Давыдова Мария Августовна - Роберт Шуман. Его жизнь и музыкальная деятельность

   Симфония эта, которая ближе всех стоит к высочайшему своему образу - бетховенским симфониям, исполнялась в первый раз публично 31 марта 1841 года в концерте Клары. Шуман пишет, что ему она "доставила большое удовольствие при исполнении - и также другим, потому что она была принята с участием, какого не заслужила ни одна из новейших симфоний после Бетховена". Но появившийся о ней критический отчет глубоко огорчил Шумана. Он отвечает на него Венцелю, в котором подозревает автора статьи, следующими словами, объясняющими несколько содержание критического отзыва: "Неужели это ваша статья в "Друге детей"? Как вы меня оскорбили! Я был так счастлив. Вы указываете на "будущее" после вещи, созданной с такой любовью - такими холодными словами! И все-таки она вас "поразила". Слово, которое я смертельно ненавижу. Однако я был достаточно прилежен и добросовестен в своей жизни, чтобы не являться и не поражать как "будущий". Это я знаю".

   Вслед за этим произведением Шуман написал оркестровую сюиту и свою вторую симфонию, которая отличается от первой большей законченностью и совершенством формы. Она появилась в печати лишь через десять лет после своего создания и в значительно измененном виде. В следующем году Шуман стал пробовать свои силы в камерной музыке и в этой области создал множество прекрасных, достойных его великого гения произведений, венцом которых является квинтет для фортепиано и струнных инструментов. По красоте, вдохновенности и оригинальности шумановский квинтет занимает одно из первых мест и может по справедливости считаться самым замечательным произведением этого рода после Бетховена. Фортепианную литературу Шуман обогатил за то же время вариациями для двух фортепиано и концертом для фортепиано с оркестром, который принадлежит к числу самых блестящих и зрелых его творений.

   Затем Шуман перешел к совершенно новому роду сочинений - светской оратории. Сюжетом для нее послужила поэма Томаса Мура "Рай и Пери", переделанная для музыки другом Шумана Флехсигом, с участием самого Шумана. Содержание поэмы настолько общеизвестно, что было бы излишним его приводить. Успех этого произведения много способствовал распространению известности его автора. Оно исполнялось множество раз не только в Европе, но и в Америке. В Лейпциге эта вещь шла в первый раз в Гевандхаузе 4 декабря 1843 года под управлением автора и имела такой громадный успех, что должна была через неделю исполняться вторично.

   Старый Вик, смягченный столькими крупными и неоспоримыми доказательствами гениальности своего зятя, решился наконец примириться с ним, чему Шуман искренно радовался из-за жены.

   В это время, то есть в 1843 году, Мендельсон основал в Лейпциге консерваторию, во главе которой стал сам, и предложил своему другу, Шуману, место профессора композиции, которое он и занимал вплоть до своего переселения в Дрезден. Шуман не обладал даром преподавания, его уроки не могли принести существенной пользы ученикам, так как он был менее чем расточителен на слова: если ему что-либо не нравилось в исполнении, то он ограничивался сердитым взглядом и молчаливым указанием ошибки на фортепиано.

   В начале 1844 года Шуман решился сопровождать Клару в путешествии в Россию, что он ей торжественно обещал еще до женитьбы, устрашенный ее заявлением, что она в противном случае поедет одна. С большим неудовольствием, хотя скрытым от Клары, Шуман оторвался от любимых занятий и расстался с мирной обстановкой домашней жизни, чтобы пуститься в путь, который рисовался ему в воображении чем-то ужасным. Вопреки ожиданиям, его страх оказался неосновательным, и он сам пишет, что "в России путешественник чувствует себя ни хуже, ни лучше, чем где-либо, скорее даже лучше, и я должен теперь смеяться над теми ужасными картинами, которые представлял себе в Лейпциге". Их пребывание в России было целым рядом приятных событий, которые он описывает Вику из Петербурга: "Уже четыре недели, как мы здесь. Клара дала четыре концерта и играла у Государыни; мы приобрели прекрасные знакомства, видели много интересного, каждый день приносил нам что-нибудь новое. Так пришел сегодняшний день - последний до поездки в Москву, и, взглянув назад, мы можем быть довольны тем, чего достигли. Однако мы сделали одну крупную ошибку: приехали сюда слишком поздно; в таком большом городе необходимо много приготовлений; все здесь зависит от двора и высшего круга, пресса и газеты действуют мало. К тому же все сходят с ума от итальянской оперы, Гарсиа произвела громадный фурор. От этого вышло, что первые два концерта Клары были не полны, но третий очень многолюден, четвертый же, в Михайловском театре, самый блестящий. В то время как к другим артистам, даже к Листу, интерес постепенно уменьшался, к Кларе он все увеличивался, и она могла бы дать еще четыре концерта, если бы не наступил великий пост и нам нужно было думать о поездке в Москву. Нашими лучшими друзьями были, конечно, Гензельты, которые отнеслись к нам с большой любовью, затем оба Виельгорских, превосходные люди, особенно Михаил - настоящая артистическая натура, гениальнейший дилетант, какого я когда-либо встречал; оба очень влиятельны при дворе и бывают почти ежедневно у Государя и Государыни. Клара, кажется, питает тайную страсть к Михаилу, у которого, между прочим, уже есть внуки, то есть ему уже за 50 лет, но он еще бодр душой и телом, как юноша.

   В принце Ольденбургском мы нашли доброго покровителя, так же как и в его супруге - воплощенной доброте и кротости. Вчера они показывали нам сами свой дворец. Виельгорские оказали нам тоже большое внимание, устроив вечер с оркестром, с которым я разучил свою симфонию, шедшую под моим управлением.

   Государь и Государыня были очень милостивы с Кларой; она играла у них на прошлой неделе в тесном семейном кружке целых два часа. "Весенняя песня" Мендельсона сделалась повсюду любимицей публики; Кларе приходилось повторять ее во всех концертах; у Государыни даже три раза. О роскоши Зимнего дворца Клара расскажет вам сама; Рибопьер, бывший посол в Константинополе, показывал нам его на днях; это вроде сказки из "Тысячи и одной ночи"."

   После Петербурга путешественники посетили Москву, произведшую особенно сильное впечатление на Шумана и возбудившую в нем поэтическое вдохновение: во время пути он сочинял стихи, в которых воспевал между прочим красоту Кремля.

   По возвращении из России Шуман вскоре отказался от издания газеты, поглощавшей слишком много времени и сил. "Редакция газеты, - объясняет он, - может быть лишь второстепенным занятием, с какой бы любовью я ему не предавался. Святой долг каждого человека развивать те высшие дары, которые в него вложены". Он передал газету со словами: "Я сделал все, что было в моих силах, для того чтоб поддержать выдающиеся современные дарования. Продолжайте мое дело!"

   Теперь Шуман всецело предался композиции, написал музыку к последней сцене "Фауста" Гете и вообще работал с таким неутомимым, всепоглощающим рвением, которое пагубно отразилось на его здоровье, вызвав болезненные припадки, мешавшие его занятиям. Вот как описывает доктор его состояние: "Как только Шуман предавался умственной работе, у него появлялось дрожание, слабость и холод в ногах вместе с боязнью смерти, выражавшейся в страхе перед высокими горами, квартирами, перед металлическими вещами (даже ключами), перед лекарством и в страхе отравления. Он очень страдал от бессонницы и чувствовал себя хуже всего утром. Так как больной до тех пор изучал прописанный ему рецепт, пока не находил предлога не принимать лекарства, то я прописал ему холодные ванны, которые настолько улучшили его состояние, что он мог снова предаться своим обычным и единственным занятиям". Доктор советовал своему пациенту временно отдохнуть на какой-нибудь иной работе, и Шуман выбрал себе для чтения естественную историю и физику, но через дня два-три его мысли уже отвлекались от предмета и, где бы он ни был, обращались снова к музыке. Чтобы поправить здоровье, Шуман в 1844 году переселился в Дрезден, дав в Лейпциге прощальный концерт. Перемена места внесла мало нового в его жизнь, которая протекала все в тех же однообразных занятиях. Несколько лет спустя он предпринял с женой небольшое артистическое путешествие. Прежде всего, они посетили Вену, где Клара дала концерт с громадным успехом. Что же касается Шумана, то эта поездка доставила ему несколько горьких разочарований, доказав гениальному композитору, что его слава, утвердившись в Лейпциге и Дрездене, не проникла за пределы этих городов, и всюду его встречали лишь как мужа знаменитой Клары. Это отношение к нему продолжалось еще долго, и находились люди, утверждавшие, что Клара много способствовала его музыкальной карьере. Его сочинения, исполненные в Вене, не имели успеха; их встретили полным молчанием и не выражали громкого протеста только из уважения к Кларе. На придворном концерте к Шуману подошел один из высокопоставленных гостей и, рассыпавшись в комплиментах Кларе, спросил его: "Вы тоже музыкант?" Перед отъездом Шуманы дали прощальный концерт, все лавры которого достались на долю Клары, а на Шумана никто не обращал внимания. В Праге Шуману более посчастливилось, но за все неудачи его вознаградил его родной город Цвиккау, устроивший ему восторженный прием с факельцугом и серенадой. Путешествие все-таки принесло пользу Шуману, освежив его и укрепив его силы. После множества различных произведений, он приступил к сочинению оперы, составлявшей давно его заветную мечту. "Знаете ли вы, - пишет он Космали, - мою утреннюю и вечернюю артистическую молитву? Она называется "Немецкой оперой"." Мысль об опере занимала его уже долгие годы, и в его записной книжке стояло множество названий различных сюжетов, между прочим "Фауст", "Песнь о Нибелунгах", "Абеляр и Элоиза", "Сакунтала", "Париа", "Корсар" и другие. Он долго искал, пока не нашел драмы Геббеля "Геновева", которую просил автора переделать ему для оперы. Так как Геббель не согласился, то Шуман решился сам написать либретто по драмам Геббеля и Тика и остался так доволен своей работой, что не замечал ее крупных драматических недостатков, очевидных для всякого постороннего лица. Содержание оперы заключается в том, что пфальцграф Зигфрид, отправляясь в поход против мавров, поручает жену свою, Геновеву, попечениям своего приближенного и любимца Голо. Последний питает тайную страсть к своей госпоже; пользуясь отсутствием графа, он проникает в ее комнату и умоляет ее ответить на его любовь. Геновева с гневом его отвергает, и оскорбленный Голо призывает на нее проклятие. Между тем появляются слухи среди придворных о преступной близости Геновевы к Голо, который поддерживает клевету из жажды мести. Преданный слуга Геновевы, Драго, прячется в комнате Геновевы, чтобы воочию убедиться в невинности своей госпожи и спасти ее честь. Между тем Голо возбуждает чернь, которая врывается во дворец, проникает в спальню Геновевы, находит там Драго и, подозревая слугу в сообществе, на месте его убивает; Геновеву же обвиняют в неверности мужу и заключают в темницу. Маргарита, старая мамка Голо, подстрекающая его на всякие дурные поступки, спешит в Страсбург, где находится раненый Зигфрид, и под предлогом желания ухаживать за больным отравляет его; яд не действует; в это время приезжает посланный с известием о неверности графини и о ее заключении. Пораженный неожиданностью, граф в порыве гнева дает приказание умертвить графиню, но в этот миг вспоминает, что у Маргариты, посвященной во все тайны колдовства, есть чудесное зеркало, отражающее события на далеком расстоянии. Маргарита показывает графу в зеркале три ложные сцены неверности его жены; Зигфрид, возмущенный тем, что видит, разбивает зеркало, причем к ужасу Маргариты из осколков его встает дух убитого Драго и требует, чтобы графу была открыта истина. Маргарита сознается, и Зигфрид спешит домой, куда он приезжает как раз в то время, когда над его женой собираются исполнить жестокий приговор. Зигфрид объявляет жену невинной, и эта весть встречается ликованием народа, который радостными кликами провожает графа и Геновеву до дворца.

   Шуман был уверен, что музыка его оперы драматична до последней ноты, между тем она страдает именно отсутствием драматизма, что можно приписать сколько неудачному сюжету, столько же и чисто лирическому характеру творчества Шумана. Речитативы, которые Шуман считал отжившими свой век, он заменил музыкальной декламацией, утомляющей слушателя. Но несмотря на крупные сценические недостатки этого произведения, в нем рассыпаны все богатства, присущие творчеству Шумана. Опера шла первый раз в Лейпциге в 1850 году под управлением автора. Первое ее представление ожидалось публикой и музыкантами с напряженным нетерпением. В театре присутствовали Лист, Шпор, Мейербер и многие другие артисты. Успех был незначительный, и в газетах поднялись бесконечные и неприятные рассуждения о достоинствах и недостатках новой оперы. Тем не менее опера шла второй и третий раз, но затем не удержалась ни на одной сцене, и теперь можно только жалеть о том, что некоторые недостатки этой оперы лишают публику возможности наслаждаться всеми ее красотами.

   После "Геновевы" Шуман написал множество вещей, оставшихся неизданными; затем появились "Восточные картинки" (Bilder aus dem Osten), создававшиеся под влиянием рассказов Рюккерта из арабской жизни, и "Альбом для юношества" (Album für die Jugend), сборник небольших вещей, предназначенных для подрастающего поколения. Шуман пишет, что он находился в великолепном настроении духа, когда сочинял эти вещицы. "Они неслись ко мне неудержимым потоком. Они мне особенно дороги и вышли из лона семейной жизни. Первые вещицы в Альбоме я написал для нашей старшей дочери ко дню ее рождения, и так они создались, одна за другой. Мне казалось, будто я только что начал сочинять; мой старый юмор пробивается в них тот тут, то там. От "Kinderszenen" они резко отличаются. Первые - воспоминания взрослого для взрослых, вторые - указания на будущее юношеству".

   Отдохнув на мелких вещах, Шуман приступил к созданию совершенно нового рода творчества и написал музыку к "Манфреду" Байрона. Он предался работе с такой "любовью и подъемом сил", как никогда. Сюжет "Манфреда", в душевном состоянии которого Шуман как бы предугадывал свой собственный недуг, потрясал его так глубоко, что однажды, читая это произведение, он вдруг остановился, голос его оборвался на полуслове, из глаз хлынули слезы, и он не мог продолжать чтения.

   Шуман не воспользовался "Манфредом" в его настоящем виде, но заставил переделать текст для музыки и написал кроме увертюры пятнадцать различных номеров, из которых многие принадлежат к числу лучших его произведений.

   Шуман страстно желал, чтобы "Манфред" был исполнен на сцене вместе с музыкой, но его старания не увенчались успехом, и только благодаря Листу "Манфред" появился впервые в 1852 году на сцене Веймарского театра. Примеру Веймара вскоре последовали и другие города, но "Манфред" мало пригоден для сцены, и теперь отрывки этой чудной музыки исполняются преимущественно в концертах.

   Испробовав свои творческие силы во всевозможных направлениях, Шуман обратился к духовной музыке, так как для его душевного настроения в последнее время характерен был некоторый мистицизм. "Обратить свои силы на духовную музыку, - пишет он своему другу, - составляет высшую цель композитора. Но в юности мы слишком глубоко коренимся в земле со всеми ее радостями и горестями; со зрелым возрастом и ветви поднимаются выше. Я надеюсь, что мои стремления не далеко от этого времени". Под влиянием религиозного настроения Шуман написал "Adventslied" ["Рождественская песня" (нем.)] - род кантаты для соло, хора и оркестра, несколько вещей для хора, наконец "Мессу" и "Реквием".

   Однообразие жизни Шумана несколько нарушилось, когда друг его Гиллер, уезжая в Дюссельдорф, передал ему управление хора "Лидертафель". Вскоре образовалось новое хоровое общество, которое тоже избрало Шумана своим регентом. Эта новая деятельность доставляла ему большое наслаждение и принесла пользу в том отношении, что вынуждала его к общению с внешним миром и служила некоторым отдыхом, отвлекая его мысли от композиции. Занятия с хорами побудили Шумана написать немало произведений для хорового пения и, доставив ему возможность упражнять свои силы в качестве дирижера, подготовили его несколько к будущей деятельности в Дюссельдорфе.

   Творческая плодовитость Шумана становилась с каждым годом все больше и больше, и 1849 год, по его собственным словам, был самым обильным, "как будто внешние бури обратили его внутрь себя и в этом он нашел противовес всему тому, что так ужасно вторгалось извне". Здесь Шуман, очевидно, намекает на политические события 1848 года и на восстание в Дрездене, заставившее его временно покинуть город. Напряженные занятия подтачивали силы Шумана; он страдал страшными головными болями и чувствовал общее недомогание. Чтобы поправить здоровье, гениальный композитор с женой предпринял небольшое путешествие в Лейпциг, Бремен и Гамбург, где "их носили на руках". В Гамбурге они познакомились с Дженни Линд, в которой Шуман нашел прекрасную исполнительницу своих песен. Она участвовала в их концерте, и автор посвятил ей в знак признательности несколько романсов.

   По возвращении из путешествия Шуман оставался в Дрездене лишь короткое время и вскоре переехал в Дюссельдорф в качестве дирижера симфонических концертов на место Гиллера, избранного директором консерватории в Кельне.

  

   Шуман не любил ни перемен, ни передвижений. Он освоился с жизнью в Дрездене, и его пугала мысль о переселении в неизвестный город. Прежде чем дать окончательный ответ на приглашение в Дюссельдорф, Шуман хлопотал через своих друзей о получении места капельмейстера в Дрездене, так как много близких и интересных ему вещей заставляли его дорожить пребыванием в этом городе: Клара давала с концертмейстером Шубертом ряд концертов, очень охотно посещаемых публикой; Шуман боялся, что Клара, привыкшая к деятельной жизни, будет в этом отношении терпеть некоторые лишения в Дюссельдорфе; кроме того, для него самого предстояли постановки "Пери" и "Геновевы", на которых ему хотелось присутствовать. Но во время путешествия Шумана желанное место капельмейстера занял К. Кребс, и Шуману ничего более не оставалось, как принять приглашение в Дюссельдорф. Он достал старую географию и начал искать в ней описание Дюссельдорфа, причем, к своему ужасу, нашел среди его достопримечательностей три монастыря и дом для умалишенных. "С первыми я еще мирюсь, - пишет он Гиллеру, - но о последнем мне было очень неприятно прочесть. Скажу тебе почему. Несколько лет тому назад, если ты помнишь, мы жили в Максене, и я вдруг открыл, что главный вид из моих окон выходит на Зонненштейн (дом для душевнобольных близ Пирны в Саксонии). Этот вид сделался мне в конце концов нестерпимым; он испортил мне все пребывание. То же самое может быть и в Дюссельдорфе. Но возможно, что все эти сведения неверны и дом этот - простая обыкновенная больница, как в каждом городе. Я должен очень беречься от грустных впечатлений. Если мы, музыканты, пребываем часто на заоблачных высотах, то все бедствия действительности тем глубже нас поражают, когда представляются нам во всей своей наготе. Так по крайней мере бывает со мной при моем живом воображении". Эти взволнованные строки дышат каким-то смутным предчувствием рокового события, надвигавшегося на жизнь Шумана. Справочные сведения в старой географии оказались верными; но красота города и восторженный прием, какой дюссельдорфцы устроили знаменитым супругам, рассеяли мрачные мысли Шумана. В честь их приезда состоялся концерт, в котором исполнялась между прочими номерами вторая часть "Рая и Пери". За концертом следовал торжественный обед, и вообще дюссельдорфцы старались выказать свою радость всевозможными знаками внимания.

   Приятно пораженный оказанной ему встречей, Шуман приступил с удовольствием к отправлению своих новых обязанностей, заключавшихся, кроме управления симфоническими концертами, в еженедельных занятиях с хором и ведении духовных концертов, исполнявшихся в церкви во время службы несколько раз в год.

   Новые занятия, интерес которых увеличивался прекрасным составом оркестра и хора, подействовали оживляющим образом на физические и духовные силы Шумана. Особенное удовольствие ему доставляла возможность слышать свои новые вещи тотчас по их возникновении и в отличном исполнении. Первым его произведением в Дюссельдорфе явилась "Рейнская симфония", созданная под свежим впечатлением величия Кельнского собора; в ней как бы рисуются звуками картинки жизни на берегу Рейна, и четвертая часть ее своим величественным характером указывает на торжественную церемонию возведения кельнского архиепископа в сан кардинала. За виолончельным концертом следует увертюра к драме Шиллера "Мессинская невеста". Написанная в очень короткое время, эта увертюра замечательна тем, что в ней выразились особые намерения Шумана, не желавшего стеснять общепринятыми формами свободного полета своей фантазии. "Мессинская невеста" по своим достоинствам занимает среднее место между увертюрами Шумана: она во многих отношениях уступает своим предшественницам, но, с другой стороны, превосходит последующие увертюры к драме Шекспира "Юлий Цезарь", к поэме Гете "Герман и Доротея". Про последнюю Шуман замечает, что она написана с большим наслаждением в течение пяти часов. Шуман долгое время носился с мыслью написать ораторию "Лютер" в чисто народном духе, равно понятную как крестьянину, так и горожанину и пригодную для церкви так же, как и для концерта. Широко задуманный план этого сочинения, в котором должны были отразиться не только заслуги Лютера как реформатора, но и все богатые задатки его высокоодаренной натуры, увлекал Шумана как композитора, поэта и патриота, но намерения своего он не исполнил и от этого грандиозного замысла перешел к банальному и сентиментальному произведению М. Горна "Странствие Розы", выбранному им сюжетом для светской оратории. Содержание его заключается в событиях из жизни розы, сделавшейся живым существом. Испытав все сладости и муки, фантастическая героиня уносится царицей эльфов в мир ангелов. По форме выражения "Странствие Розы" (Der Rose Pilgerfahrt) ближе всего подходит к "Раю и Пери", но стоит ниже по музыкальному достоинству и носит более сельский, идиллический характер. В балладе "Der Königssohn" (Царский сын) Шуман продолжал применять свою новую идею о независимости творчества от внешних форм. Появившиеся в пятидесятых годах "Ballscenen" (Бальные сцены) Шуман первоначально хотел назвать "Детским балом". Играя их по окончании Кларе, Шуман объяснял некоторые из номеров со свойственной ему образностью и поэзией. "Здесь, - заметил он о "Préambule" (предисловие), - еще суетится прислуга среди гостей, а дальше мало-помалу взрослые принимают участие и дело становится серьезнее".

   Во время своего пребывания в Дюссельдорфе Шуман обогатил музыкальную литературу во всевозможных направлениях, но в самом его творчестве чувствуется уже некоторый упадок душевных сил; тем не менее, как бы наперекор осиливающему его врагу - болезни, Шуман работал с лихорадочной горячностью и чрезмерным напряжением, резко выступавшим как противоположность той болезненной апатии, которая все больше и больше овладевала всем его существом. Сочинения его, относящиеся к этому периоду, уже не производят своего чарующего действия на слушателя, а Дрэзеке говорит, что Шуман, начав как гений, кончил как талант. Капельмейстерская деятельность его продолжалась лишь короткое время. Ему недоставало многих важных качеств для того, чтобы быть хорошим дирижером и держать оркестр в своей власти: он скоро уставал и на репетициях несколько раз отдыхал; в его управлении не было достаточной отчетливости, и наконец, он не умел выражать словесно своих требований к музыкантам, а ограничивался иногда коротким замечанием, что то или другое он представлял себе иначе, не объясняя, как именно, и заставляя играть всю вещь сначала. Прекрасная школа, пройденная оркестром при предшественниках Шумана, и любовь к последнему всего музыкантского состава сглаживали, насколько было возможно, все недостатки его управления; при исполнении наиболее трудных и рискованных вещей оркестр сговаривался между собой руководиться более игрою первого скрипача, чем дирижерской палочкой Шумана, и только благодаря таким хитростям многие концерты сходили благополучно. Шуман же сам так углублялся в музыку, что не замечал уловок оркестра, а отношение публики оставляло его совершенно равнодушным. Усиливающаяся болезненность отразилась особенно на его управлении, лишенном той "сноровки", которую приобретают и менее даровитые люди привычкой и практикой: взмахи палочкой сделались еще более неопределенны и не ясны для исполнителей, кроме того в последнее время все темпы казались ему слишком скорыми, и, как бы медленно ни исполнялась вещь, он требовал, чтобы играли еще медленнее. Такое положение дел грозило опасностью всем концертам, и лишь уважение к Шуману заставляло всех молчать, но наконец решили подействовать на него через Клару и убедить взять себе помощника под тем предлогом, что ему нужно беречь свои силы. Шуман догадался, в чем дело, и так как был убежден в своем умении дирижировать, то принял предложение музыкантов за обиду и не явился на следующую репетицию. Оркестр понял это как отказ и тотчас же выбрал нового дирижера. Отказавшись от дирижирования, Шуман предпринял с Кларой путешествие в Голландию, которое несколько рассеяло неприятные впечатления последнего времени. В Голландии их встречали повсюду с неподдельным восторгом, их поездка состояла из целого ряда триумфов; повсюду Шумана чествовали исполнением его крупных произведений, нашедших в Голландии такое признание, что, как пишет Шуман, его муза в Голландии была более "дома", чем на родине.

   По возвращении в Дюссельдорф Шуман принялся снова за свое обычное дело - композицию. Образ его жизни не выходил из заведенного порядка: его занятия чередовались с обязательными прогулками, которые он совершал ежедневно в 12 часов в обществе жены или близкого друга. Направляясь к берегу Рейна, Шуман любовался красотою реки и особенно радовался появлению весны: первая зелень и пение птиц приводили его в восторг. Прогулки оживлялись иногда интересными беседами, но случалось, что Шуман погружался в музыкальные идеи, шел опустив голову и лишь по временам взмахивал в такт рукой, - тогда весь путь совершался в глубоком молчании и только при прощании спутники говорили друг другу "до свиданья".

   Между тем предвестники таившегося в Шумане недуга, пугавшие окружающих его, начали появляться все чаще и стали принимать угрожающие размеры. Глубокая апатия, охватившая душу Шумана, отразилась и во внешнем его облике, принявшем вид утомления и угнетенности. Меры, предписываемые врачами, приносили лишь временное облегчение; путешествия, купанья ненадолго укрепляли его силы; организм, надломленный чрезмерным напряжением творчества, все более поддавался болезни, которая постепенно овладевала всем существом великого композитора и окутывала мраком его некогда сильный и ясный дух. Больному слышалась постоянно звучавшая нота la, мешавшая ему даже читать; ночью он вскакивал с постели, уверяя, что ему явились Шуберт и Мендельсон и дали мелодию, которую он спешил записать. На эту тему он впоследствии сочинил несколько вариаций - свою лебединую песнь. В светлые минуты Шуман носился с планами различных изданий и между прочим мечтал издать собрание своих литературных трудов, но болезнь помешала ему привести в исполнение этот замысел.

   Его нервное расстройство усиливалось занятием спиритизмом, которому он предавался с глубокой верой и страстным увлечением. Однажды Шумана пришел навестить Василевский и застал его лежащим на кушетке с книгой в руках. На вопрос посетителя, что это за книга, Шуман ответил возвышенным, торжественным тоном: "О! вы еще ничего не знаете о столоверчении?" Василевский принял эти слова за шутку и ответил с усмешкой: "Как же!" Вдруг обыкновенно полузакрытые, глядевшие внутрь себя глаза Шумана широко раскрылись, зрачок судорожно расширился и с необыкновенно таинственным выражением он произнес медленно и зловеще: "Столы знают все". Увидав эту угрожающую серьезность, Василевский согласился с его мнением, чтобы не раздражать его, после чего больной успокоился, затем позвал свою вторую дочь и стал производить с ней опыты над маленьким столиком, заставляя его отмечать начальный ритм одной из бетховенских симфоний. Вся сцена страшно напугала Василевского, и он тотчас же высказал свои опасения знакомым. Сам Шуман пишет друзьям о своих спиритических сеансах: "Вчера мы в первый раз вертели столы! Необыкновенная сила! Представь себе, я спросил его, какой ритм второго такта симфонии C-moll. Он поколебался с ответом дольше обыкновенного и наконец начал, но несколько медленнее. Когда я ему сказал: ведь темп быстрее, милый стол, - он поспешил ударить настоящий. Я спросил его тоже, может ли он мне дать число, которое мною задумано; но ударил верно - три. Мы были как будто окутаны чудесами".

   Любовь Шумана ко всему таинственному, сверхъестественному, принявшая под конец характер некоторого мистицизма, проявлялась у него уже раньше; будучи еще молодым человеком, он, например, увлекался изобретением Порциуса - психометром, машиной, измеряющей душу, то есть указывающей посредством магнита на различные свойства характера. Уже с детства Шуман отличался крайней впечатлительностью и был склонен к меланхолии; с годами это увеличилось, и чрезмерная работа помогала разрушительному действию унаследованного недуга. Болезнь развивалась постепенно; бывали времена, когда Шуман чувствовал себя настолько лучше, что совершал небольшие путешествия и принимал участие в концертах; тем не менее в письмах он жалуется на упадок сил, на утомление и недомогание. Однажды он находился с Кларой на званом вечере. После ужина Клара села играть, а Шуман, по обыкновению, уединился в соседней комнате. Клара, которая всегда очень о нем беспокоилась, пошла к нему по окончании игры. Когда она вошла, Шуман вскочил, как будто очнувшись от оцепенения, и спросил: "Кто это играл?" "Это я играла, Роберт", - ответила Клара дрожащим голосом. "А, так это ты!" - сказал Шуман равнодушно и погрузился снова в раздумье. Эти странные слова так огорчили Клару, что она почувствовала себя дурно и пожелала уехать домой. Но Шуман возразил коротко: "Зачем же? Ведь здесь очень мило!" Один из друзей вмешался и заметил Шуману, что он не должен удерживать жену, если она нездорова; Шуман рассердился и на другой день написал своему знакомому письмо с выражениями неудовольствия по поводу его вмешательства.

   Когда в конце июля 1853 года Шуман временно находился в Бонне, ему раз утром сделалось так дурно, что он немедленно лег в постель, вообразив, что поражен нервным ударом; доктор, немедленно прибывший, с трудом мог разубедить его в ошибочном предположении и уговорить встать. Шумана преследовал безотчетный страх, пугали страшные призраки, и Клара, ходившая за ним с полной самоотверженностью любящей жены, напрасно старалась его успокоить и рассеять мрачные видения: ей это удавалось лишь на несколько мгновений, после чего больная фантазия вновь принималась за свою работу.

   Шуман стал воображать себя великим грешником, недостойным любви своих ближних, и терзался этим убеждением. В спокойные минуты он сознавал свое состояние и, вероятно, предчувствовал давно исход унаследованной болезни, унесшей в могилу его единственную сестру. Быть может, это сознание заставляло его работать с такой сокрушающей энергией, "творить, пока - день", пока не настала ночь для его светлого гения. Он часто повторял, что не может поправиться дома, изъявлял желание поселиться в больнице, приводил в порядок свои бумаги, прощался со всеми, посылал за каретой, но оставался дома, не будучи в состоянии оторваться от любимой семьи, в минуты же сильных припадков просил всех удалиться. Сознание своей болезни так тяжело его угнетало, что однажды вечером, воспользовавшись минутой, когда Клара, увлеченная разговором с друзьями, перестала следить пытливо за каждым его движением, он незаметно и молча вышел из комнаты. Друзья не обратили внимания на его исчезновение, в полной уверенности, что он скоро вернется. Но он не возвращался: Клара пошла посмотреть, где он, и к ужасу своему не нашла его дома. Кинулись искать на улицу и не нашли. Оказалось, что он, без пальто и без шляпы, побежал к Рейну и бросился с моста в воду, в надежде найти конец своим страданиям. К счастью, его вытащили из воды, прохожие узнали его и таким образом могли доставить на квартиру. Клару не допустили к нему, боясь слишком сильного действия на нее его ужасного вида, так как холодная ванна вызвала страшный припадок, после которого состояние Шумана требовало постоянного надзора. После этого случая пребывание его дома сделалось невозможным, и доктора признали необходимым поместить его в лечебницу. Получив согласие Клары, доктор Газенклевер, с помощью двух служителей, перевез Шумана 4 марта 1854 года в частную лечебницу доктора Рихарца в Энденихе, близ Бонна.

   Здесь Шуман оставался два года вплоть до своей кончины. Первое время он вел с Кларой переписку и, с разрешения врача, принимал друзей, но посещение посторонних вызывало в нем такое сильное возбуждение, что друзьям запретили навещать больного. Занятие Шумана состояло почти исключительно в том, что он составлял по географической карте различные планы предполагаемых в будущем путешествий. По его желанию в его комнату поставили рояль; Василевский, пришедший перед отъездом из Бонна узнать о здоровье Шумана, застал его как раз за фортепиано и мог в щель двери долго за ним наблюдать. "Душа болела, - пишет он, - при виде этого благородного, великого человека в полном упадке душевных и физических сил. Игра его была безотрадна. Она производила впечатление, как будто ее движущая сила вполне парализована, подобно машине со сломанным механизмом, которая еще продолжает действовать непроизвольными вздрагиваниями". Все время своего пребывания в больнице Шуман находился в состоянии глубокой меланхолии. К галлюцинациям слуха присоединились галлюцинации вкуса и обоняния; при сравнительно медленном угасании душевных сил, физические его силы быстро иссякали, так как он отказывался принимать пищу, и смерть последовала от полного истощения организма. Клара увидала его вновь лишь в последнюю минуту, 29 июля 1856 года, когда смерть положила конец его страданиям.

   Кроме наследственного предрасположения к душевной болезни и переутомления, вызывавшегося непомерной творческой работой, причина недуга таилась в серьезных изменениях, которые, по вскрытии черепа, оказались в мозгу Шумана и начало которых коренилось в нем уже с детства. Все кровеносные сосуды мозга оказались переполненными; у основания черепа нашли утолщение костей и образование новых костных масс, которые своими острыми концами прорезали внешний покров мозга; при множестве других изменений обнаружилась, наконец, атрофия мозга, значительный недостаток его веса, так что он был на несколько унций ниже веса, нормального в возрасте Шумана. При подобных условиях духовные силы постепенно притупляются и больной впадает в состояние беспричинной веселости; у него является чувство самодовольства, переходящее в манию величия. "Тот факт, - говорит доктор Рихарц, - что Шуман впал в противоположное состояние - меланхолию, - указывает на страшную силу его духовных способностей, сохранивших свои природные наклонности вопреки болезни, поэтому его душевное расстройство выразилось в тоске, в мании преследования, в том, что он подозревал окружающих в тайном обмане, в умалении его прав и значения, в непризнании его заслуг и в желании его отравить".

   Тело Шумана перевезли в Бонн при громадном стечении народа, провожавшего гроб до городского кладбища, где останки великого композитора и страдальца были преданы земле.

   Среди почитателей Шумана возникла вскоре мысль воздвигнуть памятник на месте его упокоения; но план этот осуществился лишь много лет спустя после его смерти. В 1871 году по инициативе Василевского и Иоахима и с согласия вдовы Шумана в Бонне состоялось музыкальное торжество в память покойного, продолжавшееся три дня и состоявшее в исключительном исполнении произведений Шумана. Благодаря сбору с этого торжества и с других концертов, устроенных с тою же целью в различных городах друзьями покойного, его могила украсилась прекрасным памятником с надписью: "Великому композитору от его друзей и поклонников, 2 мая 1880 года".

   Последняя искра угасающего творчества Шумана, тема, посланная ему, как он думал, Мендельсоном, не пропала для мира: Брамс, которого Шуман высоко ценил, сберег для потомства прощальную мелодию композитора и написал на нее вариации для фортепиано, принадлежащие к числу лучших музыкальных произведений и посвященные дочери Шумана.

   Если Шуман замечателен как музыкант, то он не менее замечателен как человек. Его богато одаренная натура поражает нас своей цельностью, гармоническим соединением душевных и умственных сил, и жизнь его, представляющая собой высокий образец святого служения искусству, идеального отношения к своим собратьям, достойна не только уважения, но и подражания потомства.

  

   Должное признание, которого Шуман так желал достигнуть при жизни, выпало на долю его произведений лишь после его смерти. Слава давно приняла его в ряды своих избранных. Его музыка, понятая лишь немногими его современниками, сделалась теперь одною из наиболее популярных и любимых: с берегов Эльбы она завладела Старым и Новым Светом и не проходит концерта, в котором бы не раздавались звуки ее дивных мелодий.

   Шуман - романтик: романтизм обрел в нем своего представителя в музыке. Музыка Шумана прежде всего поражает нас своей коренной самобытностью: она своеобразна по замыслу, по содержанию и по способу выражения; Шуман редко подчиняется условным приемам и придает своим сочинениям произвольные формы. Он оригинален с первой до последней ноты как в мелодии, так в гармонии и в ритме.

   Шуман дорожил выше всего своей самобытностью, и ничто его не могло так уязвить, как сравнение с кем-нибудь. "Пожалуйста, - пишет он Кларе, - не называй меня Жан Полем вторым или Бетховеном вторым; за это я способен тебя ненавидеть целую минуту. Я предпочитаю в десять раз больше быть ниже других, но все-таки оставаться самим собой".

   Шуман был особенно велик в малом, то есть в коротких вещах, в которых как бы сконцентрировались его творческие богатства. Он и предпочитал писать небольшие пьесы, и даже большинство его крупных произведений состоит из группировки отдельных коротких частей. В его творчестве участвовало три фактора: Шуман - человек, поэт и музыкант; первый привносил искренность чувства и глубину мысли; второй украшал написанное неисчерпаемым богатством фантазии и блестящим юмором, третий скреплял все печатью гения и оригинальности. Те слова, которые Шуман прилагает к Шуберту, могут быть сказаны и про него: "Он находил созвучия для тончайших ощущений и мыслей, событий и положений. Как в тысячу различных лучей преломляются человеческие думы и чувства - так и его музыка. Все, на что упадет его взор, к чему прикоснется его рука - превращается в музыку; из камней, которые он бросает, встают, как у Девкалиона и Пирры, живые существа. Он был самый избранный после Бетховена и, смертельный враг всех филистеров, творил музыку в высшем значении этого слова".

   Кроме самобытности музыка Шумана отличается субъективностью: при его природной молчаливости все впечатления от событий, внешних и внутренних, которые воспринимала его глубокая душа, находили себе единственный исход в музыке, и она является для него почти исключительным способом выражения самого себя. "Я почти совсем не говорю, вечером больше, и за фортепиано больше всего", - пишет он. О своем творчестве он сообщает Кларе: "Я могу быть иногда очень серьезен, иногда по целым дням, но не беспокойся - это внутренняя работа души, мысли о музыке и сочинениях. Меня все затрагивает, что совершается в мире: политика, литература, люди, обо всем я размышляю по-своему, и все это потом вырывается наружу через музыку, через нее ищет себе исхода. Многие из моих сочинений потому так трудно понять, что они связаны с отдаленными событиями, иногда очень тесно, так как все выдающееся меня захватывает и я должен выразить это звуками. Потому меня так мало удовлетворяют новейшие сочинения, что они, кроме технических недостатков, вертятся и в музыкальном отношении на ощущениях низшего сорта, на обыденных лирических восклицаниях. Наивысшее, что среди них создается, не доходит до начала моего рода музыки. То может быть цветком, это - одухотворенное стихотворение; то - влечение грубой натуры, это - произведение поэтического сознания".

   В сочинениях Шумана, по его выражению, "кровь его сердца", потому они так глубоко действуют на слушателя. Шуман мыслил образами, при создании известной вещи в его душе проносились воспоминания или вставали поэтические картины. Он любил давать названия, которые бы выражали общий характер его произведения. Например, "Humoreske", "Kinderszenen", "Abends", "Traumeswirren" ["Вечером", "Грезы" (нем.)] заключают уже в самом слове известное настроение или картину. Некоторые критики находили совершенно ошибочно, что Шуман писал "программную" музыку, то есть музыкальную иллюстрацию к известному тексту, подчиняя музыку словам. Он был враг всякого стеснения творчества, тем более зависимости его от подобных условий, и очень определенно выражается относительно подобного приема сочинения. "Признаюсь, что питаю предубеждение против такого способа творчества, и если композитор предлагает нам программу к своей музыке, то я говорю: прежде всего дай мне выслушать, написал ли ты хорошую музыку, а после того и программа твоя может мне быть приятной". Шуман возмущается не только "программами" разных композиторов, но ставит в упрек Бетховену его пояснения в пасторальной симфонии, видя в этом недоверие к пониманию других. "Человек проникнут каким-то священным трепетом, - замечает он по этому поводу, - перед работой гения: он не хочет знать причин, орудий и тайн творчества, так сама природа проявляет известное целомудрие, закрывая корни землею. Пусть артист замкнется со своими страданиями; мы бы узнали страшные вещи, если бы во всяком произведении могли проникнуть до самой причины его зарождения".

   При богатой фантазии Шуман объяснял по большей части поэтическими образами как свои, так и чужие произведения, но эти представления являлись в его вещах после их возникновения. Так, например, к одной части "Фантазиштюка" - "Ночи" - он нашел впоследствии пояснение в истории Геро и Леандера; каждую ночь Леандер переплывает море, отправляясь к своей возлюбленной, ожидающей его на маяке и указывающей ему путь пылающим факелом. При исполнении этой вещи Шуману постоянно рисовалась картина их поэтических свиданий, но это толкование произвольное; "Ночь" не написана на этот сюжет и может в воображении другого артиста вызвать другие представления. О наименованиях своих вещей Шуман говорит, что они "возникали, конечно, позднее и не представляют ничего иного, кроме тонкого указания для понимания и исполнения". "Очень ошибаются те, - пишет он, - кто думает, что композитор берет перо и бумагу с жалким намерением изобразить то или другое. Тем не менее нельзя не придавать никакого значения влиянию мира и впечатлению от того, что приходит извне. Безотчетно, наряду с музыкальной фантазией, действует и мысль, наряду со слухом - зрение, и этот постоянно деятельный орган рисует под звуки известные очертания, которые, определяясь по мере возникновения музыки, принимают известный образ".

   Наивысшего совершенства и выразительности в изображении самых тонких и разнообразных душевных состояний и ощущений Шуман достиг в своих песнях. Мелодии их скорее можно назвать музыкальной декламацией, которая следит за каждым тончайшим оттенком чувства и мысли, причем фортепиано не занимает уже второстепенного места и перестает быть простым сопровождением голоса, но сливается с ним в одно стройное целое и отражает все различные душевные настроения.

   Творчество Шумана, единственное в своем роде по свежести, глубине чувства, яркости красок, богатству фантазии и поэзии, оправдывает предположения автора, которому иногда казалось, что он открывает новые пути в музыке. Та яркая оригинальность, которая характеризует его как композитора, отличала его и как человека, но носила более пассивный характер. Вся энергия его поглощалась страшной внутренней работой, и на активное проявление себя как человека у него не хватало ни времени, ни сил. Отсюда его необыкновенная молчаливость, известная всем его близким друзьям, которые охотно ее сносили, зная, какие перлы она скрывает в своей глубине. Генриетта Фогт рассказывает, что они часто совершали вместе прогулки по воде и по большей части сидели в лодке молча, но, прощаясь, Шуман крепко жал ей руку и говорил: "Сегодня мы хорошо друг друга поняли".

   Друг его, Брендель, тоже сообщает: "Шуман открыл отличный маркобруннер (вино) в Голисе и пригласил меня пойти туда вместе с ним. В палящий зной направились мы туда, не произнося ни слова, и по прибытии на место маркобруннер оказался действительно нашей главной целью. Из Шумана нельзя было извлечь ни слова, и так мы пустились в обратный путь. Он сделал только одно замечание, осветившее мне то, что его наполняло. Он говорил о своеобразной прелести такого летнего дня, когда все голоса смолкают и в природе царит полная тишина. Он был захвачен этим впечатлением и заметил только, что древние определяли его очень метким выражением: "Пан спит". В такие минуты Шуман обращал внимание на внешний мир лишь потому, что он непроизвольно вплетался в его мечты. Общество людей ему требовалось тогда только затем, чтобы освободить его от сознания одиночества. Но далеко не все понимали верно его молчаливость и многие объясняли ее себе очень невыгодно для Шумана. Так, его однажды пригласил к себе на большой вечер директор дюссельдорфской академии Шадов. Хозяин тщетно пытался вовлечь в разговор своего гостя, погруженного по обыкновению в раздумье. Шуман, не расслышав хорошенько, о чем с ним говорят, кивнул головой, приветливо улыбаясь, и отошел в сторону. Шадов, недостаточно знакомый с приемами Шумана, обиделся его поведением и решил его больше не приглашать".

   Нечто подобное случилось с Рихардом Вагнером. "Шуман - высокоодаренный музыкант, - пишет он, - но невыносимый человек. Когда я возвращался из Парижа, то навестил его, говорил о положении музыки во Франции, потом о состоянии ее в Германии, говорил о литературе и политике - он же оставался нем почти целый час! Ведь невозможно же говорить всегда одному! Невыносимый человек!" Шуман же, в свою очередь, нашел, что "Вагнер - умный малый, полный причуд, но говорит безостановочно, что под конец становится нестерпимо!" Молчаливость Шумана заставляла некоторых приходить к ложному зак