Бунин Иван Алексеевич - Окаянные дни

нных на панели, с ружьями, с пулеметами. Повернул на Херсонскую - там, на углу Преображенской, то же самое... В городе слухи: "Произошел переворот!" Просто тошнит от этой бесконечной брехни.

   После обеда гуляли. Одесса надоела невыразимо, тоска просто пожирает меня. И никакими силами и никуда не выскочишь отсюда! По горизонтам стояли мрачные синие тучи. Из окон прекрасного дома возле чрезвычайки, против Екатерины, неслась какая-то дикая музыка, пляска, раздавался отчаянный крик пляшущего, которого точно резали: а-а!- крик пьяного дикаря. И все дома вокруг горят электричеством, все заняты.

   Вечер. И свету не смей зажигать и выходить не смей! Ах, как ужасны эти вечера!

   Из "Одесского Коммуниста":

   "Очаковский гарнизон, приняв во внимание, что контрреволюция не спит, в связи с выступлением зазнавшегося пьяницы Григорьева, подняла свою голову до полного обнагления, пускает яд в сердце крестьянина и рабочего, натравливает нацию на нацию, а именно: пьяница Григорьев провозгласил лозунг: "Бей жидов, спасай Украину", что несет страшный вред Красной Армии и гибель социальной Революции! А посему мы постановили: послать проклятие пьянице Григорьеву и его друзьям националистам!"

   И далее: "Обсудив вопрос о заключенных белогвардейцах, требуем немедленного расстрела таковых, ибо они продолжают проделывать свои темные делишки, проливают напрасно кровь, которой и так много пролито, благодаря капиталистам и их прихвостням!"

   Рядом с этим стихи:

  

   Коммунист-рабочий

   Знает, сила в чем:

   В нем любовь к работе

   Бьет живым ключом...

   Он не знает наций,

   Хлещет черных сук.

   Для организаций

   Отдает досуг!

  

  

   6 мая.

   Иоанн, тамбовский мужик Иван, затворник и святой, живший так недавно,- в прошлом столетии,- молясь на икону Святителя Дмитрия Ростовского, славного и великого епископа, говорил ему:

   - Митюшка, милый!

   Был же Иоанн ростом высок и сутуловат, лицом смугл, со сквозной бородой, с длинными и редкими черными волосами. Сочинял простодушно-нежные стихи:

  

   Где пришел еси, молитву сотворяй,

   Без нее дверей не отворяй,

   Аще не видишь в дверях ключа,

   Воротись, друг мой, скорей, не стуча...

  

   Куда девалось все это, что со всем этим сталось?

   "Святейшее из званий", звание "человек", опозорено как никогда. Опозорен и русский человек,- и что бы это было бы, куда бы мы глаза девали, если бы не оказалось "ледяных походов"! Уж на что страшна старая русская летопись: беспрерывная крамола, ненасытное честолюбие, лютая "хотя" власти, обманные целования креста, бегство в Литву, в Крым "для подъема поганых на свой же собственный отчий дом", рабские послания друг к другу ("бью тебе челом до земли, верный холоп твой") с единственной целью одурачить, провести, злые и бесстыдные укоры от брата к брату... и все-таки иные, совсем не нынешние слова:

   "Срам и позор тебе: хочешь оставить благословение отца своего, гробы родительские, святое отечество, правую веру в Господа нашего Иисуса Христа!"

  

   9 мая.

   Ночью тревожные сны с какими-то поездами и морями и очень красивыми пейзажами, оставляющими, однако, впечатление болезненное и печальное,- и напряженное ожидание чего-то. Потом огромная говорящая лошадь. Она говорила что-то похожее на мои стихи о Святогоре и Илье на каком-то древнем языке, и все это стало так страшно, что я проснулся и долго мысленно твердил эти стихи:

  

   На гривастых конях на косматых,

   На златых стременах, на разлатых,

   Едут братья, меньшой и старшой,

   Едут сутки, и двое, и трое,

   Видят в поле корыто простое,

   Наезжают - ан гроб да большой:

   Гроб глубокий, из дуба долбленный,

   С черной крышей, тяжелой, томленой,

   Вот и сдвинул ее Святогор,

   Лег, накрылся и шутит: "А впору!

   Помоги-ка, Илья, Святогору

   Снова выйти на Божий простор!"

   Обнял крышу Илья, усмехнулся,

   Во всю грузную печень надулся,

   Двинул срыву... Да нет, погоди!

   "Ты мечом!" - слышен голос из гроба,-

   Он за меч,- загорается злоба,

   Занимается сердце в груди,-

   Нет, и меч не берет! С виду рубит,

   Да не делает дела, а губит:

   Где ударит - там обруч готов,

   Нарастает железная скрепа:

   Не подняться из гробного склепа

   Святогору во веки веков!

  

   Это писано мной в 16 году. Лезли мы в наше гробное корыто весело, пошучивая...

  

  

   В газетах опять: "Смерть пьянице Григорьеву!" - и дальше гораздо серьезнее: "Не время словам! Речь теперь идет уже не о диктатуре пролетариата, не о строительстве социализма, но уж о самых элементарных завоеваниях Октября... Крестьяне заявляют, что до последней капли будут биться за мировую революцию, но, с другой стороны, стало известно об их нападениях на советские поезда и об убийствах топорами и вилами лучших наших товарищей..."

   Напечатан новый список расстрелянных - "в порядке проведения в жизнь красного террора" - и затем статейка:

   "Весело и радостно в клубе имени товарища Троцкого. Большой зал бывшего Гарнизонного Собрания, где раньше ютилась свора генералов, сейчас переполнен красноармейцами. Особенно удачен был последний концерт. Сначала исполнен был "Интернационал", затем товарищ Кронкарди, вызывая интерес и удовольствие слушателей, подражал лаю собаки, визгу цыпленка, пению соловья и других животных, вплоть до пресловутой свиньи..."

   "Визг" цыпленка и "пение соловья и прочих животных" - которые, оказывается, тоже все "вплоть" до свиньи поют,- этого, думаю, сам дьявол не сочинил бы. Почему только свинья "пресловутая" и перед подражанием ей исполняют "Интернационал"?

   Конечно, вполне "заборная литература". Но ведь этим "забором", таким свинским и интернациональным, делается чуть не вся Россия, чуть не вся русская жизнь, чуть не все русское слово, и возможно ли будет когда-нибудь из-под этого забора выбраться? А потом - ведь эта заборная литература есть кровная родня чуть не всей "новой" русской литературе. Ведь уже давно стали печататься - и не где-нибудь, а в "толстых" журналах - такие, например, вещи:

  

   Уж все цветы в саду поспели...

   Тот лен, из какого веревку сплели...

   Иду и колосья пшена разбираю...

   Вы об этой женщине не тужьте...

   А в этот час не хорошо везде ль?

   Царевну не надо в покои пустить...

   Я б описал, но хватит слов ли?

  

   Распад, разрушение слова, его сокровенного смысла, звука и веса идет в литературе уже давно.

   - Вы домой?- говорю как-то писателю Осиповичу, прощаясь с ним на улице. Он отвечает:

   - Отнюдь!

   Как я ему растолкую, что так по-русски не говорят?

   Не понимает, не чует:

   - А как же надо сказать? По-вашему, отнюдь нет? Но какая разница?

   Разницы он не понимает. Ему, конечно, простительно, он одессит. Простительно еще и потому, что в конце концов он скромно сознается в этом и обещает запомнить, что надо говорить "отнюдь нет". А какое невероятное количество теперь в литературе самоуверенных наглецов, мнящих себя страшными знатоками слова! Сколько поклонников старинного ("ядерного и сочного") народного языка, словечка в простоте не говорящих, изнуряющих своей архирусскостью!

   Последнее (после всех интернациональных "исканий", то есть каких-то младотурецких подражаний всем западным образцам) начинает входить в большую моду. Сколько стихотворцев и прозаиков делают тошнотворным русский язык, беря драгоценные народные сказания, сказки, "словеса золотые" и бесстыдно выдавая их за свои, оскверняя их пересказом на свой лад и своими прибавками, роясь в областных словарях и составляя по ним какую-то похабнейшую в своем архируссизме смесь, на которой никто и никогда на Руси не говорил и которую даже читать невозможно! Как носились в московских и петербургских салонах с разными Клюевыми и Есениными, даже и одевавшимися под странников и добрых молодцев, распевавших в нос о "свечечках", и "речечках" или прикидывавшихся "разудалыми головушками"!

   Язык ломается, болеет и в народе. Спрашиваю однажды мужика, чем он кормит свою собаку. Отвечает:

   - Как чем? Да ничем, ест, что попало: она у меня собака съедобная.

   Все это всегда бывало и народный организм все это преодолел бы в другое время. А вот преодолеет ли теперь?

  

   10 мая.

   "Колчак потерял Белебей и засекает крестьян насмерть... С Колчаком едет Михаил Романов ... едет на старой тройке: самодержавие, православие, народность... несет еврейские погромы, водку... Колчак поступил на службу к международным хищникам ... чтобы под хладнокровной, раскормленной рукой Ллойд-Джорджа билась в судорогах истощенная страна... Колчак ждет, когда сумеет пить кровь рабочих..."

   Рядом брань и угрозы по адресу левых эсеров: "Эти писаки зарываются и порой пускаются в пляску ... мажут свою физиономию, но на физиономии, как они ни чистятся, все же есть кулацкие веснушки..."

   Помимо крестьян, "засекаемых" Колчаком, страшно беспокоятся и о немцах: "Гнусная комедия в Версале закончена, но даже шейдемановцы заявляют, что условия союзных живодеров, буржуазных акул, совершенно неприемлемы..."

   Ходили на Гимназическую. Почти всю дорогу дождь, весенний, прелестный, с чудесным весенним небом среди тучек. А я два раза был близок к обмороку. Надо бросить эти записи. Записывая, еще больше растравляю себе сердце.

   И опять слухи - теперь уже о десяти транспортах с "цветочными" (то есть, говоря по-русски, цветными) войсками, будто бы идущими выручать нас.

   О Подвойском, от человека, близко знающего его: "Тупой бурсак, свиные глазки, длинный нос, маньяк дисциплины..."

  

   11мая.

   Призывы в чисто русском духе:

   - Вперед, родные, не считайте трупы!

   Из вестей о "разгроме" Григорьева можно убедиться только в одном - что григорьевщиной охвачена почти вся Малороссия.

   Вчера говорили, что в Одессу приехал "сам" Троцкий. Но, оказывается, он в Киеве. "Прибытие вождя окрылило всех рабочих и крестьян Украины... Вождь произнес длинную речь от имени народных миллионов в дни, когда разбит позвоночник буржуазной уверенности, когда мы слышим в ее голосе трещину... Говорил к народу с балкона..."

   Как раз читаю Ленотра. Сен-Жюст, Робеспьер, Кутон... Ленин, Троцкий, Дзержинский... Кто подлее, кровожаднее, гаже? Конечно, все-таки московские. Но и парижские были неплохи.

   Кутон, говорит Ленотр, Кутон-диктатор, ближайший сподвижник Робеспьера, лионский Аттила, законодатель и садист, палач, отправлявший на эшафот тысячи ни в чем не повинных душ, "страстный друг Народа и Добродетели", был, как известно, калека, колченогий. Но как, при каких обстоятельствах потерял он ноги? Оказывается, довольно постыдно. Он проводил ночь у своей любовницы, муж которой отсутствовал. Все шло прекрасно, как вдруг стук, шаги возвращающегося мужа. Кутон вскочил с постели, прыгнул в окно во двор - и угодил в выгребную яму. Просидев там до рассвета, он навсегда лишился ног,- отнялись на всю жизнь.

  

   Говорят, в Николаеве идет еврейский погром. Очевидно, далеко не всех крестьян Украины "окрылило прибытие вождя".

   Однако тон газет стал крепче, наглее. Давно ли писали, что "не дело большевиков распинать Христа, который, будучи Спаситель, восстал на богачей"? Теперь уже иные песни. Вот несколько строк из "Одесского Коммуниста":

   "Слюни такого знаменитого волшебника, как Иисус Христос, должны иметь и соответственную волшебную силу. Многие, однако, не признавая чудес Христа, тем не менее продолжают миндальничать по поводу нравственного смысла его учения, доказывая, что "истины" Христа ни с чем не сравнимы по их нравственной ценности. Но, в сущности говоря, и это совершенно неверно и объясняется только незнанием истории и недостаточной глубиной развития".

  

   12 мая.

   Опять флаги, шествия, опять праздник,- "день солидарности пролетариата с красной армией". Много пьяных солдат, матросов, босяков...

  

   Мимо нас несут покойника (не большевика). "Блаженни, иже избрал и приял еси, Господи..." Истинно так. Блаженны мертвые.

  

  

   Говорят, Троцкий таки приехал. "Встречали, как царя".

  

   14 мая.

   "Колчак с Михаилом Романовым несет водку и погромы..." А вот в Николаеве Колчака нет, в Елизаветграде тоже, а меж тем:

   "В Николаеве зверский еврейский погром... Елизаветград от темных масс пострадал страшно. Убытки исчисляются миллионами. Магазины, частные квартиры, лавчонки и даже буфетики снесены до основания. Разгромлены советские склады. Много долгих лет понадобится Елизаветграду, чтобы оправиться!"

   И дальше:

   "Предводитель солдат, восставших в Одессе и ушедших из нее, громит Ананьев,- убитых свыше ста, магазины разграблены..."

   "В Жмеринке идет еврейский погром, как и был, погром в Знаменке..."

   Это называется, по Блокам, "народ объят музыкой революции - слушайте, слушайте музыку революции!"

  

   Ночь на 15 мая.

   Пересматривал свой "портфель", изорвал порядочно стихов, несколько начатых рассказов и теперь жалею. Все от горя, безнадежности (хотя и раньше случалось со мной это не раз). Прятал разные заметки о 17 и 18 годах.

   Ах, эти ночные воровские прятания и перепрятывания бумаг, денег! Миллионы русских людей прошли через это растление, унижение за эти годы. И сколько потом будут находить кладов! И все наше время станет сказкою, легендой...

  

  

   Лето 17 года. Сумерки, на улице возле избы кучка мужиков. Речь идет о "бабушке русской революции". Хозяин избы размеренно рассказывает: "Я про эту бабку давно слышу. Прозорливица, это правильно. За пятьдесят лет, говорят, все эти дела предсказала. Ну, только избавь Бог, до чего страшна: толстая, сердитая, глазки маленькие, пронзительные,- я ее портрет в фельетоне видел. Сорок два года в остроге на чепи держали, а уморить не могли, ни днем, ни ночью не отходили, а не устерегли: в остроге, и то ухитрилась миллион нажить! Теперь народ под свою власть скупает, землю сулит, на войну обешшает не брать. А мне какая корысть под нее идти? Земля эта мне без надобности, я ее лучше в аренду сниму, потому что навозить мне ее все равно нечем, а в солдаты меня и так не возьмут, года вышли..."

   Кто-то, белеющий в сумраке рубашкой, "краса и гордость русской революции", как оказывается потом, дерзко вмешивается:

   - У нас такого провокатора в пять минут арестовали бы и расстреляли!

   Мужик возражает спокойно и твердо:

   - А ты, хоть и матрос, а дурак. Я тебе в отцы гожусь, ты возле моей избы без порток бегал. Какой же ты комиссар, когда от тебя девкам проходу нету, среди белого дня под подол лезешь? Погоди, погоди, брат,- вот протрешь казенные портки, пропьешь наворованные деньжонки, опять в пастухи запросишься! Опять, брат, будешь мою свинью арестовывать. Это тебе не над господами измываться. Я-то тебя с твоим Жучковым не боюсь!

   (Жучков - это Гучков.)

   Сергей Климов, ни к селу ни к городу, прибавляет:

   - Да его, Петроград-то, и так давно надо отдать. Там только одно разнообразие...

   Девки визжат на выгоне:

  

   Люби белых, кудреватых,

   При серебряных часах...

  

   Из-под горы идет толпа ребят с гармониями и балалайкой:

  

   Мы ребята ежики,

   В голенищах ножики,

   Любим выпить, закусить,

   В пьяном виде пофорсить...

  

   Думаю: "Нет, большевики-то поумней будут господ Временного Правительства! Они недаром все наглеют и наглеют. Они знают свою публику".

  

  

   На деревне возле избы сидит солдат дезертир, курит и напевает:

   - Ночь темна, как две минуты...

   Что за чушь? Что это значит - как две минуты?

   - А как же? Я верно пою: как две минуты. Здесь делается ударение.

   Сосед говорит:

   - Ох, брат, вот придет немец, сделает он нам ударение!

   - А мне один черт - под немца, так под немца!

  

  

   В саду возле шалаша целое собрание. Караульщик, мужик бывалый и изысканно красноречивый, передает слух, будто где-то возле Волги упала из облаков кобыла в двадцать верст длиною. Обращаясь ко мне:

   - Вириятно, эрунда, барин?

   Его приятель с упоением рассказывает свое "революционное" прошлое. Он в 1906 году сидел в остроге за кражу со взломом - и это его лучшее воспоминание, он об этом рассказывает постоянно, потому что в остроге было:

   - Веселей всякой свадьбы и харчи отличные!

   Он рассказывает:

   - В тюрьме обнаковенно на верхнем этажу сидят политики, а во втором - помощники этим политикам. Они никого не боятся, эти политики, обкладывают матюком самого губернатора, а вечером песни поют, мы жертвою пали...

   Одного из таких политиков царь приказал повесить и выписал из Синода самого грозного палача, но потом ему пришло помилование и к политикам приехал главный губернатор, третья лицо при царском дворце, только что сдавший экзамен на губернатора. Приехал - и давай гулять с политиками: налопался, послал урядника за граммофоном - и пошел у них ход: губернатор так напился, нажрался - нога за ногу не вяжет, так и снесли стражники в возок... Обешшал прислать всем по двадцать копеек денег, по полфунта табаку турецкого, по два фунта ситного хлеба, да, конечно, сбрехал...

  

   15 мая.

   Хожу, прислушиваюсь на улицах, в подворотнях, на базаре. Все дышут тяжкой злобой к "коммунии" и к евреям. А самые злые юдофобы среди рабочих в Ропите. Но какие подлецы! Им поминутно затыкают глотку какой-нибудь подачкой, поблажкой. И три четверти народа так: за подачки, за разрешение на разбой, грабеж отдает совесть, душу, Бога...

   Шел через базар - вонь, грязь, нищета, хохлы и хохлушки чуть не десятого столетия, худые волы, допотопные телеги - и среди всего этого афиши, призывы на бой за третий интернационал. Конечно, чепухи всего этого не может не понимать самый паршивый, самый тупой из большевиков, Сами порой небось покатываются от хохота.

   Из "Одесского Коммуниста":

  

   Зарежем штыками мы алчную гидру,

   Тогда заживем веселей!

   Если не так, то всплывут они скоро,

   Оживут во мгновение ока,

   Как паразит, начнет эта свора

   Жить на счет нашего сока...

  

   Грабят аптеки: все закрыты, "национализированы и учитываются". Не дай Бог захворать!

   И среди всего этого, как в сумасшедшем доме, лежу и перечитываю "Пир Платона", поглядывая иногда вокруг себя недоумевающими и, конечно, тоже сумасшедшими глазами...

   Вспомнил почему-то князя Кропоткина (знаменитого анархиста). Был у него в Москве. Совершенно очаровательный старичок высшего света - и вполне младенец, даже жутко.

   Костюшко называли "защитником всех свобод". Это замечательно. Специалист, профессионал. Страшный тип.

  

   16 мая.

   Большевистские дела на Дону и за Волгой, сколько можно понять, плохи. Помоги нам Господи!

   Прочитал биографию поэта Полежаева и очень взволновался - и больно, и грустно, и сладко (не по поводу Полежаева, конечно). Да, я последний, чувствующий это прошлое, время наших отцов и дедов...

   Прошел дождик. Высоко в небе облако, проглядывает солнце, птицы сладко щебечут во дворе на ярких желто-зеленых акациях. Обрывки мыслей, воспоминаний о том, что, верно, уже вовеки не вернется... Вспомнил лесок Поганое,- глушь, березняк, трава и цветы по пояс,- и как бежал однажды над ним вот такой же дождик, и я дышал этой березовой и полевой, хлебной сладостью и всей, всей прелестью России...

   Николая Филипповича выгнали из его имения (под Одессой). Недавно стали его гнать и с его одесской квартиры. Пошел в церковь, горячо молился,- был день его Ангела,- потом к большевикам, насчет квартиры - и там внезапно умер. Разрешили похоронить в имении. Все-таки лег на вечный покой в своем родном саду, среди всех своих близких. Пройдет сто лет - и почувствует ли хоть кто-нибудь тогда возле этой могилы его время? Нет, никто и никогда. И мое тоже. Да мне-то и не лежать со своими...

   "Попов искал в университетском архиве дело о Полежаеве..." Какое было дело какому-то Попову до Полежаева? Все из жажды очернить Николая I.

   Усмирение мюридов, Кази-Муллы. Дед Кази был беглый русский солдат. Сам Кази был среднего роста, по лицу рябинки, бородка редкая, глаза светлые, пронзительные. Умертвил своего отца, влив ему в горло кипящего масла. Торговал водкой, потом объявил себя пророком, поднял священную войну... Сколько бунтарей, вождей вот именно из таких!

  

   17 мая.

   Белыми, будто бы, взяты Псков, Полоцк, Двинск, Витебск... Деникин будто бы взял Изюм, гонит большевиков нещадно... Что если правда?

   Дезертирство у большевиков ужасное. В Москве пришлось даже завести "центрокомдезертир".

  

   21 мая.

   В Одессу прибыл Иоффе,- "чтобы заявить Антанте, что мы будем апеллировать к пролетариату всех стран... чтобы пригвоздить Антанту к позорному столбу..."

   Насчет чего апеллировать?

   Слышал об Иоффе:

   - Это большой барин, большой любитель комфорта, вин, сигар, женщин. Богатый человек,- паровая мельница в Симферополе и автомобили Иоффе-Рабинович. Очень честолюбивый,- через каждые пять минут: "когда я был послом в Берлине..." Красавец, типичный знаменитый женский врач...

   Рассказчик втайне восхищался.

  

   23 мая.

   В "Одесском Набате" просьба к знающим - сообщить об участи пропавших товарищей: Вали Злого, Миши Мрачного, Фурманчика и Муравчика... Потом некролог какого-то Яшеньки:

   "И ты погиб, умер, прекрасный Яшенька... как пышный цветок, только что пустивший свои лепестки... как зимний луч солнца... возмущавшийся малейшей несправедливостью, восставший против угнетения, насилия, стал жертвой дикой орды, разрушающей все, что есть ценного в человечестве...

   Спи спокойно, Яшенька, мы отомстим за тебя!"

   Какой орды? За что и кому мстить? Там же сказано, что Яшенька - жертва "всемирного бича, венеризма".

  

  

   На Дерибасовской новые картинки на стенах: матрос и красноармеец, казак и мужик крутят веревками отвратительную зеленую жабу с выпученными буркалами - буржуя; подпись: "Ты давил нас толстой пузой"; огромный мужик взмахнул дубиной, а над ним взвила окровавленные, зубастые головы гидра; головы все в коронах; больше всех страшная, мертвая, скорбная, покорная, с синеватым лицом, в сбитой набок короне голова Николая II; из-под короны течет полосами по щекам кровь... А коллегия при "Агитпросвете",- там служит уже много знакомых, говорящих, что она призвана облагородить искусства,- заседает, конструируется, кооптирует новых членов,- Осиповича, профессора Варнеке,- берет пайки хлебом с плесенью, тухлыми селедками, гнилыми картошками...

  

   24 мая.

   Выходил, дождя нет, тепло, но без солнца, мягкая и пышная зелень деревьев, радостная, праздничная. На столбах огромные афиши:

   "В зале Пролеткульта грандиозный абитурбал. После спектакля призы: за маленькую ножку, за самые красивые глаза. Киоски в стиле модерн в пользу безработных спекулянтов, губки и ножки целовать в закрытом киоске, красный кабачок, шалости электричества, котильон, серпантин, два оркестра военной музыки, усиленная охрана, свет обеспечен, разъезд в шесть часов утра по старому времени. Хозяйка вечера - супруга командующего третьей советской армией, Клавдия Яковлевна Худякова".

   Списал слово в слово. Воображаю эти "маленькие ножки", и что будут проделывать "товарищи", когда будет "шалить", то есть гаснуть электричество.

   Разбираю и частью рву бумаги, вырезки из старых газет. Очень милые стишки по моему адресу в "Южном Рабочем" (меньшевистская газета, издававшаяся до прихода большевиков):

  

   Испуган ты и с похвалой сумбурной

   Согнулся вдруг холопски пред варягом...

  

   Это по поводу моих стихов, напечатанных в "Одесском Листке" в декабре прошлого года, в день высадки в Одессе французов.

   Какими националистами, патриотами становятся эти интернационалисты, когда это им надобно! И с каким высокомерием глумятся они над "испуганными интеллигентами",- точно решительно нет никаких причин пугаться,- или над "испуганными обывателями", точно у них есть какие-то великие преимущества перед "обывателями". Да и кто, собственно, эти обыватели, "благополучные мещане"? И о ком и о чем заботятся, вообще, революционеры, если они так презирают среднего человека и его благополучие?

   Нападите врасплох на любой старый дом, где десятки лет жила многочисленная семья, перебейте или возьмите в полон хозяев, домоправителей, слуг, захватите семейные архивы, начните их разбор и вообще розыски о жизни этой семьи, этого дома,- сколько откроется темного, греховного, неправедного, какую ужасную картину можно нарисовать и особенно при известном пристрастии, при желании опозорить во что бы то ни стало, всякое лыко поставить в строку!

   Так врасплох, совершенно врасплох был захвачен и российский старый дом. И что же открылось? Истинно диву надо даваться, какие пустяки открылись! А ведь захватили этот дом как раз при том строе, из которого сделали истинно мировой жупел. Что открыли? Изумительно: ровно ничего!

  

   25 мая.

   "Прибытие в Одессу товарища Балабановой, секретаря III интернационала".

   Чьи-то похороны с музыкой и знаменами: "За смерть одного революционера тысяча смертей буржуев!"

  

   26 мая.

   "Союз пекарей извещает о трагической смерти стойкого борца за царство социализма пекаря Матьяша..."

   Некрологи, статьи:

   "Ушел еще один... Не стало Матьяша... Стойкий, сильный, светлый... У гроба - знамена всех секций пекарей... Гроб утопает в цветах... День и ночь у гроба почетный караул..."

   Достоевский говорит:

   "Дай всем этим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново, то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое, бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями всего человечества, прежде чем будет завершено..."

   Теперь эти строки кажутся уже слабыми.

  

   27 мая.

   Духов день. Тяжелое путешествие в Сергиевское училище, почти всю дорогу под дождевой мглой, в разбитых промокающих ботинках. Слабы и от недоедания,- шли медленно, почти два часа. И, конечно, как я и ожидал, того, кого нам было надо видеть,- приехавшего из Москвы,- не застали дома. И такой же тяжкий путь и назад. Мертвый вокзал с перебитыми стеклами, рельсы уже рыжие от ржавчины, огромный грязный пустырь возле вокзала, где народ, визг, гогот, качели и карусели... И все время страх, что кто-нибудь остановит, даст по физиономии или облапит В. Шел, стиснув зубы, с твердым намерением, если это случится, схватить камень поувесистей и ахнуть по товарищескому черепу. Тащи потом куда хочешь!

   Вернулись домой в три. Новости: "Уходят! Английский ультиматум - очистить город!"

   Был Н. П. Кондаков. Говорил о той злобе, которой полон к нам народ и которую "сами же мы внедряли в него сто лет". Потом Овсянико-Куликовский. Потом А. Б. Азарт слухов: "Реквизируют сундуки, чемоданы и корзины,- бегут... Сообщение с Киевом совсем прервано... Взят Проскуров, Жмеринка, Славянск..." Но кем взят? Этого никто не знает.

   Выкурил чуть не сто папирос, голова горит, руки ледяные.

  

   Ночью.

   Да, образовано уже давным-давно некое всемирное бюро по устроению человеческого счастия, "новой, прекрасной жизни". Оно работает вовсю, принимает заказы на все, буквально на все самые подлые и самые бесчеловечные низости. Вам нужны шпионы, предатели, растлители враждебной вам армии? Пожалуйте,- мы уже недурно доказали наши способности в этом деле. Вам угодно "провоцировать" что-нибудь? Сделайте милость,- более опытных мерзавцев по провокации вы нигде не найдете... И так далее, и так далее.

   Какая чепуха! Был народ в 160 миллионов численностью, владевший шестой частью земного шара, и какой частью?- поистине сказочно-богатой и со сказочной быстротой процветавшей!- и вот этому народу сто лет долбили, что единственное его спасение - это отнять у тысячи помещиков те десятины, которые и так не по дням, а по часам таяли в их руках!

  

   28 мая.

   Часто недосыпаю, рано проснулся и нынче. С самого утра стали мучить слухи. Их было столько, что все в голове спуталось. У многих создалось такое впечатление, что вот-вот освобождение. Перед вечером выпуск "Известий": "Мы отдали Проскуров, Каменец, Славянск. Финны перешли границу, стреляют без причины по Кронштадту... Чичерин протестует... Домбровский арестован, ночью разоружали его части, и была стрельба.

   Домбровский - комендант Одессы. Бывший актер, содержал в Москве "Театр Миниатюр". У него были именины, пир шел горой. Было много гостей из чрезвычайки. Спьяну затеяли скандал, шла стрельба, драка.

  

   29 мая.

   Комендантом Одессы, вместо арестованного Домбровского, назначен студент Мизикевич. Затем: "В Румынии восстание... вся Турция охвачена революцией... Революция в Индии ширится..."

   В полдень ходил стричься. Два мрачных товарища "приглашали" хозяйку взять билеты (по 75 руб. за билет) на какой-то концерт с такой скотской грубостью, так зычно и повелительно, что даже я, уж, кажется, ко всему привыкший, был поражен. Встретил Луи Ивановича (знакомого моряка):

   "Завтра в двенадцать истекает срок ультиматума. Одесса будет взята французами". Глупо, но шел домой как пьяный.

  

   31 мая.

   "Доблестными советскими войсками взята Уфа, несколько тысяч пленных и двенадцать пулеметов... Энергично преследуется панически бегущий неприятель... Мы оставили Бердянск, Чертково, бьемся южнее Царицына". В Берлине нынче хоронят Розу. Поэтому в Одессе - день траура, запрещены все зрелища, рабочие работают только утром, в "Одесском Коммунисте" статья: "Шапки долой!"

   Десяток яиц стоит уже 35 руб., масло 40, ибо мужиков, везущих продукты в город, грабят "бандиты". Взяты на учет кладбища. "Хорониться граждане отныне могут бесплатно". Часы переведены еще на час вперед - сейчас по моим десять утра, а "по-советски" половина второго дня.

   Иоффе живет в вагоне на вокзале. Он здесь в качестве государственного ревизора. Многим одесским удивлен, возмущен,- "Одесса переусердствовала",- пожимает плечами, разводит руками, кое-что "смягчает"...

   Статейка "Терновый венец": "Поплыл по рабочим липкий и жестокий слух: "Матьяша убили!" Гневно сжимались мозолистые руки и уже хрипло доносились крики: "Око за око! Мстить!""

   Оказалось, однако, что Матьяш застрелился: "Не вынес кошмара обступившей его действительности... со всех сторон обступили его бандиты, воры, грабители, грязь, насилие... Следственная комиссия установила, что он сознал трудность работы среди бандитов, воров и мошенников..." Оказалось кроме того - "легкое опьянение".

  

   2 июня.

   Сводка - заячьи следы. Одно проступает - успехи Деникина продолжаются.

   После завтрака вышли. Дождь. Зашли под ворота дома, сошлись со Шмидтом, Полевицкой, Варшавским. Полевицкая опять о том, чтобы я написал мистерию, где бы ей была "роль" Богоматери "или вообще святой, что-нибудь вообще зовущее к христианству". Спрашиваю: "Зовущее кого? Этих зверей?" - "Да, а что же? Вот недавно сидит матрос в первом ряду, пудов двенадцать - и плачет..." И крокодилы, говорю, плачут...

   После обеда опять выходили. Как всегда, камень на душе страшный. Опять эти стекловидно-розовые, точно со дна морского, звезды в вечернем воздухе - в Красном переулке, против театра "имени Свердлова" и над входом в театр. И опять этот страшный плакат - голова Государя, мертвая, синяя, скорбная, в короне, сбитой набок мужицкой дубиной.

  

   3 июня.

   Год тому назад приехали в Одессу. Странно подумать - год! И сколько перемен и все к худшему. Вспоминаю теперь даже переезд из Москвы сюда как прекрасное время.

  

   4 июня.

   Колчак признан Антантой Верховным Правителем России. В "Известиях" похабная статья: "Ты скажи нам, гадина, сколько тебе дадено?"

   Черт с ними. Перекрестился с радостными слезами.

  

   7 июня.

   Был в книжном магазине Ивасенки. Библиотека его "национализирована", книги продаются только тем, у кого есть "мандаты". И вот являются биндюжники, красноармейцы и забирают, что попало: Шекспира, книгу о бетонных трубах, русское государственное право... Берут по установленной дешевой цене и надеются сбывать по дорогой.

   На фронт никто не желает идти. Происходят облавы "уклоняющихся".

   Целые дни подводы, нагруженные награбленным в магазинах и буржуазных домах, идут куда-то по улицам.

   Говорят, что в Одессу присланы петербургские матросы, беспощаднейшие звери. И правда, матросов стало в городе больше и вида они нового, раструбы их штанов чудовищные. Вообще очень страшно по улицам ходить. Часовые все играют винтовками,- того гляди застрелит. Поминутно видишь - два хулигана стоят на панели и разбирают браунинг.

   После обеда были у пушки на бульваре. Кучки, беседы, агитация - все на тему о зверствах белогвардейцев, а какой-нибудь солдат повествует о своей прежней службе; все одно: как начальники "все себе в карман клали" - дальше кармана у этих скотов фантазия не идет.

   - А Перемышль генералы за десять тысяч продали,- говорит один:- я это дело хорошо знаю, сам там был.

  

   Сумасшедшие слухи о Деникине, об его успехах. Решается судьба России.

  

   9 июня.

   В газетах все то же - "Деникин хочет взять в свои лапы очаг" - и все та же страшная тревога за немцев, за то, что им придется подписать "позорный" мир. Естественно было бы крикнуть: "Негодяи, а как же похабный мир в Бресте, подписанный за Россию Караханом?" Но в том-то и сатанинская сила их, что они сумели перешагнуть все пределы, все границы дозволенного, сделать всякое изумление, всякий возмущенный крик наивным, дурацким.

   И все то же бешенство деятельности, все та же неугасимая энергия, ни на минуту не ослабевающая вот уже скоро два года