стыд русского за то, что в его доме - на родине его -
непрерывно творится позорное и гнусное в отношении к еврею.
Леонид тяжело привалился на диван, говоря:
- Ты человек крайностей, и они тоже, - вот в чем дело! Кто-то сказал:
"Хороший еврей - Христос, плохой - Иуда". Но я не люблю Христа, -
Достоевский прав: Христос был великий путаник...
- Достоевский не утверждал этого, это - Ницше...
- Ну, Ницше. Хотя должен был утверждать именно Достоевский. Мне кто-то
доказывал, что Достоевский тайно ненавидел Христа. Я тоже не люблю Христа и
христианство, оптимизм - противная, насквозь фальшивая выдумка...
- Разве христианство кажется тебе оптимистичным?
- Конечно - царствие небесное и прочая чепуха. Я думаю, что Иуда был
не еврей, - грек, эллин. Он, брат, умный и дерзкий человек, Иуда. Ты
когда-нибудь думал о разнообразии мотивов предательства? Они - бесконечно
разнообразны. УАзефа была своя философия - глупо думать, что он предавал
только ради заработка. Знаешь, - если б Иуда был убежден, что в лице Христа
пред ним сам Иегова, - он все-таки предал бы его. Убить бога, унизить его
позорной смертью - это, брат, не пустячок!
Он долго говорил на Геростратову тему, и - как всегда, когда он
сталкивался с такими мыслями, - говорил интересно, возбужденно,
подхлестывая фантазию свою острейшими парадоксами. В такие минуты его
грубовато красивое, но холодное лицо становится тоньше, одухотворенней, и
темные глаза, в которых у него нескрываемо блестит страх пред чем-то, - в
такие минуты горят дерзко, красиво и гордо.
Потом он вернулся к началу беседы:
- Но все-таки о евреях ты что-то выдумываешь, тут у тебя - литература!
Я - не люблю их, они меня стесняют. Я чувствую себя обязанным говорить им
комплименты, относиться к ним с осторожностью. Это возбуждает у меня охоту
рассказывать им веселые еврейские анекдоты, в которых всегда лестно и
хвастливо подчеркнуто остроумие евреев. Но - я не умею рассказывать
анекдоты, и мне всегда трудно с евреями. Они считают и меня виновным в
несчастиях их жизни, - как же я могу чувствовать себя равным еврею, если я
для него - преступник, гонитель, погромщик?
- Тогда ты напрасно вступил в это общество - зачем же насиловать себя?
- А - стыд? Ты же сам говоришь - стыд. И - наконец - русский писатель
обязан быть либералом, социалистом, революционером - черт знает чем еще! И
- всего меньше - самим собою.
Усмехаясь, он добавил:
- По этому пути шел мой хороший приятель Горький, и - от него осталось
почтенное, но - пустое место. Не сердись.
- Продолжай.
Он налил себе крепкого чая и - с явной целью задеть меня - стал грубо
отрицать превосходный, суровый талант Ивана Бунина, - не любит он его. Но
вдруг, скучным голосом, сказал:
- А женился я на еврейке!
В 16-м году, когда привез мне книги свои, оба снова и глубоко
почувствовали, как много было пережито нами и какие мы старые товарищи. Но
мы могли, не споря, говорить только о прошлом, настоящее же воздвигало
между нами высокую стену непримиримых разноречий.
Я не нарушу правды, если скажу, что для меня стена эта была прозрачна
и проницаема - я видел за нею человека крупного, своеобразного, очень
близкого мне в течение десяти лет, единственного друга в среде литераторов.
Разногласия умозрений не должны бы влиять на симпатии, я никогда не
давал теориям и мнениям решающей роли в моих отношениях к людям.
Л.Н.Андреев чувствовал иначе. Но не я поставлю это в вину ему, ибо он
был таков, каким хотел и умел быть - человеком редкой оригинальности,
редкого таланта и достаточно мужественным в своих поисках истины.