Короленко Владимир Галактионович - Софья Короленко. Книга об отце

жинов?

   - Вы его знаете?

   - Не знаю... Знаю только, что он может погибнуть...

   - Его будут судить.

   - Когда?

   - Завтра вечером.

   - Значит, сегодня ему не грозит расстрел?

   - Сегодня нет. Но завтра почти наверное.

   - Но ведь вы говорите; еще суда не было?

   - Но у нас есть против него страшные улики...

   {324} Я стал говорить этому человеку о том, что озвере­ние, растущее с обеих сторон, необходимо прекратить, и настоящим победителем будет та сторона, которая начнет это ранее. Увлекшись, я схватил его за руку...

   - Я обещаю вам только одно: мы вам дадим знать о времени суда.

   - И допустите меня защитником?

   - В военно-полевом суде защиты не полагается.

   - В таком случае разрешите мне свидание с ним.

   - Зачем?

   - Может быть, он скажет что-нибудь мне, что по­служит в его пользу, я передам вам... Может быть, мне удастся найти свидетелей.

   - Этого нельзя, но я обещаю, что вы будете знать.

   Было очевидно, что от этого странного человека с запорожским "оселедцем"... с аристократическим бес­страстным лицом ничего больше не добьешься. Я по­благодарил его и за это обещание, которое говорило мне, что на сегодня жизнь Машенжинова еще обеспече­на, и вышел... Пришел домой совершенно разбитый... Потом... узнал, что Балбачан... приказал военному суду допустить меня в качестве защитника",

   "Я знаю, что сказать им, и не теряю надежды,- пишет Короленко 2 (15) января 1919 года в дневни­ке.- Я хочу сказать им, что пора обеим сторонам поду­мать, что зверства с обеих сторон достаточно, что мож­но быть противником, можно даже стоять друг против друга в открытом бою, но не душить и не стрелять уже обезоруженного противника". А раньше он то же самое говорил гетманцам. "Мужество в бою и великодушие к побежденному противнику, лозунг не всепрощения, а борьбы", - повторяет он каждой из борющихся сторон. "Вся страна устала от озверения. Мне хотелось бы иметь больше силы, чтобы сделать, что только {325} возможно, в этом направлении..." - строки из письма И. П. Белоконскому от 9 апреля 1919 года.

   В середине января началось наступление Красной Армии на Полтаву и эвакуация петлюровцев. Над го­родом нависла тревога. Помню, 18 января с утра при­ходили к отцу с тревожными известиями. Сообщали о расстреле Машенжинова, сообщали, что есть еще арес­тованные, которым в связи с эвакуацией грозит рас­стрел. Обещали отцу сообщить, где заключенные, к ко­му обратиться.

   Неизвестно было, есть ли еще штаб и где он поме­щается. День прошел в большом напряжении. Когда в городе на улицах замерла всякая жизнь, к нашему дому подъехал автомобиль с вооруженными людьми. Оказалось, что это дружинники из городской самообо­роны. Они взволнованно сообщили, что из тюрьмы экстренно перевели в Grand-HТtel четырех политиче­ских. Смысл этого перевода был ясен. Отец с К. И. Ляховичем решили ехать в штаб. Я присоединилась к ним.

   "Город имеет необычайный вид,- записал отец в дневнике. - Всюду движение петлюровских войск, сует­ливое и беспорядочное. По некоторым улицам движе­ние прекращено. Петлюровцы спешно эвакуируются на Южный вокзал. Мы едем точно по полю битвы. Самооборонники, по большей части молодежь, студенты, евреи и рабочие, - стоят на приступках впереди и с ружьями наизготовку. Подъезжаем к Grand-HТtel'ю. Тут всюду в коридорах и у лестницы полно казаков с чер­ными верхами шапок. Легко проходим наверх. Римский-Корсаков не принимает, но выходит Литвиненко и молодой офицер; называет себя Черняев..."

   Я осталась с охраной на автомобиле. Сначала жда­ли спокойно, но когда прошли полчаса, час, полтора, тревога начала расти. Я знала несдержанность Кости, {326} отец тоже очень волновался, а эти стены видели много расстрелов. Наконец, из дверей появилась вооруженная фигура. Офицер спросил: "Здесь дочь Владимира Галактионовича?" Я отозвалась. "Отец просил передать вам, чтобы вы не беспокоились, он скоро выйдет". Я поблагодарила, и мы продолжали еще долго ждать, пока появилась группа офицеров с отцом и К. И. Ляховичем. Попрощались, сели и двинулись опять через при­таившийся город. Отец и Костя рассказали, что разго­вор, происходивший среди вооруженного враждебного лагеря, с людьми, которые с похвальбой рассказывали о десятках лично расстрелянных, требовал огромного напряжения. Но в призыве и просьбе отца была такая сила, что люди, возражавшие и спорившие сначала, по­том смолкли, и один из них с волнением обещал отцу выполнить его просьбу.

   "Я попросил, - пишет отец в дневнике, - чтобы ме­ня допустили в номер, где они содержатся. Меня приве­ли туда. Я объявил заключенным, что их сейчас пере­ведут в тюрьму. Они стали просить, чтобы им гаранти­ровали, что их не расстреляют дорогой и не изобьют. Один из них, еврей Куц, страшно избит и производит ужасное впечатление. Мы опять вышли и я взял с Чер­няева (Офицер, похвалявшийся тем, что собственноручно застрелил 62 человека, на убитом он оставлял свою визитную карточку.) слово, что он даст надежную охрану для препро­вождения. Он дал слово...

   В эту ночь произошло нападение на город повстан­ческих отрядов. Петлюровцы отступили к Южному вок­залу. Слово относительно четырех арестованных испол­нили: было уже некогда препровождать в тюрьму. Они их просто оставили в том же номере, и повстанцы их освободили..."

  

   {327}

  

  

   19 января 1919 года Полтава была взята советскими войсками.

   "Последние дни петлюровщины у нас ждали боль­шевиков, - писал отец X. Г. Раковскому 5 (18) июня 1919 года, - чувствовалось, что идет сила, сознающая себя и более спокойная. Значит, не будет погромов, убийств и жестокостей. И хотя позади у нас стояли уже другие примеры, т. е. тоже жестокостей ненужных и бесцельных, но это как-то затушевывалось (теперь прошлое затягивается быстро)". И после прихода боль­шевиков "все отмечали отсутствие казней и смену свирепостей всякого рода порядком и сравнительным спо­койствием".

   "Я больше чем когда-нибудь тяготею теперь к об­щим идеям,-сообщал отец 13 марта 1919 года А. Г. Горнфельду.- По-моему, только их уяснение и только их воздействие теперь могут вывести нас из кризиса. Никакие добровольцы или союзники тут нам не помогут. Суровые уроки действительности теперь будут говорить такими трубными гласами, что глупые иллю­зии и утопии начнут спадать одни за другими. Но этот кризис надо пережить органически, а не при помощи хирургических операций..."

   Однако период "сравнительного спокойствия" для Короленко продолжался недолго. Уже в конце января он начал хождение в Чрезвычайную Комиссию и другие учреждения с хлопотами об арестованных. Отец пишет и телеграфирует председателю Совнаркома Украины X. Г. Раковскому, Г. И. Петровскому. Его здоровье зна­чительно ухудшилось, вернулись бессонница и тяжелая одышка.

   Он сообщал А. Г. Горнфельду в письме 12 февраля 1919 года: "Для работы атмосфера плохая: целый день {328} у меня толчея, - приходят, жалуются, плачут, просят посредничества по поводу арестов и угроз расстре­лами".

   "Я не могу представить себе такого положения, где я мог бы оставаться зрителем таких происшествий и не сделать попытки вмешаться. Теперь писать для печати мне негде. Приходится поневоле говорить о частных случаях, превратиться в ходатая. Но отказаться от вме­шательства в окружающую жизнь, хотя бы в ее част­ностях, не могу, где бы я ни находился..." - писал он X. Г. Раковскому 21 апреля (4 мая) 1919 года.

   Подходили деникинцы. Нарастала тревога. 28 июня 1919 года началась частичная эвакуация советских уч­реждений.

   Незадолго до этого "Лига спасения детей" соедини­лась в работе с "Советом защиты детей" при исполкоме для помощи в перевозке детей из Москвы на Украину. То и дело в Полтаву приходили эшелоны с детьми. Их размещали по уездам, в помещичьих усадьбах. Кресть­яне не очень охотно принимали этих "кацапско-советских" детей. Теперь, когда эвакуация уже была решена и шли к ней приготовления, отдел социального обеспе­чения предложил "Лиге спасения детей" принять на се­бя в дальнейшем заботы о присланных детях.

   "Ответственность большая, но мы не можем отказаться стать посредником между колониями и новой властью,- записал отец в дневнике.- Моя Соня уходит сегодня на всю ночь в Совет. Повестками ответствен­ным служащим они приглашаются во все отделы, где должны пробыть до конца... Совет защиты передает нам продукты не менее чем на неделю и 2 миллиона денег... В ночь с 28 на 29 молодая девушка Дитятева, очень симпатичная большевичка, отправилась в казна­чейство и, взяв чемоданчик с 2-мя миллионами, {329} принесла их в "Совзадет" (часа в 2 ночи). Их передали моей Соне, которая и принесла их к нам на квартиру.

   Я находил все это чрезвычайно опасным![...] Мы бе­рем на себя страшную ответственность за огромную сумму, за возможность существования тысяч детей. А ведь мы беззащитны против налета. Соня с молодой беспечностью нашла мои опасения преувеличенными. Притом положение колоний было действительно крити­ческим, - русских детей в Полтавщине теперь 6600, колонии рассеяны по разным уездам, Лига приняла на себя также заботы о местных детских учреждениях и приютах. Итак, решено в возможном времени разде­лить эту сумму, у нас оставить часть, другие части раз­нести в верные руки...

   Но мои опасения сбылись. За нашей квартирой уже следили. Перед вечером все мы заметили какие-то две фигуры, которые бродили около наших ворот. Встретив одного из них. Соня спросила:

   - Вам нужно к Короленко? (Ко мне теперь в тревоге является много лиц.)

   - Нет, мне к Короленко не нужно, - ответил тот довольно резко.

   И опять его фигура прилипла у ворот на улице, вид­ная с нашего балкона.

   Часов около 11-ти (по официальному времени), т. е. около 8 по меридиану, - еще засветло, все мы были на балконе или в галерее, к нам постучали с улицы. Эти дни мы были осторожны. Наташа спросила: кто там? Женский голос ответил: мы к Софье Владимировне. Она открыла дверь, и вошли две барышни из приюта... За ними вошли два субъекта странного вида с револь­верами у пояса. Оба были выпивши и принялись толко­вать что-то невразумительное. Им нужно меня, но пусть все остальные войдут в комнаты. Я сказал, что я их {330} выслушаю здесь, пусть говорят. Но в это время, чтобы оставить меня наедине с "просителями", все вошли в переднюю; один из субъектов вошел за ними. Другой, молодой брюнет цыганского типа с курчавыми волоса­ми, стал мне шептать что-то... Я с досадой сказал:

   - Говорите, что вам нужно, но громче, если хотите, чтобы я вас слушал.

   Он положил мне руки на плечи и, наклонив лицо и глядя мне в глаза, сказал:

   - Вы получили два миллиона. Мы - деникинские дружинники. Отдайте их нам.

   Я сразу сообразил, в чем дело. По какому-то ин­стинкту мой собеседник показался мне менее опасным. Я сказал ему твердо:

   - Обождите здесь,- отстранил его рукой... и бро­сился в переднюю. Здесь мне сразу бросилась в глаза фигура другого бандита... В руке у него был... брау­нинг. Я сразу от двери кинулся к нему и крепко схватил левой рукой его руку с револьвером. Между нами на­чалась борьба, в которой тотчас же приняла участие Авдотья Семеновна, а через некоторое время Наташа. Последняя подумала, что это посланцы от ЧК, пришли арестовать живущего у нас Сподина (которого я взял на поруки и для безопасности переселил к себе), и она стала выпроваживать его. Он выбежал через мой каби­нет. Бандит выстрелил в ту комнату за несколько секунд до того, как я ворвался в переднюю. Он успел перешагнуть назад в переднюю, когда я крепко схватил его за руку. Должно быть, я сжал ее очень сильно; да­же теперь, когда я пишу эти строки, спустя почти два дня, - у меня сильно болит мускул левой руки. Затем отчетливо помню, что бандит старался повернуть ре­вольвер ко мне, а мне удавалось мешать этому. Раздал­ся еще выстрел, который он направил на меня, но {331} который попал в противоположную сторону в дверь... От­четливо помню, что у меня не было страха, а был толь­ко сильный гнев. Если бы у меня был в руке револьвер, я бы застрелил его.

   Другой бандит в это время возился со своим ре­вольвером, который как будто застрял у него в кобуре или кармане. Если бы он сразу принял участие в борь­бе, - нам пришлось бы плохо: мы теперь вчетвером (считая и бандита) сбились в кучу, и он мог бы стре­лять в любого. Но у меня все время было какое-то ощу­щение, что опасность только в том разбойнике, которого я держал в руках, и в его револьвере, который он все время стремился повернуть в мою сторону.

   Вдруг он рванулся у меня из рук и бросился к две­рям. Авдотья Семеновна видела, как другой дернул его за руку, что надо уходить. Действительно, дальнейшая борьба была бесцельна: они могли убить кого-нибудь из нас, но у них не оставалось бы времени, чтобы разыс­кать деньги: после выстрелов могли явиться люди, тем более, что их мог бы привести выбежавший наш жилец. Движение бандита к двери было так неожиданно и быст­ро, что я не удержал его, и оба быстро побежали к выходу. Я кинулся за ними. У меня было теперь одно же­лание: гнаться за негодяями, схватить того, который стрелял, смять его... Авдотья Семеновна и Наташа за­перли передо мной двери. Я бросился в кабинет, схва­тил свой почти игрушечный револьверчик н опять побе­жал к двери, требуя, чтобы они меня выпустили. Во мне проснулась отцовская вспыльчивость, и я, вероятно, стрелял бы в них на улице. Но Авдотья Семеновна и Наташа меня не пустили.

   А во время всей кутерьмы Соня схватила чемодан­чик с деньгами, выскочила с ним в окно на улицу, при­бежала к Кривинским (почти рядом), крикнула, что {332} "отца убили", и побежала обратно. Прибежала, когда все уже было кончено...

   Весь налет совершен, очевидно, неопытными в этих делах новичками: все было сделано глупо. Они, оче­видно, рассчитывали на чисто овечью панику, которая обыкновенно охватывает обывателя в таких случаях. В моей семье они этого не нашли. Когда бандит крик­нул:

   - Руки вверх! - Наташа, вообще большая спорщи­ца, - ответила:

   - Зачем мы станем подымать руки? У нас ничего нет.

   Все произошло для них не так стройно и гладко, как они предполагали. А тут я кидаюсь с голыми руками, начинается возня... Один, который разговаривал со мной, кроме того, по-видимому, боялся и не желал убийства. Как это ни странно, в его тоне мне слыша­лось даже некоторое почтение, которое я замечаю у иных просителей по отношению к "писателю Короленко". Вообще я теперь не жалею, что у меня в ту минуту не было револьвера (а я уже хотел взять его в карман ввиду тяжелых обстоятельств).

   Убегая, один из бандитов потерял фуражку. Я на­зываю ее теперь своей военной добычей. Вообще могу гордиться поведением всей моей семьи. Наташа спла­вила человека, который был нашим гостем и которому, по ее мнению, грозила опасность. Соня унесла деньги, от которых зависит жизнь порученных нам детей. Без Авдотьи Семеновны мне трудно было бы справиться с разбойником, который выказал довольно определенные намерения.

   Теперь деньги помещены уже в возможно безопас­ном месте..."

   На другой день об этом нападении на Короленко {333} сообщила местная газета, была и попытка его расследо­вания.

   28 июля 1919 года в Полтаву вступили деникинцы.

  

  

   "Я проснулся рано и открыл окно... Тихо. Мимо едет повозка. В ней люди в шапках вроде папах. Везут ка­кие-то вещи. Открываю дверь и выхожу на улицу. Под­ходит высокий еврей и еврейка. Их уже ограбили. В по­возке, оказывается, тоже везли награбленное. Грабеж, по-видимому, без убийств, идет в разных местах, по все­му городу..."

   Это были первые впечатления от прихода "новых властителей", занесенные отцом в дневник 16 (29) июля 1919 года. В статьях, относящихся к этому времени, Короленко набрасывает ряд картин и мыслей, связанных со всем происходившим.

   "В истории нашего города, пережившего так много переворотов, открывается новая страница, - писал отец в статье "Новая страница", оставшейся ненапечатан­ной. - Начало ее нерадостно. Когда я, на второе утро после занятия города, писал эти строки, - кругом шел сплошной погром и грабеж.

   Врывались в квартиры, на­селенные евреями, обирали семьи даже последних бед­няков, уходили одни, приходили другие, забирали, что оставалось от прежних посетителей, и уходили... А на смену шли опять новые. В совещании, которое происхо­дило в думе на второй день, было заявлено, что в неко­торых семьях грабеж повторялся по семи и более раз. Сегодня (на третий день) вести опять нерадостные: сплошной грабеж продолжается на некоторых улицах. Впрочем, появился приказ, воспрещающий грабежи и {334} грозящий расстрелами грабителей на месте. Два случая таких расстрелов уже имели место на третий день.

   Перед уходом большевиков они отпустили из тюрем 150 красноармейцев, конечно, сидевших за более или менее тяжкие уголовные преступления. Потом пришла какая-то загадочная повстанческая банда, разгромила тюрьму и арестантские роты и выпустила всех заклю­ченных с самым мрачным прошлым. При этих условиях жители ждали скорейшего занятия города, надеясь на защиту войск. Надежда не оправдалась: военные отря­ды дают тон, а худшие элементы города идут навстречу погромному течению. Вещи, выкидываемые из еврей­ских жилищ, подхватываются "штатскими", даже под­ростками, которые водят казаков от двора к двору, ука­зывая евреев... Это много обещает для нравственности этой молодежи на ближайшее будущее...

   Грабят только евреев... И при этом никого не убива­ют... Это правда, - но какое это жалкое оправдание, напоминающее худшие времена того прошлого, к кото­рому нет и не должно быть возврата... Да, нерадостно началась новая страница местной истории..."

   Грабеж продолжался три дня. Казалось, пришедшие войска считали его своим правом. В первые дни прои­зошли бессудные расстрелы.

   На Познанской гребле долго лежал труп Ямпольского, учителя гимназии. С ним кто-то, очевидно, свел свои счеты. На кладбище расстреляли полтавского жи­теля Левина...

   Отец с К. Ляховичем отправились в контрразведку. "... Мы идем с Константином Ивановичем в это "осиное гнездо", - пишет отец в дневнике 18 (31) июля 1919 года, - у дверей стоит кто-то вроде жандармского офицера и говорит нам, что коменданта видеть нельзя. Но откуда-то со стороны я слышу голос: "Это писатель {335} Короленко", и нас пропускают. Мы входим во второй этаж, спрашиваем коменданта. Его нет, нам указывают комнату, где есть его заместитель. Здесь нас встречают с шумной приветливостью. Прежде всего кидается ко мне М-в, одетый в штатском. Он был арестован при большевиках. Я, а главным образом Константин Ива­нович, выручили его и его товарища. Он приходил к нам с благодарностями. Теперь он шумно приветствует нас обоих. Подходят еще два-три офицера с такими же за­явлениями.

   Тон, господствующий здесь, преимущественно юдофобский и проникнутый мстительностью к большеви­кам. "Мстить, расстреливать, подавлять, устрашать"[...]

   Когда мы сообщаем, что на улице до самого вечера лежал труп Ямпольского, расстрелянного по очевидно­му недоразумению, то некоторые изумлены.

   - Как?.. Да ведь он был сегодня здесь?.. Я его знал. Безобиднейший человек.

   - И я!.. И я!..

   Многие искренно возмущены. Среди других смуще­ние... Эта искупительная жертва меняет настроение большинства. Они прислушиваются к тому, что мы гово­рим... Заведующий контрразведкой дает слово, что больше бессудных расстрелов не будет и чтобы успоко­ить в этом отношении арестованных... Мы проходим ми­мо полуоткрытой двери, сквозь которую видим аресто­ванных, тесно набитых в комнате. Тут вместе и женщи­ны и мужчины...

  

  

  

  

  

   Разнесся слух, что последний (большевистский) эшелон не уехал... Началась канонада, и машинист сбе­жал. Все бросились с поезда врассыпную. Говорят так­же, что где-то под Яреськами или Сагайдаком перехва­чен поезд с исполнительным комитетом. Алексеев и Дробнис будто бы повешены... У меня сжимается {336} сердце... В числе последних, стремившихся на вокзал, когда мы оттуда уезжали, - я увидел Дитятеву. Эта молодая девушка, искренно убежденная большевичка, прекрас­ная натура, детски чистая и преданная. Это она несла ночью два миллиона из казначейства для детских коло­ний. Она совершенно забывала о себе, думая только о других и о деле... Что-то теперь с нею?.. Какая судьба постигла этого полуребенка, созданного из того психи­ческого материала, из которого создавались святые, и кинутого теперь в эту дикую свалку?.."

   "Через несколько дней по занятии Полтавы Добро­вольческой армией я вместе с П. С. Ивановской, това­рищем председателя Политического Красного Креста, отправились в контрразведку. Политический Красный Крест, - учреждение, нелегальное при самодержавии, - у нас в Полтаве легализировался еще до большевиков и часто служил посредником между населением и раз­ными "чрезвычайными" учреждениями. Большевики в Полтаве признали это посредничество, и хотя Чрезвы­чайная Комиссия косилась порой и выражала нетерпе­ние на "неуместное вмешательство", но П. С. Ивановской и мне лично удавалось все-таки поддерживать посредническую роль...

   На меня лично уже давно легла своего рода тяжелая повинность. Еще при самодержавии, каждый раз, когда в городе или в губернии случались те или иные эксцессы властей (вроде сорочинской трагедии), ко мне шли и требовали вмешательства печати. Это создало привычку, и теперь ко мне то и дело обращались с та­кими же жалобами и требованиями.

   [...] С приходом каждой новой власти нам предстоя­ло, в сущности, делать то же дело. Страсти поворачи­вались теперь в другую сторону, объекты стали Другие, но страсти оставались теми же страстями, часто {337} слепыми и жестокими. Вопрос для нас состоял в том - поже­лают ли эти новые власти прислушиваться к голосу "со стороны", уже доказавшему свое беспристрастие и спо­койное стремление к справедливости и смягчению жес­токости? Труп учителя Ямпольского, весь день лежав­ший на улице, и, несомненно, расстрелянного "сгоряча", "неизвестно кем",- трагически красноречиво напоми­нал о необходимости такого нейтрального вмешатель­ства. И мы с П. С. Ивановской пошли в контрразведоч­ное бюро, чтобы определить новое положение Полити­ческого Красного Креста и знать, как нам отвечать на обращения местных людей, которых ураган междоусо­бия ударял теперь с другой стороны.

   Нас принял начальник контрразведки, полковник Щ[учкин],-человек с видимой жандармской выправ­кой. Я не стану воспроизводить всего разговора, про­исшедшего между нами, укажу только на одну черту, на мой взгляд, очень характерную. Едва я упомянул о роли Политического Красного Креста "при смене раз­ных властей", - как полковник, подняв голос, сказал:

   - Позвольте вам заметить, что вы напрасно гово­рите о смене властей. Власти до сих пор не было... Бы­ли лишь шайки разбойников...

   Я тоже "позволил себе заметить" строгому полков­нику, что знаю употребление русских слов и знаю, что когда та или другая группа приобретает возможность издавать декреты, признаваемые на огромном прост­ранстве отечества, когда она на этом пространстве ус­танавливает свои учреждения, свои суды, приговарива­ет и приводит приговоры в исполнение, то я называю такую группу властью и думаю, что я прав... Так было при гетмане, так было при Петлюре, так было и при большевиках" (Из неопубликованной статьи В. Г. Короленко "Власть или шайка. Письма из Полтавы".).

   {338} "Итак, - начал я опять, - при смене разных властей нам пришлось выполнять такую же роль посредников между этой властью и населением. Прежние власти признали эту нашу роль, прислушиваясь в известной степени к нашему голосу, и потому теперь вновь многие обращаются к нам. Мы хотим выяснить, в какой степе­ни возможно это теперь.

   Сухо и довольно грубо он несколькими репликами дал понять, что пример большевиков ему не указ... Они наладили уже весь аппарат, который действует вполне беспристрастно и ничего больше ему не надо", - запись в дневнике 20 июля (2 августа) 1919 года.

   "Я ушел с чувством, что через этого человека дей­ствительно ничего не сделаешь для смягчения дикого произвола.

   А вечером я получил письмо: почему вы не пишете, не кричите, "не выпускаете воззваний"?.. Да и правда, - у нас есть свобода печати, есть газета... Но редакция этой газеты не смеет представить моих статей даже в цензуру..."-записано в дневнике 22 июля (4 августа).

   23 июля отец отмечает факты, иллюстрирующие про­ведение в жизнь взглядов Щучкина: "Были только раз­бойники, а не власть. Кто помогал разбойникам, хотя бы в мирных и необходимых функциях, должен быть схва­чен... Поэтому все должностные лица, бывшие при господстве разбойников, "сами разбойники". На этом осно­вании арестована целая группа земских служащих... на­чальник уголовного разведочного отделения. И это в такое время, когда в городе действует шайка отпущен­ных из тюрьмы грабителей..."

   "Когда-то давно, еще в 90-х годах прошлого столе­тия, когда я жил в Нижнем Новгороде, у меня был про­изведен обыск. Никакого резонного повода для него, очевидно, не было, и я к этому давно привык. Но {339} все-таки обыск в квартире, произведенный в присутствии понятых и привлекший внимание соседей, казалось мне, должен иметь какое-нибудь более или менее резонное объяснение. Я пошел объясниться с жандармским гене­ралом Познанским.

   На мой негодующий вопрос генерал, по-видимому, все-таки несколько сконфуженный, попросил меня прой­ти в соседнюю комнату и указал средних размеров сун­дучок, плотно набитый бумагами.

   - Знаете, что это такое?- спросил он. - Это все до­носы, - анонимные и неанонимные. И доносы не от на­ших официальных агентов, а ... от обывателей-добро­вольцев...

   - Охота же вам обращать внимание на это негодяй­ство...

   Он пожал плечами.

   - Большую часть мы и оставляем без внимания. Но всего оставлять без внимания нельзя. Доносчики доносят и на меня высшему начальству. И порой у меня запра­шивают: почему не обращено внимания на донесения такого-то о том-то... Вот такой донос поступил и на вас, и я должен был произвести обыск... Мы сами во власти доноса..." (Из неопубликованной статьи В. Г. Короленко "Власть доноса. Письма из Полтавы".).

   Эта власть доноса, составляющая, по мнению отца, самостоятельную и очень большую силу, заметно рас­пространилась во время гражданской войны.

   "Всякая "перемена власти" ведет за собой новую вспышку доносительства. Теперь у нас гуляет лозунг. "Вот комиссар - лови комиссара". Приказ о том, чтобы все, кто знает местопребывание "комиссаров", непремен­но об этом доносили, - особенно раздувает эту вспышку... Охочие доносители, - часто те самые, которые {340} прежде кричали: "Вот он, контрреволюционер", - теперь принялись кричать: "Вот комиссар!" Две дамы поссори­лись "по-соседски". Одна уже доносит на другую или на ее мужа... Юноши, почти мальчики, видели такого-то юношу с красным бантом. При большевиках этот юно­ша очень "козырял" перед ними. Теперь они кричат: "Ловите его. Это комиссар". И его ловят... И дальнейшие следы его теряются в мрачной неизвестности. И кого только нет в рядах этих охочих людей... Особенно характерны доносы разных хищников, ко­торые, когда у них требуют отчета в израсходованных по должности деньгах, отвечали при большевиках:

   - А! Вы контрреволюционер! Хорошо же!..

   И бежали в чрезвычайку... Теперь (я знаю такие случаи) они же заявляют с апломбом:

   - A!.. Вы большевики! Хорошо же!

   И бегут в контрразведку...

   "Берегитесь попасть во власть доноса", - вот что могли бы сказать новой власти учреждения и лица, при­выкшие служить посредниками "при смене разных влас­тей", если бы захотели слушать их спокойные голоса..." (Из неопубликованной статьи В. Г. Короленко "Власть доноса. Письма из Полтавы".).

   Наблюдения и мысли отца по поводу происходивше­го при добровольцах сохранились частью на страницах дневников, частью же в шести статьях. Вот перечень этих статей, озаглавленных "Письма из Полтавы":

   1. "Новая страница". Предназначалась для "Полтав­ского дня". Там не напечатана. Послана в Екатеринодар, в газету "Утро Юга", но о напечатании сведе­ний нет.

   2. "Трагедия бывших офицеров".

   3. "Власть или шайка".

   {341}

   4. "Власть доноса". Последние три статьи также по­сланы в "Утро Юга"; о напечатании сведений нет.

   5. "Еретические мысли о единой России". Напечата­на в газете "Утро Юга", 1919, 8 (21) сентября, N 220. Эта же статья под заглавием "Мысли о единой России" напечатана в харьковском "Южном крае", 1919, 1 (14) сентября, N 71.

   6. "О разрубании узлов и об украинстве". Послана в "Утро Юга", о напечатании сведений нет. Опубликована в полтавской газете "Рiдне слово", 1919, 23 серпня.

   В этой статье отец писал:

   "Во многих местах г[оспода] помещики увидели в пришествии новой власти случай для немедленной и полной реставрации "дореволюционного" прошлого, для сведения личных и классовых счетов. И очевидно так­же, что в некоторых командных составах они встретили готовность к поддержанию этих вожделений и к этому сужению предстоящей задачи [...]

   Нужно же считаться с тем, что у нас не даром про­изошло огромное потрясение, произошла революция, унесшая царский трон, а с ним и многое, что слишком долго произрастало под его сенью... Конечно, много от­рицательного, прямо карикатурного пережили мы в последнее время в деревне, решавшей земельный вопрос снизу "своими средствиями". Это была острая вспышка страстей, накопившихся в течение полустолетия. Но нужно же признать, что за эти полстолетия реакции, сменившей "эпоху реформ", капля по капле, из года в год накоплялись массовые страдания и справедливый гнев... Нужно признать, что до революции было много тяжкой неправды, не находившей исхода в задавленной политической жизни страны. Это была своего рода классовая диктатура, вызвавшая острую вспышку: паровой котел, в котором нарастает давление, при закрытых клапанах обыкновенно дает взрыв..."

   {342} С земельно-имущественных отношений мысль отца переходит к другим областям жизни; к национальному вопросу вообще и украинству в частности. Нельзя тороп­ливо разрубать, узлы, запутанные бестолковой реакци­ей прошлого и не менее бестолковым максимализмом, - думает он. Нужно признать ошибки, чтобы не повторить их в будущем.

   "Украинский вопрос - это тоже своего рода запутан­ный узел, который многие стремятся разрубить в угоду поверхностному и ложно понимаемому "русскому пат­риотизму". Эти стихийные склонности части доброволь­чества встречаются, к сожалению, с колебаниями и по­рой очень досадными обмолвками сверху. Так, в первом же обращении новой власти, расклеенном на улицах Полтавы... среди других распоряжений заключается ко­роткий приказ: "Все вывески на галицийском языке должны быть немедленно сняты".

   Галицийский язык. Почему же он галицийский, а не украинский? Значит, на Украине нет своего особого род­ного языка, и Шевченко писал по-галицийски?.. Неудоб­ство таких официальных обмолвок состоит особенно в том, что заурядная практика придает им распространи­тельное толкование. И вот на улицах Полтавы стали часто повторяться эпизоды в таком роде. К группе мест­ных жителей подходит доброволец с винтовкой и при­глашает помочь ему снять эту вывеску "на собачьем языке". Оскорбленные жители не двигаются с места. Доброволец кое-как сбивает вывеску винтовкой...

   Другой случай: по улице едут добровольцы-офицеры. По тротуару идет компания, среди которой видны девушки-украинки в своих живописно расшитых сорочках. Офицерам приходит в голову желание позабавиться над этой "национальной особенностью". Они спешиваются, один из них останавливает компанию и спрашивает {343} девушек, что это у них за азиатские костюмы? Вот неудоб­ство официальной обмолвки: украинский язык сначала обращается в галицийский, а затем... прямо в собачий. А распространенные по всей России украинские (мало­российские) костюмы квалифицируются прямо как ази­атские и вызывают на дерзость".

   В первые же дни отец с депутацией от города был у Штакельберга, начальника гарнизона.

   "Штакельберг принял нас в Гранд-отеле,- записано в дневнике 18 (31) июля 1919 года.-Проходя по этим лестницам и коридорам, я вспомнил петлюровские вре­мена, Чижевскую, Машенжинова, есаула Черняева... Теперь здесь тихо. "Контрразведка" помещается в Европейской гостинице, на Петровской..."

   В разговоре с генералом Штакельбергом по поводу продолжавшихся грабежей и случаев бессудных расстре­лов отец попытался выяснить также и недоразумение с "галицийским языком". Он сказал, что "недостаточно окрестить галицийским языком язык Котляревского, Квитки, Шевченко, чтобы оправдать его гонение...". Генерал выслушал депутацию очень внимательно, и затем последовали приказы. Воспрещено было и срывание вы­весок. "Случаи вроде вышеприведенного стали значи­тельно реже. Но они все-таки были. Они успели оскор­бить тысячи людей..."

   Тяжелая болезнь отца прогрессировала, а жизнь требовала усиленной работы, и поэтому он решил принять приглашение доктора В. И. Яковенко и провести несколько недель в его санатории на Бутовой горе близ станции Яреськи Киево-Полтавской ж. д. Мать вспоминает, что они совершили переезд в теплушке, наполненной военными, радостно встретившими отца и называвшими себя его учениками. Всю дорогу отец разговари­вал с теми из них, которые оказались участниками {344} военных судов. Прощаясь, он сказал, что тот, кто считает себя его учеником, не вынесет ни одного смертного при­говора по политическим преступлениям, так как полити­ческие смертные казни не могут быть оправданы никаки­ми условиями борьбы.

   ... Семья доктора В. И. Яковенко, жившая тогда одино­ко на Бутовой горе, проявила большое радушие и забо­ту об отце. Отец отдыхал, отдавшись литературному труду. Здесь он дописывал очерки "Земли, земли!" и продолжал третий том "Истории моего современника".

   К началу октября 1919 года отец закончил работу, и родители собирались вернуться домой, когда новый фронт надолго отрезал их от Полтавы.

   "Мы было уже наметили сегодняшний день (4 ок­тября) -днем своего отъезда. Но... помешала нам "по­литическая ситуация",.. Появились банды. Яреськи за­няты добровольными отрядами, охраняющими мост. До нас сюда проникают разъезды. Говорят, - это от Хорола идут какие-то разбитые банды или отряды большевиков. На Сорочинцы, по слухам, налетел какой-то 2-й полк загадочной ориентации: черное знамя с надписью "Смерть буржуям и жидам"... Но сплошного погрома не было и даже... расплачивались за продукты. Теперь все еще несколько тревожно, и поезда пока не ходят. Значит, поневоле застрянем... Вчера с утра была слышна канонада... От нас видна железная дорога от Яресек до Гоголева и обыкновенно видно, как идут поезда. Те­перь пусто. А если подымит локомотив, то это значит, что идет броневик или бронепоезд. Ни телеграмм нельзя послать, ни проехать в Полтаву. Мост у Решетиловки взорван теми же бандами. Беспокоимся о полтавцах и... сидим. Ничего не поделаешь. Досиделись до холода и придется, когда восстановятся сношения, сначала ждать теплой одежды... Окончил статью о земле и кончаю пер­вую часть III тома "Современника"..."

   {345} Строки эти отец писал в Крым сестре Наталье 4 (17) октября 1919 года, которая, заболев, уехала из Полтавы 5 сентября с девочкой и мужем. Они также были позд­нее отрезаны линией фронта и смогли вернуться только через год, в ноябре 1920 года. В нашей квартире остава­лись я, тетка отца Е. И. Скуревич и мой друг М. Л. Кривинская, с которой мы вместе работали в детских коло­ниях. Часть детей при наступлении добровольцев успела эвакуироваться вместе с отступавшей Красной Армией, но оставшиеся три тысячи ребят были разбросаны в раз­ных уездах и находились в очень тяжелых условиях. Учительский персонал не везде был на месте, внутрен­ние трения порой кончались доносами в контрразведку. Объезд колоний для раздачи денег был сопряжен с большой опасностью. Но все-таки нашлась группа работни­ков, несмотря на опасность, до конца оставшаяся вер­ной взятым на себя обязанностям. Выручали порой пись­ма и обращения отца, они же помогли нам добиться ос­вобождения всех арестованных работников.

   Наша квартира и в отсутствие отца оставалась неприкосновенной и продолжала служить нейтральной зоной во все время гражданской войны. Когда в октябре 1919 года каким-то военным отрядом были разгромлены арестантские роты и освобождены арестованные,- я помню, к нам пришли женщины с детьми и молоденькая комсомолка. Они надеялись, что здесь смогут быть в безопасности до прихода Красной Армии. И действительно, наша квартира и ее обитатели оставались неприкосновенными.

  

  

  

   После прекращения военных действий отцу и матери удалось возвратиться в Полтаву. Возобновляя в 1920 году свой дневник, отец записал:

   {346} "29-го декабря (старого стиля) прошлого года мы вернулись из Шишак. 28-го выехали оттуда на вокзал. Ночь провели в Яреськовском вокзале. Впечатление мрачное и своеобразное. Вокзал не освещенный. Мы ус­траивали светильни: бумазейный фитиль и кусок сала. Вечером вокзал кажется мертвым: всюду темно, только в одном окне виднеется тусклый свет: это у лесовщика умерла дочь, и семья проводит печальную ночь. При отступлении большевиков был разрушен мост. В Решетиловке тоже правильного движения не было, потом оно {347} вовсе прекратилось... Ветер налетает с снежных полей, пройдут по рельсам пешеходы в Миргород или Сагайдак, порой слышна канонада. Где-нибудь стреляют бан­диты. И опять тихо. Когда порой раздается какой-нибудь сигнал на перроне, то впечатление такое, будто это говорят какие-то призраки..."

   "Вернулся я из санатория... не особенно поправив­шись. Пожалуй, наоборот, сердечное утомление усили­лось... Видел там, как деникинцы распоряжались в де­ревне. Бог с ними", - писал он 16 (29) марта 1920 года Л. П. Белоконскому.

  

   "Во время нашего отсутствия в Полтаве происходи­ли тревожные события: деникинцы бежали в панике...

   Смотришь кругом и не видишь, откуда придет спасе­ние несчастной страны. Добровольцы... отметили свое ... господство, а особенно отступление, сплошной резней еврейского населения (особенно в Фастове, да и во мно­гих других местах), которое должно было покрыть деникинцев позором в глазах их европейских благожелателей. Самый дикий разгул антисемитизма отметил все гос­подство этой не армии, а действительно авантюры... Во­обще в этой "партии порядка" - порядка оказалось го­раздо меньше, чем при большевиках.

   Впечатление такое, что добровольчество не только разбито физически, но и убито нравственно. От людей, вначале встретивших их с надеждой и симпатиями, при­ходится слышать одно осуждение и разочарование..." - записал отец в дневник 8 (21) января 1920 года.

   И в письме к А. Г. Горнфельду 17 (30) марта, кратко сообщая о событиях, происшедших при добровольцах, отец заключал:

   "...С этой стороны ждать нечего, кроме дикой реак­ции..."

   Ему же он пишет 6 мая:

   {348} "Во время деникинского захвата Полтавы я, по ста­рой памяти, не утерпел и послал 6 писем о безобразиях, которые здесь творили добровольцы. Здесь цензура за­претила, а там провели. Теперь это добровольчество уже в прошлом. "Память его погибе с шумом", и бог с ним. Утопия, только обращенная назад".

   После возвращения отца в Полтаву к нему вновь потянулись люди со своим горем и обидами.

   Отец с юности был полон сил и здоровья - душев­ного и физического. Его товарищи по тюрьме и ссылке в своих воспоминаниях отмечают обаяние, которое распро­страняла вокруг спокойная уверенность Короленко в том, что настоящей нормой является достоинство, свобо­да и счастье, и приводят случаи, когда эта спокойная уверенность побеждала даже тюремщиков. Он считал, что здоровье так же заразительно, как и болезнь, что счастье так же передается, как и несчастье, и потому каждый обязан быть счастливым. В самые тревожные моменты вокруг него была всегда атмосфера спокой­ствия и оптимизма.

   Уже тяжело больным, в конце жизни, он записал в дневнике 8 (21) августа 1920 года:

   "...Я порой смотрел на чудесную зелень из городско­го сада, на слегка затуманенные и освещенные солнцем склоны и дали с мыслью, что, может быть, это мое по­следнее лето. И мне вспомнился один разговор еще в Нижнем. Мы сидели на берегу Волги на откосе. А. И. Богданович (уже покойный) развивал свои пес­симистиче