Короленко Владимир Галактионович - Софья Короленко. Книга об отце

в в нем факты рокового столкновения, Короленко писал о задачах, ко­торые лежали на представителе власти и закона, вы­ехавшем в Сорочинцы после 19 декабря.

   "...В это место, уже охваченное смятением, печалью и ужасом, он должен был внести напоминание о законе, суровом, но беспристрастном, справедливом, стоящем выше, увлечений и страсти данной минуты, строго осуж­дающем самосуд толпы, но также... не допускаю­щем и мысли о кастовой мести со стороны чиновничества всему населению..." (Там же, стр. 440.).

   Подробно и сильно описав все преступления власти, совершенные в Сорочинцах и Устивице, Короленко, об­ращаясь к статскому советнику Филонову, писал:

   "Я кончил. Теперь, г[осподин] статский советник Фи­лонов, я буду ждать.

   Я буду ждать, что, если есть еще в нашей стране хоть тень правосудия, если у вас, у ваших сослуживцев и у вашего начальства есть сознание профессиональной чести и долга, если есть у нас обвинительные камеры, суды и судьи, помнящие, что такое закон или судейская совесть, то кто-нибудь из нас должен сесть на скамью подсудимых и понести судебную кару: вы или я.

   Вы, - так как вам гласно кинуто обвинение в дея­ниях, противных служебному долгу, достоинству и чести, в том, что вы, под видом следственных действий, внесли в Сорочинцы и Устивицу не идею правосудия и закон­ной власти, а только свирепую и беззаконную месть чи­новничества за чиновника и за ослушание чиновникам. Месть даже не виновным,- для их установления нужно было расследование. Нет, вы принесли слепую и дикую грозу истязания и насилия над людьми без разбора, в том числе и заведомо невинными...

   А если вы можете отрицать это, то я охотно займу ваше место на скамье подсудимых и буду доказывать, что вы совершили больше, чем я здесь мог изобразить моим слабым пером... Я докажу, что, называя вас истя­зателем, насильником и беззаконником, я говорю лишь то, что непосредственно вытекает из совершенных вами деяний. Потому, что вы, несомненно, производили истя­зания, насилия и беззакония. Вы попирали все законы, старые и новые, вы подрывали в народе не только уже веру в искренность и значение манифеста, но и самую идею о законе и власти. А это значит, что вы и подоб­ные вам толкаете народ на путь отчаяния, насилия и мести.

   {177} Я знаю: вы можете сослаться на то, что вы не один, что деяния, подобные вашим, может быть, превосходив­шие ваши, - остаются у нас безнаказанными... Это, г[ос­подин] статский советник Филонов, - пока печальная истина.

  

  

  

  

  

   И это не оправдание для вас. К вам же я обращаюсь потому, что живу в Полтаве, что она полна живыми об­разами ваших насилий, что до меня доносятся стоны и жалобы ваших жертв...

   А если и вы, как другие вам подобные, останетесь безнаказанным, если, избегнув всякого суда по снисхо­дительности начальства и бессилию закона, вы вместе с кокардой предпочтете беспечно носить клеймо этих тя­желых публичных обвинений, то и тогда, я верю, что это мое обращение не пройдет бесследно.

   Пусть страна видит, к какому порядку, к какой силе законов, к какой ответственности должностных лиц, к какому ограждению прав русских граждан зовут ее два месяца спустя после манифеста 17-го октября..." (К о p о л е н ко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 446-447.).

   Своим письмом Короленко добивался, во-первых, оглашения правды, во-вторых, суда не только для крестьян, но и для другой стороны. Была у него и третья цель. "Она диктовалась надеждой, что громко сказан­ная правда способна еще остановить разли­вающуюся все шире эпидемию жесто­кости [...]

   Сдавленные чувства людей, покорно стоящих на ко­ленях в снегу, под ударами нагаек и жерлами пушек, - плохая почва для "общественного спокойствия", не гово­ря уже о "новых началах" и их гарантиях. Гораздо на­дежнее со всех точек зрения напоминание "о законе, су­ровом, но беспристрастном и справедливом, стоящем выше увлечений и страстей данной минуты, строго {178} осуждающем самосуд толпы" (Цитаты из моего "Открытого письма". Прим, В. Г. Короленко), но также устанавливающем равновесие между виной и наказанием и не допускаю­щем мысли о безграничном произволе... одним словом, о законе, каким он должен быть, к которому необходимо стремиться.

   И если бы дружным усилием независимой печати, лиц из общества, подобных мировому судье Лукьяновичу, священникам, приезжавшим к губернатору, и, нако­нец, самим потерпевшим удалось вывести самонадеян­ного чиновника из-за окопов "служебной гарантии", если бы состоялся суд и приговор, который бы сказал свое внушительное "Quos ego!" (Я вас! (латинск.).) не одному Филонову, но и его многочисленным подражателям, то это было бы за­конным выходом из трагического положения, первой еще фактической победой новых начал на местах, одним словом, это создавало бы в деле "карательных экспеди­ций" то, что называют "прецедентом".

   Вот для чего я решился заменить безличные коррес­понденции своим "открытым письмом", начинавшим планомерную кампанию. Как бы ни были слабы шансы успеха, возможный все-таки результат был тем дороже, что он был бы достигнут на почве борьбы вполне зако­номерной, к которой призывалось также и само насе­ление.

  

   [...] Мое письмо было воспроизведено, частью цели­ком, частью в значительных выдержках, на страницах многих столичных и провинциальных газет. Затем пере­воды и выдержки появились в заграничной прессе. Я по­лучал из-за границы письма с просьбой о сообщении дальнейших судеб этого дела. Население, в свою оче­редь, шло навстречу усилиям печати, и мне предлагали сотни свидетельских показаний на случай суда Две женщины, потерпевшие тяжкие оскорбления, {179} соглашались даже рассказать о своем несчастье, если действи­тельно состоится суд над Филоновым или надо мною.

   [...] Типичная картина усмирений была поставлена, точно под стеклянным колпаком, на виду у русской и заграничной печати. Оставалось довести ее до конца, освещая весь ход этого дела и каждый шаг право­судия...

   [...] В это время в нашем крае находился генерал-адъютант Пантелеев, посланный для "водворения поряд­ка" в губерниях Юго-западного края. 12-го января поя­вилось мое письмо, а уже 14-го, по телеграмме этого генерал-адъютанта, газета, которая разоблачила ныне доказанные факты из деятельности чиновника, была приостановлена. Все видели в этом "административном воздействии" обычный и единственный ответ админи­страции на оглашения печати и на ее призывы к право­судию...

   Суд хранил таинственное молчание...

   [...] Таким образом, на поверхности полтавской жиз­ни оставалась старая картина: вопиющий произвол чи­новника... Одностороннее вмешательство суда, направ­ленное только на обывателей, уже потерпевших свыше меры... Административное закрытие газеты... Бессилие призывов к правосудию и нестерпимое зрелище безнаказанности вопиющих насилий.

   При этих условиях стремление независимой печати, взывавшей к правосудию и надеявшейся на него, могло, разумеется, казаться совершенной наивностью... И в глу­бине смятенной жизни, полной темноты и бесправия, уже назревало новое вмешательство, которому суждено было сразу устранить и гласную тяжбу, начатую незави­симой печатью, и таинственные движения робкого пра­восудия, если они действительно были..." (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 451-456.).

   {180} 18 января, вернувшись из другой подобной же экспедиции, Филонов был убит в Полтаве. Убийца скрылся.

   "Сложное и запутанное положение, создавшееся из привычных насилий, из их поощрения, из широкой глас­ности, из начинавшихся колебаний в среде администра­ции, из слабых признаков пробуждения правосудия, из "наивных" призывов независимой печати, - разрешилось трагически просто... "Наивная" тяжба снималась с аре­ны. Перед нами вместо противника, который должен был защищаться и которому мы приготовились отвечать но­выми, еще более вопиющими фактами, - лежал труп внезапно убитого человека. Администрации представил­ся удобный случай сделать из него в своих официозах мученика долга, а из писателя Короленко - "морально­го подстрекателя к убийству..." (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 457.).

   В день похорон Филонова местная полуофициозная газета "Полтавский вестник" поместила от имени покой­ного "посмертное письмо писателю Короленко". Письмо это, уже и тогда внушавшее большие сомнения в своей подлинности,-подложность его обнаружилась на пред­варительном следствии,- открыло обширную и ожесто­ченную газетную кампанию.

   "За "Полтавским вестником" отозвался "Киевлянин". За ним "Русская правда" (издатель - бывший земский деятель г. Квитка!), "Черниговские губернские ведо­мости", какая-то орловская газетка, поместившая "не­кролог писателя Короленко", написанный врачом Петровым, "Харьковские губернские ведомости", "Новое время"... Целый ряд явно и тайно черносотенных изда­нии в десятках тысяч экземпляров на разные лады ком­ментировали и извращали факты...

   Наконец, даже высокоофициозный орган председате­ля совета министров П. А. Столыпина счел достойным {181} своей официозной роли, не дожидаясь постановления суда, украсить свои столбцы безоглядным утвержде­нием, будто "травля Филонова, произведенная г. Короленко, имела прямой целью убийство данного лица"" ("Россия". Цитирую из "Русск[их] ведомостей]" 16 сент[ября] 1906 г., N 228. Прим. В. Г. Короленко.).

   В газете "Полтавщина", а затем в "Русском богат­стве" (1906, январь) Короленко ответил на эту клевету кратким заявлением. Глубоко сожалея о том, что начатая им гласная тяжба с бесчеловечными по форме и разме­рам административными репрессиями прервана вмеша­тельством, которого он не мог ни предвидеть, ни тем более желать, Короленко выражал надежду, что и те­перь ничто не помешает полтавской администрации по­требовать у него на суде доказательств правдивости всего им сказанного.

   Вскоре стало известно, что против писателя Короленко и редактора "Полтавщины" Д. О. Ярошевича воз­буждается преследование в связи с нарушением ими временных правил о печати:

   "12 марта 1907 года в Государственной думе, во вре­мя обсуждения законопроекта о военно-полевых судах, депутат от Волынской губернии г. Шульгин выразил по­желание, чтобы, казням подвергались "не те несчастные сумасшедшие маниаки, которых посылают на убийство другие лица, а те, которые их послали, интеллектуаль­ные убийцы, подстрекатели, умственные силы револю­ции, которые пишут и говорят перед нами открыто... Если будут попадать такие люди, как известные у нас писатели-убийцы...

   Голос. Крушеван?

  

  

   .

   Деп. Шульгин. Нет, не Крушеван, а гуманный и действительно талантливый писатель В. Короленко, убийца Филонова!

   Голос. Довольно! Вон!

   {182} Председатель. Прошу не касаться личностей, а говорить о вопросе.

   Шульгин. Слушаюсь".

   Этот эпизод я заимствую буквально из стенографи­ческого отчета... В то время, когда г. Шульгин стоял на трибуне Государственной думы и перед собранием депу­татов беззаботно кидал обвинения, всю тяжесть кото­рых, очевидно, не способен понять умом или почувство­вать совестью,-телеграммы уже сообщили, что дело писателя Короленко и редактора Ярошевича направле­но к прекращению, так как факты, ими изложенные, подтвердились..." (К о p о л е н ко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 466-467.).

  

  

  

   "Вслед за манифестом 17 октября, на почве свобо­ды союзов, возникли союзы журналистов, книгоиздате­лей, книгопечатников и (еще ранее) - рабочих печат­ного дела. Таким образом, все работники печатного станка оказались объединенными для защиты свободы печатного слова...

   Правительство гр[афа] Витте сначала как бы прими­рилось с существующим фактом, и печать вправе была ожидать, что временный закон о печати станет в уро­вень с этими ясными требованиями и новых начал уп­равления, и самой жизни. Но уже 24 ноября появились временные правила о печати, в которых сказались со­вершенно ясно старые взгляды администрации.

   Союз в защиту свободы печати, рассмотрев эти пра­вила, нашел, что: {183}

   1. Административным властям предоставлено право, по собственному их усмотрению, налагать арест на от­дельные номера изданий (отд. VIII, ст. 9).

   2. Под страхом тяжких кар печати воспрещено ка­саться самых насущных вопросов, именно в настоящее время требующих оглашения и всестороннего освеще­ния: стачки рабочих, прекращение работ на железных дорогах, телеграфе, телефоне и др., прекращение заня­тий служащих в правит[ельственных] учреждениях, прекращение занятий в учебных заведениях (отд. VIII, ст. 4, 5 и др.).

   3. Установлен порядок судебной ответственности, вводящий в судебный процесс политическую {184} партийность (полное устранение присяжных и сохранение су­да с сословными представителями).

   4. Сохранены даже некоторые виды предваритель­ной цензуры (цензура объявлений, придворных изве­стий).

   Ввиду того, что означенными временными правила­ми существенным образом нарушены коренные начала свободы слова и извращены "незыблемые основы" гражданских свобод, провозглашенных в манифесте 17 октября, союз постановил:

   "По-прежнему фактически осуществлять свободу печати".

   2-го декабря были приостановлены сразу 8 петер­бургских газет, экземпляры их конфискованы, а редак­торы преданы суду и подвергнуты личному задержанию за оглашение воззвания, озаглавленного "Манифест" и исходившего от совета рабочих депутатов и нескольких партийных организаций[...]

   Союз защиты печати, обсудив в тот же день этот эпизод, принял решение: перепечатать, в виде протеста, означенный документ во всех изданиях союза... Таким образом, и здесь еще раз сказалось единодушие печати, без различия направлений, в отстаивании свободы пе­чатного слова. Едва ли можно сомневаться, что боль­шинство изданий, принявших это решение, не разделя­ло по существу высказанных в манифесте взглядов и предоставляло себе выразить о нем свое мнение в по­следующих номерах... Но они считали самым существенным в этом вопросе право оглашения и свободного обсуждения общественного факта" (Короленко В. Г. О свободе печати.- "Русское богатство", 1905, N 11-12, стр. 205-206 третьей пагинации.).

   Строки этой статьи отца появились в той книжке журнала "Русское богатство", где был напечатан и {185} манифест совета рабочих депутатов. Книжка была задер­жана, и Короленко, как ответственный редактор, пре­дан суду.

   Суд состоялся 15 мая 1906 года. В своей защити­тельной речи на заседании Петербургской судебной па­латы отец говорил о значении, которое он придавал опубликованию манифеста, и роли печати в обществен­ной жизни страны:

   "Мы, как все русское общество, считаем себя в пра­ве нападать на те действия правительства, которые признаем несогласными с общим благом, и колебать его положение с целью заменить другим. Мы можем ошибаться, но наше право - внести свой голос в об­щий хор суждений о всяком данном составе правитель­ства.

   Теперь правительство для нас есть только один из общественных факторов; мы оцениваем его положение среди других, мы освещаем это положение, мы сооб­щаем об его силе и слабости, об ударах, которые ему наносятся, о средствах, которыми оно отражает эти удары. Доступность для гласности и критики - это теперь неизменное условие, к которому должны привы­кать наши правители. Это неудобно для них. Быть мо­жет. Но это удобно для всей страны...

   Это, и только это сделал и я, когда, в исполнение постановления союза защиты свободы печати, по сове­щанию с моими товарищами, решил огласить воззвание соединенных организаций" (Судебная речь В. Г. Короленко. - "Русское богатство". 1906, N 5, стр. XV.).

   Привлечение к суду за напечатание "Манифеста" лишило отца избирательных прав.

   Отношение к выборам в первую Государственную думу вызвало разногласие среди левых партий. {186} Ставился вопрос: идти в Думу или бойкотировать ее. Отец стоял за участие в выборах. "Я чувствовал, - пишет он в очерках "Земли, земли!",- что наш народ, особен­но крестьянство, еще далеко не разбирается в основах выборного закона, не сможет поставить сознательных политических требований и пойдет на выборы уже из простой привычки повиноваться. Кроме того, я думал... что народу нужна еще политическая школа и, в этом смысле, Дума будет очень полезна. Вопрос лишь в том, чтобы в нее вошло как можно больше сознательных элементов".

   Уехав из Полтавы 20 января 1906 года и на время уйдя от полтавских впечатлений и шумной петербург­ской жизни, он поселился в Финляндии, в местечке Мустамяки, чтобы работать над "Историей моего совре­менника". Здесь он по газетам следил за подготовкой выборов и узнал о намерении выставить его выборщи­ком в Думу. В связи с этим отец поместил в газете "Русские ведомости" (1906, 22 марта) следующее письмо:

   "В газетах появилось известие о том, что партия конституционалистов-демократов в Полтаве выставляет меня кандидатом в выборщики. Для избежания недора­зумений и в ответ на обращенные ко мне запросы счи­таю нужным сделать следующее разъяснение:

   1) К партии к[онституционалистов]-д[емократов] я не принадлежу, как не принадлежу и ни к какой другой из действующих ныне политических партий. По многим причинам я уже ранее решил не выставлять свою кан­дидатуру в нынешней избирательной кампании, остава­ясь внепартийным писателем того направления, которо­му служу уже много лет.

   2) Понимая и ценя побуждения, которыми руково­дились члены полтавской группы партии народной сво­боды, внесшие мое внепартийное имя в свой {187} избирательный список по гор[оду] Полтаве, я, однако, по мно­гим причинам, должен остаться при прежнем решении, навстречу которому идут, вдобавок, и чисто внешние условия: как известно, по законам, определяющим "сво­боду выборов", лица, состоящие под следствием, не мо­гут участвовать в выборах. По законам же, определяю­щим "свободу печати", я состою под судом по литера­турному делу в качестве редактора журнала "Русское богатство". Судебное разбирательство назначено на 24 апреля, и значит, решение состоится лишь за три дня до открытия Государственной думы. Таким обра­зом, уже по совокупности обеих "свобод" я, вместе со многими (и даже очень многими!) из моих собратьев, лишен возможности осуществлять свое избирательное право".

   Всю весну 1906 года Короленко провел в Петербур­ге, отлучившись только на несколько дней в Москву (23-26 февраля) и в Полтаву (9-19 апреля). Поло­жение журнала было трудное.

   Длительное пребывание в Петербурге дало отцу возможность посетить заседание первой Государствен­ной думы, посвященное вопросу о смертной казни.

   "Ни одно из заседаний всех трех Государственных дум,- пишет он в статье "Бытовое явление", - не ос­тавило во мне такого глубокого впечатления, как за­седание 12 мая 1906 года.

  

   Прошло полгода со дня знаменитого манифеста. Назади остались ужасная война, Цусима, московское восстание, кровавый вихрь карательных экспедиций. Двадцать седьмого апреля открылась первая Государ­ственная дума; она должна была отметить грань рус­ской жизни, стать в качестве посредника между ее прошлым и будущим. В ответном адресе на тронную речь Дума почти единогласно высказалась против смертной казни.

   {188} Это было последовательно. Во всеподданнейшем докладе гр[афа] Витте, приложенном к манифесту, признавалось открыто и ясно, что беспорядки, потря­савшие в это время Россию, "не могут быть объяснены ни частичными несовершенствами существующего строя, ни одной только организованной деятельностью крайних партий". "Корни этих волнений, - говорил глава обновляемого правительства, - лежат, несомнен­но, глубже". И именно в том, что "Россия пережила формы существующего строя" и "стремится к строю правовому на основе гражданской свободы". "Положе­ние дела,-говорилось далее в той же записке,-тре­бует от власти приемов, свидетельствующих об искрен­ности и прямоте ее намерений". На докладе, в котором были эти слова, государь император написал: "Принять к руководству всеподданнейший доклад ст[атс]-секретаря С. Ю. Витте".

   Такова была компетентная оценка положения, сре­ди которого созывалась первая Дума. Исторический строй, признанный свыше отсталым и неудовлетворяю­щим назревшим потребностям современной русской жизни,- открыто брал на себя свою долю ответствен­ности за волнения и смуту, охватившие Россию. Ни "организованные партии", ни общество не были повин­ны в политической отсталости России. Вина в этом па­дала на единственных хозяев и бесконтрольных распо­рядителей. Первая Дума сделала из этого вывод: ос­тавьте же старые приемы борьбы, смягчите кары за общую вину всей русской жизни. Это и будет доказа­тельство той искренности и прямоты намерений о ко­торых вы говорите.

   Казалось, историческая власть стоит в раздумьи перед новой задачей. "С 27 апреля, говорил в одной из своих речей депутат Кузьмин-Караваев, ни один смертный приговор не получил утверждения. Напротив, {189} постоянно приходилось читать, что приговор смягчен, и наказание заменено другим" (Стенографич[еский] отчет о заседании Госуд[арственной] думы 18 мая 1906 г. Прим. В. Г. Короленко.)... В течение двух недель виселица бездействовала, палачи на всем пространстве России отдыхали от своей ужасной работы. Среди этого затишья историческая Россия встречалась с Рос­сией будущей, и обе измеряли друг друга тревожными, пытливыми, ожидающими взглядами.

   Двенадцатого мая получилось известие, что висели­ца опять принимается за работу. Раздумье кончилось.

   В Думе происходило обсуждение кадетского зако­нопроекта о неприкосновенности личности. У проекта были, конечно, свои недостатки. На него нападали с разных сторон; для одних он был почти утопичен, для других - слишком умерен. Теперь едва ли можно со­мневаться, что, будь он действительно осуществлен хоть в незначительной части,- Россия вздохнула бы, точно после мучительного кошмара. Весь вопрос состоял в том, может ли Дума осуществить что бы то ни было, или все ее пожелания останутся красивыми отвлеченностями. Призвана ли она для реальной работы, или ей суждено представить из себя законодательную фабри­ку на всем ходу, с вертящимися маховиками и валами, но только без приводных ремней к реальной жизни.

   Случай для ответа на этот вопрос скоро представился и притом в самой трагической форме... Обсуждение законопроекта о неприкосновенности личности было прервано спешным запросом трудовиков: известно ли главе министерства, что в Риге готовится сразу восемь смертных казней?[...]

   Общее значение этого эпизода было совершенно яс­но. Раздумье кончилось. Исполнительная власть отстра­няла общесудебные гарантии и даже на место {190} гарантий военно-судных выдвигала личное усмотрение риж­ского администратора. Иначе сказать: администрация опять выступала судьей в собственном деле и на ос­новании этого суда, глубоко чуждого самому духу но­вых учреждений, уже готовила казни.

   На этой своеобразно "легальной" почве, около этих восьми жизней закипела бескровная, но полная глубо­кого драматизма борьба новой Думы со старой истори­ческой властью. Были пущены в ход заявления, хода­тайства, просьбы.

   Апеллировали к человеколюбию, к великодушию, к справедливости, к простой формальной законности. За­щита подала жалобу в сенат на приостановку касса­ции и в то же время обратилась с ходатайством на вы­сочайшее имя. Думе, в целом, оставалось только принять запрос. Шестьдесят шесть ее членов подписали от­дельное личное ходатайство...

   Двенадцатого мая я сидел в ложе журналистов и запомнил навсегда сумеречный час этого дня, предъяв­ление запроса, речи депутатов, смущенные, полные предчувствий. Среди водворявшейся временами глубо­кой тишины как будто чуялось веяние смерти и неви­димый полет решающей исторической минуты. Это была своего рода мертвая точка: вопрос состоял в том, в какую сторону двинется с нее русская политическая жизнь, куда переместится центр ее тяжести: вперед, к началам гуманности и обновления, или назад, к старым приемам произвола, не считающегося даже с своими собственными законами...

   К трибуне подошел В. Д. Кузьмин-Караваев. Речь его была простая, короткая, без громких слов. Разда­лось несколько нерешительных рукоплесканий и тотчас смолкли. Председатель поставил на баллотировку пред­ложение: препроводить запрос к председателю совета министров немедленно, без соблюдения обычных {191} формальностей, с указанием на необходимость приостанов­ки исполнения приговора до решения вопроса о касса­ции, до ответа на ходатайства...

   - Кто возражает против предложения, - говорит председатель, - прошу встать.

   Не поднялся никто.

   В первой Думе тоже были принципиальные защит­ники смертной казни, и еще недавно высказался в этом смысле екатеринославский депутат Способный. Но еще не было откровенной кровожадности нынешних "пра­вых", требующих виселиц даже для своих думских противников. Решение принято единогласно. Кто не хо­тел видеть в этом простой справедливости, - те чувст­вовали все-таки святость милосердия и останавлива­лись перед ужасом восьми казней...

   И помню, что тотчас по объявлении этого постанов­ления, когда Дума перешла опять к законопроекту "О неприкосновенности", зажгли электричество. Свет залил весь думский зал, председательскую трибуну, фигуру докладчика на кафедре, амфитеатр думских скамей с фигурами депутатов... И у меня было такое ощущение, как будто тут, в зале, есть еще что-то невидимое, но жутко-ощутительное, почти мистическое. Может быть, это была неуверенность в спасении восьми жизней, а за ней и во многом другом, что роковым образом сплелось с судьбой этих безвестных восьми людей в Риге... Дума сделала все, что могла. Но она не сделала ничего, - ка­жется, так следует истолковать это странное ощущение. Здесь могут только негодовать, надеяться, скорбеть и высказывать пожелания. А там могут вешать...

   Прошло шесть дней. Восемнадцатого мая на трибу­ну взошел докладчик Набоков, чтобы сообщить ответ председателя совета министров на думский запрос. От­вет был краток и формален. Сущность его, впрочем, была уже известна из газет: рижский {192} генерал-губернатор не пожелал ожидать исхода жалоб на приговор за­ведомо незаконного суда и распорядился 16 мая спеш­но казнить всех восемь приговоренных... ("Наша жизнь", 1906, 17 мая. Прим. В. Г. Короленко.).

   Смысл сообщения был ощутительно ясен; на сооб­ражения о законности отвечали заявлением о силе. В Думе полились речи, полные негодования и горечи. "В ответ на наш запрос,- сказал депутат Ледницкий,- нам кинули восемь трупов". "Некоторые из них мало­летние",- прибавляет депутат Локоть. Кузьмин-Караваев оглашает звучащую горькой иронией телеграмму Леруа-Болье. Просвещенный француз, знаток и друг России, поздравляет Думу с предстоящей отменой смертной казни. "Этим русский парламент совершит акт милосердия и ускорит прогрессивное развитие че­ловечества". Депутат Родичев еще пытается протесто­вать против "маловерия", которое темной волной хлынуло в Таврический дворец от этой мрачной генерал-губернаторской демонстрации. "Вы напишете закон об отмене смертной казни,- утешает он депутатов,- его утвердят, его не могут не утвердить.

   Неужели вы сом­неваетесь, что смертная казнь уже корчится в пред­смертных судорогах?"

   Увы! Самые оптимистические каламбуры бессильны перед фактом. А факт состоял в том, что против потока превосходных слов и проектов рижский генерал-губер­натор, разумеется, в полном согласии с правительством, выдвинул восемь виселиц. Это было так убедительно что через десять дней в той же думской зале, тот же депу­тат Родичев говорил с горьким унынием: "Если мы и признаем обсуждаемую статью (об отмене смертной казни) за закон, - в чем же изменится положение дела? Вы убеждены, что этот параграф станет законом и {193} казни прекратятся?.. Но, господа, каждый из нас понима­ет, что это не так..."

   И действительно, это оказалось не так. Кто теперь вспоминает на Руси, что в заседании 19 июня 1906 года в первую Государственную думу внесен законопроект, состоявший из двух статей:

   Статья первая. Смертная казнь отменяется.

   Статья вторая. Во всех случаях, в которых дейст­вующими законами установлена смертная казнь, - она заменяется непосредственно следующим по тяжести на­казанием...

   И что этот законопроект Государственной думой принят... И что он облечен в форму закона... Новый за­кон унесен потоком событий, смывших первую Думу, а факт остался. Виселица опять принялась за работу, и еще никогда, быть может, со времени Грозного, Россия не видала такого количества смертных казней. До своего "обновления" старая Россия знала хронические голо­довки и повальные болезни. Теперь к этим привычным явлениям наша своеобразная конституция прибавила новое. Среди обычных рубрик смертности (от голода, тифа, дифтерита, скарлатины, холеры, чумы) нужно от­вести место новой графе: "от виселицы". Почти еже­дневно, в предутренние часы, когда над огромною стра­ной царит крепкий сон, - где-нибудь, по тюремным ко­ридорам зловеще стучат шаги, кого-нибудь подымают от кошмарного забытья и ведут, здорового и полного сил, к готовой могиле...

   Да, как не признать, что русская история идет са­мобытными и необъяснимыми путями. Всюду на свете введение конституций сопровождается хотя бы времен­ными облегчениями: амнистиями, смягчениями репрес­сий. Только у нас вместе с конституцией вошла смерт­ная казнь, как хозяйка, в дом русского правосудия.

   {194} Вошла и расположилась прочно, надолго, как настоя­щее бытовое явление, затяжное, повальное, хрониче­ское..." (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9 M., Гослитиздат, 1955, стр. 472-478.).

  

  

  

   В очерках "Земли, земли!" Короленко отметил, что главенствующее место в первой Думе заняла "партия народной свободы", или конституционно-демократиче­ская партия (кадеты) и что представители ее сочиняли свой проект земельной реформы. В центре разработки и защиты кадетского проекта стоял профессор Михаил Яковлевич Герценштейн.

   "Я хорошо знал этого интересного человека, - пишет отец. - Ученый финансист по специальности, он давно готовился к кафедре, и Московский университет пред­ложил ему приват-доцентуру тотчас по окончании им курса. Но правительство упорно не допускало его к кафедре.

   Он был еврей по происхождению и притом "не­благонадежный в политическом отношении"; по этим двум причинам кафедра была для него закрыта вплоть до 1905 года. Он писал по своей специальности, а для заработка поступил в один из частных банков. Это дало возможность приглядеться к самой черной практике того самого дела, которое он до тех пор изучал теоре­тически. Он превосходно ознакомился с закулисной сто­роной земельной и банковской политики, которую вело тогдашнее министерство финансов, вынужденное счи­таться с взглядами монархов и с безграничными пре­тензиями крупного дворянства.

   {195} Это последнее обстоятельство придавало его речам в Думе совершенно исключительный вес и значение. Его противники сразу почувствовали в нем человека, отлично понимавшего все детали финансово-земельной политики самодержавия, все вожделения "первенству­ющего сословия" и казенное попустительство этим вож­делениям за счет всего народа. Поэтому каждый раз, когда он появлялся на думской, кафедре, - думскую залу охватывало вихрем особое оживление. Упрека в теоретичности этому теоретику сделать было невозмож­но. С иронической улыбкой на необыкновенно тонком и умном лице, он умел показать, что "практика" извест­на ему не хуже, а, может быть, даже лучше, чем его противникам. И эта ироническая манера вызывала сре­ди "зубров" взрывы настоящего бешенства.

   Крестьян­ские депутаты, наоборот, сразу признали в нем своего, руководителя и союзника. Каждый раз, когда под гром аплодисментов правых сходил с кафедры кто-нибудь из министров или какой-нибудь правый депутат, возражавший против "принудительного отчуждения", - крестья­не принимались кричать:

   - Герценштейн! Герценштейн!..

   Это значило, что очередь речей должна быть нару­шена, и кто-нибудь из ораторов левой стороны уступал слово Герценштейну. На кафедре появлялось типичное худощавое лицо с торчавшими врозь ушами и с оду­хотворенными тонкими чертами. На губах Герценштейна играла неизменная ироническая улыбка, и вырази­тельные светлые глаза твердо и насмешливо смотрели сквозь золотые очки.

   Кругом кафедры начинался точно морской прибой. "Зубры" потрясали кулаками и ругались, порой даже не только не парламентски, но и не печатно. На левой сто­роне, особенно среди крестьян, раздавался радостный смех и крики одобрения.

   {196} Помню одно из таких заседаний, имевшее для Герценштейна роковое значение. На очереди опять сто­ял земельный вопрос. Опять крестьяне кричали: "Герценштейн, Герценштейн", и опять на взволнованную толпу депутатов с кафедры взглянули сквозь золотые очки умные глаза ученого-практика.

   Он доказывал неизбежность и разумность коренной земельной реформы в интересах большинства народа, в интересах процветания государства, в интересах, на­конец, того самого "успокоения", о котором так много говорится и с правых и с министерских скамей...

   - Неужели господам дворянам, - прибавил он все с тою же тонкой улыбкой, - более нравится то стихий­ное, что уже с такою силой прорывается повсюду?.. Неужели планомерной и необходимой государственной реформе вы предпочитаете те иллюминации, которые теперь вам устраивают в виде поджогов ваших скирд и усадеб? Не лучше ли разрешить, наконец, в государ­ственном смысле этот больной и нескончаемый воп­рос?..

  

  

  

  

  

  

   Это была только горькая правда. Я в тот год жил в своей деревенской усадьбе и отлично помню, как каж­дый вечер с горки, на которой стоит моя дачка, кру­гом по всему горизонту виднелись огненные столбы. Одни ближе и ярче, другие дальше и чуть заметные, - столбы эти вспыхивали, подымались к ночному небу, стояли некоторое время на горизонте, потом начинали таять, тихо угасали, а в разных местах, далеко или близко, в таком же многозначительном безмолвии по­дымались другие. Одни разгорались быстрее и быстрее угасали. Это значило, что горят скирды или стога. Другие вспыхивали не сразу и держались дольше Это значит, загорались строения... Каждая ночь неизменно несла за собой "иллюминацию". И было поэтому со­вершенно естественно со стороны Герценштейна {197} противопоставить государственную земельную реформу, хотя она и разрушала фикцию о "первенствующем сосло­вии", этим ночным факелам, так мрачно освещавшим истинное положение земельного вопроса...

   Да, это была правда. Но, во 1-х, она была слишком горька, а во 2-х, это говорил Герценштейн, человек с типично-еврейским лицом и насмешливой манерой. Трудно представить себе ту бурю гнева, которая разра­зилась при этих словах на правых скамьях. Слышался буквально какой-то рев. Над головами подымались сжатые кулаки, прорывались ругательства, к оратору кидались с угрозами, между тем как на левой стороне ему аплодировали крестьяне, представители рабочих, интеллигенция и представители прогрессивного земско­го дворянства. А Герценштейн продолжал смотреть на эту бурю с высоты кафедры с улыбкой ученого, наблю­дающего любопытное явление из области, подлежащей его изучению...

   Но он не оценил достаточно силу этого бессилия. Я знал и любил этого человека, и мне, при виде этого ки­пения лично задетых им чувств и интересов, станови­лось жутко. Ретроградные газеты пустили тотчас же клевету, будто Герценштейн советовал крестьянам "почаще устраивать помещикам иллюминации", и эта клевета долго связывалась с именем Герценштейна.

   Первая Дума была распущена. Она серьезно хотела настоящего ограничения самодержавия, во 1-х, и во 2-х, она стремилась к действительному решению земельного вопроса. А самодержавию показалось, что оно сможет ограничиться одной видимостью, без сущности конституционного правления и без земельной реформы. Кадеты решили после роспуска прибегнуть к англий­ской форме общенародного протеста и в Выборге они выпустили воззвание об отказе от уплаты податей и исполнения повинностей, Народ не шелохнулся.

   {198} Герценштейн тоже был в Выборге и подписал выборгское воззвание. Не успел он еще уехать из Фин­ляндии, как на берегу моря, во время мирной прогулки с семьей, его поразила пуля наемного убийцы. Пройдя через его грудь, пуля застряла затем в плече его ма­ленькой дочери.

  (см. о убийстве Г. - http://ldn-knigi.lib.ru/R/Biloje_VIG.htm)

  

   Правительство покрыло это убийство явным безза­конием, и главные его вдохновители остались безна­казанными". (Короленко В. Г. Земли, земли! - "Голос минувшего", 1922, N 2, стр. 140-142.).

  

  

  

   В выборах в первую Думу отец не принимал учас­тия, так как находился в это время под судом по лите­ратурному делу. Ко времени выборов во вторую Думу он получил необходимые права и пользовался ими как выборщик Миргородского уезда.

   "С большим интересом,-- пишет отец,- я отпра­вился сначала в большое село Шишак, где должны были состояться сельские выборы. Впечатление было неопределенное и смутное. Прежде всего, руководство выборами не только формально, но и по существу нахо­дилось в руках земского начальника и администрации. Привычка к слепому повиновению была еще слишком сильна в сельском населении. Средняя крестьянская масса уже охотно слушала оппозиционные речи, но влиятельных оппозиционных групп в деревне почти но было, и действовали они не открыто.

   Мои местные знакомые сначала были уверены в успехе: черная сотня и крупное дворянство будут побиты. Но уже в зале волостного правления эти надежды рас­сеялись. Когда один из моих знакомых обратился к {199} одному выборщику, на сознательность которого рассчитывал - "неужели вы подадите голос за такого-то?" - тот ответил простодушно:

   - Нельзя иначе! За него очень стоит начальство.

   Скоро к этому человеку подошел земский начальник и стал давать ему какие-то наставления. И распоряже­ния земского начальника исполнялись просто в силу привычки повиноваться.

   Присматриваясь к выборной публике, я заметил на скамье в углу седого старика очень почтенного вида. На лице его было выражение какой-то торжественной грусти. Я под сел, к нему, и стал расспрашивать, что он думает о происходящем. Он не был из богачей, а толь­ко рядовой крестьянин, но о происходящем думал толь­ко печальные думы. Прежде было так: люди знали, что надо верить в бога и повиноваться царю... А теперь...

   Он скорбно махнул рукой. К нам присоединилось еще два-три таких старика, и полились такие же речи. Я чувствовал, что настроение этих стариков непосред­ственно, искренно и твердо. Новое казалось еще не­устоявшимся и смутным.

   Во время самих выборов, когда стали вызывать к ящикам, была выкрикнута еврейская фамилия... Я по­чувствовал, что кто-то толкнул меня в бок. Рядом со мной стоял молодой крестьянин, высокий, худой, креп­кий, но, видимо, сложившийся под тяжестью тяжкого труда с самого детства. Это был казак-хуторянин, пред­ставитель самой богатой, но и самой консервативной части населения. На его рябом лице маленькие живые глазки сверкали раздражением, любопытством и почти испугом.

   - Жид... Ей богу, жид! Да разве и ему можно?

   Я объяснил, что никто из полноправных обывателей не лишен избирательных прав. Он слушал с недоверием и изумлением. Потом он отошел от меня и стал {200} толкаться среди народа, тыча пальцем в еврея и в меня. И я видел, что его чувства находят отклик среди других. Я невольно думал,- что могут дать эти выборы, где еще столько непонимания, темноты и слепого повиновения?

   И действительно, результаты их были неопределен­ны. Прошло несколько "сознательных", но наряду с ними прошло еще больше ставленников земского на­чальника. И, наверное, за тех и за других часто голо­совали одни и те же люди.

   Выборщики стали съезжаться в Полтаву[...] Предзнаменования для прогрессивных партий были плохие, и нам казалось сначала, что выборы будут сплошь черносотенными. Через некоторое время выяс­нилось, однако, что надежда у нас есть. Между прочим, из Лохвицы приехала тесно сплоченная группа передо­вых земцев и довольно сознательных крестьян, настро­енных прогрессивно. Ядро у нас составили кадеты, но к ним же примыкали и социал-демократы. Социал-демо­краты были настроены против кадетов, лохвичане - против социал-демократов, но только блок мог спасти прогрессивную партию. Поневоле пришлось идти на компромисс. От крестьян был, между прочим, выбор­щиком харьковский студент Поддубный, исключенный из университета и более года занимавшийся в своей де­ревне сельским хозяйством. Это давало ему тогда вы­борные права. Он принадлежал к социал-дем