Анненский Иннокентий Федорович - О современном лиризме, Страница 5 - Книги

клятый город! Я вспоминаю.

Вот что-то вспомнил. Чего-то жду.

А город тусклый, как филин, мрачен.

Хрипит, плюется и гонит прочь.

И вот я тесным кольцом охвачен.

Огни и тени. За ними ночь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Проклятый город насквозь простужен,

Томится кашлем, хрипит в бреду;

"Куда ты, нищий? Ты мне не нужен".

Куда - не знаю. Иду. Иду.

("Ночью", с. 35)

Сергей Рафалович ("Светлые песни") 165 в 1905 г. еще ждет чего-то, еще смутно тревожится:

Себя я вижу... Понемногу

В себя гляжу;

И быстро к тайному порогу

Я подхожу,

Исполнен ужаса и страха,

Боюсь постичь...

Горит костер, чернеет плаха;

Вот щелкнул бич.

Протяжный стон звучит упорный,

Как перезвон;

И только плачет кто-то черный

Во мгле склонен.

(с. 27)

Но к 1908 г. в антологической душе Бориса Садовского {166} не осталось ничего, кроме жажды покоя, кроме какой-то жуткой, почти старческой изнуренности:

Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага,

Вы все отравлены бореньем и тоской,

И только ты - мое единственное благо,

О всеобъемлющий, божественный покой.

(Сб. "Позднее утро", с. 86)

Зато эротика приобрела в страшные годы какой-то героический подъем. Неврастения дрожащими руками застегивает на себе кольчугу.

Наконец-то опять. Наконец-то опять!

Сколько дней без любви. Сколько дней.

Сотни сотен моих самоцветных камней

Вышли к солнцу опять, чтоб сиять.

Солнце мысли моей -

Тоска.

Крылья мысли моей -

Любовь.

Ризы мысли моей -

Слова...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смерть идет на меня. Чем бороться мне с ней?

Вот мой меч золотого огня.

Не боюсь я врага. И врага я простил.

Бог сегодня мне меч возвратил.

(Иван Рукавишников. "Перевал", 1907, э 11,

с. 49 сл.)

Оговариваюсь, что речь идет здесь вовсе не о поэзии Ивана Рукавишникова как сложном целом. Я взял лишь случайно характерный пример особой формы лиризма, какой у нас еще не было, кажется. Сам Иван Рукавишников известный лирик и издал два сборника {167}.

Эротическая неврастения у Григория Новицкого ("Зажженные бездны", 1908 г., "Необузданные скверны", 1909 г.) {168} уже не думает, однако, о революции. Она хотела бы, наоборот, стать религией,

то сосредоточенно-набожная, то экстатически-сладострастная. -

На стенах висят картинки,

А в углу за стеклом смотрит Бог...

Я гляжу на ее узкие ботинки,

Напоенные красотой ее Ног... {169}

("Необузданные скверны", с, 18) или:

Я изнемог в бесстыдном хоре

Согласных Женских Тел.

Моя душа с тобой в раздоре,

Кляня любви удел 170.

(ibid., 19)

Но есть души, робкие от природы. Их наши мрачные и злые годы сделали уж совсем шепотными.

Б. Дикc (два небольших сборника) {171} говорит и даже поет, точно персонажи в "L'intruse" {"Непрошенная" (фр.).} Метерлинка, - под сурдину:

Неужели ты не любишь темных комнат

с пятнами лунного света

на полу и на стенах.

С дрожащими кусками серебристых тканей,

брошенных на темные плиты.

("Ночные песни", 1907, с. 8)

Попробуйте прочитать это днем, громко и хотя бы в аудитории Соляного городка {172}, - и я думаю, ничего не выйдет. Но создайте обстановку, понизьте голос до воркования, и я уверен, что в словах Дикса прозвучит что-то чистое и нежно-интимное.

Другая шепотная душа - Дм. Коковцев ("Сны на севере", сборник) {173}.

Этот мало элегичен, вовсе уж не интимен, и ему чужда прерывистость. Он закругленно и плавно шепотен, и пуговицы на его груди застегнуты все до одной. Для Дикса все тайна. Но Коковцев любит отчетливость.

При тихом свете чистых звезд

Живой мечты всегда любимой

Мне мир открыт, очам незримый,

И жизни строй так дивно прост.

(с. 23)

Шепотной душой хотел бы быть и Модест Гофман ("Кольцо". "Тихие песни скорби", 1907) {174}, но этой шепотности я немножко боюсь.

И когда глядеться в очи

Неподвижный будет мрак -

Я убью ее полночью,

Совершив с ней черный брак.

(с. 11)

Одиноко стоит среди современных лириков Георгий Чулков (я знаю его сборник "Весною на север", 1908 г.) {175}. Больше других, однако, повлиял на него, кажется, Федор Сологуб. Красота - для него власть, и жуткая власть. Поэт относится к Красоте с упреком, с надрывом, но иногда и с каким-то исступленным обожанием. Вот его "Жатва" в выдержках:

Она идет по рыжим полям;

В руках ее серп.

У нее на теле багряный шрам -

Царский герб.

. . . . . . . . . . . .

Она идет по рыжим полям,

Смеется.

Увидит ее василек - улыбнется,

Нагнется.

Придет она и к нам -

Веселая.

Навестит наши храмы и села.

По червленой дороге

Шуршат-шепчут ей травы.

И виновный, и правый

Нищей царице - в ноги.

. . . . . . . . . . . .

(с. 11)

Или из пьесы "Качели":

Я в непрестанном и пьяном стремленье...

Мечтанья, порывы - и вера, и сон

Трепетно-сладко до боли паденье, -

Мгновенье - деревьев я вижу уклон,

И нового неба ко мне приближенье, -

И рвется из сердца от радости стон, -

О, миг искушенья!

О, солнечный звон!

(с. 14)

Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его же художественной прозе. Тайга серьезна и сурова {176}. Она не любит лирного звона.

* * *

Я намеренно приберег под конец этой главы о лириках, так или иначе сформированных революционными годами, одно уже яркое имя. Сергей Городецкий, совсем молодой поэт, но в два года нашего века (7-й и 8-й) он выпустил пять сборников ("Ярь", "Перун", "Дикая воля", "Детский сборник" и "Русь") {177}. Это какая-то буйная, почти сумасшедшая растительность, я бы сказал, ноздревская, в строго эстетическом смысле этого слова, конечно.

Нельзя не чувствовать в массе написанных Городецким стихов этой уж и точно "дикой воли". Столько здесь чего-то подлинного, чего не выдумаешь, не нашепчешь себе ничем. Тесно молодцу да нудно... Но как нудно подчас и сосунку...

Бежит зверье, бежал бы бор,

Да крепко врос, закоренел.

А Юдо мчит и мечет взор.

Ох, из Державина, кажется! Ну, да - сойдет.

И сыплет крик острее стрел:

Я есть хочу, я пить хочу!

Где мать моя? - я мать ищу.

Лесам, зверям свищу, кричу.

В лесах, полях скачу, рыщу.

Те клочья там, ужели мать?

А грудь ее, цвет ал сосец?

К губам прижать, десной сосать...

Пропал сосун, грудной малец!

Ах, елка-ель, согнись в ветвях,

Склонись ко мне, не ты ль несешь

Молочный сок в суках-сучках,

Не ты ль меня споишь-спасешь?.. {178}

и т. д.

("Перун". с. 89)

Скажите, разве в этой "воле" нет и точно настоящего лиризма?.. Конечно, вы бывали в театре Комиссаржевской и вам бы все стилизовать, а разве уж такой грех желать побыть чуточку не только без Гофмансталя но и без Ремизова {180}?

Я особенно люблю Городецкого, когда он смотрит - или правильнее - заставляет смотреть. И заметьте, это - не Андрей Белый, который хочет во что бы то ни стало вас загипнотизировать, точно крышку часов фиксировать заставляет:

Милая, где ты, -

Милая?..

Вечера светы

Ясные, -

Вечера светы

Красные...

Руки воздеты:

Жду тебя...

Милая, где ты, -

Милая? {181}

и т. д.

("Урна", 1909, с. 67)

Нет, у Городецкого - другое.

Здравствуй. Кто ты? -

Неподвижен. Кто? -

Струит глазами мрак. Кто? -

Пустынный взор приближен,

На губах молчанья знак.

. . . . . . . . . . . . .

При тебе читать не нужно?

Странный гость. Но буду мил,

Посидим спокойно, дружно,

Ты, игра вечерних сил.

Что?! На волю не хочу ли?

Хочешь воли - ты сказал?

Мне? Да волю бы вернули?

Я? Да снова б вольный стал?

Можешь? Можешь? - Неподвижен.

Можешь ты? - Молчанья знак.

Где он? - Серый свод принижен.

Со стены струится мрак {182}.

("Дикая воля", 1908, с. 53 сл.)

Городецкий не гипнотизирует и не колдует, но эти строчки заставляют нас что-то переживать.

Это - самая настоящая поэзия.

Но, господи, как мы развились за последние годы - с того майковского, помните, -

Я одна, вся дрожу, распустилась коса...

Я не знаю, что было со мною... {183}

Теперь, по-нашему, уже не так - 10 страниц, да еще сплошь заполненные восьмистопными хореями в одну строчку.

Это - Сергей Городецкий с большим искусством лирически решает вопрос, была ли с ним Лия или нет, и все сомнения разрешаются так:

Но одно лишь было верно;

У меня над лбом печальным (?) волоса вились-свивались,

Это, знал я, мне давалось лишь любовным единеньем {184}.

("Дикая воля", с. 181)

* * *

Последний этап. Кончились горы и буераки; кончились Лии, митинги, шаманы, будуары, Рейны, Майны, тайны, Я большое, Я маленькое, Я круглое, Я острое, Я простое, Я с закорючкой. Мы в рабочей комнате.

Конечно, слова и здесь все те же, что были там. Но дело в том, что здесь это уже заведомо только слова. В комнату приходит всякий, кто хочет, и все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все только гости.

Комнату эту я, впрочем, выдумал - ее в самой пылкой мечте даже нет. Но хорошо, если бы она была.

Декадентство не боялось бы быть там декадентством, а символизм знал бы цену своим символам.

Кажется, что есть и между нашими лириками такие, которые хотели бы именно "комнаты", как чего-то открыто и признанно городского, декорации, театра хотя бы, гиньоля, вместо жизни. Передо мной вырисовываются и силуэты этих поэтов. Иные уже названы даже. Все это не столько лирики, как артисты поэтического слова. Они его гранят и обрамляют. В ритме они любят его гибкость, и что ритмом можно управлять, а в творчестве искание и достижение.

Вот несколько еще не названных имен.

Александр Кондратьев (два сборника стихов) {185} говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит точно, - притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.

Например, Аль-Уцца, - кто его знает, это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым -

В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,

Приходи, мой возлюбленный брат.

Две звезды синеватых - богини печать -

На щеках моих смуглых горят {186}.

(Сб. "Черная Венера", с. 39)

Юрий Верховский (сборник "Разные стихотворения") {187} упрямо ищет согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое, приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже ассонансов:

Слышу шорох, шумы, шелест

Вечерами темными;

Ах, зачем брожу я холост

С грезами безумными!

Вон, спеша, летит ворона -

Крыльями повеяла;

Вон вдали кричит сирена -

Душу мне измаяла {188}.

("Разные стихотворения", с. 23)

Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов) {189}, кажется, чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное. Очень много работает над материалом для стихов и иногда достигает точности почти французской. Ритмы его изысканно тревожны.

Интересно написанное им недавно стихотворение "Лесной пожар" ("Остров", э 1, с. 8 сл.). Что это - жизнь или мираж?

Резкий грохот, тяжкий топот,

Вой, мычанье, стон и рев,

И зловеще-тихий ропот

Закипающих ручьев.

Вот несется слон-пустынник,

Лев стремительно бежит,

Обезьяна держит финик

И пронзительно визжит,

С вепрем стиснутый бок о бок

Легкий волк, душа ловитв,

Зубы белы, взор не робок -

Только время не для битв {190}.

Лиризм И. Гумилева - экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций {191}.

Граф Алексей Н. Толстой {192} - молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет {193}. Но многие слышали его прелестную Хлою-хвою {194}. Ищет, думает; искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок -

Утром росы не хватило,

Стонет утроба земная.

Сверху то высь затомила

Матушка степь голубая,

Бык на цепи золотой

В небе высоко ревет...

Вон и корова плывет,

Бык увидал, огневой,

Вздыбился, пал... {195}

("Остров", э 1, с. 37)

Петр Потемкин {196} - поэт нового Петербурга. "Смешная любовь" - преинтересная книга. Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний - не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина.

Я пришел к моей царице кукле,

сквозь стекло целовал

ее белые букли

и лица восковой овал.

Но, пока целовал я, в окошке

любимая мной

повернулась на тоненькой ножке

ко мне спиной.

("Смешная любовь", с. 36)

Владимир Пяст {197} надменно элегичен. Над философской книгой, однако, по-видимому, способен умиляться, что, хотя, может быть, и мешает ему быть философом, но придает красивый оттенок его поэзии.

Над ритмом работает серьезно, по-брюсовски, и помогай ему бог! Мне понравилось в "Ограде" (единственном покуда сборнике его, кажется) Элегия:

Слышишь ты стон замирающий, -

Чей это стон?

Мир, безысходно страдающий,

Мой - и ко мне припадающий -

Серый, туманный,

Странный

Небосклон.

Тянется мерзлая ручка:

"Барин, подайте копеечку!" -

Девочка глянет в глаза.

На кацавеечку,

Рваным платком перетянутую,

Капнет слеза.

Талая тучка,

Робкая, будто обманутая,

Врезалась в странно-туманные, -

Нет, не обманные! -

Небеса.

Где же вы, прежние,

Несказанные,

Голоса?

Оттого день за днем безнадежнее?

("Ограда". 1909, с. 71 сл.)

Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то еще. Не знаю, но интересно. Подождем.

Рельефнее высказался Сергей Соловьев (два сборника: "Цветы и ладан" и "Crurifragium") {198}. Лиризм его сладостен, прян и кудреват, как дым ароматных смол, но хотелось бы туда и каплю терпкости, зацепу какую-нибудь, хотя бы шершавость. Валерий Брюсов - и тот нет-нет да и обломает гвоздик на одном из своих лирических валов.

Положим, лексические причуды у Сергея Соловьева вас задерживают иногда. Но ведь это совсем не то, что нам надо. Вот начало его прелестной "Primavera". Увы! думал ли кваттрочентист, что его когда-нибудь будут так любить на Парнасе?

Улыбнулась и проснулась,

Полня звуками леса.

За плечами развернулась