются фотографу другие купальщики. Они наверное никак не
предполагали, что так благодушно и весело снимаются в обществе одного из
самых страшных людей в истории.
В 1910 году Азеф окончательно поселился в Берлине, снял квартиру на
Luitpoldstrasse, 21 и обзавелся мебелью. По подсчетам Б. И. Николаевского,
на подарки своей сожительнице и на устройство квартиры Азеф истратил около
100 тысяч марок. Тот же исследователь определяет приблизительно его
состояние в 150 - 180 тысяч марок (около миллиона франков). Однако при
таком сравнительно скромном достатке люди в то время, особенно в Германии,
не тратили на обстановку и бриллианты 100 тысяч марок. Вероятно, Азеф был
значительно богаче.
Происхождение его богатства никаких сомнений вызывать не может.
Жалованье, которое платил Азефу Департамент полиции, было очень велико для
агента, но из него скопить состояние было все-таки трудно.
21
21 В упомянутом выше последнем его письме, сейчас после разоблачения,
он просил Герасимова о деньгах (и о службе), наверное для того, чтобы
разжалобить своей судьбою Департамент полиции: "Я ушел без всего, очень мало
денег у меня и без платья". Азеф собственно даже и не так настойчиво просил:
"Не может быть речи о каком-нибудь постоянном вознаграждении. Думаю, что за
декабрь полагается, а дальше решайте сами". За декабрь ему действительно
"полагалось", - он был разоблачен только 23 декабря (ст. ст.), - что ж
дарить свой заработок? Но, конечно, ни пособие, ни служба не были нужны
Азефу. Какую службу он мог принять в России, где только о нем и говорили,
везде со скрежетом зубовным! В действительности ему были, вероятно, нужны
паспорта Департамента полиции и, быть может, его протекции для свободного
жительства в Германии. -
Автор.
Крупных сумм Департамент полиции не давал ему никогда. Мы имеем даже
основание думать, что Азеф мог бы выторговать больше, чем получал в
действительности: "Если бы надо было, ему не только тысячу (в месяц), но и
пять тысяч заплатили бы", - показывал А. В. Герасимов Следственной комиссии
Временного правительства.
22
22 "Материалы", т. III, стр. 15. -
Автор.
Департамент вообще не любил выдавать крупные суммы агентам. Кажется,
только Гапон получил сразу много денег, - это в самом деле было очень
опасной игрою.
23
23 Гапон щедро раздавал деньги направо и налево. О. С. Минор
рассказывал мне следующую сцену, личным свидетелем которой он был в Женеве.
Они сидели вдвоем на балконе квартиры Гапона против кафе Ландольта. В дверь
постучали; в комнату вошел Ленин. Он отозвал Гапона в глубь комнаты и
пошептался с ним; затем Гапон на глазах О. С. Минора вынул из бумажника
пачку ассигнаций и передал ее Ленину, который тотчас удалился, очень
довольный. Эти деньги не принадлежали Департаменту полиции, но и позднее
Гапон, вероятно, давал деньгам департамента самое неожиданное назначение. -
Автор.
Но Азеф, прежде часто просивший о прибавке, после первой революции уже
не мог по-настоящему интересоваться своим агентским окладом (вероятно,
поэтому и продешевил). У него оказался гораздо лучший источник дохода: касса
Боевой организации партии социалистов-революционеров.
"Денег было много, - пишет А. А. Аргунов в своих воспоминаниях об этом
периоде в истории партии. - Кроме специальных "боевых" сумм, оставшихся в
особом фонде Боевой организации от прежних лет и находившихся в распоряжении
и на отчете Азефа (отчета он никому не давал и в том числе и ЦК), были
изысканы новые источники пожертвований на боевое дело... Насколько богата
была касса ЦК, можно судить по тому, что в 1906 г. (с весны по зиму) расход
доходил до 1000 рублей в день, не считая трат на боевые дела... Отношение к
боевому делу всегда было такое: сколько просит Боевая организация, столько и
давать надо". Впоследствии партийная судебно-следственная комиссия по делу
Азефа заинтересовалась вопросом о расходовании сумм Боевой организации.
"Крал ли Азеф?" - спрашивает тов. Ц. и отвечает: "я убежден, что он крал".
Тов. Ц. "так полагает не только потому, что вся постановка дела давала для
этого возможность, но и потому, что теперь ему припоминаются некоторые черты
из поведения Азефа, на которые он своевременно не обратил надлежащего
внимания".
24 - Под литерой Ц. в отчете комиссии значился не кто иной, как
Б. В. Савинков, еще незадолго до того "любивший Азефа, как брата".
24 Заключение судебно-следственной комиссии, стр. 54. -
Автор.
X
Азеф зажил в Берлине тихой, покойной жизнью примиренного с миром
человека. Прописался он под именем Александра Неймайера. Интересно то, что
если не все, то многие из псевдонимов, которыми Азеф пользовался в последние
годы своей жизни ("Неймайер", "Черкас"), были у него в ходу и в пору его
террористической деятельности. Это тоже как будто показывает, что он не
слишком боялся слежки.
Александр Неймайер занялся коммерческими делами. Он играл на бирже, -
порою с немалым успехом, - обзавелся немецкими приятелями. У него часто
собирались гости, играли в карты и пили "настоящий русский чай"; Азеф вывез
из Петербурга самовар. В Вильмерсдорфе, который тогда был кварталом
обеспеченных, солидных, почтенных немцев, Неймайер с супругой имели
репутацию хлебосольных гостеприимных хозяев. Азеф жил в свое удовольствие,
посещал увеселительные
места,
оперетту,
осматривал
разные
достопримечательности. Часто уезжал на курорты, притом на хорошие, в
Нейенар, на Ривьеру, даже в Трувилль, бывший в ту пору самым модным летним
"пляжем" в Европе. На курортах он вел большую игру, - так, например, в 1911
г. проиграл 75 тысяч зол. франков. Свою сожительницу он очень любил. Б. И.
Николаевский, читавший его немецкие письма к ней, говорит, что написаны они
чрезвычайно нежно. Азеф называл немку "Муши", а сам подписывался "Твой
единственный Муши-Пуши", "твой единственный бедный зайчик", и т. д. О себе
он обычно писал в третьем лице, нежно называя себя "папочка". Бывали и
ласковые диссонансы. Иногда Азеф вставлял в письма русские выражения,
именуемые у нас трехэтажными, причем выписывал их латинскими буквами: Муши
очевидно кое-чему научилась в петербургских и киевских кафешантанах; но
читать по-русски она не умела.
На курортах, да и в Берлине, Азеф очень легко мог наткнуться на
неприятных знакомых. В Нейенаре, где он лечился, он просматривал списки
вновь прибывших русских, но никаких мер предосторожности не принимал. Думаю,
он совершенно не верил в то, что партия его убьет. И в самом деле, партия в
те годы (в значительной мере благодаря ему) находилась в полном упадке. Одни
социалисты-революционеры погибли; другие сидели в тюрьмах; Савинков
занимался литературой; большинство эмигрантов "ушло в личную жизнь". Об
убийстве Азефа очень думал А. А. Аргунов: он даже ездил (с браунингом) в
Берлин разыскивать своего старого приятеля, - не нашел. При случае
социалисты-революционеры убили бы Азефа (попытки выследить изменника
предпринимались); но "задачей текущего момента" его убийство не было.
Летом 1912 г. Азефа однако постигла неприятность. В Нейенарском парке,
у вод, на него случайно наткнулись люди, когда-то его знавшие. Им удалось
заметить номер стакана, которым пил воду Азеф. Эти номера в Нейенаре
соответствуют номерам курортной карты. Оказалось, что под таким номером
значится в книгах купец Неймайер из Берлина, живущий в отеле Вестенд. О
встрече было немедленно сообщено В. Л. Бурцеву.
Бурцев поступил по-своему, то есть так, как, вероятно, не поступил бы
никто другой. Он написал Азефу письмо, в котором просил его о свидании. "Нам
необходимо видеться с Вами, - писал Бурцев, - и переговорить о вопросах
чрезвычайной важности. Разумеется, не может быть никакой мысли о "засаде" с
моей стороны. Если Вы читали мое "Будущее", то Вы знаете, что переговоры с
Вами для меня важнее всех засад, так как они прольют верный свет на
важнейшие исторические вопросы". Мне неизвестно, читал ли Азеф "Будущее",
но, очевидно, выяснение важнейших исторических вопросов не могло особенно
его интересовать: он историком не был; вдобавок и "верный свет" не так уж
был для него выгоден. Однако в письме Бурцева была и следующая фраза: "Если
Вы не откликнетесь... я перенесу все нынешние сведения (то есть адрес Азефа
-
М. А.) в печать и в
то же время их отдам партии эсеров".
25
25 В действительности В. Л. Бурцев начал с того, что сообщил партии
сведения своих нейенарских корреспондентов. Социалисты-революционеры послали
в Нейенар членов Боевой организации. Однако, вследствие случайной ошибки, те
Азефа не нашли. При очень большой настойчивости его, вероятно, можно было
найти на курорте, даже с ошибочным адресом (Азеф 2-го августа переехал из
Нейенара в Баден-Баден, оставив свой адрес на почте). -
Автор.
Азеф встрепенулся. Он немедленно сдал свою берлинскую квартиру, отослал
Муши к ее матушке в провинцию, затем, - затем он написал Бурцеву, что
согласен на свиданье! "Предложение Ваше принято. Оно совпадает с моим
давнишним желанием установить правду в моем деле. Я раз писал жене об этом
моем желании, но я не получил ответа".
Встреча произошла 15 августа 1912 г. во Франкфурте, в кафе Бристоль. В.
Л. Бурцев в час дня вошел в кофейню. "И вот в глубине зала, около одного
столика, поднялась грузная фигура... Азеф обеими руками опирался о стол...
Он как будто даже растерялся, когда я протянул ему руку. Некоторое время я
стоял перед Азефом с протянутой рукой, пока он, наконец, не понял, что я,
действительно, хочу с ним поздороваться, и только тогда он протянул мне
руку..." - Как будто даже растерялся? Может быть, и в самом деле, "как
будто". По-видимому, старый провокатор решил выступить в непривычной для
него роли, - в роли кающегося грешника, пораженного великодушием врага. Он
объявил Бурцеву, что требует "суда над собою своих бывших товарищей" и, в
случае смертного приговора, покончит жизнь самоубийством После этого ценного
сообщения Азеф стал проливать свет на прошлое, иными словами, стал врать
самым беззастенчивым образом. Он уверял, например, Бурцева, что нечаянно
выдал Департаменту полиции группу "семи повешенных"! Так буквально и сказал:
нечаянно проговорился в беседе с Герасимовым.
Разговор в кофейне продолжался несколько часов. Бурцев заказал себе
бифштекс. Азеф скромно спросил порцию картошки и пояснил: "Я -
вегетарианец". Душа Азефа не мирилась с пролитием крови животных. Он ел
картошку - и говорил, говорил...
Надо отдать должное таланту несравненного актера. Азеф почти убедил
Бурцева в том, что жаждет суда! "Проговоривши с Азефом в три приема, всего
10 - 12 часов, - пишет Бурцев, - я пришел к убеждению, что он в то время
действительно хотел над собою суда своих бывших товарищей". Впрочем, полной
уверенности у В. Л. Бурцева не было. "Общее впечатление, которое я мог
вынести из свиданий с Азефом, таково, что он мог и был способен и дальше
жить без суда над ним. На это у него, по-видимому, хватало силы воли". Я
тоже думаю: мог и был способен, и хватало силы воли. Думаю даже, что
разговоры о суде, разные "предсмертные распоряжения" доставляли Азефу
некоторое удовольствие. По крайней мере, после встречи во Франкфурте, он
прислал Бурцеву длинное письмо, в котором подробно, в пяти параграфах
излагал условия "суда". В параграфе втором говорилось: "Суд должен мне свой
приговор объявить и я его приведу сам в исполнение в 24 часа, время, которое
мне нужно для предсмертных писем", и т. д. В. Л. Бурцев не сообщает точно,
когда и откуда Азеф прислал ему это письмо в древнеримском духе. Но по
бумагам Азефа мы теперь знаем, что прямо из Франкфурта он поехал в Трувилль
и - верно с отчаяния - повел игру в довилльском казино. Свидание с
Бурцевым было 15 августа, а 23 августа Азеф жаловался "Муши" в письме, явно
не носившем предсмертного характера: "У других бывает счастье - только у
папочки никогда. Удивительно! Когда я сегодня держал банк, то его сорвали на
втором круге!" Кажется, папочка был настроен не так уж трагически.
Зачем нужна была Азефу встреча с Бурцевым, все это иудушкино
пустословие о суде? Б. И. Николаевский высказывает предположение, что
письма, которые Азеф писал через жену своим бывшим товарищам, заявление о
готовности предстать перед судом партии, "были для Азефа лишь военной
хитростью. Он к ним прибегал, желая показать революционерам, что у него
больше нет желания им вредить". Могло быть, конечно, и такое побуждение, но
собственно вредить Азеф больше не мог. Надо принять во внимание и то, что
встреча с Бурцевым была все же очень рискованной игрою. Бурцев и сам в 1909
г. просил Савинкова "отдать" ему Азефа.
26
26 Преданные Бурцеву люди еще до разоблачения предлагали ему без
всякого суда покончить с Азефом. -
Автор.
Он мог, умышленно или случайно, сообщить о предполагавшейся встрече и
социалистам-революционерам (как сообщил им о нейенарском письме). Мы знаем,
что, отправляясь во Франкфурт, Азеф составил завещание. Знаем и то, что
именно после встречи с Бурцевым он стал принимать меры предосторожности,
которых не принимал прежде: зимой 1912 - 13 годов он все заметал свои
следы, ездил, менял гостиницы и паспорта. Возможно, что психология встречи с
Бурцевым была гораздо более сложной. Люди, прошедшие школу смерти, иногда
совершают поступки непостижимые. Когда Гершуни был арестован, Плеве без
всякой надобности появился в тюрьме: на мгновение вошел в камеру, взглянул
на знаменитого террориста и вышел... Зачем?..
Во франкфуртской поездке Азефа сказались две его основные черты:
инстинкт отчаянного игрока и непреодолимая потребность в актерстве. Свидание
с Бурцевым было одним из тех острых, жгучих ощущений, к которым вся жизнь
приучила Азефа и которых он был лишен в последние три года: карточная игра,
даже очень крупная, их заменить не могла. Старый игрок почувствовал желание
вновь прикоснуться на мгновение к навсегда ушедшему от него миру. Актер
опять попробовал свои силы, - новая роль сошла очень недурно.
XI
Кара все же пришла, правда, не слишком жестокая. Азефа погубила война.
Все его состояние было вложено в русские бумаги. С минуты объявления войны
они утратили ценность в Германии. Положение семьи Неймайеров стало
критическим. С горя они открыли в Берлине корсетную мастерскую. Муши
изготовляла корсеты, Азеф взял на себя руководство коммерческой стороной
дела. Он оказался на должной высоте и вел корсетное дело так же
предусмотрительно, как, в свое время, дела террористические. Здравый смысл
заменял гений Азефу. Когда-то он толково объяснял членам Боевой организации,
что "динадмитные жилеты" никуда не годятся, так как можно убить человека и
не взрываясь с ним вместе на воздух. Теперь он столь же толково учил Муши,
что корсеты надо изготовлять мелких размеров, ибо "война, по-видимому,
затянется, и дамы, сидя на тощей диете, будут продолжать худеть". В Азефе
лавочник отлично совмещался с убийцей.
Первый год войны прошел еще сравнительно сносно. Но летом 1915 года
Азеф был неожиданно арестован на улице агентом немецкой уголовной полиции.
Причина ареста была Азефу непонятна; не очень понятна она и нам.
По словам Николаевского, "Неймайер" в кофейне на Фридрихштрассе
наткнулся на какого-то человека, который узнал в нем Азефа. Однако можно с
большой вероятностью утверждать, что германская полиция и до этой случайной
встречи прекрасно знала, какое лицо под именем Неимайера пользуется пять лет
гостеприимством города Берлина. Сам Азеф сначала предположил, что его
подозревают в "сношениях с русским правительством". Он подал из тюрьмы
оправдательную записку, в которой клялся, что с 1910 года никаких сношений с
русскими властями не поддерживает. Позднее, однако, выяснилось, что
арестовали Неймайера отнюдь не как секретного сотрудника русского
Департамента полиции, а как опаснейшего анархиста. Пораженный Азеф подал
новую записку. В ней он божился, что никогда анархистом не был, а всегда
верой и правдой служил Департаменту полиции. Да и эта служба, - пояснял
он, - дело далекого прошлого: теперь он просто мирный купец, желающий честно
зарабатывать свой хлеб. Записки Азефа, однако, не произвели должного
впечатления на берлинского "полицей-президента". Едва ли фон Ягов мог не
знать того, что после нашумевших разоблачений Бурцева знал каждый мальчишка
в Европе. Повторяю, не все ясно в этом аресте. Вероятно, берлинская полиция
просто рассудила, что в военное время лучше такому человеку, как Азеф,
находиться в Моабитской тюрьме, чем заниматься на свободе делами, хотя бы и
корсетными.
Несмотря на все протесты и ходатайства, Азеф пробыл в заключении два с
половиной года. Содержался он в условиях довольно сносных, однако был ими
очень недоволен. В ответ на жалобы Азефа немецкая администрация любезно
предложила ему перейти из тюрьмы в лагерь для гражданских пленных русской
национальности. Это предложение Азеф отклонил.
Б. И. Николаевский напечатал выдержки из тюремных писем Азефа. Они
изумительны по бесстыдству. Их тон - тон дневника, который Альфред Дрейфус
вел на Чертовом острове. С Дрейфусом, впрочем, Азеф сравнивает себя и сам:
"Меня постигло, - пишет он, - величайшее несчастье, которое может постигнуть
невинного человека и которое можно сравнить только с несчастьем Дрейфуса".
Заодно, Азеф скорбит и обо всем страждущем человечестве. Его чрезвычайно
угнетает "Молох войны", - как это в самом деле люди так жестоки друг к
другу! "Слабый луч надежды" приносит ему, правда, русская революция:
обстановка изменилась, и о "мерзавцах" писать больше незачем. Азефа радует
поездка Ленина из Швейцарии в Петербург, - "почтительное отношение Германии
к едущей в Россию группе социал-демократов пацифистского направления". Он и
сам с удовольствием принял бы участие в строительстве новой России: "я хотел
бы помочь в работах по окончанию этого здания, если я не принимал участия в
их начале". Максим Горький сказал как-то венгерскому военнопленному, что
"людям не хватает любви друг к другу и что будущий интернационализм будет не
социализмом, а любовью к людям". Азеф приветствует эти трогательные слова,
отмечая (быть может, не без свойственного ему почти незаметного, зловещего
юмора), что Горький, "хотя и поэт, но в то же время и весьма реальный
политик". В общем, Азеф, по-видимому, был вполне доволен ходом русской
революции. "Россия принесет мир человечеству. Ex oriente lux!"
27 - в порыве
бодрости пишет он Муши, одновременно давая указания и насчет изготовления
корсетов.
27 Свет с востока!
(лат.)
Впрочем, Азеф искал утешения не только в радостных политических
событиях. Он искал утешения также в нравственном самоусовершенствовании:
"После молитвы, - пишет он, - я обычно бываю радостен и чувствую себя хорошо
и сильным душою. Даже страдания порою укрепляют меня. Да, и в страданиях
бывает счастье, - близость к Богу". Ко дню рождения Муши он составил для нее
в тюрьме таблицу морально-философских правил, - так 17-летний Николенька
Иртенев писал "Правила жизни". Привожу некоторые из наставлений старого
Азефа: "Пиши лишь то, что можешь подписать..." "Делай лишь то, о чем можешь
сказать..." "Наперед прощай всех..." "Не презирай людей, не ненавидь их, не
высмеивай их чрезмерно, - жалей их..."
Б. И. Николаевский высказывает предположение, что в своих письмах Азеф
задавался целью угодить берлинскому "полицей-президиуму". Думаю, что фон
Ягов этих писем в глаза не видел, - он был и без того достаточно занят. Да и
тюремные цензоры (от которых совершенно не зависела участь Азефа), вероятно,
читали его мысли не слишком внимательно, - отношение Неймайера к Богу, к
миру и к людям им было, наверное, вполне безразлично. К тому же, берлинской
полиции отнюдь не должно было бы понравиться, например, то обстоятельство,
что посаженный ею в тюрьму человек сравнивает себя с Дрейфусом. Насколько я
могу судить, у Азефа, как у многих закоренелых разбойников, на старости лет
развилась страсть к слезливому многословию. Он теперь действительно "писал
лишь то, что мог подписать", - но это писал с удовольствием и в
неограниченном количестве.
После октябрьской революции Азефа выпустили на свободу - в сущности,
так же непонятно, как и в свое время арестовали. Его сожительница
рассказывала Николаевскому, что для заработка Неймайер поступил на службу -
в германское министерство иностранных дел. От себя замечу: указание
чрезвычайно интересное. В дипломаты Азеф очевидно не годился. Не мог он быть
приглашен и сверхштатным служащим: в министерства иностранных дел на
должности явные иностранцев нигде не принимают; Азеф вдобавок и по-немецки
писал безграмотно. Остается предположить, что германское правительство
хотело его использовать для каких-либо темных дел военного времени. Там, в
1918 году, испытанные таланты Азефа бесспорно могли пригодиться. Быть может,
поэтому его и выпустили из тюрьмы. Быть может, поэтому он после освобождения
уверял Муши, что мечтает о скорейшем отъезде в Швейцарию из страны, где с
ним обошлись так плохо. Швейцария была в 1918 году главным центром мирового
шпионажа. Но все это лишь мое предположение. Азеф наверное унес с собой в
могилу не одну тайну, и мы не можем утверждать, что он собирался начать
новую жизнь - в качестве германского шпиона. Дни короля предателей уже
приближались к концу.
XII
В книге Литтона Стрэчи "Елизавета и Эссекс" есть незабываемая страница:
смерть страшного короля Филиппа II. Король-инквизитор, покрытый гниющими
язвами, умирал в нечеловеческих страданиях, "в экстазе и в муке, в нелепости
и в величии, жалкий и счастливый, праведный и ужасный". - "Совесть его была
спокойна, - говорит Стрэчи. - Он всегда исполнял свой долг. Он всю жизнь
трудился в крайнюю меру сил. Только одна мысль угнетала Филиппа II: был ли
он достаточно усерден в деле казни еретиков? Конечно, он сжег их много. Но,
может быть, надо было их сжечь еще больше?.."
Я не могу привести целиком эту страницу знаменитого английского
писателя. Ему вполне удался образ трагического злодея. Теперь, пожалуй,
трагических злодеев не бывает. Азеф был злодей совершенно будничный. Одни
изображают его демоном, другие мещанином-коммерсантом. Думаю, что истина
лежит приблизительно посредине. Азеф мог так же хорошо торговать селедкой,
как торговал человеческой жизнью. Но все же по призванию (совершенно
добровольно) он избрал для торговли не селедку, а человеческую жизнь.
Психология секретной агентуры, должно быть, сложнее, чем обычно
думают, - здесь бывают поистине непостижимые явления. История русской
революции знает случаи, когда террорист отсидел двадцать лет в крепости, а
затем, выйдя на свободу, предложил свои услуги Департаменту полиции, - вот,
можно сказать, устроил человек свою жизнь в полном соответствии с
требованиями здравого смысла и личной выгоды!..
Я не знаю, можно ли говорить о нормальном типе секретного агента. Но
обычно во всем мире бывало так: революционер попадался, ему грозила тяжкая
участь, он давал откровенные показания, - дальше все следовало, как по
рельсам. Карьера Азефа с самого начала пошла не по этим рельсам агентуры. Он
предложил свои услуги департаменту добровольно. В причинах его поступка
далеко не все так просто, как кажется. Пятьдесят рублей в месяц были очень
небольшие деньги (будущих благ Азеф в 1893 году никак предвидеть не мог). В
среде русской учащейся молодежи умереть с голоду было трудно: студенты
помогали друг другу.
28
28 Это подтвердил мне инженер С. И. Лихтенштейн, учившийся с Азефом в
Карлсруэ. -
Автор.
Существовали и благотворительные организации; богатые люди в России и
за границей содержали множество стипендиатов. Но если и предположить, что
материальная нужда была единственным побуждением Азефа, то это побуждение
могло действовать только до окончания им политехнической школы. Перед
инженером-электротехником открывалась нормальная и выгодная карьера; никто
не мешал молодому инженеру Азефу оставить ремесло осведомителя. Секретный
агент (не зашедший чересчур далеко) почти всегда мог безопасно отделаться от
службы: когда его сообщения переставали быть интересными, Департамент
полиции прекращал уплату жалованья - и только. Говорю это и на основании
свидетельств видных деятелей департамента, и по простым логическим
соображениям: насильно, путем угроз, нельзя заставить людей исполнять эту
службу как следует.
В воспоминаниях революционеров об Азефе его действия часто объясняются
трусостью. "Нам, вместе работавшим с Азефом, - пишет, например, П.
Ивановская, - кажется не без основания, что самым сильным дьяволом в его
душе была подлая его трусость". Объяснение это ровно ничего не объясняет.
Оно, прежде всего, оставляет непонятным, зачем стал секретным агентом
человек, находившийся в полной безопасности. Да и трудно вообще говорить
серьезно о трусости Азефа. Его карьера была страшной и в переносном и в
прямом смысле слова. За любое из своих террористических дел он непременно
был бы повешен, если бы правительство своевременно узнало об его настоящей
роли. За выдачу террористов его убили бы революционеры, если бы им стала
известна правда, А ведь и то, и другое могло случиться каждую минуту. Не
говорю уже о косвенной (далеко не шуточной) опасности, беспрестанно
грозившей Азефу в процессе его технической работы. "Он сто раз мог быть
разорван взрывом", - говорит В. М. Зензинов, описывая их снаряды,
"динамитные жилеты", которые они в свое время изготовляли и на себе
примеряли. Нервы у Азефа были, конечно, нечеловеческой крепости.
Очень трудно понять и те объяснения, которые давались измене Азефа
деятелями Департамента полиции. "Я склонен думать, - писал Ратаев, - что...
истинной причиной было знакомство и сближение с Гершуни. Оно сыграло роковую
роль в карьере Азефа и послужило вероятно побудительным толчком к
предательству. Надо помнить, что ведь Азеф до поступления на службу не был
революционером, и весьма возможно, что, не отдавая себе сразу отчета,
исподволь и постепенно подчинился влиянию и обаянию личности Гершуни. Этот
человек, как известно, производил сильное впечатление на всех, с кем
сходился. Был ли то известный гипноз, или результат необычайно развитой силы
воли, или же воздействие глубокого искреннего убеждения, не знаю..."
Наивность этого объяснения бросается в глаза. Азеф - поддался чарам
глубокого искреннего убеждения! И, поддавшись чарам убеждения, начал
подводить не только революционеров под виселицу, но и министров под бомбу!
Показания из революционного лагеря (который, конечно, мог знать это гораздо
лучше) не дают никакого материала для вывода о влиянии Гершуни на Азефа.
Глубоко убежденных революционеров Азеф немало видел на своем веку. В своем
письме к ген. Герасимову он называл террористов мерзавцами, пожалуй,
довольно "искренно". Можно с большой вероятностью сказать, что Азеф
приблизительно так же любил революционеров, начиная с Гершуни, как деятелей
старого строя, во главе с Плеве.
29
29 Зубатов рассказывает, что Азеф "трясся от ярости и с ненавистью
говорил о В. К. Плеве". -
Автор.
Главной страстью Азефа была игра, - игра во всех смыслах слова. Эта
страсть сочеталась с полным отсутствием каких бы то ни было задерживающих
начал, кроме соображений личной выгоды. Своеобразная профессия укрепляла
своеобразную психологию. Едва ли Азеф был "садически-жесток", но, вероятно,
ему нравилась стихия, в которой роль его была так велика.
Чрезвычайно интересное сообщение мы находим в письме Ратаева к Зуеву от
20 октября 1910 г.: "Азеф, - пишет Ратаев, - работал не только на русскую
революцию, но обучал и иностранных революционеров. В начале 1905 г. мне
пришлось натолкнуться на серьезную организацию армян-дрошакистов и
македонских революционеров, которые, вступив в союз с русскими террористами,
водворяли через Черное море, преимущественно на Кавказ, оружие и взрывчатые
вещества. Не довольствуясь личной поездкой в Болгарию и Константинополь, я
командировал туда Азефа, который, ознакомившись детально с организацией,
сообщил мне весьма важные и интересные сведения... Вскоре после отъезда
Азефа с Балканского полуострова, кажется, 11 или 12 июля 1906 г., в
Константинополе, в пределах Ильдиз-Киоска, во время селямлика, совершено
было покушение на жизнь ныне низложенного султана Абдул-Гамида и именно тем
способом, который Азеф пожелал применить против В. К. Плеве, то есть
посредством автомобиля, начиненного динамитом, на котором прибыли на парад
два знаменитых иностранца. Очевидно, Азеф исполнял служебное поручение в
силу своего принципа "делу время, потехе час", придумал и проделал вместе с
армянами покушение на султана, а затем, по своему обыкновению, уехал
благополучно домой". - Я пытался навести справки об этом деле у армянских
политических деятелей. Они решительно отрицают участие Азефа в покушении на
Абдул-Гамида. Но участие могло быть косвенным и незаметным, - я не сказал бы
с уверенностью, что Ратаев ошибся. Во всяком случае его замечание "делу
время, потехе час" свидетельствует о тонком понимании психологии Азефа. Для
дела надо было убивать русских министров и революционеров. А для потехи не
мешало отправить на тот свет и турецкого султана с несколькими армянами, тем
более, что при случае и это могло оказаться небезвыгодным. Подобный подвиг
должен был даже особенно соблазнять Азефа. Быть может, и ему не удалось в
жизни самое высокое.
В развинченной душе Азефа по необходимости существовали два мира: мир
социалистов-революционеров и мир Департамента полиции. Ни один из этих миров
не был его собственным миром. И в обоих он, конечно, должен был всегда
чувствовать себя дома. Его тренировка в этом смысле граничит с чудесным.
Азефа выдали другие; сам он ничем себя ни разу за долгие годы не выдал. В
каждом из миров своей двойной жизни он позволял себе и роскошь оттенков.
Надо прочесть его письма в департамент: Азеф говорит с Ратаевым не так,
как с Зубатовым, а с Зубатовым опять не так, как с Герасимовым. Такие же
различия он делал в лагере революционеров. Во Франкфурте он говорил Бурцеву,
что презирал Савинкова и чрезвычайно чтил Сазонова. Дело, конечно, не в
оценке, - и уважению, и презрению Азефа цена одна и та же. Но он, как
немногие другие, чувствовал все виды различия между деятелями революционного
лагеря.
Величайший знаток людей, мимоходом взглянувший на революционеров,
сказал: "Это не были сплошные злодеи, как их представляли себе одни, и не
были сплошные герои, какими их считали другие, а были обыкновенные люди,
между которыми были, как и везде, хорошие, и дурные, и средние люди... Те из
этих людей, которые были выше среднего уровня, были гораздо выше его и
представляли из себя образец редкой нравственной высоты; те же, которые были
ниже среднего уровня, были гораздо ниже его" (Л. Толстой). По свойственному
ему уму и умению разбираться в людях, Азеф при Савинкове, например, не стал
бы из ригоризма отказываться на вокзале от услуг носильщика. Но в
присутствии того же Савинкова, в ответ на предложение А. Гоца взорвать дом
Дурново, Азеф прочувствованно сказал: "Я согласен только в том случае, если
я пойду впереди... В таких делах, в открытых нападениях необходимо, чтобы
руководитель шел впереди. Я должен идти". Савинков и Гоц горячо умоляли его
поберечь свою драгоценную жизнь: "Организация не может жертвовать Азефом..."
Азеф задумался, потом он сказал: "Ну, хорошо..."
Повторяю, у этого человека было чувство юмора. "Иронический" был
человек - в том смысле, какой давал слову Достоевский. В пору Лондонской
партийной конференции он попросил одного из ее видных участников зайти с ним
на почту и в его присутствии сдал чиновнику толстый заказной пакет. Товарищ
Азефа удивился, куда это и о чем Иван Николаевич шлет такие длинные письма?
Разумеется, пакет заключал в себе подробный отчет о конференции и посылался
в Департамент полиции. Едва ли было благоразумно сдавать пакет в присутствии
товарища. Столь неосторожный поступок мог позволить себе лишь большой
мастер, притом юмористически настроенный. "Делу время, потехе час". Притом,
где же кончается дело, где начинается потеха?
Перед судом над Бурцевым Азеф написал Савинкову длинное письмо, в
котором незаметно подсказывал ему, для его речи на суде, все доводы в свою
защиту. По тонкости диалектики это письмо сделало бы честь лучшему адвокату.
Начиналось оно словами: "Дорогой мой. Спасибо тебе за твое письмо. Оно дышит
теплотой и любовью. Спасибо, дорогой мой". Есть и такая фраза: "Противно все
это писать. Но вместе с тем меня и смех разбирает. Уж больно смешон
Бурцев..." Очень может быть, что Азефа и в самом деле разбирал смех, - когда
он себе представлял, с каким волнением Савинков будет читать это письмо.
Настоящего внутреннего мира у Азефа, быть может, вовсе и не было. Было
что-то довольно бесформенное, включавшее в себя любовь к риску, любовь к
деньгам, любовь к ролям, в особенности к ролям трогательным. Человек, очень
хорошо его знавший, говорил мне, что Азеф всегда был "слаб на слезы". Я
думаю, он не только в отношениях с Муши, но и в своей ужасной двойной жизни
чувствовал себя порою "единственным бедным зайчиком". Все это было окрашено
цинизмом, - впрочем, очень легким. Могла быть и мания величия, тоже очень
легкая. В тюрьме он читал Штирнера "Единственный и его достояние": вероятно,
он себе казался единственным и в штирнеровском смысле. По-своему, он
"единственным" и был: очень трудно себе представить более совершенный
образец морального идиотизма, при немалом житейском уме, при огромной
выдержке. Никакие сомнения его не тревожили: он и без борьбы обрел право
свое.
Говорили мне, что этот человек, - переходная ступень к удаву, - очень
любил музыку, музыку кабаков и кафе-концертов: слушал будто бы с умилением и
восторгом. Может быть, немного и дурел, как змеи от флейты?
Здоровье Азефа сдало в годы войны и тюремного заключения. Вероятно, на
нем отразилось недоедание тех лет, весьма серьезное в Германии. У него
развилась болезнь почек, осложнившаяся болезнью сердца. В апреле 1918 г. он
слег в больницу (Krankenhaus Westens). Через несколько дней, 24 апреля, в 4
часа пополудни, Азеф умер.
Верная немка похоронила его, по второму разряду, на Вильмерсдорфском
кладбище. Надписи на могиле нет никакой, во избежание неприятностей ("вот
рядом тоже русские лежат"). Есть только номер места: 446.
Париж, 1936 год