Короленко Владимир Галактионович - Софья Короленко. Книга об отце

   OCR Nina & Leon Dotan (07.2004)

   http://ldn-knigi.lib.ru (ldn-knigi.narod.ru ldn-knigi@narod.ru)

   (наши пояснения и дополнения - шрифт меньше, курсивом)

   В оригинале сноски находятся в конце соответствующей страницы, здесь

   - сразу за текстом!

   {Х} - Номера страниц соответствуют началу страницы в книге.

   Фотографии из книги даны отдельно!

  

  

   Софья Владимировна КОРОЛЕНКО

  

  

  

   В заметке "От автора", предпосланной книге "Десять лет в провинции" (Ижевск, издательство "Удмуртия", 1966), Софья Владимировна Короленко писала:

   "Почти до последних дней своей жизни, преодолевая тяжелую болезнь, мой отец В. Г. Короленко работал над книгой, в которой пытался запечатлеть историю свою и своего поколения, озаглавив ее "История моего современника". Перед смертью он мне сказал: "Пиши ты".

   Мысль о том, что книга, посвященная его жизни, должна быть дописана, овладела мной, когда мы начали работу в архиве отца, вчитываясь в наброски ранних художественных очерков, дневники, письма и записные книжки, в публицистические статьи и записи, сделанные слабой рукой перед смертью. Из этого источника по­черпнуто содержание моей книги, ставящей своей целью собрать материалы к биографии В. Г. Короленко".

  

   Софья Владимировна Короленко (1886-1957) по профессии бы­ла учительница, работала в сельской школе. С 1905 года она приня­ла на себя обязанности помощника и секретаря своего отца, с ко­торым была очень дружна, перед которым благоговела.

   На плечи Софьи Владимировны легла большая доля труда при подготовке первого полного собрания сочинений Короленко, выходившего в предреволюционные годы в издательстве А. Ф. Маркса. Во время гражданской войны она работала в "Лиге спасения детей" и других детских учреждениях Полтавы; вела переписку отца; ходи­ла с ним по различным учреждениям, решавшим судьбу людей, ко­торым стремился оказать помощь Короленко.

   {4} После кончины писателя Софья Владимировна разбирала его рукописи и бумаги; она приняла самое активное участие в посмерт­ном - к сожалению, не законченном - издании сочинений Коро­ленко в Госиздате Украины; была инициатором устройства в Пол­таве мемориального музея Короленко, состояла его бессменным директором и в Великую Отечественную войну спасла драгоценные материалы музея.

   Свою книгу об отце Софья Владимировна начинает там, где прервал "Историю моего современника" Короленко, - с 1885 го­да, с приезда отца из сибирской ссылки в Нижний Новгород, где ему было разрешено поселиться. Опубликованная часть хроники - "Десять лет в провинции" - доводит изложение событий до пере­езда Короленко в Петербург весной 1896 года.

   Том, предлагаемый ныне вниманию читателя, является продолжением названной книги и содержит рассказ о деятельности писа­теля на посту редактора журнала "Русское богатство", о переселе­нии в Полтаву и литературно-общественной работе в 1900-1914 годах, о последнем периоде его жизни (1915-1921). Публикация на страницах книги отрывков из неизданных произ­ведений и писем Короленко придает ей в ряде случаев значение первоисточника.

   "То, что читатель найдет здесь,- предупреждала С. В. Короленко,- не является биографией в настоящем смысле этого слова; это и не воспоминания одного из членов семьи, не рассказ о моем от­це и не взгляд на него со стороны. Моя работа - попытка продол­жить историю В. Г. Короленко, не завершенную им лично, составляя ее черта за чертой из дневников, писем, печатных произведений, лишь иногда дополненных собственными воспоминаниями.

   Установленные точно, на основании документов, даты жизни и деятельности, биографические эпизоды, выясненные по архивным данным, предоставляли возможность проверки материалов даже в случае ошибки памяти отца. Я старалась выделить из массы запи­сей, из множества фактов его жизни то, что лучше и больше всего выражало бы его образ".

   {5} Эту свою задачу С. В. Короленко выполнила с величайшей тщательностью, тактично и добросовестно, и пронизала книгу беззаветной любовью к отцу. Памятью о нем окрашены все страницы, и благородная фигура Короленко встает перед умственным взором читателя со своим сложным духовным миром и со многими противоречиями, присущими его необыкновенно богатой натуре.

   Как устанавливает современный исследователь, "основой общественно-политических воззрений Короленко был его демократизм. В них отразились сила и ограниченность общедемократического освободительного движения в период обострения не только противо­речий полукрепостнического общественного уклада, но и противо­речий империализма". Это, безусловно, правильное положение под­тверждается мыслью А. В. Луначарского, высказанной им в статье "В зеркале Горького" (1931): "Во всяком случае, в идее, если бы человеческие фигуры были бессмертны; - начало, которое пред­ставлял Короленко в нашей общественной жизни, обязательно дол­жно было в каком-то пункте прийти, по-роллановски, к слиянию с основной рекой революционной практики, которая вместе с тем есть величайший энтузиазм и величайший "практический идеализм", как говорит Энгельс" (П. С. Кapасев. Общественно-политические взгляды В. Г. Короленко в эпоху первой русской революции и его публицистика. - В кн.: Ученые записки Ленинградского государственного универси­тета. (Серия филологических наук.) Вып. 57. Вопросы теории и ис­тории журналистики. Издание ЛГУ, 1960, стр. 51-52.).

   "В идее", как осторожно и тонко замечает А. В. Луначарский, путь Короленко должен был привести его к слиянию с революци­онной практикой, но для этого требовалось время, которого у боль­ного писателя уже не оставалось. В годы же революции он был еще далек от полного слияния. И когда в Полтаве одна за другой сменялись власти, -приходили и уходили гайдамаки, немецкие ок­купанты, петлюровцы, анархисты, когда установилась Советская власть, но ненадолго, - большевикам пришлось уйти, чтобы затем утвердиться навсегда, - Короленко, принципиальный противник {6} смертной казни, движимый чувством сострадания к ближнему, не­устанно хлопотал за всех арестованных, испрашивал помилование осужденным. Классовое положение подзащитных, их отношение к советскому строю, место в революционной борьбе не интересо­вали писателя, - он спасал человека. Это было очень характерно для Короленко.

   В. И. Ленин в письме к М. Горькому от 15 сентября 1919 года писал об ошибке Короленко, осуждая заступничество его за каде­тов и "околокадетских" господ.

   С выходом настоящей книги труд В. Г. Короленко "История мо­его современника" обрел продолжение - и окончание.

  

   Приведенные в этой книге выписки из произведений Короленко, его дневников и писем сверены по авторитетным изданиям и ру­кописям, что указано в подстрочных примечаниях. Материалы из архива писателя сверены лишь по тем документам, что хранятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина в Москве.

  

   В этой работе принимала участие Е. П. Соколова.

  

  

  

  

   {7}

  

  

  

   Уезжая из Нижнего, отец был в подавленном со­стоянии. Правда, роль провинциального газетного ра­ботника предоставляла ему возможность непосредст­венной помощи людям, нуждавшимся в ней, но скоро она перестала удовлетворять отца. В наброске "Судь­бина", относящемся еще к 1887 году, есть строки, кото­рые передают настроение Короленко в то время.

   "...Я репортер. Мое дело состоит в том, что у меня нет вовсе собственного дела. Другие действуют, а я только отмечаю, другие страдают или заставляют стра­дать, борются с жизнью, защищаются или убивают. А я присутствую с карандашом и с листком бумаги в руках.

   Я не знаю, что буду делать завтра, и с трудом вспо­минаю, что делал месяц назад, это потому, что моя жизнь отмечается чужими действиями. Это какой-то калейдоскоп, лишенный стройности и перспективы; это шумный поток лиц, событий, впечатлений, которые переливаются через меня и исчезают, уступая место {8} другим; и все это - чужие события, чужие лица и чужие впечатления...

   ... Меня считают хорошим репортером; может быть, это и правда. Секрет моего ремесла состоит в том, что­бы схватывать явление, крупное или мелкое, во всей его единовременной полноте и освобождаться от него тотчас же, как заметка сдана в типографию.

   ...И, однако... бывают у меня минуты подобные на­стоящей, минуты тяжелого раздвоения. Это случается, например, когда разрозненные воспоминания, полуза­бытые впечатления, давно и в разных местах виденные лица сходятся к одному месту, чтобы произвести какую-нибудь драму, подлежащую моей "отметке". Воображе­ние тогда невольно развертывается, стараясь восстано­вить те дорожки, по которым они сходились в жизни; встают вопросы о жизни своей и чужой..." (Короленко В. Г. Полное собрание сочинений. Посмертное издание. Т. XV. Госиздат Украины, 1923, стр. 85-86.).

   Через десять лет, оглядываясь назад, он писал бра­ту И. Г. Короленко 24 января 1897 года: "... Нужно мно­гое изменить и в своей жизни и в своем отношении к жизни... Нужно также и жить, и присматриваться к жизни, и участвовать в ней. Мне стало страшно, когда я, оглянувшись, увидел, что целых десять лет я только сражался с мелочами и "описывал", почти совсем не живя. Это чисто репортерски-писательское отношение ко всему - ужасно. Я заменял жизнь суррогатами - инстинктивно кидаясь на боевую часть литературы, но это все-таки не замена..." (Отдел рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ле­нина, Кор./II, папка N 5, единица хранения 5. В дальнейшем сокра­щенно: ОРБЛ.).

  

  

   После мултанского дела отец испытывал огромное переутомление. Позднее доктор Черемшанский находил, {9} что в эту пору он был близок к шоку. Крайняя уста­лость и болезнь сказывались постоянными бессонница­ми, мучившими отца все четыре года его петер­бургской жизни. В дневнике 7 января 1898 года он записал:

  

  

  

  

  

  

   "Вспоминаю теперь, что болезнь начиналась еще раньше мултанского процесса: первый удар ее - была Америка, смерть Лели, неделя в вагоне от Парижа до Румынии... Потом ее питало постоянное недовольство собою в последние годы в Нижнем. Затем мултанский процесс, страшная работа над отчетом, потом 7¹/₂ дней заседания, последние 3 ночи без сна и в это время смерть Оли. После 2-й речи мне подали телеграмму, из которой я понял, что все кончено... Затем осенью, после лета без отдыха, на первом же напряжении - наступила тяжелая болезнь. Я шел еще, как человек, у которого сломана нога. Сначала не чувствуешь. Но - еще шаг и человек падает.

   Я поседел и постарел за этот год борьбы с бо­лезнью (острая бессонница). Кажется, теперь проходит, несмотря на то, что заботы по журналу, которые сов­пали с периодом болезни, прибавляли много нервного расстройства. Но все же я и благодарен журналу: при­ходилось перемогаться все-таки за делом, и в тяжелые минуты, когда казалось, что и голова и сердце пусты,- обязательная работа приходила, и за ней уходило вре­мя в сознании, что хоть что-нибудь делаешь.

   Так, в колебаниях, среди временного подъема и вре­менных тяжелых припадков прошел этот год, самый тяжелый во всей моей жизни. До этого кризиса я был молод. Стареть начал с этого времени, которое провело резкую грань в моей жизни" (Короленко В. Г. Дневник. 1895-1898. Т. III. Госиздат Украины, 1927, стр. 335-336.).

  

   {10}

  

  

   С мая 1895 года, по приглашению Михайловского, Короленко стал вторым официальным издателем "Рус­ского богатства".

   Четыре года пребывания отца в Петербурге (1896-1900) были отданы журнальной работе, и позднее, уехав в провинцию, он оставался одним из редакторов и руководителей журнала.

   В своих статьях, посвященных Михайловскому, отец характеризует его роль как публициста и общественно­го деятеля.

   "...Много условий соединилось в русской жизни для того, чтобы выработать тот тип журналиста, каким он сложился у нас, и тот тип журналиста, которого Нико­лай Константинович Михайловский был одним из са­мых ярких и крупных представителей. За отсутствием парламентской и иной трибуны, с которой русское об­щество могло бы принимать участие "деятельным сло­вом" в судьбах нашей родины, - у нас, естественно, в силу самой логики вещей сложился особый характер общественно-политической прессы, ярче всего выражае­мый журналами. Русский ежемесячник не просто сбор­ник статей, не складочное место, иной раз совершенно противоположных мнений, не обозрение во француз­ском смысле. К какому бы направлению он ни принад­лежал, - он стремится дать некоторое идейное целое, отражающее известную систему воззрений, единую и стройную...

   ...Для Николая, Константиновича Михайловского журнал всегда являлся своего рода идейным моноли­том, и никто не умел так, как он, спаять все его отделы органическим единством известной цельной обществен­но-литературной системы... В другой стране, при других {11} условиях Михайловский, быть может, стал бы только ученым... У нас, и в наше время, это был ученый, мысли­тель, публицист, беллетрист и редактор журнала".

   Той "цельной общественно-литературной системой", выразителем которой являлся журнал "Русское богат­ство", было народничество.

   "...Этим словом обозначалось настроение просвещен­ного общества, которое ставило интересы народа глав­ным предметом своего внимания. И именно интересы простого народа: не государства, как такового, не его могущества по отношению к другим государствам, не

  его славу, не блеск и силу представляющего его правительства, не процветание в нем промышленности и искусства, даже не так называемое общенациональное богатство, а именно благо и процветание живущих в нем людей и, главным образом, того огромного, серого, безличного пока и темного большинства, которое привыкли понимать под словом "народ".

   Сначала в это слово вкладывали понятие о мужике, селянине, пахаре, недавно освобожденном от крепостной зависимости. "Великий грех рабства", так долго тяготевшего над Россией в то время, когда уже все европейские страны его не знали, - глубоко сознавался в

  большинстве просвещенными слоями русского общества и накладывал свой отпечаток на их отношение к ос­вобожденному народу.

   Благо крестьянина, пахаря, жителя сел и деревень, разбросанных по всему простору России, "соломенной и деревянной", которую, по выражению поэта, "в рабском виде царь небесный исходил, благословляя", - интересы этого именно класса стави­лись в центре, признавались единственной основой народного благополучия. Земледельческий труд призна­вался самым праведным и самым нужным. Все осталь­ное - только придаток для него, порой совершенно {12} излишний. Обрабатывающая промышленность была в эпоху освобождения очень мало развита и казалась только незначительным явлением. Фабрика, завод, даже город вообще с его жизнью, отрывающей от земли,- казались истому народнику только извращением пра­ведной народной жизни. В литературе можно было встретить множество рассказов, в которых описывалось, как детски чистые и невинные деревенские юноши и де­вушки, попадая в город, портятся, заражаются дурными чувствами и дурными болезнями и погибают. Такого взгляда держался, между прочим, крупнейший из рус­ских писателей Лев Николаевич Толстой до конца своей жизни.

   Что касается до фабрично-заводских рабочих, то они рассматривались лишь как крестьяне, которых бедность отрывает "на время" от земли, посылая на отхожие промыслы, в том числе и на фабрику. Согласно с таким взглядом, народничество считало главной задачей го­сударства, когда оно захочет идти дальше по пути ре­форм, начатых уничтожением рабства, - наделение крестьян землей в размере, способном обеспечить всему народу труд на земле.

   Указать начало этого направления трудно. Оно, не­сомненно, явилось в общем виде еще до освобождения (уже в журнале "Современник" Чернышевского), но определилось главным образом в 70-х годах. Видней­шим его литературным органом были "Отечественные записки", издаваемые Некрасовым, в которых сотрудни­чали Щедрин, Некрасов, Елисеев, Михайловский, Ус­пенский, Кривенко и еще много второстепенных сотруд­ников, проникнутых тем же духом. В этом органе со­средоточились все оттенки единого тогда народническо­го направления, которому впоследствии суждено было расколоться.

   {13} Направление "Отечественных записок" до известной степени было разлито и в других органах прессы. Меж­ду прочим, в еженедельнике "Неделя" работал одно время свой кружок, виднейшими сотрудниками которо­го были Каблиц (Юзов) и Червинский (П. Ч.).

   [...] Уже ранее в литературном народничестве обо­значились два идейных течения. Различие их сказалось давно в настроении двух народнических писателей-ху­дожников - Успенского и Златовратского. Златовратский, написавший большой роман "Устои", во всех сво­их произведениях идеализировал основы крестьянского мировоззрения. Успенский, всю жизнь посвятивший изучению крестьянской жизни и написавший много за­мечательных статей, в которых яркие картины переме­шивались с публицистическими размышлениями, при­глашал в них русскую интеллигенцию никогда не те­рять из виду интересов мужицкой России. Он не при­крашивал, как Златовратский, народную среду. Чело­век с замечательным чутьем правды, проникнутый ис­тинной любовью к родному народу, он горько скорбел о народной темноте, невежестве, предрассудках и поро­ках, обо всем том, что он со скорбной и суровой рез­костью называл порой "мужицким свинством".

   - И все-таки, все-таки нам надо постоянно смот­реть на мужика, - повторял он до конца своей истинно подвижнической, трудовой жизни".

   Михайловский "тоже считал служение народу истин­ной задачей интеллигенции и склонялся к пониманию слова "народ" главным образом в смысле крестьянства. Но, не разделяя основных взглядов народа на вопросы общественного устройства и его преданности самодер­жавию, он не считал обязательным для себя эти народ­ные взгляды. Убеждения, выработанные человеком в результате умственных и душевных исканий, он считал {14} его духовной святыней, и подчинять их взглядам какого бы то ни было класса, хотя бы всего народа, по его мнению, значило бы совершать грех против духа, своего рода идолопоклонство" (Короленко В. Г. Земли, земли! Наблюдения, размышле­ния, заметки. - "Голос минувшего", 1922, N 1, стр. 22-24).

   "Он не создавал себе кумира ни из деревни, ни из мистических особенностей русского народного духа. В одном споре, приведя мнение противника, что если нам суждено услышать настоящее слово, то его скажут только люди деревни и никто другой, - он говорит: если вы хотите ждать, что скажут вам люди деревни, так и ждите, а я и здесь остаюсь "профаном". "У меня на столе стоит бюст Белинского, который мне очень дорог, вот шкаф с книгами, за которыми я провел мно­го ночей. Если в мою комнату вломится "русская жизнь со всеми ее бытовыми особенностями" и разобьет бюст Белинского и сожжет мои книги, - я не покорюсь и лю­дям деревни. Я буду драться, если у меня, разумеется, не будут связаны руки. И если бы даже меня осенил дух величайшей кротости и самоотвержения, я все-таки сказал бы по меньшей мере: прости им, Боже Истины и Справедливости, они не знают, что творят!

   Я все-таки, значит, протестовал бы. Я и сам сумею разбить бюст Белинского и сжечь свои книги, если когда-нибудь дой­ду до мысли, что их надо бить и жечь. Но пока они мне дороги, я ни для кого ими не поступлюсь. И не только не поступлюсь, а всю душу свою положу на то, чтобы дорогое для меня стало и другим дорого вопре­ки, если случится, их "бытовым особенностям" (Под бытовыми особенностями в данной полемике разумелся, между прочим, уклад деревенской жизни, община и т. д. Прим. В. Г. Kороленко. Kороленко В. Г. Николай Константинович Михайлов­ский. - "Русское богатство", 1914, N 1, стр. 212.).

   {15} "В этом был узел идейных противоречий, на кото­рых народничество, прежде единое, раскалывалось на два течения. Оба признавали интересы народа и пре­имущественно крестьянства главным предметом забот образованного класса. Но одно при этом считало себя вправе по-своему толковать эти интересы и критиковать народные взгляды с точки зрения правды и свободы (Михайловский и Успенский), другое признавало для себя обязательными и самые взгляды народной массы (Златовратский и "Неделя"). Последнее течение стояло перед опасным выводом. Наш народ в подавляющем большинстве признает самодержавие и возлагает все надежды на милость неограниченных монархов. Если мнение народа обязательно для служащей ему интеллигенции, то... интеллигенции приходится мириться с самодержавием.

   И действительно, можно отметить явный уклон в этом направлении в части народнической литературы того времени.

   [...] Пругавин написал целую книгу, в которой уже прямо мирился с самодержавным строем. Он рассуж­дал так: экономический строй - основа всей общест­венности. Основная ячейка русского экономического строя - община. Она - хороша, как идеальный заро­дыш будущего социализма. Остальное, - в том числе и самодержавие, - только надстройка на этом фундамен­те. Основа хороша, - значит, и все хорошо. Народ пра­вильно признает самодержавие своим строем, и мы должны, принять этот народный взгляд.

   Еще до выхода этой книги он обратился ко мне с изложением проводимых в ней взглядов и выражал уверенность, что наши общие товарищи примут их.

   - После выхода вашей книги - ваши товарищи бу­дут лишь в "Московских ведомостях" и "Новом {16} времени", - сказал я. - Помните, что с прежними товарища­ми это разрыв.

   Он казался пораженным.

   - Но ведь я доказываю...- сказал он.

   - Никогда вы не докажете русской интеллигенции, что она должна примириться с самодержавием.

   И действительно, книгу его очень холодно встретила вся передовая литература, и приветствовали ее только "Новое время" и "Московские ведомости" и еще две-три ретроградные газеты помельче, хотя после разгово­ра со мной он многое в ней смягчил. Это глубоко потрясло его и ускорило ход его болезни. Через некоторое время он очутился в лечебнице для душевнобольных. Уже больной, он одно время жил у меня. Не могу за­быть, как однажды ночью он разбудил меня и мою жену и, со слезами обнимая нас, убеждал немедленно созвать прежних друзей и товарищей нашей юности, разделявших народнические убеждения, и всем вместе уйти "в деревню, к святой работе на земле, к здоровой крестьянской среде". Ему казалось, что только деревня и общая жизнь с народом может исцелить его.

   Но судьба этой больной интеллигентской души уже свершилась. Возврат к прежнему был невозможен, и выхода для него не было.

   Можно сказать, конечно, что Пругавин был уже ненормален, когда писал свою книгу. Но были прояв­ления того же уклона гораздо более серьезные. Еще во время существования "Отечественных записок" велась полемика между "Неделей" (Червинский и Каблиц) и Михайловским. Этот спор начался с нападок "Недели" на Г. И. Успенского за его суровую правду о деревне и за непризнание народных взглядов.

   [...] Когда революционная интеллигенция, оставив хождение в народ, свернула на путь политической {16} борьбы за конституционное ограничение самодержавия, то "Неделя" написала ряд статей против конституции, которую называла "господско-правовым порядком". Газета доказывала, что такое ограничение самодержа­вия вредно для народа. Наконец, когда в России раз­разились позорные еврейские погромы, то та же газета заявила, что, конечно, русскому интеллигенту противно всякое национальное насилие, но раз народ так ясно выражает свой взгляд на еврейский вопрос, то... интел­лигенции остается только подчинить свои застарелые привычки этому ясно выраженному народному взгляду.

   Таким образом, в народническом настроении, так долго и всецело владевшем умами русской интеллиген­ции, происходил глубокий внутренний кризис"

   (Короленко В. Г. Земли, земли! - "Голос минувшего", 1922, N 1, стр. 25-26.).

   "Я когда-то очень горячо в присутствии Успенского, Южакова, Михайловского доказывал, что самое слово "народничество" до того засижено "Неделей", Юзовыми, да даже и В.В., - что лучше было бы от него отка­заться. Тогда С. Н. Южаков возражал, что слово хоро­шее и отдать его жалко, но Николай Константинович согласился и вскоре в заключение полемики с В. В. на страницах "Русского богатства" (Mиxaйлoвcкий Н. К. Русское отражение французского символизма. - "Русское богатство", 1893, N 2, стр. 162 второй па­гинации.) заявил от имени своего, моего и Глеба Ивановича Успенского, что мы готовы лучше отступиться от клички, чем нести ответ­ственность за благоглупости правого крыла "народни­чества"" (Письмо В. Г. Короленко А. В. Пешехонову от 1 сентября 1904 г.).

   "Стремительная атака марксизма, - пишет отец в статье "Н. К. Михайловский", - застигла его как раз в ту минуту, когда он начинал, вернее, продолжал борьбу {18} Ю outrance (Борьба не на жизнь, а на смерть (франц.).) с некоторыми очень распространенными те­чениями в самом народничестве. И если он не довел ее до логического конца, то лишь потому, что должен был повернуть фронт к другому противнику..." (Короленко В. Г. Николай Константинович Михайловский, - "Русское богатство", 1914, N 1, стр. 211-212.). "Теперь это - уже прошлое, но всякий, кто оглянется на это с беспристрастием историка, если не с любовью едино­мышленника и друга, - должен будет признать, что Ни­колай Константинович Михайловский и в это, якобы отрицавшее его, время стоял в самой середине идейной борьбы, что от него исходили и к нему направлялись все мысли даже самых страстных его противников..." (Короленко В. Г. Николай Константинович Михайлов­ский. - "Русское богатство", 1904, N 2, стр. IV.).

   "Новое течение, - говорит Короленко, - называлось марксизмом... Сущность этого нового течения состояла в том, что симпатии и внимание интеллигенции перено­сились с крестьянства на городской рабочий класс, на фабричных и заводских рабочих, так называемый про­летариат. Не интересы крестьянства, как доказывали народники, а исключительно интересы рабочего проле­тариата должны привлекать деятельные симпатии рус­ской интеллигенции. Крестьянство, наоборот, является элементом исключительно застоя. Закипел страстный спор двух направлений. Полемика велась на страницах журналов и газет, в книгах, брошюрах, ученых общест­вах и собраниях, наконец, в бесчисленных кружках. Всюду в то время кипели споры о крестьянстве и про­летариате, о значении фабрик и заводов, о роли капи­тала в прогрессе русской жизни.

   [...] Много при этом с обеих сторон было крайностей и увлечении. Марксисты с Туган-Барановским доказывали, что Россия уже теперь есть страна не {19} земледельческая, а промышленная, и интересы заводской про­мышленности определяют все ее будущее. Крестьянство представлялось им лишь "мелкой сельской буржуази­ей". Это - косная, темная масса, на которой держится отживший строй, которая только глушит в России вся­кий прогресс. Нет надобности стоять за наделение кре­стьянства землей, как этого требуют народники. Наобо­рот, чем скорее оно "пролетаризируется", т. е. лишится земли и оседлости, тем лучше. А так как этому сильно способствует капитализм, который вообще быстро пре­творяет Россию в страну пролетариата, то многие марксисты в то время пели хвалы капитализму, как орудию экономического прогресса, за которым должен последовать и прогресс социальный вообще.

   [...] Теперь этот спор с его крайностями уже назади, и можно видеть, в чем обе стороны были правы и в чем они ошибались.

   Марксизм указывал, совершенно спра­ведливо, что Россия не может оставаться страной ис­ключительно земледельческой, что одно наделение зем­лей не решает всех ее жизненных вопросов, что про­мышленность ее растет, фабрики и заводы множатся, зародился уже и растет рабочий класс со своими инте­ресами, далеко не общими у него с крестьянством. И в этом росте нельзя видеть только отрицательного явле­ния, как на это смотрели народники. Россия наряду с земледелием должна развить у себя и обрабатываю­щую промышленность. Притом марксисты верно подметили в этом явлении черту, близкую русской интелли­генции, задыхающейся в атмосфере бесправия. Пропо­ведь свободы находит более легкий доступ в рабочую среду, чем в крестьянскую массу, загипнотизированную самодержавной легендой" (Короленко В. Г. Земли, земли! - "Голос минувшего". 1922, N 1, стр. 27-29.).

   {20} В полемике с марксизмом, ведшейся на страницах "Русского богатства", отец занимал примирительную позицию. Резкие полемические выпады товарищей по журналу огорчали его.

   В 1918 году, в связи с 25-летней годовщиной "Рус­ского богатства", отец с большой теплотой вспоминал о сотрудниках журнала и о том, что соединяло их вокруг Михайловского.

   "Михайловский умел, - пишет он, - охватить основ­ной жизненный нерв интеллигенции, определить ее пра­во на самостоятельную роль и великое ее значение в общественной жизни - в сжатой форме противуполагавшей идеалы идолам. Теперь об этом приходится вспоминать особенно часто..." (Письмо В. Г. Короленко в редакцию "Русского богатства" от 30 января (12 февраля) 1918 г.).

   Несмотря на глубокие разногласия и страстную по­лемику с народниками, В. И. Ленин писал о Михайлов­ском в связи с десятилетием со дня его смерти:

   "Великой исторической заслугой Михайловского в буржуазно-демократическом движении в пользу осво­бождения России было то, что он горячо сочувствовал угнетенному положению крестьян, энергично боролся против всех и всяких проявлений крепостнического гне­та, отстаивал в легальной, открытой печати - хотя бы намеками сочувствие и уважение к "подполью", где действовали самые последовательные и решительные демократы разночинцы, и даже сам помогал прямо это­му подполью" (Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Изд. 5-е, т. 24, стр. 333-334.).

  

   {21}

  

  

   Характеризуя политическую обстановку, сложив­шуюся в России к концу 1898 года, отец записал в дневнике:

   "Самодержавие теперь на распутьи: с одной сторо­ны логика событий влечет его "к правовому порядку", к признанию существования в законах, накопленных самим же самодержавием всего прошлого,- ограниче­ния деспотии, случайных настроений и личных неглас­ных приказов данного монарха [...] Но есть и другое те­чение-к патриархальности, к непосредственному воз­действию самодержца на все стороны жизни [...] Мини­стры стоят за настоящее, т. е. за положение между двух стульев... Протестуют против призыва к прошло­му, к "чистоте" самодержавного принципа, но отвора­чиваются и от неизбежного будущего... Нет в России настоящих государственных людей, нет и признаков на­стоящего политического смысла в правящих сферах..." (Короленко В. Г. Дневник. 1898-1903. Т.. IV. Госиздат Украины, 1928, стр. 70-72. Запись от 12 ноября 1898 г. В дальнейшем сокращенно: "Дневник".).

   "... Кажется, кончился период русской истории, когда монархи стояли впереди прогресса страны. Те­перь всего нужно ждать от элементарного политическо­го развития самого общества. Процесс пока - стихий­ный и тяжелый" (Там же, стр. 58. Запись от 26 октября 1898 г.).

   С конца 1898 года в дневниках отец отмечает при­знаки усиления самодержавных тенденций во внутрен­ней политике Николая II. Манифест 3 февраля 1899 го­да ввел новые "основные положения о составлении, рассмотрении и обнародовании законов, издаваемых {22} для империи со включением великою княжества Фин­ляндии". Законодательные функции сейма были огра­ничены, собственное финляндское войско распущено, местное знаки почтовой палаты отменены, русский язык признан общегосударственным в правительственных учреждениях, свобода слова, собраний ограничена. В дневнике отец заметил, что манифест по существу со­вершенно уничтожает финляндское политическое самоуправление: "Отныне во всех вопросах имеющих "общеимперский" характер, хотя бы и в пределах Финлян­дии, - сейму предоставляется только совещательный голос. Решать же, какие именно вопросы должны счи­таться имеющими такое общее значение - должны рус­ские министры. Иначе сказать - привилегии княже­ства уничтожены" (Дневник, т IV. стр. 11; запись от 7 февраля 1899 г.).

   "Русское богатство" на эти события в Финляндии отозвалось Статьей "Финляндские дела", помещенной в мартовской книжке журнала за 1899 год. Написанная сухо, она указывала, что манифестом 3 февраля 1899 года изменяется финляндский законодательный меха­низм, который до сих пор разнился oт общерусского в смысле гораздо большей силы и влияния. "Сеймовый устав", изданный в 1869 году и подтвержденный вер­ховной властью, обеспечивал некоторую независимость Финляндии, теперь манифест 3 февраля ее отменил

   Финляндия была охвачена волной протестов. В Пе­тербург прибыли делегации от сената и сейма и много­людная депутация от общин Финляндии. Они не были приняты. "О настроении, господствующем среди фин­ляндцев после неудачного исхода всех ходатайств о приостановке новой правительственной меры, могут свидетельствовать отчасти факты, передаваемые {24} гельсингфорским корреспондентом газеты "Разведчик". По его словам, в Гельсингфорсе "патриоты и патриотки об­лачились в траур", "магазины устроили в окнах траурные выставки", в книжных магазинах выставлены портреты императора Александра II, окруженные тома­ми "основных законов Финляндии" в черных перепле­тах..." ("Русское богатство", 1899, N 3. Хроника внутренней жизни. Стр. 162 второй пагинации.).

   В дневнике отец пишет:

   "Задавить привилегии маленькой страны, конечно, никакого труда не представит. А затем - традиционная "лойяльность" финского общества и народа перейдет в скрытую ненависть, на которую и будут "до времени" накопляться проценты..." (Дневник, т. IV, стр. 112. Запись от 7 февраля 1899 г.).

   Статья о финляндских делах в "Русском богатстве" вызвала письмо финляндского генерал-губернатора Н. И. Бобрикова в Главное цензурное управление. На­значенный в 1898 году, он своей "объединительной" по­литикой вызвал всеобщую ненависть населения и был смертельно ранен в 1904 году Е. Шауманом, сыном се­натора, уволенного по настоянию Бобрикова.

   К начальнику Главного управления по делам печати М. П. Соловьеву Бобриков обратился с такой просьбой:

   "Финляндский ген.-губернатор

   В гор. Гельсингфорсе

   1 апреля N 504

  

   В. секретно

   Милостивый государь

   Михаил Петрович!

   В N 3 журн. "Русское бог." за март месяц на­стоящего года, в отделе "Хроника внутренней жизни", на стр. 152-й, помещена статья под {25} заглавием: "Финляндские дела", из которой, между про­чим, видно, что "форма правления" 1772 г. подтверждена, будто бы, Сеймовым уставом 1869 г. и действует поныне. Так как указание это являет­ся извращением истины, ибо упомянутое шведское узаконение до сего времени никаким законода­тельным актом с высоты русского престола не при­знано имеющим силу закона, то не изволите ли, ваше превосходительство, признать возможным обратить внимание на несоответственность вышеуказанной статьи действительному положению края. Подобные авторы поощряют, только, сепаратизм финляндцев и тем затрудняют лишь скорейшее до­стижение той тесной связи между окраиной и цент­ром, на необходимость и важное значение которой его императорское величество неоднократно изво­лил обращать свое высочайшее внимание.

   Прошу ваше превосходительство принять уве­рение в моем искреннем почтении и совершенной преданности.

   Н. Бобриков" (Дневник, т. IV, стр. 140.).

  

   Ответственный редактор "Русского богатства", кото­рым в это время официально состоял П. В. Быков, был вызван в Главное управление по делам печати. Вместо него пошел объясняться Короленко.

   "...У нас произошел следующий разговор, - пишет он в дневнике.

   М. П. Соловьев. Так вот, Владимир Галактионович, вы видите, что дело очень серьезное. Нужно поправлять.

   {26} Вы должны в какой-нибудь форме напечатать от себя поправку, написать, что вы ошиблись.

   Я. Но если мы не ошиблись?

   Сол. Вы видите, что пишет ген[ерал]-губернатор. Я из доброжелательства говорю вам: поправьте! Иначе журналу грозит очень серьезная опасность. Не думайте, что если "Русское богатство" подцензурно, то...

   Я. Я знаю статью, о которой идет речь, она чисто фактическая и вся состоит из цитат, взятых из офици­альных источников.

   Сол. Все равно! Статья Мехелина в "Вестнике Евро­пы" тоже состояла из цитат и, однако, "Вестнику Евро­пы" объявлено предостережение. Вы, как журнал под­цензурный, предостережения получить не можете... Я го­ворю с вами потому, что хочу вам же добра.

   Я. Очень благодарен. Но мне кажется, что раз мы при­водим достоверные факты... То, что не понравилось ген. Бобрикову, - есть цитата из закона. Неужели прес­са не вправе делать даже ссылок на законы?

   Сол. (с некоторым раздражением). Пресса все может. Все! Но и правительство может принимать свои меры. Я лишь советую.

   Я. Еще раз благодарю. Нам остается только навести справки. Если наш сотрудник (Автором статьи о Финляндии был Н. Ф. Анненский. Прим. ред. "Дневника") ошибся, мы, конечно, сделаем все возможное, чтобы поправить ошибку.

   Сол. Вы должны сделать даже невозможное...

   Я. Надеюсь, ваше превосходительство не рекомен­дуете нам сделать невозможное с нравственной точки зрения? А таково было бы опровержение того, что по-нашему есть истина. Вы позвольте мне еще раз прочесть письмо ген. Бобрикова?

   {27} Сол. Сделайте одолжение. Если хотите, возьмите его с собой, только завтра верните. Покажите вашим това­рищам. Они увидят, что дело крайне серьезно.

   Он дал мне секретную бумагу и вежливо проводил до дверей. Вообще на этот раз он держал себя с серьез­ной благосклонностью врача, разговаривающего с труд­нобольным.

   На следующий день, когда я ему принес бумагу,- он спросил, принес ли я проект самоопровержения? Я от­ветил, что ген. Бобриков ошибается. "Форма правле­ния", несомненно, подтверждена императором Александ­ром II, и, значит, мы не имеем возможности отрицать факт, исторически несомненный. Соловьев совершенно изменил тон. Стал говорить резко. Я начал отвечать то­же горячась, но потом спохватился.

   - Надеюсь, ваше пр[евосходительст]во,- сказал я,- что о финляндских делах можно здесь, в России, говорить спокойнее.- И при этом я сделал попытку уйти, прекратив разговор.

   - Я говорю спокойно. Садитесь, пожалуйста... Я вам говорю только, что требование ген. Бобрикова должно быть исполнено.

   - Ген. Бобриков ошибается, закон...

   - Что вы мне говорите о законе... Ген. Бобриков знает.

   - Я думаю, ген. Бобриков - не начальник Главно­го управления по делам печати.

   - Он - генерал-губернатор Финляндии!

   - "Русское богатство" издается не в Финляндии, а в России. Я не обязан считаться с мнением ген. Бобрико­ва. Я знаю Главное управление по делам печати, а Главное управление руководствуется русскими законами.

   - [...] Повторяю вам: такого закона нет.