Короленко Владимир Галактионович - Софья Короленко. Книга об отце

">   - Он есть, и я вам пришлю точную справку из пер­воисточников...

   {28} - Мне некогда ждать ваших справок. Завтра я де­лаю доклад министру,- и вы увидите последствия ва­шего упорства...

   - Т. е. вы говорите мне, что примете строгие меры, не выслушав нашего объяснения...

  

  

   - Я не принимаю мер. Я только докладываю ми­нистру.

   - Это все равно. Ваш доклад будет односторонним, основываясь на явно ошибочном утверждении ген. Бобрикова. Нам ничего не стоит опровергнуть его, но если вы предпочитаете не выслушивать обвиняемую сторо­ну,- мне больше говорить не о чем. Мы - не литератур­ные торгаши, примем последствия, но неправды писать не станем.

   По-видимому, последнее заявление произвело на Со­ловьева некоторое впечатление.

   - Пришлите ваше объяснение, только мне некогда ждать. Нужно сегодня. Завтра доклад. Я живу на Кара­ванной, N 9" (Дневник, т. IV, стр. 141-146. Запись от 9-12 апреля 1899 г.).

   В тот же день отец с Н. Ф. Анненским составили письмо с точной ссылкой на закон, подтверждающий данные статьи, а через два дня, 9 апреля, отец отпра­вился к председателю Цензурного комитета

   кн. Шаховскому.

   "Он был крайне поражен и рассержен:

   - Мы ничего не знаем... Ведутся переговоры, гото­вится доклад министру, а у Цензурного комитета даже не спросили мнения... Что они там солят и варят, просто непостижимо. Я переговорю с М. П. Соловьевым.

   10-го я получил очень вежливую бумагу, приглашаю­щую меня в Цензурный комитет к 4 часам. В 4 ч. 20 ми­нут князь Шаховской пришел прямо из Главного {29} управления и, пригласив меня в свой кабинет, сообщил, что все миновало.

   - Вчера он долго настаивал, но, впрочем, сказал, что "Короленко хотел прислать справку и объясне­ние"... Я читал ваше письмо. Совершенно очевидно, что ген. Бобриков ошибается. Нельзя же заставлять людей от себя писать явную неправду...

   Я поблагодарил кн. Шаховского и поехал сообщить встревоженным товарищам о том, что гроза миновала. Это, кажется, если не первый, то во всяком случае весь­ма редкий случай, когда редакция имела возможность представить объяснение прежде, чем ей назначена кара. И этого едва ли можно было добиться настойчивыми требованиями. Я уже отмечал много случаев, когда га­зеты приостанавливались и лишь после этого оказыва­лось, что причина суровой кары - чистое недоразуме­ние или сознательная ложь доносивших..." (Дневник, т. IV, стр. 145-146. Запись от 9-12 апреля 1899 г. ).

   Из архивного дела Главного управления по делам печати явствует, что Соловьев отослал в Финляндию ге­нерал-губернатору Бобрикову справку, представленную редактором "Русского богатства", признавшись, что до­воды редакции, "к сожалению, представляются законно обоснованными". В ответ Бобриков вновь потребовал суровых кар для "тех редакторов, которые осмеливают­ся безнаказанно произвольно навязывать финляндским сепаратистам несуществовавшие права и тем поощрять их преступные затеи..."

   У редактора "Русского богатства" опять запросили объяснения.

   "Бумага ген. Бобрикова, - пишет отец, - составлена сознательно и заведомо облыжно: не имея возможности поддерживать первое свое обвинение (даже Соловьев, {30} как мне передавал человек вполне достойный, прочитав мое первое письмо, сказал: "Однако, как Бобриков про­врался"),-теперь ставит просто небывалое обвинение.

   - [...] Ваша статья производит смуту в Финляндии,- говорил мне Соловьев со слов ген. Бобрикова.

   - Позволю себе сомневаться в таком значении статьи,- ответил я. - А если финляндские газеты ука­зывают на эту статью как на доказательство, что не вся русская печать проникнута недоброжелательством и тенденциозностью по отношению к Финляндии,-то по­звольте мне лично считать это нимало не противным патриотизму. Да, не вся русская печать разделяет на­строение "Московских ведомостей" и "Света", и я счи­таю полезным, чтобы это знали и в Финляндии, - полез­ным даже с патриотической точки зрения..." (Дневник, т. IV, стр. 163-164. Запись от 30 апреля 1899 г.).

   Чтобы удовлетворить генерал-губернатора Бобрико­ва, Соловьев предложил напечатать в журнале те объяс­нения, которые были ему представлены в записке.

   "Я не счел себя вправе решить судьбу журнала без товарищей, - пишет отец в дневнике. - Требование опро­вержения прямо невозможно, и все с этим были соглас­ны. Но оговорка, - что мы говорили лишь о том-то (что и верно)... как ни хотелось мне решительно отказаться и от этого, - я не знал, что скажут товарищи, и поло­жение было слишком серьезно. Я ушел отчасти недо­вольный (осадок на душе отвратительный), отчасти до­вольный - мы могли выпустить еще одну книжку.

   Два интересных эпизода. Когда вчера я явился к Со­ловьеву, он, поздоровавшись и указывая на стул, начал так:

   - Я очень рад видеть вас, Владимир Галактионович, но признаюсь, несколько удивлен, что вижу именно вас...

   {31} - Почему это, ваше превосходительство?

   - Повестка послана вашему редактору.

   - Т. е. официальному редактору П. В. Быкову. Его нет в городе.

   - У вас есть другой редактор (С. Попов. Прим. ред. "Дневника".).

   - Тот совсем не живет в Петербурге. Вообще фак­тически журнал ведется нами, издателями.

   - Все-таки, как же это... Нужно же исполнять закон.

   Я увидел, что он начинает игру, в которой вся сила на его стороне, и потому решил идти напролом.

   - Вашему превосходительству известно, что мы 2 раза просили об утверждении редакторами нас, изда­телей.

   - И вам отказали.

   - Должен ли я понимать теперешний разговор, как указание, что нам пора возобновить ходатайство?

   - Вы получите опять отказ.

   - В таком случае вашему превосходительству при­дется примириться с необходимостью и впредь вести все разговоры по редакции именно со мною. У меня нет охоты играть в прятки. Вам хорошо известно, что у нас, как у большинства органов печати, официальные редак­торы фикция. П. В. Быков просто-напросто не мог бы сказать вам ни слова по существу вопроса. Вы можете закрыть журнал по тому или по другому поводу, но по­вторяю,- пока мы существуем, фактическая редакция в руках Н. К. Михайловского и моих.

   Он проворчал что-то невнятное, и больше этот раз­говор уже не возобновлялся.

   Затем в разговоре мне пришлось упомянуть о "раз­личии в мнениях".

   {32} - Надеюсь, ваше пр[евосходительст]во не полагаете, что можно привести печать к единообразию мнений.

   - Напрасно вы так думаете! Именно в этом наша задача. Истина одна.

   Я только пожал плечами.

   - Истина одна,- но можно ли ее предписывать цир­кулярами!.." (Дневник, т. IV, стр. 165-166. Запись от 30 апреля 1899 г.).

   На имя Соловьева 4 мая был послан отказ подчи­ниться требованию Главного управления по делам печа­ти и опубликовать какие бы то ни было объяснения в журнале по поводу статьи "Финляндские дела". Письмо заканчивалось так:

   "Вместе со всею русскою печатью мы подчинены цензурному уставу, который предписывает нам в тех или иных случаях, чего мы касаться не в праве. И мы нередко не говорим того, что в другое время признается совер­шенно дозволительным. Но несомненное право всякого писателя самому выбирать предметы, о которых он на­мерен говорить в этих дозволенных пределах. Наша статья не только формально, но и по существу ничего противуцензурного не представляет. Я с удовольствием услышал вчера от вашего превосходительства, что и вы лично не видите в ней ничего, обращающего внимание с общецензурной точки зрения, и мы не видим, в какой форме мы могли бы сделать заявление, требуемое

   ва­шим превосходительством. В рамках себе поставленных нам сказать более нечего, так же как нечего и опроверг­нуть. Прошу принять... и прочее" (Там же, стр. 168.).

   В дневнике 5 мая 1899 года записано, что в этот день "Правительственный вестник" объявил о приостановке "Русского богатства" на три месяца и что такая мера "хотя и доставляет нам не мало хлопот, но все же {33} устранила более серьезные опасения 8 месяцев, не говоря ужа о полном запрещении,- это было бы крушение не толь­ко для журнала, но и для нас лично, так как до сих пор на журнале очень много долгов.

   Я пережил очень тревожное время, и пришлось креп­ко подумать о "способах удовлетворения" подписчиков и кредиторов. "Положение русского издания", зависи­мое, необеспеченное, подверженное случайностям полно­го произвола, коснулось меня лично очень осязательно и реально. В пределах обычных вероятностей - журнал стоит изрядно: последний год он уже окупает расходы; следующие годы должны давать избыток на уплату дол­гов за предыдущие годы. Тревожное время самой труд­ной борьбы - назади. Но... нужно еще лет 5-10, чтобы совсем покончить с наследием прошлого. А до тех пор - один почерк пера может уничтожить результат всей на­шей работы и каждый из нас рискует очутиться с долга­ми уничтоженного журнала, которые тогда станут на­шими личными долгами. По условиям экономической стороны ведения дела - такими ответственными лицами в данное время явились бы я и Михайловский" (Дневник, т. IV, стр. 168. Запись от 6 мая 1899 г.).

   Этот эпизод с журналом и в личной жизни отца оста­вил глубокий след. Тяжелобольной, он выбивался порой из сил в заботах не только о своей семье, но и о семье разбитого параличом старшего брата Юлиана -Галактионовича. С закрытием журнала отец должен был бы взять на себя выплату больших долгов по журналу, от­дав для этого все свои беллетристические издания. Он всегда с благодарностью вспоминал дружескую под­держку жены,- она успокоила его, убедив, что готова на самую большую нужду, лишь бы он поступил прин­ципиально правильно.

   М. Горький писал моей матери в октябре 1925 года:

   {34} "...Мне хотелось бы и Вам, Евдокия Семеновна, ска­зать какие-то, очень сильные слова любви и уважения. Но я не умею сделать этого. Однако поверьте, я знаю, что значит быть женою русского писателя и верным другом на всем пути его..." (Г о p ь к и й А. М. Собрание сочинений. В 30 т. Т. 29. M., Гос­литиздат, 1955, стр. 444-445.).

  

  

  

   В дневниках В. Г. Короленко, которые с годами все больше и больше становились летописью общественных событий, много места уделено студенческим волнениям. В последние годы жизни эту тему он развил в главе очерков "Земли, земли!", озаглавив ее "Студент на деревенском горизонте". В дневнике 1899 года подробно рассказано о студенческих волнениях, охвативших с 8 февраля Петербургский университет и другие высшие учебные заведения.

   "Фактическая история волнения такова: каждый год 8 февраля, в годовщину Санкт-Петербургского универ­ситета, одна часть студентов обыкновенно расходилась после акта по разным частям города, по трактирам и ресторанам, и там происходили кутежи и попойки. В 1895 г. эти кутежи, производимые как раз самой бла­гонамеренной частью студенчества, приняли довольно за­метные размеры,- в смысле, конечно, простого наруше­ния полицейской тишины и порядка.

   [...] Другая, гораздо более многочисленная и более серьезная часть студенчества собиралась на так назы­ваемые "чаепития", - нанимались с ведома полиции {35} помещения, где молодежь, пользуясь скромными буфета­ми, проводила время в беседах, слушая речи, рефера­ты и т. д. По временам на чаепития приглашались по­четными гостями профессора, иногда писатели и т. д. По­лиция терпела, пожалуй, даже поощряла эти собрания, потому что они отводили праздничное настроение моло­дежи в спокойное русло. Постепенно эти "чаепития" приобрели право гражданства и стали привлекать все больше и больше молодежи. Уличные беспорядки сокра­щались в размерах, и уже в 1897 и 1898 гг. порядок на улицах почти не нарушался. Самое большее было то, что студенты, выйдя из университета, шли через Неву гурьбой и пели "Gaudeamus" (Старая студенческая песня. Прим. ред. "Дневника".). Дойдя через площадь до Невского, толпа таяла постепенно, расходясь по ресто­ранам и трактирам. Можно было ожидать, что в настоя­щем году это явление было бы еще слабее, чем в про­шедшие годы..." (Дневник, т. IV, стр. 121-122. Запись от 12-28 февраля 1899г.).

   В этом году толпа, двинувшаяся после акта через Неву, была разогнана и избита полицией.

   "Вечером по обыкновению происходили "чаепития", - одно на Фонтанке; в доме коммерческого училища, дру­гое на Петербургской стороне. Я получил приглашения на оба, но пошел на более многолюдное и ближайшее - на Фонтанку. Народу было очень много, настроение спокойное. Говорили сначала К. К. Арсеньев, потом про­фессора Яроцкий и Свешников, потом В. А. Мякотин, потом студенты. Речь шла о современных настроениях, о марксизме, об "идеалистических сторонах учения Маркса", происходили прения, как обыкновенно, в конце концов разговор свелся на диалог между двумя спорив­шими, стало скучно, и я вышел в коридор.

   В конце коридора в обширной буфетной комнате {36} слышалась песня. Пока мы прошли туда, песня уже смолкла и в кружке посередине зала плясали. Я взо­брался на стол, чтобы лучше видеть. Какой-то кавказец отхватывал лезгинку, приглашая в круг молодую девуш­ку, которая сначала стеснялась, но затем она поплыла впереди, разводя руками, а он, топая и приседая, мчал­ся за нею. Вся окружающая толпа молодежи принима­ла участие, хлопая в такт ладонями. Как только танец кончился и молодая девушка вошла в толпу, а в круг выскочил какой-то студент в синей рубахе и начал от­калывать "русскую", - вдруг среди шума раздался воз­бужденный голос:

   - Товарищи! Одну минуту молчания.

   Все смолкли. Какой-то высокий, красивый молодой человек протискался из задних рядов и сказал, страстно жестикулируя и сверкая глазами:

   - Не время плясать. Сегодня, утром, наших това­рищей били нагайками, а вы здесь отплясываете... Стыдно!

   Раздались шиканья и крики: верно! верно! Студент в синей рубахе, прерванный в начале какого-то "колена", подошел к говорившему почти вплоть и, сложив руки на груди, сказал:

   - Ну, что ж такое. Вот меня самого утром избили... Завтра об этом потолкуем, а сегодня я пляшу. Валяй, ребята!

   - Верно, верно!

   - Завтра все равно уже назначена сходка, а сего­дня веселье. Валяй!

   - Не надо! Не надо!

   Пляс возобновился, но без прежнего оживления. Многие ушли. По длинному широкому коридору шли кучки студентов, горячо обсуждая этот маленький инцидент. И всюду слышалось: "Cxoдкa, завтра сходка в университете!"

   {37} Было около часу. В зале все продолжались дебаты, молодежь жалась к эстраде, где референт состязался с возражавшим ему ярым "марксистом": "Коллега ска­зал, что мы отрицаем всякую идеологию... Одна только классовая борьба и классовое самосознание..."

   Я оглянулся кругом. Завтра вся эта молодежь, при­надлежавшая к различным "классам" и слоям общест­ва, поставит на карту все свое будущее, и может быть, в том числе оратор, не признающий ничего, кроме клас­сового сознания и "экономических факторов"...

   В час мы с Н. Ф. (Вероятно, Н. Ф. Анненский. Прим. ред. "Дневника".) вышли на Фонтанку и пошли по Невскому вместе с М. И. Свешниковым, профессором. Профессора уже знали, что на завтра готовится огром­ная сходка. Впрочем, об этом, пожалуй, знал уже весь Петербург, и во всех слоях общества бродило сочувст­вие к избитым студентам.

   Невский был уже почти пуст, только полиция была настороже. Трактир Палкина по распоряжению градо­начальника был закрыт, электрический шар у входа по­тушен, наглухо закрытые двери красноречиво глядели на улицу, охраняемые целыми кучками городовых и околодочных... Даже нас, двух солидных людей, прово­дил пытливым взглядом какой-то зоркий полицейский офицер, стоявший на углу. Мы могли бы успокоить по­лицию: не было никакого сомнения, что двери Палкина в эту ночь были решительно вне всякой опасности..." (Дневник. т. IV; стр. 125-128. Запись от 12-28 февраля 1899г.). В следующие дни состоялись сходки.

   {38} "К 20-му февраля забастовка охватила следующие заведения:

  

   1) С[анкт]-П[етербургский] университет 10 февраля

  3964 чел.

   2) Военно-медицинская академия 12 февраля 750 чел.

   3) Московский] универси­тет 16 4500

   4) Киевский

   " 17 2796

   5) Лесной институт 12 502

   6) Горный " 12 480

   7) Технологический] " 13 1024

   8) Электротехнический " 12 133

   9) Инст[итут] инж[енеров] путей сообщения] 12 888

   10) Инст[итут] граждан­ских] инженеров 13 353

   11) Историко-филологиче­ский 15 90

   12) Московское техническое учил[ище] 15 1000

   13) Сельскохозяйственный]

   институт 18 неизв.

   14) Киевск[ий] политехни­кум 17 340

   15) С[ельско]хоз[яйственный] институт]

   в Ново-Алек­сандрии 16 неизв.

   16) Высшие ж[енские] курсы 13 960

   17) Ж[енские] медиц[инские] курсы 12 370

   18) Ж[енские] педагогичес­кие] курсы 16 183

   19) Рождеств[енские] курсы 13 250(?)

   20) Курсы Лесгафта 12 200

   21) Зубоврач[ебные] курсы - -

   22) Академия художеств 14 375

   23) Духовная академия

   - февраля 252

   24) Рижский политехникум 18 1500 Всего свыше 20896 чел.

   (Дневник, т. IV, стр. 137. Запись от 12-28 февраля 1899 г.)

  

   Как всегда во время студенческих волнений, наряду с академическими и специально студенческими вопроса­ми выступали и общие.

   "Да, несомненно, их решить не молодежи, но они всегда волновали и всегда будут волновать всего более именно молодежь, потому что она наиболее чутка и вос­приимчива. Их решить - не молодежи, но расплачива­ется за них именно молодежь, и будет расплачиваться очень долго. У нас сменялись разные течения: был "нигилизм" - и некоторые из теперешних государственных людей помнят, как, вовсе даже не будучи нигилистами, они волновались в 60-х годах из-за матрикул (Студенческие экзаменационные книжки с приложением фото­графии. Студенты обязаны были иметь их при себе, как удостове­рения личности. Книжки эти были введены впервые в 1861 г. одно­временно с разного рода стеснениями академической свободы, что и вызвало волнения среди студентов. Прим. ред. "Дневника".)... Потом общество и литература были охвачены народничеством, - и опять были волнения, причем многие "филосо­фы" винили народничество, не замечая, что это направ­ление вмещало в себе и радикализм и реакцию. Потом наступили 80-е годы; подавленность, угнетенность, реак­ция в настроении против бурных потрясений 70-х годов, самоуглубление, самосовершенствование, недоверие ко всем общественным формам и движениям, "непротивле­ние" и грандиозные волнения студентов, совершенно пе­реполнившие в Москве Бутырский замок и манежи... И отозвавшиеся на высших заведениях в других городах: Петербурге, Киеве, даже Казани. Теперь, конечно, {40} те же "философы" готовы винить марксизм... И все дело в том, что опять повторилось движение, никогда не затихавшее в России надолго. И повторилось так сильно, как еще, пожалуй, не бывало" (Дневник, т. IV, стр. 120-121. Запись от 12-28 февраля 1899 г.).

   В связи со студенческими волнениями произошел ин­цидент, о котором Короленко в дневнике пишет:

   "21 и 23 февраля и 23 марта в "Новом времени" по­явились "Маленькие письма" А. С. Суворина по поводу студенческих беспорядков. Своим, теперь уже давно обычным, тоном деланной искренности, a la Достоев­ский, Суворин [...] обращает свои довольно суровые по­учения исключительно в сторону молодежи [...] Письмо-это, систематически подменяющее действительную при­чину беспорядков (нападение полиции на улице) "не­желанием подчиняться порядкам учебных заведений",- вызвало в обществе бурю негодования" (Там же, стр. 153. Запись от 14 апреля 1899 г.).

   "...Начались протесты против "Нового времени": сна­чала Минералогическое, потом Историческое общества по предложению своих членов отказались печатать свои объявления в "Новом времени", а также просили не вы­сылать им газету. За ними последовали многочисленные заявления частных лиц, письма печатались в газетах, пока... цензура не взяла Суворина под свое покрови­тельство и не запретила печатание заявлений "против газет, не одобряющих волнений молодежи..." До этого времени в газете "Право" успела еще появиться пре­красная статья К. К. Арсеньева, спокойно, с силой сдер­жанного негодования разбивавшая прозрачный серви­лизм суворинской аргументации... Но уже моя заметка, назначенная для мартовской книжки "Русского богат­ства", целиком не пропущена цензурой, и не по причине {41} каких-нибудь резкостей, а просто потому, что речь шла о беспорядках и о мнениях по этому поводу Суворина и его противников...

  

  

  

   [...] После этого против Суворина поданы заявления в суд чести (Суд чести при Союзе писателей. Прим. ред. "Дневника".) и комитетом возбуждено перед судом чес­ти обвинение Суворина в поведении, недостойном зва­ния члена Союза" (Дневник, т, IV. стр. 156-157.).

   "Суд чести Союза писателей постановил приговор по делу Суворина. Осудив "приемы" его, признав, что он действовал без достаточного сознания нравственной от­ветственности, которая лежала на нем ввиду обстоя­тельств вопроса, что он взвалил всю вину на студентов, тогда как сам должен признать, что в деле есть и дру­гие виновники,- суд чести, однако, не счел возможным квалифицировать его поступок, как явно бесчестный, который мог бы быть поставлен наряду с такими поступ­ками, как шантаж и плагиат,- упоминаемые в 30 ст[атье] устава Союза.

   Определение писал я. Приговор единогласный (Фаминцын, Арсеньев, Мушкетов, Манассеин, Анненский, Спасович, Короленко). По этому поводу было много шу­му, будет осенью еще больше. Суворин (представивший длинное, бессвязное, в общем совершенно бестолковое объяснение, кое-где лишь указывавшее на действитель­ные промахи обвинявшего комитета), - очень волновал­ся и накануне прислал письмо на имя Арсеньева, в ко­тором просил ускорить сообщение приговора, так как ему чрезвычайно тяжело ожидание. Приговор был готов н послан ему в тот же день. Многие ждали, что суд чес­ти осудит Суворина. "Если не за это одно, то за все вообще". Мы строго держались в пределах только данного обвинения, и, по совести, я считаю приговор {42} справедливым. В данном деле у Суворина не было бесчест­ных побуждений: он полагал, что исполняет задачу мен­тора. Но у него давно уже нравственная и цивилическая глухота и слепота, давно его перо грязно, слог распу­щен, мысль изъедена неискренней эквилибристикой...

   [...] Все эти приемы в "Маленьких письмах" мы и от­метили и осудили. Но мы считали неуместным и опасным становиться судьями всего, что носит характер "мнений" и "направления". С этим нужно бороться не приговора­ми. А от нас именно этого и ждали..." (Дневник, т. IV, стр. 171-172. Запись от 24 июля 1899 г.)

   Приговор суда чести по делу Суворина вызвал боль­шое неудовольствие в студенческой среде и в широких кругах интеллигенции.

   Летом 1899 года мы жили на даче в деревне Растяпино близ Нижнего Новгорода, Здесь отец работал над рассказом "Маруся" для сборника "Русского богатства", впоследствии названном "Марусина заимка". Из Ниж­него часто приезжала знакомая молодежь, и шли споры по поводу приговора суда чести над Сувориным. В ар­хиве отца хранятся письма, порицавшие участников су­да - Анненского и Короленко, Был получен протест из Нижнего, в котором им рекомендовалось отказаться от общественной деятельности. Среди подписавшихся 88 че­ловек было немало знакомых отца и Анненского. По этому поводу отец писал A. П. Подсосовой:

   "Можно возмущаться теми или другими мнениями писателя, можно протестовать против них, но судить за них нельзя. Это азбука свободы слова и печати, которая, к сожалению, еще не знакома многим не в одном Ниж­нем. Одно дело - журнальная статья, другое дело - приговор того или иного суда, Я могу бороться с мне­нием, но буду против его "осуждения" судом и даже са­мой отдачи под суд.

   Публику, и меня лично, и всех нас {43} глубоко возмутило "мнение" Суворина о том, что госу­дарству ничего не стоит выкинуть десятки тысяч моло­дежи. Арсеньев заклеймил это мнение в печати, мою статью по этому поводу задержала цензура. Но оба мы полагаем, что даже с такими мнениями нужно бороться не приговорами суда. Поэтому мы сразу поставили принцип: мнения Суворина нашему суждению не подле­жат. Между тем, мы знали, что именно "мнения" глав­ным образом возмущали большинство. Мы знали, что, осудив лишь некоторые приемы Суворина, - мы не удов­летворим ни Суворина, ни очень многих в обществе. Но мы думали не о Суворине и не о большинстве, а о необ­ходимости полной справедливости суда и о некоторых "началах", которые, по нашему мнению, важнее всяких Сувориных. И если бы пришлось такое же дело судить вторично, и если бы протестовали не 88, а 88 880 чело­век, мы все-таки "имели бы гражданское мужество" сказать то же..." (Письмо М. П. Подсосовой в мае-июне 1899 г. ОРБЛ. Кор./II, папка N 7, ед. хр. 95.).

   В течение четырех лет пребывания в Петербурге от­цу приходилось постоянно участвовать в суде чести, в кассе взаимопомощи, в Литературном фонде, выступать на вечерах с благотворительной целью. Его литератур­ная работа не шла, нервность и бессонница не проходили. В 1900 году он решил уехать из Петербурга в провин­цию, все равно куда, лишь бы подальше от столицы, где он чувствовал себя очень плохо.

   "Петербург не по мне,-записал Короленко в дневнике 1901 года. - ...Мелкие "подлитературные" дрязги, пересуды, столкновения... Потом цензура, объяснения с авторами, концерты, чтения, обеды с речами, суд чести, кажется, нужный только для того, чтобы портить на­строение самим судьям и, пожалуй, сторонам... Одним {44} словом - сутолока и притом довольно бестолковая... Прибавить к этому болезнь (с 96 года) -и четыре года долой из жизни!" (Дневник, т. IV, стр. 186. Записано в январе 1901 г.).

   Помню, на столе разложили карту России, и все, в том числе и мы с сестрой, с интересом путешествовали по ней, выбирая место будущей жизни. Мы были при­влечены к этому обсуждению, как равноправные, и я вспоминаю интерес, который приобрели вдруг кружочки и черные буквы на карте. За ними скрывалась таин­ственность новых мест, не оставлявшая сожаления о разлуке с Петербургом, где началась наша сознательная жизнь и возникли первые дружеские связи.

   Для нового места отец поставил два условия,-это должен быть маленький городок, по возможности без газеты, так как он хотел хоть на первое время быть сво­бодным от провинциальной газетной работы, и в хоро­шем климате на юге, потому что моя младшая сестра была очень слабой и часто хворала.

   Выбор по совету М. И. Сосновского, полтавца, зна­комого отца по ссылке и литературной работе, остано­вился на Полтаве. Казалось, этот тихий маленький го­родок удовлетворял нашим требованиям: в нем не су­ществовало в то время газеты, был прекрасный климат, масса зелени. Зимой на маленьком пруду устраивался каток. Отец продолжал увлекаться коньками, выучив и нас хорошо кататься.

   Переезд в Полтаву связывался с надеждами отца на­чать более интенсивную литературную работу, что было невозможно в столице.

   Весной 1900 года мы уехали из Петербурга на лето Уральск.

  

  

   Среди работ, которые давно занимали отца, была мысль о большом историческом романе из времен пу­гачевского движения. Намеки на эту тему, еще совсем не оформленные, появляются в ранних записных книж­ках отца. К 1886 году относится набросок, в котором можно видеть зародыш будущей темы. В нижегородской архивной комиссии,- членом ее Короленко состоял с 22 октября 1887 года до отъезда из Нижнего Новгоро­да,- разбирая бумаги Балахнинского магистрата, он натолкнулся на дела, связанные с пугачевщиной, веро­ятно, и направившие его интерес по этому руслу. В исто­рическом очерке "Колечко" отец писал:

   "Только десять лет прошло с того времени, как над Русью пронеслось ураганом пугачевское движение. Взметнувшись легким снежным облачком из-под копыт первого пугачевского отряда у Бударинского форпос­та,- оно затем набралось в грозовую тучу, нависшую вплоть и над нижегородским краем, отделявшим ее от Москвы. До Балахны не доходил ни один пугачевский отряд и городовому магистрату не пришлось ведать ни одного дела, непосредственно касавшегося великого бун­та. Но зато, если бунт не бывал в Балахне, то Балахна в лице своих граждан весьма бывала в бунте. В тех же делах, откуда мы почерпнули эти строки о злоключении бедной вдовицы, есть, несколько рассказов нескольких балахонцев-судопромышленников о том, как с их судов с криками "ура" скопом бегали работные люди, уходя в сборище того государственного злодея и самозванца Емельки Пугачева" (К о р о л е н к о В. Г. Колечко. (Из архивных дел.) "Нижегородский листок", 1896, 5 марта.).

   {46} На страницах повести "Арзамасская муза" (Короленко В. Г. Полное собрание сочинений. Посмерт­ное издание. Т. XVI. Госиздат Украины, 1923, стр. 15 и сл.), напи­санной также по архивным материалам в начале 90-х годов, опять встречается упоминание о надвигающейся "пугачевской грозе", мелькает фигура молодого офицера, уезжающего "куда-то на Волгу", "на степь", навстре­чу неведомой судьбе. Возможно, что это уже намек на образ будущего героя романа "Набеглый царь".

   В связи с возникшим в процессе архивной работы интересом ко времени Пугачева отец летом 1891 года съездил в Уфу - для осмотра места расположения ла­геря сподвижника Пугачева, Чики. В записной книжке отца сохранился набросанный карандашом план этого лагеря. Дневник нижегородского периода хранит запи­си живых впечатлений от частых поездок по Волге и пеших путешествий отца, отголоски преданий разинского и пугачевского времени. Среди них встречаются на­броски размышлений о жизни и литературном способе ее передачи, прослеживая которые нельзя не думать, что у их автора назревает мысль об историческом ро­мане. К этому времени относится связанный с волжскими мотивами рассказ "Художник Алымов", где также выступают образы двух бунтарей, зарисованных впер­вые в отрывке дневника 1886 года.

   Возникший в конце 80-х годов замысел историческо­го романа из времен пугачевщины, проходя через 90-е и 900-е годы, расширяется и углубляется изучением эпо­хи, поездками и работой в архиве. Еще в Нижнем Нов­городе, занимаясь делами Балахнинского городового магистрата, отец наметил принципы исторической архив­ной работы, которые пытался формулировать в своем докладе: "Дело о описании прежних лет архивы". Здесь он говорит:

   {47} "Массовая подкладка событий, незаметно склады­вающаяся из атомов жизнь народа, постепенно назре­вающие перемены в глубине этой жизни - все широкие бытовые явления - уже давно привлекают внимание историка, понимающего, что показная сторона истории очень часто, если не исключительно, составляет не при­чину, а только следствие этих мелких в отдельности, но огромных в своей совокупности явлений... Но массовые явления изучаются только широкими массовыми прие­мами, и только кропотливый труд, только черная работа собирания мелких фактов бытовой и общественной жизни прошлого может дать тот материал, из которого вытекают затем новые широкие выводы и обобщения..." (Короленко В. Г. Дело о описании прежних лет архивы сто лет назад и в наше время. Издание Нижегородской архивной комиссии, 1895.).

   Свое пребывание в Уральске, путешествия по ка­зачьим станицам, впечатления, легенды о Пугачеве отец описал в очерках "У казаков".

   "Ранним июньским утром 1900 года, с билетом пря­мого сообщения Петербург - Уральск я приехал в Са­ратов [...] Дует теплый ветер, плещется на отмели речная струя от проехавшего парохода [...] Наконец - звонок, и наш поезд ползет по низкой насыпи с узкой колеёй, на этот раз с очевидным намерением пуститься в путь. Степь тихо развертывает перед нами свои дремотные красоты. Спокойная нега, тихое раздумье, лень... Чув­ствуется, что вы оставили на том берегу Волги и тороп­ливый бег поездов, и суету коротких остановок, и вооб­ще ускоренный темп жизни.

   [...] Я с любопытством вглядывался в эту однообраз­ную ширь, стараясь уловить особенности "вольной сте­пи" [...] Нигде, быть может, проблема богатства и бед­ности не ставилась так резко и так остро, как в этих {48} степях, где бедность и богатство не раз подымались друг на друга "вооруженной рукой". И нигде она не сохрани­лась в таких застывших, неизменных формах. Исстари в этой немежеванной степи лежат рядом "вольное" бо­гатство, почти без всяких обязанностей, и "вольная" бедность, несущая все тягости... А степь дремлет в своей неподвижности, отдаваясь с стихийной бессознатель­ностью и богатому, и бедному, не пытаясь разрешить, на­конец, вековые противоречия, то и дело подымавшиеся над ней внезапными бурными вспышками, как эти вих­ри, взметающие пыль над далеким простором...

   Вихри и в эту минуту вставали кое-где над степной ширью и падали бесследно... А под ними все та же степь недвижимая, ленивая и дремотная...

   Около двух часов дня вправо от железной дороги за­мелькали здания Уральска, и, проехав мимо казачьего лагеря, поезд тихо подполз к уральскому вокзалу, ко­нечному пункту этой степной дороги[...] Влево, за густой пылью, высились колокольни городских церквей и затей­ливая триумфальная арка в восточном стиле. Из города к садам по пыльной дороге ползли телеги с бородатыми казаками, ковыляли верблюды, мягко шлепая в пыль большими ступнями. На горбу одного из них сидел киргиз, в полосатом стеганом халате, под зонтиком, и с высоты с любопытством смотрел на велосипедиста в ки­теле, мчавшегося мимо. Верблюд тоже повернул за ним свою змеиную голову и сделал презрительную гримасу. Я невольно залюбовался этой маленькой сценой: медли­тельная, довольно грязная и оборванная, но величавая Азия смотрела на юркую и подвижную Европу..." (Короленко В. Г. Полное собрание сочинений. Посмерт­ное издание. Т. XX. Очерки и рассказы. Госиздат Украины, 1923, стр. 39-43.).

   Мы поселились близ Уральска на даче М. Ф. Каменского.

   21 мая 1900 года отец писал Ф. Д. Батюшкову:

   {49} "Здесь - мы в садах. В трех саженях от балкона на­шей хибарки - река Деркул, в которой я уже купался раза три. За речкой (чудесная речонка, в плоских зеле­ных берегах, с белесым ивняком, склоняющимся к во­де!) -тоже луга и сады, с колесами водокачек и жело­бами для орошения. Тепло, даже, вернее, жарко, тихо, уютно. На всех нас первый день нашего пребывания произвел отличное впечатление. А для меня вдобавок среди тишины этих садов и лугов бродит еще загадоч­ная тень, в которую хочется вглядеться. Удастся ли,- не знаю..." (К о р о л е н к о В. Г. Письма. 1888-1921. Под ред. Б. Л. Модзалевского. Пб., "Время", 1922, стр. 145.).

   Чтобы работать в войсковом архиве, куда отец полу­чил доступ, он уезжал с утра на велосипеде в Уральск, находившийся в семи верстах от нашего дома, и к обеду возвращался оттуда с четвертью кумыса за спиной. Эти поездки в сорокаградусную жару его не утомляли: он купался, обедал, а вечером с увлечением играл с нами, детьми, и молодежью в гандбол на площадке близ дома Каменских.

   "Прочитал и сделал выписки из 8 огромных архив­ных дел (по 500-600 страниц) и побывал в нескольких "пугачевских местах", в том числе совершил одну по­ездку по верхней линии до Илека, шатался по хуторам, был в киргизской степи; недавно еще, не без некоторо­го, признаться, волнения, стоял на той самой пяди зем­ли, где был знаменитый "умет" (на Таловой). Как вся русская история, - умет был сделан из весьма непрочных материалов. Впрочем, в начале еще этого столетия его развалины одиноко стояли, размываемые дождями, на самом берегу речки. Теперь там - целый поселок, и я снял его строения (не то что пугачевского, а прямо скифского стиля), снял умет в степи, снял внутренность {50} такого умета (посмотреть, так и не разберешь, что это такое. Так и в натуре!). Одним словом, оглядываясь назад, вижу, что и архивного и натурального материала набрал немало. Лето для моей задачи не потеряно; узнал казаков (порой тоже скифского периода!) и, главное, все мелочи, все сколько-ниб[удь] выдающиеся "происшествия" за неск[олько] лет до Пугачева, во вре­мя и после - теперь у меня как на ладонке. Очень инте­ресны данные об участии в этой борьбе киргиз, до сих пор, кажется, почти нетронутые. Интересно: прежде всего оказывается, что гуманное российское начальство вызвало их само и посоветовало кинуться на улусы кал­мыков, приставших к Пугачеву,- "дочерей взять в на­ложницы, а жен в есыри" (Пленные холопы (татарск.)) (буквально!). Киргизы хлынули на зов и буквально затопили Уральскую линию и места между низовьями Волги и Урала. На желтых листах арх[ивных] дел читается целая трагедия: сначала частые тревожные рапорты с форпостов, потом просьбы о помощи, потом молчание... И уже в это время вмеши­ваются пугачевцы. Потом лет 5-6 еще начальство не могло рассчитаться с последствиями своего политиче­ского шага: на требование выдачи обратно "русских есырей" хан и султаны отвечали, что они действовали по приказу, из усердия к ее величеству, и разбирать их было трудно. Сколько мне кажется, эта страничка исто­рии пока еще не была разработана. Когда-нибудь я на­печатаю этот материал, а пока берегу его для своей ра­боты" (Письмо Ф. Д. Батюшкову от 7 сентября 1900 г. - B кн.: Короленко В. Г. Письма. 1888-1921. Пб.. 1922. стр. 152-163).).

   Особенно длительные и интересные поездки по ка­зачьим станицам отец предпринял осенью, после нашего отъезда в Полтаву. К этому времени в его воображении {51} начали уже складываться картины задуманного рома­на. Побывав на речке Таловой, над которой стоял когда-то умет Оболяева, где жил Пугачев, отец в письме к матери в Полтаву набросал обширный конспект гла­вы романа.

   В этом наброске вырисовываются образы исторических лиц, в том числе и Пугачева, еще не "объявившегося" и выдающего себя за купца. К это­му времени Короленко так формулирует тему романа:

   "Картина человеческой неправды и подлости, с одной стороны, неясные инстинкты дикой воли, картины раз­гула и разнузданности этой дикой воли, с другой сторо­ны, и среди этих темных, разбушевавшихся сил-меч­та о какой-то будущей правде, как звезда среди туч,- вот как мне рисуется основная нота моей повести..." (Письмо Е. С. Короленко от 21 августа 1900 г. - В кн.: Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. 1. М., 1932, стр. 177.).

  

   В архиве отца сохранились записные книжки, запол­ненные выписками из исторических сочинений, относя­щихся к эпохе Пугачева, библиографические справки и указания на темы, которые он хотел развить в своем произведении. На полях прочитанных исторических сочинений есть его характеристики и размышления.

   Замысел романа занимал Короленко в течение ряда лет, - по крайней мере, до 1904 года он продолжал со­бирание материалов и возвращался к работе над ними. Собранный архивный материал был сложен отцом в "исторический" сундучок, и замысел романа существо­вал только в набросках трех глав и беглых заметках записных книжек. Этому было много причин, так части уводивших отца от художественной работы к публицис­тике и газетным статьям. Работа над романом была отодвинута собственной ролью отца, как участника исторических событий 1905 и последующих годов.

   {52} Когда-нибудь художник будущего остановится с со­чувственным интересом на судьбе и роли Короленко в нашу историческую эпоху, среди двух лагерей, в борьбе за то, что он считал своей правдой. Борясь с реакцией и отвергая многое, привнесенное массовым стихийным движением, он до конца жизни мужественно оставался в том одиночестве, которое вызывало его горячий интерес к далеким фигурам нашей истории.

   Эти мысли возникают при взгляде, на жизнь отца. Недели же летнего пребывания в Уральске были отды­хом после долгих лет усталости, полны надежд на работу и общение с новой жизнью, с новыми людьми.