Короленко Владимир Галактионович - Софья Короленко. Книга об отце

ш­ках товарных, вагонов из пограничных местностей, на­полнили весной 1915 года низкие домики солдатских ка­зарм на Подоле, в Полтаве, помещение синагоги, тру­щобы Новопроложенной улицы, принося с собой болез­ни, нищету и страдания. Обвинение, тяготевшее над ев­рейским народом, питалось легендами, роившимися око­ло двух пунктов: Куж и Мариамполь. В Мариамполе приговором суда был обвинен в измене представитель еврейского населения Гершанович, а с ним вместе и все еврейские жители. Это произошло при обстоятельствах, о которых пишет отец в статье "О Мариампольской ?измене'".

   "Пруссаки заняли в начале сентября 1914 года Ма­риамполь Сувалкской губ[ернии]. Всюду, где они зани­мают враждебные им территории, немцы стараются из­брать уполномоченных от местного населения, через ко­торых предъявляют ему затем всякие требования. Это, {275} впрочем, делают все воюющие, и это вытекает из поста­новлений Гаагской, конвенции. Таким же образом, по требованию германских властей, жители Мариамполя для сношений с пруссаками выбрали бургомистра и его помощника. В качестве бургомистра был избран еврей Я. Гершанович, помощником его - поляк Бартлинг. На этих своих выборных "лучших людей" город возложил все тяготы посредничества с врагом и всю ответствен­ность. Через две недели немцы вынуждены были оста­вить Мариамполь, и город опять заняли русские. И тотчас к русским властям явился некто Байрашевский с доносом".

   Доносчик обвинял еврейское население в том, что оно будто бы "встретило щедрым угощением немцев, указывало им для грабежа русские дома, устроило несколько притонов, куда стекались еврейские солдаты, несшие сюда винтовки. Еврейские студенты с немецкими повязками на руках развешивали на улицах возмутительные прокламации. Бартлинг встретил нем­цев с белым флагом. Всеми же действиями по оказанию услуг немецким войскам руководил Гершанович, кото­рый силой отбирал у жителей скот, припасы и передавал их немцам. Деятельным помощником его был поляк Бартлинг".

   Бартлинг и Гершанович были преданы военному су­ду за измену. "Суд вызвал только двух свидетелей: Байрашевского и Пенчило. Пенчило ничего существенного не показал, Байрашевский повторил свои показания, еще сгустив краски. Приговором суда поляк Бартлинг оправдан, еврей Гершанович присужден на 8 лет в ка­торжные работы. Приговор вступил в законную силу, и почти два года "изменник"-еврей нес каторжный режим в псковской тюрьме. С этих пор "измена" всего еврей­ского населения целого города стала фактом, закреплен­ным судебным приговором. Обвинен один Гершанович, {276} но он - "лучший человек", выполнявший волю всех евреев Мариамполя. Его обвинение было вместе обвине­нием города. Но если целый город мог изменить, то чем же отличаются другие города с тем же еврейским населением? Массовые явления обладают широтой и посто­янством.

   Из Мариамполя обвинение, как зараза, разли­лось широко, захватило другие города и местечки [...] Я знаю, что мариампольский приговор смутил очень многих, совсем не антисемитов. Находили "смягчающие обстоятельства" в вековых притеснениях и несправедли­вости, которые перенесли и переносят евреи, но факт оставался признанным, и на сомнения, которые все-таки выражались по этому поводу, отвечали возражателям:

   - А Куж? А Мариамполь?"

   (Короленко В. Г. О Мариампольской "измене".-"Русские ведомости", 1916, 30 августа.).

   Этот приговор был продиктован не фактами, а нена­вистью, в данном случае ненавистью ко всему еврейско­му народу. "Даже заведомого злодея нельзя наказывать за проступок, в котором он не виновен... Ни один чело­век поэтому не должен отвечать за то, что он родился от тех, а не других родителей, никто не должен нести наказания за свою веру..." (Короленко В. Г, Собрание сочинений. В 10 т. Т. 10. М" Гослитиздат, 1956, стр. 148-149.) - писал отец еще в 1890 го­ду, 22 октября, Владимиру Соловьеву, присоединяясь к протесту передовой интеллигенции против начавшегося преследования евреев.

   В архиве отца сохранилось много писем, в которых он касался этого больного вопроса. "Я считаю,-пишет он в письме С-ой от 5 сентября 1916 года, - то, что пре­терпевают евреи в России... позором для своего отече­ства и для, меня это вопрос не еврейский, а русский..."

   Когда впоследствии выяснилось, что единственным {277} обвинителем жителей Мариамполя и их бургомистра был немецкий шпион и новым судом Гершанович был оправдан, то это павшее так внезапно обвинение ярко осветило всю глубину неправосудия, вызванного преду­беждением.

  

   "Наверное,- пишет отец в статье "О Мариамполь­ской "измене",- и старый Гершанович не горел все вре­мя чувствами одной возвышенной преданности долгу, которая так эффектна в мелодрамах. Он был просто старый честный еврей, уважаемый согражданами и по­чти поневоле принявший в трудное время тяжелую обя­занность перед родным городом и родной страной. И если бы суд имел время спросить еще хоть одного свидетеля, русского унтер-офицера Гордея, то вся Россия узнала бы из процесса, что бедный старый еврей с честью выполнил эту обязанность, что при этом он прав­диво выражал настроение и волю сограждан и что он лично и население Мариамполя заслуживали лучшей награды, чем каторжная тюрьма и позор тягчайшего из обвинений, повисшего над целым племенем".

   Что осталось у Гершановича после этих двух лет? "Сколько страданий вынесли он и его семья за это тяжкое время,-даже эти вопросы теряют свое значе­ние при постановке других, невольно теснящихся в встревоженную совесть: какие тысячи трагедий, сколько погибших человеческих жизней, - женщин, стариков и детей,- в этих толпах выселенцев и беженцев, гонимых, как осенние листья, предубеждением и клеветой с род­ных мест навстречу новым предубеждениям и новым клеветам на чужбине,- сколько их обязано своей ги­белью этому предубеждению и этой клевете..."

   Осенью 1915 года, после возвращения с Кавказа, за­хваченный этой совершавшейся на его глазах трагеди­ей, Короленко начал работать над большой повестью {278} "Братья Мендель".. Воспоминания, возвращают отца к годам его детства. В центре рассказа фигуры двух свер­стников, еврейских мальчиков.

   Различны пути братьев: одного увлекает революци­онная борьба за общие права в среде русских товари­щей, другого - борьба за национальную и религиозную самостоятельность. В повести должны были найти свое отражение и война, и национальные гонения - мучительные вопросы времени (Повесть не окончена.- Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 2. М. Гослитиздат, 1954.).

  

   Но в разгар этой работы отец получил известие о внезапной смерти брата Иллариона.

   Братья в детстве любили друг друга: разлучившие их в юности ссыльные скитания создали связь более глу­бокую, чем непосредственное общение, и хотя в дальней­шем условия жизни и работы разъединили их надолго, любовь оставалась верной и постоянной.

   Когда мы с отцом приехали в Джанхот, стояла жар­кая кавказская осень. Тяжелый гроб понесли на клад­бище в яркий солнечный день. Сосновый лес был напол­нен благоуханием. Прощаясь, отец положил руку на го­лову покойного брата и, нагнувшись, тихо сказал: "Про­щай, Перчина". И я помню, меня поразило то сложное чувство, которое было в этом прикосновении к мертво­му и детском прозвище, произнесенном перед открытой могилой. Рядом стояли жена и дети - два маленьких мальчика смотрели на все происходящее любопытными глазками. Я знаю, отец думал: что будет с детьми, так беспомощно стоящими сейчас перед жизнью? Как дале­ко уведет их она от того, что заключало лучшие надеж­ды поколения, к которому принадлежали старшие?

   И бу­дут ли их пути продолжать эти лучшие стремления в других формах, в иных условиях?

   {279} В прогулках с детьми, в разговорах о средствах ма­териальной помощи семье отец находил отвлечение от горя. Позднее, тяжело заболев, он писал 9 февраля 1916 года из Полтавы А. Г. Горнфельду:

   "Вы как-то сказали несколько слов по поводу одной моей фразы в письме о смерти моего брата. Вы назвали ее глубоко пессимистической. Я не могу считать себя пессимистом в истинном смысле..." (ОРБЛ, Кор./II, папка N 1, ед. хр. 88.). Истинный песси­мизм,- писал он далее,- "общая формула, которая ки­дает зловещий свет на все частности. У меня этого нет. Частности кажутся мне порой чрезвычайно зловещими, но общей формулы они не покрывают...

   Я все еще на положении больного, и это обстоятель­ство порой тоже способствует пессимизму... Но, стоя те­перь в тени, я помню, что был и на свету, и что в эту самую минуту есть много людей, стоящих на свету. Мно­го и в тени, но в смене света и теней вся картина жиз­ни..." (Там же.).

   В момент тяжелого горя и болезни отец думает то же, что и в наиболее яркий и счастливый период своей жизни: "Жизнь в самых мелких и самых крупных фак­тах - проявление общего великого закона, основные черты которого - добро и счастье". "А если нет счастья? Ну что же... Нет своего - есть чужое, а все-таки общий закон жизни - есть стремление к счастью и все более широкому его осуществлению..."

   Тяжелая болезнь прошла, но отец уже не вернулся к прерванной повести. Жизнь среди грохота войны и дви­жения фронтов предъявляла новые требования. Победа в Галиции ознаменовалась вместо "формул широких и великодушных обещаний, раздавшихся как благовест в начале войны, постыдной практикой, которая {280} темными путями успела подменить эти обещания, благовест заменила похоронным звоном..."

   "Сколько мерзостей наделали над населением,- пи­шет отец С. Д. Протопопову 12 октября 1916 года,- сколько воровства, насилий, подлости там произведено... Это война? Пусть так... Но это не только война, это еще и политика. Обещали "освободить" Галицию, т. е. ее население, а вместо того погнали в Сибирь администра­тивно галичан, которые говорят и пишут на родном украинском языке. Покровительствуют вору Дудыкевичу и ссылают честных людей. Хозяйничал Бобринский, теперь посылают Трепова..." "Неужели наше правосла­вие может быть поддержано только давлением? - пишет он в статье "Опыт ознакомления с Россией".- А рус­ский язык, наша богатая и прекрасная литература, - неужели они требуют подавления другого, родственного языка и родственной культуры, сыгравших такую роль в вековой борьбе галичан за свой русско-славянский об­лик?!" (Короленко В. Г. Случайные заметки. Опыт ознакомле­ния с Россией-"Русские записки", 1916, N 11, стр. 262-263.).

   "Знают ли эти галичане, сумеют ли они понять и разъяснить, что есть две России, - что к ним, благо­даря несчастно сложившимся обстоятельствам, Россия повернулась одной и не лучшей стороной, что им суж­дено было испытать на себе нравы давно у нас упразд­ненных управ благочиния и печальной памяти школ кан­тонистов,- что другая Россия относится к ним иначе,- что она не сочувствует показным обращениям и воссое­динениям в сомнительных условиях[...] Русское общество продолжает стоять на стороне широкой вероисповедной и национальной свободы против принуждения, хищни­чества и безнаказанности" (Там же, стр. 260-261.).

  

   {281} В Полтаве отцу пришлось встретиться с несколькими живыми свидетелями и жертвами этих русских меро­приятий в Галиции.

   "Ранней осенью, - вспоминает он в записках, остав­шихся неопубликованными,- мне сообщили, что в Пол­таве, в арестантском помещении при городской полиции находится семь галичан, привезенных в качестве "за­ложников".

   Их положение было очень странно и могло быть объ­яснено, конечно, лишь неожиданностью и быстротой от­ступления. Волна, медленно и упорно наступавшая сна­чала на Карпаты,- отхлынула обратно гораздо быстрее, чем двигалась вперед, механически круша, ломая, захва­тывая с собой многое, что встречалось на пути.

   Таким образом в Полтаве очутились семь граждан города Яворова, близкого к Львову. Русские власти взяли их, как "лучших граждан" своего города, в залог и обеспечение лойяльного поведения обывателей. А за­тем, отступая, вероятно, не успели совершить нужных формальностей для их освобождения, и они были дви­нуты в Россию этапом...

   ...В великой войне XX века обычай заложничества практикуется широко всеми сторонами... В Полтаве ока­зались "заложники", как бы ручавшиеся за лойяльное поведение жителей австрийского города, в то время на­ходившегося уже в руках австрийцев. Пятеро из них были русские украинцы. Они были знакомы с русской и украинской литературой, в свое время, вероятно, прини­мали участие в избрании делегатов на празднество Котляревского в Полтаве, и знали, между прочим, о том, что русский писатель Короленко живет в Полтаве. Положение их было очень трудное. Их захватило течение так быстро, что они не успели даже попрощаться с род­ными и захватить достаточно денег и нужных вещей. По­нятно, что их взгляды обратились ко мне. Я узнал, что {282} они здесь и хотели бы со мной повидаться. Я, конечно, пошел навстречу этому естественному желанию.

   Для этого прежде всего я отправился к полтавскому полицмейстеру. Полицмейстер, г[осподин] Иванов, отнес­ся к моему намерению довольно просто и обещал устро­ить это свидание. Но в тот же день, при утреннем до­кладе он упомянул губернатору о моем желании. Губер­натор взглянул на это дело уже не так просто и заявил, что свидание с заложниками может разрешить только он лично. Пришлось, значит, отправиться на прием к г[осподи]ну губернатору Багговуту.

   Господин Багговут принадлежит к числу губернато­ров старого закала, и одно время, при министре вн[утрен­них] дел г[осподи]не Хвостове, когда появились настой­чивые слухи об обновлении состава губернаторов,- имя г[осподи]на Багговута было приведено в числе тех одиннадцати, которые должны были войти в первую се­рию удаляемых... Оказалось, однако, что "обновление" было лишь одним из тех эфемерных намерений, которые порхают в воздухе и улетают с новой переменой ветра. Все дело ограничилось тем, что г[осподин] Багговут был переведен в Курск, в феодальные владения г[оспод] Мар­ковых и братии, где, очевидно, он и пришелся совсем ко двору.

   Итак, я отправился к господину Багговуту, которому прежде всего объяснил цель своего посещения. Его пре­восходительство спросил:

   - Откуда вы их знаете?

   - Я их не знаю, но они, очевидно, меня знают, как писателя, вдобавок, живущего в Полтаве, и обратились ко мне в надежде на некоторое участие. Вот почему я прошу разрешить мне свидание с заложниками из Галиции содержащимися при полицейском управлении.

   - Зачем вам это?

  

  

  

   {283} Мне показалось, что взгляд его превосходительства с значительным выражением остановился на мне.

   Я объяснил. Население Галиции, как известно, при­надлежит к близкому нам украинскому племени, хотя и разделено подданством другому государству. По сооб­ражениям военно-политического свойства они содержатся под арестом. Но мне, как одному из членов со­племенного им общества, хотелось бы хоть чем-нибудь помочь им лично. Суровый жребий войны занес их сю­да, и мне хотелось бы, когда они вернутся на родину, чтобы они не могли сказать, что здесь их участь была отягчена свыше меры равнодушием и холодностью со стороны соплеменников.

   Его превосходительство слушал без возражений и по­том сказал:

   - Но ведь вы знаете, что свидание должно происхо­дить в присутствии полицейских властей?

   Может быть, мне это почудилось (но... это было так естественно), что взгляд его превосходительства остано­вился на мне как будто излишне внимательно и пыт­ливо.

   Я ответил, что мне это известно и что у меня с ними никаких особых интимностей не будет. Проницательный взгляд потух и последовал... решительный отказ.

   - Не могу. Они арестанты.

   - Я потому и прошу разрешения, что они арестан­ты. Будь они на свободе,- я не стал бы вас беспокоить.

   - Я ничего о них не знаю. Может быть, они пре­ступники, шпионы.

   Я встал.

   - Ваше превосходительство. Я пришел к вам про­сить свидания не со шпионами, а с заложниками. Если бы они были шпионы, то вам известно, что их содержали бы не при полицейском управлении. На мою устную просьбу я встречаю категорический и не вполне мне {284} понятный отказ. Сегодня же я буду иметь честь подать вам формальное письменное прошение и попрошу пись­менного же ответа, каков бы он ни был.

   Мы вежливо расстались. Является очень вероятным, что г[осподин] губернатор в тот же день срочно запросил у своего начальства директив относительно заложников, а сам между тем отправился в полицейское управление и посетил заложников в их арестантской камере. Когда-нибудь, вероятно, появится много мемуаров о нашем времени и у нас и у "них". Возможно, что в числе этих мемуаров будет фигурировать и беседа этих австрий­ских украинцев с русским губернатором "старого зака­ла". И я думаю, что она не будет лишена своеобразной колоритности и интереса.

   В тот же день, вечером, на мою квартиру явился по­лицейский чиновник и вежливо сообщил, что его превос­ходительство разрешает мне свидание с заложниками без письменной просьбы с моей стороны.

   А еще через несколько дней они получили возмож­ность поселиться на частной квартире, и после этого мы виделись с ними беспрепятственно у меня на дому" (ОРБЛ, Kop./II, папка N 7, ед. хр. 34.).

   Осенью 1916 года отец приступил после долгого пе­рерыва к работе над "Историей моего современника", стараясь совместить ее с текущей публицистической ра­ботой.

   "Я работаю и мечтаю все о "Современнике". Но на совести еще лежат две-три неотложные публицистич[е­ские] темы,- писал он в письме К. И. Ляховичу от 1 ноября 1916 года, - одна украинская, другая о безоб­разных формах борьбы с немецким засильем. Моя статья "О Мариампольской "измене" выходит скоро в двух изданиях сразу...

   Когда отделаюсь от этих тем, {285} висящих над совестью, - с наслаждением примусь за "Соврем[енника]" (ОРБЛ, Кор./II, папка N 16, ед. хр. 941.). "Думаю о нем с удовольствием и даже жадностью,- сообщал он в письме к В. Н. Гри­горьеву от 30 октября 1916 года.-А то пожалуй и не успеешь кончить то, что я считаю своим главным де­лом..."

  

   В предреволюционное время заметным общественным событием, вызвавшим оживленное обсуждение в литера­турных кругах, было появление нового органа печати - газеты "Русская воля".

   "Живя в провинции,- пишет отец в статье "Старые традиции и новый орган",- вдали от источника всяких слухов о том, что происходит за кулисами столичной жизни, я знал о "новом органе" лишь то, что появля­лось в газетах...

   Происходила в столице какая-то многозначительная суматоха, точно некая новая антреприза готовит первое представление невиданной пьесы, и публика нетерпеливо ждала открытия занавеса" (Ко p о л е н к о В. Г. Старые традиции и новый орган.-"Рус­ские записки", 1916, N 8, стр. 249.).

   15 июля 1916 года в Петербурге происходило сове­щание представителей крупных банков под председа­тельством А. Д. Протопопова по вопросу о создании органа печати, задача которого "правильно освещать экономические вопросы и защищать промышленные круги от несправедливых нареканий". Далее в заметке, представляющей отчет об этом собрании, говорится, между прочим: "По утверждению А. Д. Протопопова, он заручился согласием (на участие в создаваемом орга­не) М. Горького, Леонида Андреева и Владимира Короленко". Это сообщение вынудило отца напечатать реши­тельное опровержение слуха и затем ввиду {286} продолжавшихся толков печати еще яснее подчеркнуть свое отно­шение к новому органу.

   "...Я считал до сих пор, что даже не очень большого внимания к моей долгой общественно-литературной ра­боте достаточно, чтобы заставить по меньшей мере усомниться в возможности моего участия в органе, о ко­тором шла речь на собрании "гг. представителей круп­ных банков". Причина, кажется, не требует даже осо­бых разъяснений. Новая газета издается на средства гг. торговцев, промышленников и банкиров, которые, конечно, не напрасно решаются тратиться на эту доро­гую затею. Газета обязана рассматривать вопросы об­щественной справедливости в зависимости от взглядов щедрых издателей. А я привык работать лишь в неза­висимых органах и не вижу ни малейших оснований изменять этой своей привычке..."

   И в частном письме, развивая ту же мысль, он пишет:

   "Такая ведь это невинная фраза: "Газета будет за­щищать ваши справедливые интересы. Дайте денег". И вот это "дайте денег" - совершенно изменяет невин­ное значение фразы. Этот узелок все равно должен быть вскрыт рано или поздно. И тогда, вероятно, сразу же оказалось бы, что затея или мертворожденная, или... должна силою вещей привести к служению классовому либерализму. А тогда, конечно, и литературные силы надо искать в других лагерях..."

   В дневниках отца, относящихся к этому времени, от­мечаются признаки поднимающейся общественной вол­ны - глухое неясное брожение в народе и рост револю­ционных настроений. В конце октября 1916 года он пи­шет в дневнике:

   "Попалась мне книжечка, в которую в 1905 году я заносил свои впечатления, и я с интересом возобновил по ней в памяти многое, пронесшееся и исчезнувшее с тем лихорадочным временем. Теперь- время; пожалуй, {287} еще интереснее, события мелькают еще быстрее, как река, приближающаяся к месту обрыва и водопада" (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка N 46, ед. хр. 6.).

   И затем изо дня в день появляются заметки, проник­нутые предчувствием надвигающихся событий. 4 ноября 1916 года в дневнике отца записано:

   "Ходят темные слухи. Правительство заподозрено в умышленной провокации беспорядков, так как, дескать, в договоре с союзниками России случай революции яв­ляется поводом для сепаратного мира" (Там же.).

   "Слухи о стремлении к сепаратному миру все опре­деленнее. Боятся революции, а немец поможет ди­настии...

   Атмосфера насыщена электричеством. А на этом фо­не трагикомическая фигура Протопопова... Несчастный, жалкий, полузасохший листок, подхваченный вихрем и воображающий, что это он ведет за собою бурю..." (Там же.) - записано в дневнике 6 ноября.

   "Падение личного престижа царя громадно... Царь добился, наконец, того, что бывает перед крупными пе­реворотами: объединил на некотором минимуме все слои общества и, кажется, народа и дал этому настрое­нию образ и чувство. Заговорило даже объединенное дворянство - недавний оплот реакции..." - сделана запись 7 декабря.

   "На базарах, на улицах идут серьезные, угрюмые толки о мире. Деревенский мужик покупает газету.

   - Грамотен?

   - Ни, та найду грамотных.

   - Хочет узнать о мире,-комментирует газетчик.

   - Эге, -подтверждает мужик и спрашивает:-Ащо пишуть про мир?

   Я в нескольких словах говорю о предложении {288} немцев, о вмешательстве президента Вильсона и Швейца­рии. Он жадно ловит каждое слово и потом, подавая заскорузлыми руками 5-коп[еечную] бумажку, бережно прячет газету за пазуху. В деревне пойдет серьезный разговор. "Весь русский народ, как один человек, отве­тит на коварное предложение Германии"... Я думаю, что это пустые фразы. В деревне не будут говорить о меж­дународных обязательствах по отношению к союзникам и т. д., а просто интересуются тем, скоро ли вернутся Иваны и Опанасы...

   Очень сложная история - мнение народа. Я шел с газетой, просматривая ее на ходу. И меня остановили опять с тем же сосредоточенно-угрюмым во­просом. И вид спрашивающего был такой же серьезный, сдержанный, угрюмый" (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1. папка N 46, ед. хр. 6.),- записано 22 декабря.

   "Вспоминаю, что как-то, занося свои впечатления в этот дневник в период затишья всякой революц[ионной] деятельности, я испытал особое чувство вроде предчув­ствия и занес в свой дневник это предчувствие: вскоре начнутся террористич[еские] акты. Это оправдалось. Та­кое же смутное и сильное ощущение у меня теперь. Оно слагается из глухого и темного негодования, которое подымается и клокочет у меня в душе. Я не террорист, но я делаю перевод этого ощущения на чувства людей другого образа мыслей: активных революционеров тер­рористического типа и пассивно сочувствующих элемен­тов общества. И я ощущаю, что оба элемента в общест­венной психологии нарастают, неся с собой зародыши недалекого будущего. И когда подумаю об этом жалком, ничтожном человеке, который берет на себя задачу бо­роться со стихией, да еще при нынешних обстоятель­ствах,- мне становится как-то презрительно жалко и страшно..." (Там же.) - записано 23 декабря.

   {289}

  

  

  

   События мелькали быстро, нарастая в неудержимом потоке. И все же крушение старого мира явилось вне­запным даже для тех, кто долгие годы ожидал его и предсказывал неизбежность гибели царизма.

   Революция застала меня в Петрограде. Казалось, город, опьяненный свободой, совсем не спал в эти белые весенние ночи. Проходя по светлым, наполненным тол­пами людей улицам столицы, останавливаясь около им­провизированных митингов, я порой мыслями обраща­лась к далекой окраине: как принимается новая жизнь в Полтаве? Что думает и делает, как работает теперь отец?

   "Приезжие из Петрограда и Харькова сообщили, - записал Короленко в дневнике 3 марта 1917 года, - что в Петрограде переворот... У нас, в Полтаве, тихо. Губер­натор забрал все телеграммы... Где-то далеко шумит гроза, в столицах льется кровь... А у нас тут полное спокойствие, и цензор не пропускает никаких, даже безраз­личных, известий... Ни энтузиазма, ни подъема. Ожида­ние... Слухи разные. Щегловитов и Штюрмер арестова­ны, все политические из Шлиссельбурга и выборгской тюрьмы отпущены. Протопопов будто бы убит... Царь будто уехал куда-то на фронт и оттуда якобы утвердил "временное правительство". Наконец, будто бы царица тоже убита..."

   В тот же день, когда были написаны эти строки, губернатор, задерживавший раньше телеграммы, разре­шил их печатание, и Полтава, наконец, узнала о совер­шившемся.

   {290} "Правительство свергнуто, установлено новое, - пи­шет отец в письме от 4 марта 1917 года П. С. Иванов­ской. - Много разных туманных мыслей заволакивает еще горизонт и теснится в голову. Как бы то ни было, огромный факт совершился, и совершился на фоне вой­ны...". Того же адресата отец извещает 6 марта: "У нас тут все идет хорошо, все начальство уже признало новое правительство. Выбраны комитеты. Полиция доброволь­но подчинилась городскому управлению. Сегодня пред­стоит манифестация с участием войск: настроение всю­ду спокойное и радостное..."

   {291} "В несколько дней политическая физиономия меня­ется, как по волшебству, почти без кровопролития. Рес­публика, о которой не приходилось даже заговаривать в 1905 году, - теперь чуть не общий лозунг. Судьба по­дарила нам такого царя, который делал не просто пора­зительные глупости, но глупости точно по плану, про­диктованному каким-то ироническим гением исто­рии..."-писал отец М. Г. Лошкаревой 18 марта 1917 го­да. "Над русской землей загорелась, наконец, бурная и облачная, но, будем надеяться, немеркнущая заря свободы" - писал он 21 июня 1917 года С. И. Гриневец­кому.

   "Приходится выступать, выступать публично, участ­вовать в заседаниях и т. п.",- сообщал отец М. Г. Лошкаревой 18 марта. "Третьего дня было заседание на Кобищанах, где я пытался разъяснить самой простой аудитории значение происходящих событий",- писал он П. С. Ивановской 28 марта. "Мне всегда интересно говорить с простыми людьми. Недавно говорил на ми­тинге на одной из темных окраин города, откуда во все тревожные дни грозит выползти погром. Аудитория была внимательная. Я выбрал взглядом два-три лица с особенно малокультурными чертами н говорил так, как будто есть только они. И это меня завлекало. Когда я видел внимание, а потом и интерес, любопытство и при­знаки согласия по мере продолжения,- то это возбуж­дало мысль и воображение..." - пишет отец С. Д. Про­топопову 1 апреля 1917 года.

   Тогда же отец написал статью "Падение царской власти" (напечатана впервые в "Русских ведомостях", 1917, 2-4 мая, N 97, 98, 99), которая должна была объяснить сотням тысяч читателей смысл падения само­державия.

  

  

  

  

   "После того, как появилась в газетах моя статья. "Падение царской власти",- говорит отец в письме, в {292} редакцию "Русских ведомостей" (1917, 23 мая, N 114),- я получил множество телеграмм и письменных предло­жений издать ее отдельной брошюрой для широкого распространения. Предложения исходили как от про­фессиональных издательств, так и от учреждений, вроде земских и городских управлений, а также партийных и правительственных группировок. Обстоятельства, при которых статья появилась, а также тема, которой она посвящена, придали этим предложениям и просьбам характер совершенно исключительный по размерам, по спешности и настойчивости.

   Не имея в виду извлечения дохода от своей брошю­ры, я разрешил издание ее сразу нескольким издатель­ствам, предупредив их, что разрешение это не исключи­тельное. А так как телеграммы и письма продолжали поступать с разных мест, от столиц и больших городов до уездов и местечек,- то я решил не ставить преград этому местному спросу и давал разрешения, порой лишь отказывая частным лицам там, где уже раньше разре­шил учреждениям, имеющим в виду идейно-просвети­тельные цели..."

   Брошюра, изданная в сотнях тысяч экземпляров два­дцатью шестью издательствами, получила широкое рас­пространение. Позднее отец пытался переработать эту вещь, которую считал написанной слишком поспешно и в некоторой запальчивости.

   Положение крестьян и земельный вопрос, являвшие­ся, с точки зрения отца, основными проблемами револю­ции, вызывали его особенный интерес.

   "У нас теперь происходит "селянський зъезд",- пи­сал он мне 18 апреля 1917 года в Петроград.- Впечат­ление сильное. Зал музыкального училища переполнен мужиками. Их огромное, подавляющее большинство. Они торопятся, потому что начинаются полевые работы. Интерес огромный. Меня они встретили, даже {293} незнакомые, с такой простотой и сердечностью, что это меня тронуло. "А чi то вы той писатель Короленко, що напи­сав "Сорочинскую трагедию"? Они говорят, что в уезде есть план выбрать меня в Учредительное собрание... Не думаю я, что это мое дело. Останусь с пером..."

   Но оставаться с пером отцу удавалось не всегда. Его и раньше привлекало непосредственное общение с людьми. Тот живой интерес к массе, который в глухие годы реакции заставлял отца бродить с котомкой за плечами по дорогам Поволжья, в толпах богомольцев, теперь делал его оратором. Он охотно откликнулся на приглашение выступить на сельском митинге в Ковалевке, близ Сорочинец и Хаток, где мы живали в летние месяцы и где он был хорошо известен, как автор "Сорочинской трагедии".

   "В светлое летнее утро 1917 года, - пишет отец в одной из глав очерков "Земли, земли!", оставшейся не­опубликованной, - я ехал в одноконной тележке по де­ревенскому проселку между своей усадьбой и большим селом Ковалевкой. Старик-возница сельской почты раз­влекал меня разговорами, рассказывая по-своему исто­рию происхождения крепостного права. По его словам, это вышло очень просто: во время войны России с дру­гими державами,- турком, немцем, французом,- оста­валось много солдатских сирот. Помещики брали их се­бе якобы на воспитание. Когда эти сироты вырастали, то помещики обращали их в своих рабов. Они размно­жались, и вот отсюда явились крепостные. А то - преж­де все были свободные. Я попробовал ему сообщить ме­нее простые взгляды на историю этого института, но он упорно утвердился на своем. Объяснение было нелепо, но имело два преимущества перед моим. Оно было про­ще, во 1-х, а во 2-х, было проникнуто враждой к поме­щикам. А вражда разливалась всюду. Первый радостный период революции прошел, и теперь всюду уже {294} кипел раздор. Им были проникнуты и отношения друг к другу разных слоев деревенского населения.

   Я ехал по вызову жителей большого села, чтобы вы­сказать свое мнение о происходящем... Я много писал о [...] карательной экспедиции чиновника Филонова (в Сорочинцах), меня за мои статьи держали почти год под следствием, брошюра моя ходила по рукам, и это доставило мне некоторую местную известность. Поэтому мои соседи хотели теперь знать мое мнение о происхо­дящих событиях, и я не считал себя вправе уклоняться от ответа.

   Теперь я ехал и думал, что скажу этим людям.

   Им нужна земля, и они (большинство) ждут, конеч­но, что я, человек, доказавший свое благорасположение к простому народу, еще раз повторю то, что они уже много раз слышали за это время,-земля вся теперь принадлежит им; стоит только захватить ее, чтобы всех поровнять... Но... я не верил ни в возможность такого "равнения" захватом, ни в "грабижку", на которую гро­зила уже сойти аграрная реформа революции [...]

   Я не оратор, а писатель, т. е. исследователь и наблю­датель жизни. Когда наступила моя очередь сказать свое слово, то эта тысячная толпа, уставившаяся на меня с пытливым ожиданием, вызывала во мне двой­ственное чувство: желание убедить ее и любопытство. Мне хотелось не только говорить самому, но и узнать многое от нее и о ней.

   Поэтому, говоря сначала о причинах крушения само­державия, я пытливо всматривался в лица, стараясь определить по их выражению, как относится эта толпа, так еще недавно находившаяся во власти царской легенды, к осуждению недавнего кумира. Тогда многие говорили, что и теперь прежние монархические чувства живы еще в крестьянстве.

   Но нет. Слушали просто, с сочувственным {295} вниманием. Даже типические лица стариков, вроде тех, с ко­торыми я беседовал во время (прежних) сельских выбо­ров, были теперь угрюмо спокойны. Очевидно, и они осуждали если не весь монархический строй, то несчаст­ного, слабого человека, который успел так уронить и унизить этот строй. А самодержавная легенда только и держалась на мысли о сверхчеловеческом могуществе всякого монарха.

   С этим можно было считать поконченным. Я перешел к вопросу о земле, предупредив, что теперь мне придет­ся говорить многое, что, может быть, покажется непри­ятным. И я изложил, насколько мог понятнее, свою точку зрения. Я решил при этом, что буду по возмож­ности краток, предоставляя дальнейшее общей беседе с толпой. Я обрисовал трудное положение нашего отече­ства. Враг тогда рвался в наши пределы... А после его отражения предстоит трудная работа по устроению но­вой жизни. Одна из важнейших задач - устройство зе­мельных отношений. Кто думает, что это дело легкое, что тут все дело в том, чтобы просто отнять земли у од­них и отдать их другим,- тот сильно ошибается. Мало дать нуждающимся землю. Нужно еще обеспечить воз­можность работать на ней, снабдить инвентарем. Госу­дарству, уже разоренному войной, нужно создавать це­лую систему кредита. Вообще придется прибегать к большому напряжению сил и средств всего народа. А это поведет к необходимости платить, если не преж­ним владельцам, то государству. Нельзя также отни­мать землю безвозмездно, потому что это будет нарушение принятой еще для всех справедливости.

   Уже в начале этой части моей речи я видел, что на­строение толпы меняется. Почувствовалось глухое вол­нение. В задних рядах слышался шум, а по временам выносились отдельные восклицания. Это было как раз то, что меня интересовало более всего, и мне захотелось, {296} закончив поскорее свою речь, вступить в прямой обмен мыслей именно с этой волнующейся частью толпы.

  

   Но когда я замолчал, начались "официальные" воз­ражения со стороны профессиональных ораторов, взявших на себя постоянное руководство мнениями этой толпы и "углубление" в ней революционного настроения. Их было двое. Один какой-то приезжий из Сорочинец, мелкий артист, другой солдат. Речь первого была очень бессвязная, мало относилась к делу, но шла гладко и изобиловала теми дешевыми эффектами, которыми в то время, да и теперь, так легко брать эту толпу. Тут опять была неизменная Екатерина, дарившая людей своим любовникам, были помещики, менявшие людей на гончих собак, были грабители-чиновники. Из его негодующей речи выходило как будто так, что я защищаю именно Екатерину и прежних крепостников-помещиков или гра­бителей-чиновников. Речь эту он, очевидно, с успехом повторял в разных местах и при разных случаях, и те­перь она тоже имела успех. То и дело у слушателей вы­рывались шумные и одобрительные восклицания. Но при этом оратор сделал ошибку. Одним из эффективнейших мест его речи было напоминание о Филонове и его карательной экспедиции. Место это многим напомнило этот эпизод, в котором я был населению ближе, чем этот пришлый оратор...

  

  

  

  

   Другой, оратор - солдат - говорил без таких деше­вых эффектов и очень страстно. Когда он встал на стол, с которого мы обращались к толпе, то я заметил, что он весь дрожит мелкой дрожью. Он энергично заявил, что то, что я говорил о земле, им не надобно. И видно было, что толпа разделяет это мнение. Большинству ее мои мысли казались нежелательными и ненужными. А она уже привыкла, что к ней обращаются только с льстивыми и приятными большинству словами. Лесть любят не одни монархи, но и "самодержавный народ", {297} а от лжи погибают не одни правительства, но и рево­люции.

   Официальная часть митинга закончилась. В этот день праздновалась, память Шевченко. Оратор-артист тотчас же наладил хор, спели несколько номеров и за­тем пошли с портретом Шевченко обходить село. Часть толпы двинулась за ними, но многие остались. Я тоже остался, стал в центре у того же стола и обратился к тем из толпы, кто всего явственнее выражал недоволь­ство моей речью.

   Таких было немало. Еще и теперь я слышал возбуж­денные восклицания. Говорили, что я подослан помещи­ками, а какая-то женщина, по-видимому, болезненная и истеричная, протискалась ко мне и произнесла довольно грубую и циничную фразу. Я давно заметил, что это у крестьянских женщин, не потерянных и не пьяных, слу­жит признаком крайнего озлобления... Но ее тотчас же увели, а по поводу "подсыла помещиками" послыша­лись возражения.

   Наметив толпе кучку, которая казалась особенно возбужденной, я прямо обратился к ней и сказал, что я явился не только за тем, чтобы говорить, но также и за тем, чтобы слушать, и попросил этих людей подойти к столу и высказать откровенно то, что они хотят вы­разить.

   Сначала появилось некоторое замешательство. Крестьяне не привыкли к таким вызовам, вернее - они привыкли на основании опыта к их обычным послед­ствиям. Сначала от меня шарахнулись назад, но потом увидели, что роли теперь переменились, и мне, человеку в городском костюме, высказывать мои мысли, пожалуй, опаснее, чем им возражать. Поэтому они подошли, и наш стол окружила тесная толпа.

   Центральное место среди возражавших заняли пять женщин. Это были солдатки. Мужья их принадлежали {298} к беднейшему слою крестьянства, именно к тому, на ком всего тяжелее отражалось малоземелье, кто больше всего страдал от него и теперь больше всего надеялся. Их мужья на фронте, а жены бьются с детишками на жалкий паек, не зная, живы ли мужья, или их нет уже на свете. Когда они говорили, перебивая друг друга, о своем положении, то лица их раскраснелись, а глаза на­полнились слезами. Они так надеялись, что теперь за долгие годы страдания получат близкую уже награду. Революция должна, наконец, оказать им ту самую ми­лость, которой так долго и так напрасно они ждали от самодержавия. И все ораторы неизменно обещали им эту милость. А теперь я говорю им о трудностях и уси­лиях и о необходимости выкупа. Допустим, - думали они, - что выкуп возьмет на себя государство, но и оно отдаст землю не даром. Не все ли равно, кому платить, помещику или государству, и как эта плата будет назы­ваться... "Прежде платили и теперь платить, - страстно говорила одна из них с заплаканными глазами, - какая же это свобода слова?"

   Я оставался на этой площади более трех часов, окру­женный спорами и страстью. Я искал понятных форм, чтобы выяснить всю серьезность и трудность задачи. Я старался объяснить им сложность и взаимную зави­симость жизни города и деревни, земледельческой и об­рабатывающей промышленности, а также роль государ­ства... Вероятно, человек, лучше меня владеющий пред­метом мог бы добиться лучших результатов.. Но передо мной была крестьянская масса, непривычная к самодея­тельности и сложным процессам мысли. Она так долго жила чужой мыслью. За царями им жилось трудно, но был кто-то, кто, предполагалось, думает за них об их благе. Надежды на царей не оправдались.. Теперь при­шла какая-то новая чудодейственная сила которая уже, наверное, все устроит - и опять без них.

   {299} Один из возражателей обезоружил меня сразу, ска­зав с необыкновенной уверенностью и простодушием:

   - А по-нашему, так все очень просто: нам раздать всю землю, а городским рабочим прибавить жалованья. И все будут довольны.

   Мне казалось, что над этим простым рассуждением все еще носится образ милостивого царя, который может все сделать, лишь бы захотел... Теперь его место заняла царица - революция...

   Я безнадежно оглянулся. На многих лицах виднелось сочувствие этому простому решению...

  

   Солнце уже закатывалось, когда тот же сельский возница, который рассказывал мне о происхождении крепостного права, подошел ко мне, чтобы сообщить, что пора ехать обратно. Я стал прощаться. Один солдат, пришедший во временный отпуск с фронта и слушавший все, как мне казалось, с внимательным и вдумчивым видом, сказал:

   - Если бы вы, господин, сказали такое у нас на фронте, то, пожалуй, живой бы не вышли.

   - Не знаю,- ответил я,- довелось ли бы мне г