Энгельгардт Михаил Александрович - Чарльз Лайель. Его жизнь и научная деятельность

и благожелательности. Я много раз виделся с ним и склонен сильно полюбить его. Вы не можете себе представить, с каким участием отнесся он к моим планам".

   Вообще, он не принадлежал к числу олимпийцев или жрецов. Это был в высшей степени простой, обходительный, любезный человек, приветливый и всегда готовый поделиться своими знаниями, помочь указанием или. советом. Он работал, а не священнодействовал, говорил, а не изрекал глаголы. Его самолюбие никогда не переходило в тщеславие и бахвальство. Мелочность была чужда его благородной натуре. Притом же, как человек большого ума, он сознавал, что лучший залог его славы и бессмертия - внутреннее достоинство его трудов. Это отражалось, между прочим, и на его отношении к полемике. Бывали случаи, когда его подмывало выступить в защиту своих воззрений, но он никогда не поддавался соблазну.

   "Я пишу тебе (жене), чтобы успокоиться после чтения полемических статей Эли де Бомона и других геологов против моей системы. Я буду прибегать к тебе всякий раз, как меня взволнуют нападки моих антагонистов. Ты моя тихая пристань, где я отдохну и забудусь. Я знаю, что через несколько лет мое положение в науке будет совершенно не то, что ныне; и боюсь одного - что у меня не хватит терпения, и я вздумаю вмешаться в полемику и тратить время на пустые споры и раздоры".

   "Я твердо решил не тратить времени на полемику. Теперь работаю над вторым томом; потом, если книга будет иметь успех, примусь за второе издание, но даю себе клятву не отвечать на нападки. Этому ведь конца не будет... Буклэнд мог бы исследовать какой-нибудь новый вопрос за время, которое убил на полемику с Вами". (Письмо Флемингу, 1830 год).

   В этом случае регулятор-рассудок, без сомнения, сослужил Лайелю добрую службу. В науке полемика не имеет никакого значения и, по всей вероятности, недалеко то время, когда великие открытия будут приниматься мгновенно, без всяких разговоров. Не то что в старые времена, когда система Коперника почти сто лет не могла утвердиться в науке, открытие Гарвея двадцать лет отвергалось лучшими анатомами Европы и так далее. Нынче это немыслимо, - во-первых, потому, что умы стали гибче и способнее к восприятию новых идей, во-вторых, потому, что фактический материал науки прибывает с каждым днем, как река в половодье, и ученому постоянно грозит опасность захлебнуться в этом наводнении. Как тут отвергнуть теорию, если она опирается на опытах и наблюдениях, объединяет и освещает факты, - если это действительно рабочая теория, а не схоластическое умствование...

   Конечно, каждое новое исследование является проверкой и критикой, иногда опровержением прежних. Но под полемикой мы разумеем старый схоластический способ опровержения или доказательства известных тезисов посредством диалектических ухищрений, рассуждения a priori, "умственных опытов", как выразился один из русских схоластиков.

   Мы не хотим сказать, что будущий ученый избегнет участи, постигающей новаторов. Нет, на это нельзя рассчитывать: человеческая природа не изменяется в своих основных чертах. Пророков всегда будут забрасывать если не каменьями, то памфлетами. Но это будет происходить вне научной области. Лучший пример - теория эволюционизма. Распространившись почти мгновенно в ученом мире благодаря книге Дарвина, она и до сих пор возбуждает полемику в литературной сфере. И, вероятно, долго еще будет возбуждать, потому что спорить можно и против арифметики; только обойтись без нее нельзя, когда приходится считать.

   Чувствуя, что без его системы не обойдутся, Лайель спокойно ожидал ее торжества, продолжая свою работу.

   Как мыслитель он занимает одно из первых мест в галерее великих движителей науки.

   Наш век представил немало блестящих гипотез, открытий и изобретений; каждая отрасль науки или техники насчитывает десятки людей, прославившихся подобными открытиями, но - как и в предыдущих веках - лишь изредка появляются люди, способные связать в одно целое эти бесчисленные, разрозненные, крупные и мелкие открытия. К этой небольшой группе принадлежит и Лайель.

   Ему в высшей степени была присуща способность связывать отвлеченную идею с конкретными явлениями, - способность крайне редкая, свойственная лишь немногим исключительным умам.

   Основные идеи современной науки высказаны уже в незапамятные времена. Система Лукреция ("De natura rerum") опирается на те же принципы, что и нынешняя научная философия. Кто первый высказал идею эволюционизма, сохранения энергии, вечности материи и тому подобное? Неизвестно. Мы встречаем эти идеи в сочинениях классических авторов; мы можем проследить их и дальше, до гимнов Веды и законов Ману; они теряются "во мраке времен"... Они явились уму человеческому, лишь только он начал задаваться отвлеченными вопросами.

   Но эти отвлеченные идеи - только ключ к шифру. Шифр - природа, реальный мир, хаос явлений. Ключ известен уже со времен Веды, если не раньше, но разобрать шифр не удалось до сих пор. Над этой задачей бьется наука в лице своих великих и малых представителей. Величайшая гениальность заключается в уменье владеть этим ключом.

   Идеи, лежащие ныне в основе точной науки, облекались древними в сказочную форму. "Ничто не уничтожается и не создается в природе", - говорит Овидий. Ту же мысль, выраженную теми же словами, мы читаем в "Traité de Chimie" Лавуазье. Овидий иллюстрирует ее рассказами о превращениях людей в камни и каменьев в людей; Лавуазье - исследованием химических превращений. Первый создает ряд волшебных сказок, второй - одну из точнейших наук.

   Принцип эволюционизма служил основой бесчисленных фантазий от метампсихоза (переселение душ) до натурфилософии Окена, а реальные явления оставались необъясненными, пока Дарвин не истолковал их на основании того же принципа.

   Словом, отвлеченные идеи и действительный мир могут оставаться без всякой связи. Идея сама по себе, природа сама по себе. Первая служит темой волшебных сказок, вторая остается хаосом - необъяснимым, непонятным. Связать отвлеченную идею с реальными явлениями - дело, требующее упорного труда, адского терпения и великого ума. Не того ума, который воздвигает воздушные замки, не справляясь с действительным миром, а строгого, точного, осмотрительного гения Ньютонов, Пастеров, Дарвинов, - гения, который держит себя в ежовых рукавицах, проверяет каждый шаг свой свидетельством внешних чувств, обнимает одним взглядом громаду фактов, не упуская из вида мельчайших и ничтожнейших.

   Идея униформизма, как мы уже видели, принадлежит к числу тех основных идей, которые древни, как сама мысль. Пифагор, Аристотель, Страбон, Леонардо да Винчи, Бернар Палисси, Дженерелли, Гёттон, Плайфэр пытались восстановить историю Земли на основании этого принципа. Попытки не увенчались успехом. Наконец взялся за ту же задачу Лайель и решил ее. Многое сделали его предшественники; подготовили материал, разработали отдельные элементы проблемы; но главное в работе Лайеля - синтез накопившихся материалов при помощи нового метода - принадлежит лично ему.

   Как и все великие ученые, он отличался крайней осторожностью в своих выводах. Осторожность, почти боязливость, весьма естественна со стороны людей, привыкших разбираться в хаосе явлений. Они по опыту знают, как легко "парить орлом под облаками" и как трудно пробираться по земле, в чаще фактов, которые, куда их ни гнешь, упрямо говорят свое. Отсюда боязнь умозрений, априорных доктрин, гипотез.

   Но эта осторожность вполне совместима с железной логикой, которая не позволяет останавливаться на полдороги, топтаться на месте или поворачивать вспять из-за каких бы то ни было соображений. Напротив, мыслители вроде Дарвина, Лайеля, Лавуазье отличаются способностью доводить до конца, исчерпывать до дна, прослеживать до отдаленнейших последствий свои принципы. Их не страшит никакое отрицание и никакое утверждение, если они убедятся, что этого требует логика фактов.

   Но редко встречаются даже среди величайших мыслителей люди, способные "выдержать характер" во всех сферах явлений, какие только представятся их мышлению. Хорошо, если ученый сумеет обойтись без противоречий и недомолвок в той области, которую отмежевал для своих личных исследований. Как геолог Лайель безупречен в отношении логики, единства и последовательности взглядов. Однако, выходя за пределы этой области, он поддавался общей слабости - стремлению проводить искусственные границы, за которыми господствуют уже не научные принципы, а "семь пятниц на неделе"... Как в научных (негеологических), так и в политических мнениях, мы замечаем у него какую-то недоделанность. Мысль его течет ладно и складно и, кажется, разовьется до конца, до всех возможных последствий и выводов, как вдруг - зацепилась; и кончено - дальше ей уже не пробиться. В научной области это отразилось на его отношениях к эволюционизму.

   Казалось бы, кому, как не Лайелю, ратовать за эволюционный принцип в биологии. Он более, чем кто-либо подготовил его торжество, показав, что неорганический мир нашей планеты образовался путем медленного развития. Среда, арена действия организмов - результат метаморфозы, длившейся в течение бесконечных веков; а сами организмы? Казалось бы, и к ним следовало применить тот же принцип. Но Лайель ратовал против эволюционизма в биологии.

   В его время эта теория нашла защитников в лице Ламарка и Сент-Илера во Франции, Окена и других натурфилософов в Германии. Воззрения Окена немногим отличались в своей научности от "Метаморфоз" Овидия. Это был самый бесшабашный разгул фантазии. Натурфилософы не хотели делать выводы из фактов, напротив, - факты притягивались за волосы к грезам философа. Для того, чтобы познать действительный мир, нужно было отвернуться от него, закрыть глаза и вглядываться в образы, рисуемые фантазией. Понятно, что при этом мир населялся призраками. Окен описывал организмы, созданные по типу планеты, проводил параллель между черепом и тазом, доказывал, что есть "животные - кишки", "животные - сосуды" и тому подобное. В связи с таким "методом исследования" находился и слог натурфилософов - высокопарный, туманный, аллегорический - слог пифии, рассчитывающей не столько убедить, сколько одурманить профана.

   Понятно, что такое направление могло только дискредитировать идеи эволюционизма, и в этом отношении ничего, кроме вреда, не принесло. Представьте себе портного, который, взяв кусок бархата или парчи, искромсал его, изгадил, обвалял в грязи и пришил к лохмотьям. Никто бы не поблагодарил за такую мантию. Так именно распорядились натурфилософы с плодотворной идеей эволюционизма.

   Теория Ламарка имела гораздо более научный характер. Но и он принимал превращение видов a priori, в силу логической необходимости, а не как вывод из фактов. Ему не удалось открыть механизм этого превращения. Он высказал много глубоких, истинно пророческих мыслей, которые подтверждает и развивает современная биология, но общая теория его имела характер умозрения. Действительный процесс, происходящий в природе, оставался невыясненным вплоть до Дарвина.

   "Philosophie Zoologique" Ламарка произвела сильное впечатление на Лайеля.

   "Я проглотил Ламарка en vogage, - пишет он Мантелю, - как Вы - Сисмонди, и с таким же удовольствием. Его теории доставили мне больше наслаждения, чем какой бы то ни было роман, и притом наслаждения в том же роде, - так как они обращаются к воображению, - по крайней мере геологов, которые могут видеть великие последствия подобных умозрений, будь они основаны на наблюдениях. Но, хотя я восхищаюсь даже его увлечениями и отнюдь не питаю к нему odium theologicum, как некоторые из наших писателей, я все же читаю его как адвоката неправого дела".

   В "Основных началах" он подверг воззрения Ламарка строгой и обстоятельной критике. Он показал, что теории французского ученого, не говоря уже об их бездоказательности, не объясняют процесс эволюции и не устраняют затруднений, возникающих, если мы отвергнем неизменность видов. Критика его была очень убедительна, против нее нечего было возразить, но вопрос все-таки оставался открытым. Как же развивается органический мир? Откуда взялись бесчисленные формы растений и животных? Возникли ли они независимо друг от друга или происходят от общего предка?

   Лайель высказался за независимость видов. Человек так и появился на земле человеком, обезьяна - обезьяной, ворона - вороной; каждый вид был создан отдельно, особым актом творчества. Лайель сам чувствовал, что, изгоняя вмешательство чудесных сил из одной области, не резонно оставлять его в другой, - и старался придать более или менее благовидную форму своим воззрениям. Он не мог примириться с учением Кювье и д'Орбиньи, по мнению которых возникали и исчезали разом целые фауны. По его мнению, органический мир преобразуется медленно и постепенно: одни виды вымирают, другие зарождаются. Но как появляется каждая отдельная форма со своим сложным устройством, со своими особенностями и удивительными приспособлениями к известной среде, к известному образу жизни? Это он предоставлял объяснять преданию...

   Многие критики Лайеля указывали на эту непоследовательность. "Немецкие критики, - говорит он, - жестоко нападали на меня, говоря, что, отвергнув доктрину самозарождения и ничем не заменив ее, я не оставил им ничего, кроме чудесного и прямого вмешательства Первой Причины при появлении каждого нового вида, и тем самым опровергаю свою же доктрину преобразования земной коры действием реальных сил". Да, он и действительно признавал вмешательство Первой Причины. Логика ученого разбивалась здесь о чувство верующего. "Когда я в первый раз представил себе процесс исчезания видов и появления новых, - процесс, который совершается ныне, совершался в течение бесконечных периодов прошлого и будет совершаться в грядущих веках, постоянно в гармонии с изменениями, происходящими в неодушевленном мире, - эта идея поразила меня, как грандиознейшее представление, какое я когда-либо имел о Провидении. Какую массу обстоятельств нужно было предвидеть или предугадать, чтобы решить, какими свойствами и силами должен обладать каждый вид, дабы просуществовать известный период времени и сыграть свою роль в отношении всех других существ".

   Такова была общая теория Лайеля, если можно назвать теорией подобные умозрения. В частности, его отталкивала от эволюционизма необходимость подчинить той же теории и человека.

   "Я, как нельзя яснее, понимал, - писал он впоследствии Дарвину, - что, сделав уступку в одном, придется допустить и все остальное. Вот что заставляло меня так долго медлить. Я всегда чувствовал, что человек и его расы подлежат тому же закону, что животные и растения вообще".

   В научных воззрениях логика Лайеля разбивалась о религиозное чувство; в политических - о преувеличенную боязнь резких перемен и сопряженных с ними неудобств.

   Взгляды его отличаются широтою и свободомыслием. В теории он сочувствовал самым решительным и радикальным реформам; но на практике советовал "погодить". Признавал равноправие женщин, но утверждал, что им не следует давать равные права с мужчинами, потому что от этого понизится политический уровень страны. Признавал рабство позорным учреждением, но не советовал торопиться с его уничтожением.

   Сторонник медленного развития природы, он впадал в ту же ошибку, которую часто делают люди, ссылающиеся на природу, как на образец для человеческой деятельности. Природа развивается медленно; самые колоссальные результаты достигаются в ней постепенным накоплением мелких, едва заметных изменений. И вот, ссылаясь на то, что природа действует медленно, людям рекомендуют топтаться на месте или даже пятиться и упираться. Но природа никогда не топчется на одном месте, природа не знает, что значит "погодить" и никогда не ждет. Напротив, каждый из ее деятелей развивает всю свою энергию, не спрашивая о результате. Так что если уж брать пример с природы, то придется оправдать самый крайний, слепой фанатизм. Действуй по своему убеждению, не глядя ни на кого и не останавливаясь ни перед чем, а что из этого выйдет - не твоя печаль!..

   Характерны рассуждения Лайеля о рабстве негров в Америке. Рабство вещь гнусная, слов нет, рассуждает он, но как от него отделаться? Отменить без долгих церемоний? Разом пустить на волю тысячи беспечных, неразвитых, невежественных, непривычных к самостоятельному существованию рабов? Нельзя, страшно: изленятся, запьянствуют, станут бездельничать и нищенствовать...

   Оставить все по-старому: дать рабам образование и развитие, и тогда уже освободить их?.. Но как держать в рабстве развитых людей, когда и дикие еле выносят его гнет?

   Так он и не выбрался из этой дилеммы, оставшись при "надо погодить".

   Впрочем, в его рассуждениях о рабстве проявилась не только логическая непоследовательность, но и недостаток гуманности, чуткости к человеческим страданиям. Он был добрый, приветливый, обходительный человек, но он был слишком сытый, слишком счастливый, слишком благополучный человек, и это благополучие иногда застилало ему глаза. По крайней мере, мы не можем иначе объяснить возмутительные страницы в его американских путешествиях, посвященные рабству.

   "Поездка по Южным Штатам совершенно изменила мои чувства по отношению к плантаторам. Рабы, домашние и полевые, - веселый, беспечный, легкомысленный, но отнюдь не несчастный народ".

   "Белым приходится гораздо хуже. Они должны бороться с леностью и беспечностью своих рабов; лечить их, когда те заболеют; следить, чтобы их не возмутили аболиционисты..."

   "Школы устроены всюду, но господствует устное обучение; грамоты боятся, так как грамотные вздумают, чего доброго, читать возмутительные памфлеты. Впрочем, многие из рабов умеют читать и получают в подарок от своих господ Библию..."

   Вообще, плантаторы очень заботились о религиозном воспитании рабов. Так, Лайель присутствовал однажды на свадьбе негров, происходившей с соблюдением всех надлежащих обрядов. По окончании таинства ему вздумалось спросить, имеет ли этот брак юридическое значение. Оказалось, что нет, не имеет. Неграм нужно внушить представление о святости религии, но соблюдать эту святость слишком накладно для белых. Если представится случай выгодно распродать семью негров, то делать нечего - экономический интерес прежде всего: в этом случае можно и должно разъединить узы, скрепленные Богом. Можно, продать мужа в одни руки, жену - в другие, и даже, ради приплода, перевенчать их заново, с другими лицами.

   Дабы не развивать семейной привязанности у негров, дети их отбирались у матерей, воспитывались и кормились в группах, под надзором общей няньки. Лайель наткнулся однажды на сцену кормления негритят и, осведомившись о причине этого явления, получил ответ, что рабыни слишком небрежно относятся к своим детям, так что для пользы последних приходится отбирать их у матерей. Это объяснение противоречило тому, что он слышал раньше: будто рабыни, которым предоставлено жить с детьми, так привыкают к ним, что в случае распродажи семьи в разные руки поднимают бунт и устраивают душераздирающие сцены... Но он не заметил этого противоречия и продолжал восхищаться отношением плантаторов к неграм.

   "Северяне понятия не имеют о том, как привязаны к своим рабам многие здешние семьи".

   "Получив свободу, негры больше потеряют, чем выиграют. Они живут в отдельных домах, устраивают прогулки... Едят свинину!.."

   Для полноты идиллии оказалось, по его наблюдениям, что и работают негры под влиянием "более высоких мотивов, чем белые, - из бескорыстной любви к исполнению своего долга".

   Словом, идиллия во всех отношениях, и если выходят какие недоразумения, то больше по вине аболиционистов, которые возмущают покой плантаторов и сбивают с пути негров своей пропагандой.

   Понятно, что при таких воззрениях он увидел в "Хижине дяди Тома" только грубую карикатуру, хотя и соглашался, что ужасы, изображенные Бичер-Стоу, может быть, и действительно совершаются, но "как редкое исключение".

   Тем не менее, когда в Америке разразилась междоусобная война, он писал одному из своих американских друзей: "Если война уничтожит эту язву - рабовладельческий труд, - то подобный результат окупит все издержки и всю кровь".

   Это, бесспорно, противоречие; но что прикажете делать?! Человек - ходячий сумбур, чем и отличается от животных, которые всегда верны себе. Им-то легко: повинуйся инстинкту и кончено дело! А нам?! Инстинкты, унаследованные от троглодитов или еще более ранних предков, тянут в одну сторону; принципы, привитые воспитанием или чтением, - в другую; общественные приличия и правила - в третью; собственная игра ума - в четвертую... Сведи тут концы с концами! И вот даже величайшие умы, сильнейшие головы не могут вполне освободиться от противоречий, что мы видим и на примере Лайеля.

  

   На старости лет Лайелю пришлось отказаться от своих излюбленных воззрений относительно происхождения видов. Пока этот вопрос решался a priori, можно было оспаривать всякое решение; исход спора зависел от большей или меньшей диалектической ловкости автора. Но дело приняло другой оборот у Дарвина. Он не старался угадать, каким образом одни виды могут превращаться в другие; он уяснил процесс, происходящий в природе. Нельзя было отрицать ни фактов, на которые он опирался, ни выводов, которые вытекали из фактов.

   Лайель был давнишний знакомый Дарвина и знал, что тот работает над вопросом о происхождении видов. В письмах его нередко попадаются заметки о спорах на эту тему, происходивших у Доунского отшельника. Так, в 1856 году он пишет:

   "В последний раз, когда Гукер, Гёксли и Воластон были у Дарвина, они оспаривали неизменность видов и, кажется, зашли дальше, чем хотели... Дарвин различает в числе разновидностей обыкновенного домашнего голубя три хороших рода и пятнадцать хороших видов, если устанавливать роды и виды согласно принципам, принятым лучшими орнитологами!.. После всего этого не происходим ли мы от Оранга?"

   Наконец, вышло в свет "Происхождение видов", - вышло, так сказать, с благословения Лайеля, потому что он и Гукер уговорили Дарвина обнародовать свою теорию, когда Уоллес прислал последнему очерк естественного подбора.

   Известно, какое оглушительное впечатление произвела эта книга. Тут повторилось - только в гораздо большем масштабе - то же, что при появлении "Основных начал геологии" Лайеля. Старая, затасканная теория, потерявшая всякий кредит и вовсе не находившая места в науке, оказалась, к общему изумлению, неизбежным выводом из фактов.

   Лайель, как и другие, не ожидал ничего подобного. Его научная честность подверглась жестокому испытанию. Трудно на старости лет отрекаться от идей, с которыми свыкся за долгую жизнь. Не один он испытал это. Распространившись с быстротой эпидемии среди молодых ученых, теория Дарвина встретила упорных противников в лице многих стариков. Даже Бэр, "magnum et venerabile nomen", один из величайших умов нашего века, не мог примириться с дарвинизмом.

   Тем не менее, научная честность победила: в книге о древности человека Лайель высказался в пользу эволюционизма - правда, нерешительным тоном, с колебаниями и оговорками, которые вызвали негодование Дарвина. "Лучше бы он не затрагивал этого предмета!" - восклицает последний по поводу "Древности человека".

   Лайель не обладал железной логикой и мужеством Дарвина. Но в данном случае для него, бесспорно, есть смягчающее обстоятельство. Ему пришлось переделать все свое миросозерцание, отказаться от идей, которые срослись не только с его научными воззрениями, но и с его чувствами, с его нравственным миром.

   "Сознаюсь, что я обратился к трансформизму скорее рассудком, чем чувством и воображением, - пишет он Гукеру, - но, может быть, именно поэтому я обращу на сторону Дарвина больше людей, чем тот, кто, как Лёбокк, родившись позднее, не должен отрекаться от старых излюбленных идей, которые с ранних дней составляли для меня прелесть теоретической части науки".

   Не сразу, после многих колебаний и сомнений, он все ж таки решился произвести над собой тяжкую, мучительную операцию, на которую мало кто отважится. Из старых ученых, отвергавших эволюционизм, кажется, только Лайель обратился в новую веру под влиянием "Происхождения видов".

   Кроме этого перелома в воззрениях, конец пятидесятых ознаменовался для Лайеля новым направлением его занятий. Впрочем, оно находилось в тесной связи с его прежними работами. Он увлекся последней главой геологической истории: эпохой появления человека.

   По мнению старых геологов, эта глава очень коротенькая. Правда, уже со времен Кювье указывались изредка факты, противоречившие традиционной хронологии: нахождение кремней, оббитых человеческою рукою в древних отложениях вместе с остатками вымерших животных. Но эти единичные находки или оставались незамеченными, или объяснялись случайностью (позднейшим погребением кремневых орудий в древних слоях), или, наконец, просто игнорировались. Да и сами авторы подобных указаний не придавали им значения и не пытались основать на своих находках новую отрасль знания.

   В конце концов, однако, и это дело нашло своего мастера. Французский антикварий Буше де Перт, убедившись в существовании кремневых орудий совместно с костями мамонта, носорога и других животных в древних дилювиальных наносах, взялся за исследование этого предмета, не щадя сил, времени и денег. В течение многих лет он производил раскопки, собирал коллекции и тщетно старался убедить ученый мир в действительности своих открытий.

   Сообщения его были встречены насмешками: академические светила доказывали, что кремневые орудия очутились вместе с костями вымерших животных случайно, занесенные реками. Иные даже отрицали искусственное происхождение кремневых орудий, утверждая, будто это самые обыкновенные осколки, оббившиеся вследствие каких-нибудь естественных причин. Много крови испортил себе аббевильский антикварий, прежде чем добился простого внимания к своим трудам и серьезной проверки своих наблюдений. Однако добился: нашлись, наконец, геологи, заинтересовавшиеся его открытиями и оценившие их значение. В числе этих геологов был и Лайель. Посетив долину Соммы, где Буше де Перт производил свои раскопки, он убедился в справедливости его мнений и решил заняться этим предметом.

   С этою целью предпринимал он экскурсии во Францию и Голландию, в Германию, в Баварию, Италию, Бельгию. Результатом этих экскурсий явилась знаменитая, наделавшая много шума, книга "Древность человека" ("Antiquity of Man", 1863 г.), выдержавшая три издания в течение одного года.

   "Древность человека" представляет свод знаний по доисторической археологии, накопившихся к тому времени и обработанных с новой точки зрения. Она имела огромное значение как по своим достоинствам - богатству материала, превосходной обработке, остроумным хронологическим вычислениям, так и благодаря громадному авторитету Лайеля. Вопрос о существовании человека в течение ледниковой эпохи, охватывающей период времени по меньшей мере в 200-250 тысяч лет, одновременно с мамонтами и пещерными медведями, мог считаться решенным после этой книги. Она послужила толчком к дальнейшим исследованиям, разросшимся с того времени в обширнейшую и интереснейшую отрасль знания. Так что, если Лайеля и нельзя назвать инициатором этого направления, то, во всяком случае, он был одним из главных его двигателей.

   Лайелю исполнилось 65 лет, когда он издал "Древность человека". Духовные силы его сохранились неприкосновенными, но телесные начинали ослабевать. Появились болезни: ревматизм, ломоты, одышка; глаза, и прежде побаливавшие, теперь окончательно ослабели; не мог он по-прежнему взбираться на горы, лазить по оврагам...

   Тем не менее, он не хотел сдаваться. Последнее десятилетие его жизни прошло в такой же неустанной работе, как и прежние годы. По-прежнему предпринимал он экскурсии в разные страны Европы, проверяя чужие исследования и пополняя их собственными наблюдениями; тщательно следил за геологической литературой, обрабатывая и приводя в систему быстро нараставшие материалы в новых изданиях своих "Начал".

   В 1864-1865 годах он ездил в Германию, и оттуда в Швейцарию, где взбирался на Альпы. "Если не считать боли в пояснице, - писал он отсюда Дж. Гершелю, - то я успешно воюю с моими 68 годами, хотя принужден крайне беречься".

   В 1866 году он экскурсировал по Англии, в 1867-м ездил в Париж на выставку и выпустил в свет 10-е издание "Основных начал" - значительно измененное и пополненное. Следующие три года были посвящены экскурсиям по Англии и Шотландии, а в 1872 году он снова ездил во Францию, где осмотрел знаменитые останки доисторического человека пещеры Ориньяка.

   Зрение его к этому времени уже так ослабло, что он должен был диктовать свои письма и пользоваться услугами чтицы; здоровье тоже надломилось, но ум сохранил прежнюю живость и ясность. Его письма к Дарвину, Гееру, Тикнору, Гукеру, переполненные заметками о новых теориях и открытиях, свидетельствуют об этой бодрости духа, равно как и новые издания его книг. В 1871 году он выпустил в свет 8-е издание "Элементов геологии"; в следующем - 11-е издание "Основных начал"; а в январе 1873 года - четвертое издание "Древности человека". Это была его последняя работа. Весною того же года на него обрушился жестокий удар: умерла его жена, сотоварищ его по работе, спутница во многих экскурсиях. Это несчастье окончательно подорвало его силы. Однако он прожил еще более года, продолжая следить за наукой, любовь к которой не могли погасить в нем никакие болезни и несчастия.

   "Я стараюсь в занятиях моей любимой наукой забыть, насколько возможно, ужасную перемену, которую смерть (жены) внесла в мое существование, - писал он Гееру. - При моем семидесятитрехлетнем возрасте разлука не может быть продолжительна; но она была моложе меня на двенадцать лет, сильна и моложава для своего возраста, и я никогда не думал, что переживу ее, и едва мог верить несчастию, когда оно случилось".

   В конце 1874 года, уже незадолго до смерти, Лайель экскурсировал с профессором Джюддом в графстве Форфар, где они изучали древние вулканические отложения.

   Вот заключительные слова его письма к Дарвину по поводу этой экскурсии, - последнего письма, написанного Лайелем:

   "Моя поездка с Джюддом в Форфаршир подтвердила мое давнишнее мнение о тождестве древних и новых вулканических образований. Различия между ними вполне объясняются громадным периодом времени, в течение которого древние вулканические породы подвергались химическим изменениям вроде превращения оливинового базальта в серпентин".

   Дряхлый, почти слепой, накануне смерти - он думал о науке и жил для науки. Можно сказать, был верным ей до конца.

   Вскоре после этого он почувствовал крайний упадок сил, так что уже не мог выходить из дома, а месяца через три, 22 февраля 1875 года, скончался, на 78-м году жизни.

   Похоронили его в Вестминстерском аббатстве, с почестями.

  

   При составлении этой биографии мы пользовались, кроме сочинений Лайеля и некоторых журнальных статей, материалами, изданными его невесткой под заглавием: "Life, letters and journals of Sir Charles Lyell", 2 vol. London, 1881.