Короленко Владимир Галактионович - Софья Короленко. Книга об отце

е. И над всем веяние "матери-пустыни", то именно, чего и искали эти простодушные молители.

   Недалеко, в двух-трех десятках верст, Керженец с его дебрями и разоренными скитами, о которых скит­ницы поют старыми голосами:

  

   У нас были здесь моленны. Они подобны были раю.

   У нас звон был удивленный; удивленный звон подобен грому...

  

   Был недоступный лес, была тишина, отдаленность от мира. Была тайна.

   Теперь леса порубили, проложили в чащах дороги, скиты разорили, тайна выдыхается. К "святому озеру" тоже подошли разделанные поля, и по широкой дороге то и дело звенят колокольцы, и в повозках видны фи­гуры с кокардами. "Тайна" Китежа лежит обнаженная у большой дороги, прижимаясь к противоположному. берегу, прячась в тень к высоким березам и дубам.

   И тоже тихо выдыхается.

   Познакомившись с чудесным озерком, я после этого не раз приходил к нему с палкой в руках и котомкой за плечами, чтобы, смешавшись с толпой, смотреть, слушать и ловить живую струю народной поэзии среди пестрого мелькания и шума. Вечерняя заря угасала, когда я стоял на холме, близ бревенчатой часовни, в тесной и потной мужицкой толпе, следившей за пре­ниями. И утренняя заря заставала нас всех на том же месте...

   Много наивного чувства, мало живой мысли... Град взыскуемый, Великий Китеж - это город прошлого.

   {152} Старинный град со стенами, башнями и бойницами, - наивные укрепления, которым не устоять против самой плохонькой мирской пушчонки! - с боярскими хорома­ми, с теремами купцов, с лачугами простого "подлого" народа. Бояре в нем правят и емлют дани, купцы ставят перед иконами воску Ярова свечи и оделяют нищую братию, чернядь смиренно повинуется и приемлет ми­лости с благодарными молитвами.

   Многие и из нас, давно покинувших тропы стародав­него Китежа, отошедших и от такой веры и от такой молитвы,- все-таки ищут так же страстно своего "гра­да взыскуемого". И даже порой слышат призывные звоны. И очнувшись, видят себя опять в глухом лесу, а кругом холмы, кочки да болота..." (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 3. M., Гослитиздат, 1954, стр. 128-130, 132.)

   "...В этом году на озере, в первый раз, может быть, с сотворения мира, вместо религиозных - политические разговоры. Какой-то студент собрал вокруг себя боль­шую толпу и говорит о непорядках в России и о необ­ходимости представительного образа правления. Толпа слушает с недоумением и, пожалуй, с сочувствием. Не­вдалеке другой студент говорит то же, стараясь подла­диться к религиозным формам мысли. Но это ему не удается. Спор скоро сходит, по-видимому, против его воли, на вопрос о почитании икон. Какой-то седой ста­рик, с умным и приятным лицом, скоро сбивает его на этом пункте, и спор в этой кучке скоро стихает. Но дру­гой оратор держит толпу дольше. Вернее - его уже держит толпа. Урядник, староста и несколько явных черносотенцев, постоянно подстрекаемых этой кучкой, то и дело предлагают вопросы явно провокационные. Студент уже два-три раза пытается уйти, говоря, что ему пора уезжать. В стороне, на дороге, его дожидается {153} почтовая, кажется, пара, и кто-то, кажется, соседний оратор, уже сидит в сиденьи. Но каждый раз какой-то долговязый субъект с возрастающим задором останав­ливает его, предлагая новый вопрос. Из его объяснений я узнаю о депутации Трубецкого, принятой царем.

   Мои девочки стоят невдалеке от урядника и видят, как от кучки спорящих то и дело подбегают к уряднику и еще к каким-то субъектам, с ним стоящим, за инструкция­ми. Они передают мне об этом, и я вижу, что спор за­тягивается неспроста. Я решаюсь вмешаться и в пер­вый же раз, как студент останавливается, а его оппо­нент еще не успел предложить нового вопроса,- я подхватываю слова студента о депутации и начинаю объяснять ее смысл и значение. Мне удается овладеть вниманием толпы... Через некоторое время я с удовольствием слышу звон колокольчика. Оратор уехал. В кучке около меня сочувственное внимание. Какой-то из субъектов урядницкой клики проталкивается ко мне и без церемонии заглядывает мне в лицо. Мои девочки слышали, как он подошел к уряднику и сказал:

   - Старичо-о-к.

   Они думали, что я тоже "из ихних", т. е. из молоде­жи. Но я веду свою речь в таком тоне, который поня­тен толпе и не даст повода придраться и натравить толпу против меня, что могло случиться со студентом.

   Я не в первый раз на Святом озере, но еще в пер­вый раз слышал на нем политические речи... Видно, что это уже носится в воздухе. Толпа прислушивается с интересом и видимым вниманием.

   Во Владимирском мы переночевали. Наутро там не­что вроде ярмарки. Мы с девочками и Андрюшей бро­дим между лотками. К Соне и Наташе то и дело под­ходят женщины и без церемонии щупают их косы, ре­шая-привязанные они или нет.

   - Нет, уж, миленькая,-говорит одна бойкая {154} молодица... - Дай-ка я посмотрю получше... Настоящая, слышь,- обращается она к другим, и стайка молодых женщин с удивлением окружает девочек, расспрашивая, чем они мажут волосы. У здешних женщин действи­тельно волосы очень жидки, косицы бедные..."

   Обратный путь мы сделали на Шелдеж и Корельское, а затем на Нижний Новгород, с которым у нас с сестрой были связаны наши первые детские воспоми­нания.

  

  

   Из путешествия на Светлояр мы вернулись в Пол­тавскую губернию, в деревню Хатки Миргородского уезда. Здесь к этому времени на высоком берегу реки Псел был построен небольшой дом. В мезонине был ка­бинет отца, с далеким видом на сорочинские луга, по­крытые купами деревьев. Ему здесь хорошо работалось, и он любил эти места, где потом почти в течение пят­надцати лет проводил летние месяцы.

   "Манифест 6 августа (или так называемая "булыгинская конституция"), - пишет отец в статье "Совре­менные картинки",- застиг меня в одной деревне Пол­тавской губернии. С ближайшей почты принесли газе­ты, из которых мы узнали, что у нас будет-таки "Государственная дума" и что "лучшие люди по избранию всего населения" будут призваны к участию в управле­нии страной...

   Я читал в истории, что в других странах при извес­тии о "конституции" люди радостно поздравляли друг друга, и незнакомцы обнимались на улицах... У нас и в городах, сколько мне известно, после 6-го августа никто никого не поздравлял и никто ни с кем не {155} обнимался, а в деревнях и подавно. Не то мы не так по­рывисты, не то наша конституция не похожа на другие. Как бы то ни было,- и наш поселок, и окружающие села и деревни жили обычной жизнию, как будто ни­чего важного не произошло в России.

   Протекла неделя, другая... Народ все так же ухо­дил на работы и возвращался с них. Кончали жнитво, возили хлеб и с тревогой поглядывали на небо: как бы дождь не помешал уборке. А по вечерам, в лощине, где засела наша деревенька, тихо загорались в окнах огонь­ки и так же тихо, один за другим, угасали... Очень ве­роятно, что там, у этих огней, под этими соломенными крышами шли какие-нибудь разговоры о "выборах", и нет также сомнения, что они тотчас же сводились на единый и неизменный вопрос о "земле",- настоящий роковой вопрос сфинкса, говорящего нашему времени: "разреши или погибни" (Короленко В. Г. Современные картинки. - "Русское бо­гатство", 1905, N 11-12, стр. 357.).

   Манифест о булыгинской думе был дан под влия­нием огромной нарастающей революционной волны.

   "Во многих местах России крестьянство глухо вол­новалось, а в Саратовской губернии движение приняло формы той самой "грабижки", которая три года назад происходила в Харьковской и Полтавской губерниях... Нападали на помещичьи усадьбы, грабили, жгли, кое-где убивали. Правительство, видимо, терялось..." (Короленко В, Г. Земли, земли! - "Голос минувшего", 1922, N 2,. стр. 135.).

   Указ 6 августа о булыгинской думе не внес успо­коения.

   "Это была жалкая полумера, - пишет отец, - пред­ставители призывались только с совещательным голо­сом. Они могли советовать, царь и министры могли не {156} слушать советов. Это была явная уловка погибающего строя, имевшего целью выиграть время и собраться с силами, чтобы подавить движение. Все слои русского общества отнеслись совершенно отрицательно к этому манифесту, и движение продолжало расти" (Короленко В. Г. Земли, земли! - "Голос минувшего". 1922, N2, стр. 135).

   "Война только въявь показала непригодность суще­ствовавшего строя. До сих пор нас уверяли и мы (хотя и не все) верили, что при всех внутренних непо­рядках мы, по крайней мере, еще сильны и грозны во внешних сношениях с великими державами...

   Оказалось, что и это был самообман...

   Когда-нибудь будет рассказано обстоятельно и под­робно, как шла борьба с этим мертвящим всю русскую жизнь приказным строем, а пока перед нами последнее действие этой борьбы - охватившие страну забастовки.

   Они начались уже давно в разных отраслях нашей жизни. Бастовали одни из первых студенты, доказы­вая, что наука должна быть правдива, свободна от чи­новничьего гнета, чтобы служить истине и народу. Бас­товали учителя, бастовали рабочие на фабриках, не на­ходя исхода своим нуждам, которые не признавались официальной Россией, бастовали мелкие служащие в разных учреждениях, бастовали земские врачи, требуя возможности лечить по указаниям науки, а не по указ­ке чиновников... Мы можем также привести примеры забастовок крестьян, добивавшихся таким образом бо­лее справедливых условий труда, а теперь мы слышим даже о забастовках мелких чиновников, которые, стоя ближе к жизни общества и народа, чем их счастливые начальники, - тоже понимают общее неустройство и беспорядки в тех учреждениях, которые, наоборот дол­жны наиболее поддерживать закон и порядок.

   {157} [...]И вот к прежним забастовкам присоединилась огромная, грозная забастовка железных дорог... Все движение в России прекратилось, поезда всюду стали, с ними остановились почты, во многих местах смолк телеграф, и каждый город, село, деревня очутились как бы отрезанными от всего мира...

   [...]Смысл всей этой сети забастовок, охватившей со страшной силой все отрасли жизни, ясен. Страна отде­лялась от старого строя. На одной стороне оставалось чиновничество с своими силами - войском и полицией, на другой - вся Россия.

   И Россия говорила чиновничьему самовластию:

   "Да, вы можете еще подавить наши требования, вы сумеете отвечать на все наши заявления выстрелами, арестами, тюрьмами, ссылками... Вы можете не слу­шать нашего голоса, гнать и арестовывать наших вы­борных...

   Но штыками вы не вспашете наших необозримых полей, не пустите в ход сотни тысяч заводов, не выле­чите миллионов больных, не выучите детей необходи­мым наукам, не восстановите железнодорожного дви­жения на пространстве великой страны от одного моря до другого, от Балтики до Тихого океана...

   Вы можете задержать и уничтожить что угодно, но создать ничего не можете без нас, без вольного труда всего народа".

   И над всей страной водворился застой и тяжкая неподвижность. Таков внутренний смысл этого огром­ного явления. Забастовки бывали и в других странах, но такой всеобщей и огромной забастовки еще не ви­дел мир. И это потому, что мир не видел также такого гнета над великим и уже значительно созревшим для свободы народом" (Короленко В. Г. Что у нас было и что должно быть.- "Полтавщина", 1905, 30 октября, 1 ноября.).

   {158} Манифест 17 октября был уступкой царя и актом победы революционных сил.

   "...Многие губернаторы были до такой степени оше­ломлены объявлением конституции, что не решились сразу опубликовать указ. Так было и в Полтаве. Опуб­ликование манифеста запоздало дня на три..." (Короленко В. Г. Земли, земли! - "Голос минувшего", 1922, N 2, стр. 135.).

   Эти дни тесно связали жизнь Короленко с жизнью Полтавы. Порой в вопросах политической практики он оставался совершенно одиноким, но и во времена реак­ции, и во времена революционного подъема не переста­вал руководствоваться чувством любви к человеку.

   Эта любовь рождала его сильнейший гнев против условий, вызывающих страдание, гибель и вымирание людей, - были ли это погромные призывы черносотенной прессы, преследования иноверцев церковью, или смертная казнь, как орудие политической борьбы. Справедливость по отношению к человеку, к какой бы группе и классу он ни принадлежал, Короленко считал обязательной, и с этой точки зрения 1905 год, который он встретил в пол­ном расцвете сил, и последние годы его жизни - 1917-1921 -проникнуты одними и теми же взглядами.

   Когда вслед за манифестом 17 октября по стране прокатилась волна погромов и, нарастая, грозила за­топить и Полтаву, отец все силы отдал борьбе с нею.

   В адресе, присланном Короленко в последний год его жизни, одна из полтавских еврейских организаций писала: "Большинство чествующих нашего юбиляра обязано своей жизнью ему..." Это, конечно, преувеличе­ние, но вполне искреннее. Многие горожане считали факт, что в Полтаве не было погрома, связанным с именем Короленко.

   {159} Отец рассказал о событиях этих дней в письме к Н. Ф. Анненскому 4 ноября 1905 года:

   "Я теперь так же чуток к вопросам высшей полити­ки и ее разветвлений, как может быть чуток к отголос­кам симфоний человек, стоящий среди грохочущего по мостовой обоза. С самого "манифеста" мне приходится здесь заниматься азбукой, состоящей из нескольких букв. "Не надо погрома, убийств, грабежей".

   "Свобо­да - дело необходимое и полезное". Вот что мне при­ходится долбить и долбить на собраниях и печатно. В первый же день после манифеста кучка молодежи вор­валась в открытые уже (для выпуска политических) ворота тюрьмы. Произошло побоище, начинался по­гром. Я потребовал у губернатора, чтобы меня впусти­ли в тюрьму, где, как говорили, много убитых и раненых. Меня впустили, я обошел всюду, раненых нашел толь­ко одного и, выйдя, ходил по площади и рассказывал, что видел. На площади избито и ранено несколько де­сятков... Затем начались митинги около театра (по несколько] тысяч). Так как главный контингент слуша­телей были отлично, хотя и наскоро, сорганизованные соц[иал]-демократами ж[елезно]дор[ожные] рабочие,- то все ораторы чувствовали себя в своей тарелке. Тут были и крики "долой царя", и "царская псарня", и предложение многотысячной толпе разграбить оружей­ные магазины и т. д., и т. д. Все это слушали горожа­не,- и темная масса приходила в бешенство. Выступи­ли на сцену хулиганы.

   Сорганизована "манифестация", и к концу дня, в сумерках, почти на моих глазах, кину­лись "бить жидов"... Город спасен жел[езно]дорожной рабочей охраной, которая вела себя замечательно. На другой день с утра я и несколько гласных провели не­ск[олько] часов на базаре. Одно время (часа два) я был почти один, если не считать несколько малоизвест­ных людей: гласные ушли на экст[ренное] заседание, {160} рабочие на свое собрание с приезжими делегатами. Этих 2-3 часов я никогда не забуду. Вначале мне, с одним еще гласным, удалось прекратить попытку избить юно­шу-еврея,- под конец я чувствовал, что скоро изобьют меня. Вечером многотысячная опять толпа собралась у театра, причем на балконе, откуда недавно говорилось о республике, теперь рядом со мной и двумя товари­щами стояли черносотенцы, а снизу по нашему адресу несся рев и возражения. К счастию (на этот раз) один из черносотенных ораторов диким возгласом вызвал панику, началась давка, крики...Мне и товарищам уда­лось это успокоить, и наше влияние возросло.

   Но глав­ный мотив успокоения - было заявление, что манифест не отменяет монархию, а только на место мо­нархии чиновничьей вводит монархию народоправную. Кончилось благополучно. Между хулиганством и тем­ной массой образовалась трещина, которую мы теперь стараемся всячески углубить и расширить. Несколько дней я и кружок деятельных людей из гласных и част­ных лиц метались между базарами и губернатором (последний, после некоторого инстинктивного сопротив­ления,- пошел все-таки навстречу нашим требовани­ям) . Теперь город успокаивается" (ОРБЛ, Кор./II, папка N 1, ед. хр. 13.).

  

   Помню настроение паники, охватившее город в ожи­дании надвигавшихся событий. Когда по вечерам, пол­ная впечатлений, полученных на улицах и в знакомых еврейских семьях, я возвращалась домой, меня всегда удивляла царившая у нас атмосфера покоя. Еврейские погромы в этот период соединялись с погромами интел­лигенции, и, конечно, общая опасность грозила отцу в первую очередь. После дня, проведенного на площадях, среди черносотенцев, когда требовалось отчаянное на­пряжение чтобы справляться с поднимавшимся {161} погромным настроением, он приходил домой, и мы видели его за книгой или пасьянсом спокойного и даже веселого. Но раз вечером на мой тревожный вопрос он ответил:

   - Если завтрашний день пройдет спокойно, то по­грома не будет.

   На другой день он с утра ушел на базар. Здесь ки­пели темные слухи и толки. Говорили об убийствах христиан, то пропадал без вести казак, то мальчик, сооб­щалось о ритуальных убийствах. Отец боролся с этими слухами в печати, выпуская листки от своего имени, которые, несмотря на забастовку, согласились набирать типографские рабочие. Кроме того, на площадях и ба­зарах, смешавшись с толпой, он старался и словом про­тиводействовать черносотенной агитации.

   В день наибольшего напряжения мы с сестрой виде­ли его в гуще кричащей толпы. Казалось, еще миг - И он будет растерзан. С отцом была группа гласных. Один из них подошел к нам и просил уйти, сказав:

   - Мы Владимира Галактионовича защитим!

   Он был так же безоружен, как и отец, и, конечно, все они погибли бы вместе. Издали мы видели блед­ное, взволнованное лицо Короленко и слышали голос, который вносил успокоение в шум базарной толпы. Его прозвали "сивая шапка", и потом, на митингах перед театром, нередко раздавалось требование, чтобы он го­ворил в бурные моменты столкновений.

   Газета "Полтавщина", с 15 октября 1905 года при­обретенная кружком, близким отцу, играла большую роль в октябрьские дни. Она получила широкое рас­пространение и в тысячах экземпляров публиковала статьи и обращения Короленко.

   "Однажды в редакцию,- пишет отец,- явилась группа крестьян с просьбой напечатать постановление одного сельского схода, в котором излагались взгляды крестьян на земельный вопрос.

   {162} Тут говорилось о необходимости распределить меж­ду малоземельными крестьянами земли удельные, ка­зенные, монастырские и помещичьи...

   "Полтавщина" была, кажется, еще первая легаль­ная газета, в которой полностью были напечатаны та­кие постановления крестьян. Земельный вопрос уже об­суждался на партийных съездах, кадеты уже разраба­тывали программу в этом смысле. Не было, конечно, никакой причины не дать место этому голосу крестьян­ства, которое скоро должно послать депутатов в Думу.

   Появление в газете первого такого постановления произвело на многих впечатление какой-то бомбы. Дви­жение, уже назревшее в массе, выходило наружу. По­становление горячо обсуждалось на других сходах, и вскоре в редакцию стали поступать приговоры других крестьянских обществ. Ко мне на квартиру стали при­ходить селяне как в 1902 году. Один раз пришли двое уполномоченных одного крестьянского общества с просьбой; они были не вполне довольны редакцией на­печатанного постановления, но не знали, как выразить то, что им было нужно. В моей столовой собралось в этот день 15 или 20 крестьян из разных мест, и все со­обща стали обсуждать постановление пункт за пунктом. Я считал, что это именно и требуется. Пусть то, что уже пустило глубокие корни в умах крестьян, найдет свое гласное выражение. Пусть обсуждается на местах и крестьянами, и другими компетентными людьми. Это может принести только пользу. Вот уже первый напе­чатанный наказ вызывает критику в другом сельском обществе. Мысль начинает работать.

   Помню, между прочим, как горячо обсуждался воп­рос о воспрещении наемного труда, подсказанный, ве­роятно, кем-нибудь из эс-эров. Земля будет отдана только тем, кто сам на ней трудится. Поэтому наемный труд должен быть воспрещен.

   {163} Один из присутствующих крестьян стал горячо воз­ражать. Он вот уже третий год служит в городе в ку­черах именно за тем, чтобы поддержать падающее хо­зяйство. Он только и мечтает вернуться опять в дерев­ню, где у него пока хозяйничает жена с наемными ра­бочими. Если этого нельзя, то как же ему быть? Нужно просить особого разрешения? А если нанять приходит­ся ненадолго? Если хозяин внезапно заболел или от­лучился? Если брат помогает брату или товарищ това­рищу? Если своя работа сделана, а время остается и хочется приработать? Просить каждый раз разреше­ния? Если у меня на земле работает чужой, то будут у него спрашивать бумагу?..

   - А то ж не дай господи! - выразительно заклю­чил один из собеседников,

   Когда впоследствии мне приходилось передавать эти разговоры моим знакомым, столичным эс-эрам, то они удивлялись; о чем тут разговаривать? Конечно, на­емный труд нужно воспретить. У всех будет в изобилии своя земля. Значит, некому наниматься. А так как зем­ля будет наделена всем по трудовой норме, то некому и нанимать. Дело так ясно. Все, желающие трудиться, получают немедленно право на землю. Рабочий, которо­го нужда погнала из деревни в отхожие промыслы, давно отбившийся от земли крестьянин, интеллигент, мечтающий о праведной жизни трудами рук своих,- все идут в обновленную деревню, и все устраиваются на свободной земле.

   Для осуществления этого земного рая нужно, конечно, многое создать и многое уничтожить. Нужно, кроме земли, чтобы у всех желающих бы­ло уменье, инвентарь, орудие... Нужен кредит, нужны известные формы взаимной помощи... Но создать это долго и трудно. Воспретить настоящую несправедли­вость гораздо легче, чем создать будущую {164} справедливость. Поэтому-то многое так скоро разрушается и так долго на месте разрушенного зияет мертвая пустота.

   Собравшиеся у меня в тот день крестьяне почувствовали эту разницу между "создать" и "разрушить", и мы долго бились над редакцией разных пунктов. Редак­тировать пришлось мне, и я помню, с каким чрезвычай­ным вниманием мои собеседники обдумывали значение каждого слова.

   Помню также, как обсуждался вопрос о выкупе или безвозмездном отчуждении. Первое побуждение кресть­ян в этом вопросе - "конечно, без выкупа". Выкуп этот значит новые- выкупные платежи и их взыскания... Вопрос - за что? За то, что паны когда-то владели людьми, продавали их на базаре, как скотину, проиг­рывали их в карты... Какой там выкуп.

   Но тут же являлись сомнения. Вся ли земля нахо­дится теперь в руках бывших рабовладельцев или их потомков? Сколько ее куплено и перекуплено людьми "на свои деньги". Как быть с такою землею? О том, чтобы уничтожить самое значение денежного капита­ла,-тогда еще не было и речи. Все мыслили себя в том же денежно-хозяйственном строе и полагали, что в нем и останутся. По-прежнему будут покупать и про­давать. По-прежнему будут стараться о собственном хо­зяйстве для себя и семьи, по-прежнему, может быть, будут богатеть. Так почему же деньги, которые человек затратил на землю, должны пропасть, а деньги, затра­ченные на дом в городе,- сохраняют силу?..

   [...] Задумывались над этим и крестьяне, с которыми мы толковали тогда в моей гостиной. Но.. в них были слишком сильны воспоминания крепостного права Оно давно миновало, но несправедливые и пережившие свое время дворянские привилегии не давали заглохнуть по­зорной памяти рабства. Сельскохозяйственная перепись 1916 года показала, что в 44 губерниях Европейской {165} России из каждых 100 десятин посева 89 десятин было посевов крестьянских и только 7 помещичьих, а из каждых 100 лошадей, работавших в сельском хозяйстве, 93 было крестьянских и только 7 помещичьих. Та­ким образом, экспроприация с выкупом или безвоз­мездная- одних помещичьих земель имеет очень мало­важное значение. Это крестьянство начинало понимать, как мы видели, еще во время "грабижки", но тогда еще серьезно не заходила речь об общем "равнении".

   Поэтому вопрос о покупной земле еще останавливал многих.

   - Ну, что ж,-решил один из крестьян во время нашей беседы,- кто купил землю за деньги, тот уже давно окупил свою затрату.

   Другой вдумчиво покачал головой. Многие купили землю совсем недавно. А потом - если забирать иму­щество, которое вернуло первоначальные затраты,- то много ли придется оставить даже мелких владений?..

   Я считал тогда, и считаю теперь, что то, что проис­ходило в то время в небольшой приемной моей кварти­ры и в редакции "Полтавщины", было в маленьком ви­де то самое дело, которое должно было делать по всей России. Первая Дума среди остальных вопросов поста­вит один из важнейших - вопрос о земле. Было извест­но, что кадеты уже разработали свою земельную про­грамму. Скоро она станет предметом всенародного об­суждения, страстных споров и поправок. Пусть же воп­рос станет предметом общего и гласного обсуждения на местах, пусть шаг за шагом непосредственный мак­симализм массы и надуманный максимализм интелли­генции начнут в этих спорах переплавляться в жизнен­но исполнимые государственные формы..." (Короленко В. Г. Земли, земли! - "Голос минувшего", 1922, N 2, стр. 136-138.). {166} "Наш полтавский кружок старался разъяснить сущ­ность происшедшего переворота. Мы выступали на ми­тингах, выпускали от газеты воззвания, я написал ряд "писем к жителям окраины", где старался в понятной форме разъяснить новые права, их недостатки и досто­инства, а также законные способы добиваться расши­рения этих прав. Эти письма были переизданы в неко­торых губерниях и распространялись также среди кре­стьян. Мы объезжали и соседние села, и мне доводи­лось говорить на сходах..." (ОРБЛ, Кор./II, папка N 1, ед. хр. 13.).

  

   Об этом в письме к Н. Ф. Анненскому 4-9 ноября 1905 года отец писал:

   "...Мы собираем частные собрания, организуем сою­зы (все это трудно и медленно), а во вторник я еду в село... И, конечно, в этом селе на большом мужицком собрании мне придется говорить не о республике, а о началах конституционного режима. Мы теперь стре­мимся здесь внедрить в умы понимание начал, про­возглашенных манифестом, и доказать их необходи­мость. А уже затем-придется разбираться в недос­татках.

   Теперь я не только знаю, но и вижу, слышу, осязаю, что такое эта неразвитость и темнота народа. Какая тут к черту республика! Вырабатывать в народе при­вычки элементарной гражданственности и самоуправления - огромная работа, и надолго. Образовать в этой стихии очаги разумных стремлений, союзы для отстаивания своих прав и интересов, приобщать ее к практике гражданской деятельности и борьбы на новой почве, - это теперь задача и ближайшего, и еще доволь­но отдаленного будущего..." (Короленко В. Г. Земли, земли! - "Голос минувшего", 1922, N 2, стр. 136.).

   {167} В дополнении к тому же письму, отвечая на вопрос о причинах погромной волны, отец добавлял:

   "...Я не приписываю всего полиции. Это совершен­ный пустяк. Думаю так: русский народ и общество рас­кололись. Черная сотня сама по себе (разумея ретро­гр[адные] элементы городов) слабее прогрессивных элементов. В союзе с полицией уже составляет серьез­ную силу, с войсками - огромную. Крестьянство в мас­сах близко к черной сотне по лозунгам ("царь", даже "самодержавие"), но это явное недоразумение, которое очень легко разрушается; при первых убеждениях - царь остается, самодержавие падает. Но в данном сво­ем состоянии, как его застает минута, - крестьянство легко натравляется, и потому опасно. Но опасно для обеих сторон. Его нетрудно напустить на интеллиген­цию, но при сем клочья полетят и от дворянства. Это пугает и реакционеров из правительства, а то бы...

   [...]Успел съездить в село, где было собрание из 300 челов[ек] крестьян разных сел этой волости. (Только что вернулся.) Говорил вчера без перерыва около 2 ча­сов. Сошло хорошо, но - общее сознание чрезвычайной трудности выборов. Четырехстепенные - ни к черту не годятся. Для прямых и общих - не готовы материалы: нет видных и надежных имен, нет организации выбор­ной - ничего! Третьего дня предвыборное собрание "землевладельцев" в Полтаве сорвано крестьянами, ко­торые явились гурьбой и стали говорить... о земле! Меня потребовали (мужики) в секретари этого собра­ния. Предложенная и ранее выработанная (дворянами) телегр[амма] государю (благодарственная) - не про­шла (погублена словами: "Мы удовлетворены манифе­стами 17 окт[ября] и 4 ноября"). Мужики гудят: "Ус­пеем поблагодарить, когда сделается". Общий гул: "Земли!" Большинство представляет себе прямой и равный поголовный раздел. На мои указания, что это {168} дело общегосударственное и план должен быть выработан Г[осударственной] думой, согласились и мирно разошлись, но особенного доверия к Думе нет... Это основательно, но беда в том, что - или Дума, или стихийные захваты и свалка. При этом еще - неясность лозунгов и юдофобство. Да, можно сказать,-узелок завязала российская история!

   Вчера первую, критическую часть моей речи (по адресу самодержавия) слушали с большим напряже­нием. внимания и приняли очень единодушно... Но вторая - Дума и ее перспективы - пока туман.

   И вообще - впереди туманная полоса..." (ОРБЛ, Kop./II, папка N 1, ед. хр. 13.).

  

   26 ноября 1905 года отец уехал в Петербург по делам редакции "Русского богатства". Здесь он пережил московское восстание и возвратился, когда налади­лось железнодорожное сообщение.

   В своей статье "Сорочинская трагедия" (Короленко В. Г. Сорочинская трагедия. (По данным су­дебного расследования.) - "Русское богатство", 1907, N 4.) отец пишет, что он вернулся в Полтаву 23 декабря. В городе расска­зывали ужасы о мрачной драме, разыгравшейся в местечке Сорочинцы, прославленном некогда рассказами Гоголя, и в соседней Устивице.

   "Все это случилось через месяц после манифеста 17 октября 1905г.

   В России долго будут помнить это время.

   В разгар общей забастовки, среди волнений, заки­павших по всей стране, манифест провозглашал новые начала жизни и во имя их призывал страну к успокоению. В записке гр[афа] Витте, приложенной к манифесту {169} по высочайшему повелению, говорилось, между прочим, что "волнение, охватившее разнообразные слои русского общества, не может быть рассматриваемо... только как результат организованных действий крайних партий. Корни этого волнения, несомненно, глубже". Они в том, что "Россия переросла формы существующего строя".

   Дальше говорилось о необходимости полной искрен­ности в проведении новых начал, а властям предстоя­ло сообразовывать с ними свои действия.

   Отсюда вытекали, разумеется, неизбежные послед­ствия: так как вина в волнениях, происходящих в обще­стве, "переросшем формы существующего строя", при­знавалась по меньшей мере двусторонней, то и меры успокоения должны быть тоже двусторонни. Перед властью лежала сложная и ответственная задача с одной стороны, она не могла, конечно, допустить наси­лий, погромов и захватов, но с другой - должна была показать, что сила власти направлена только на поддержание закона и регулируется законом. Старые приемы произвола, административных усмотрений и безответ­ственности должны были отойти в прошлое. Только из приемов самой власти общество и народ могли увидеть, что обещания манифеста не одни слова, что они входят в жизнь, как действующая уже и живая сила...

   Этих простых и общепризнанных положений, заштем­пелеванных и даже высочайше утвержденных, совершен­но достаточно для освещения описываемых мною собы­тий [...]

   В местной газете были помещены известия об этих событиях ("Полтавщина", N 310 и 314. Прим. В. Г. Короленко.).). В первой корреспонденции сообщалось, что в ночь на воскресенье, 18 декабря, в Сорочинцах был арестован (в административном порядке) местный житель Григорий Безвиконный. "В ответ на это, - {170} продолжает корреспондент,-19 декабря, с общего согласия крестьян, был арестован при волостном правлении сорочинский пристав. Крестьяне думали таким образом уско­рить освобождение Безвиконного". Вслед за приставом арестовали и урядника Котляревского.

   [...] 19 декабря, т. е. на следующий день после ареста пристава, часов в одиннадцать утра в местечко приска­кал из Миргорода помощник исправника Барабаш с сот­ней казаков. Население собралось по набату на пло­щадь; многие были вооружены вилами, косами, дрюч­ками и т. д... Барабаш просил крестьян пропустить его к приставу.

   Крестьяне согласились на это и проводили Барабаша к "пленнику", но на требование освободить пристава ответили отказом, требуя в свою очередь пред­варительного освобождения Безвиконного. Барабаш в этих трудных обстоятельствах сделал самое худшее, что только мог сделать: после переговоров он сначала уехал с своим отрядом, а потом вернулся к торжествующей и ободренной этим отступлением толпе. Здесь во время новых переговоров произошел, между прочим, следую­щий инцидент. Какая-то женщина ткнула длинной пал­кой в морду коня начальника отряда, полковника Боро­дина. Ее застрелил казачий урядник К. (Лист моего дела 50 и последующие. На полковника Бороди­на этот случай произвел такое потрясающее впечатление, что он заболел нервным расстройством. Передают, что ему все чудится убитая баба. Прим. В. Г. Короленко.). Можно пред­полагать с большой вероятностью, что именно этот вы­стрел, раздавшийся среди страшного напряжения еще до сигнального рожка (когда полк[овник] Бородин "угова­ривал толпу") и убивший женщину, - послужил сигна­лом для последовавшей за ним свалки, которая разра­зилась стихийно и ужасно. На месте остались смертель­но раненый Барабаш и восемь человек сорочинских {171} жителей; двенадцать других были тяжело ранены и уби­ты в разных местах, на дворах и улицах местечка.

   На другой день (т. е. 20 декабря),- по словам того же урядника Котляревского,- "все уже было с п о к о й н о". В переполненной больнице подавали помощь раненым. Барабаш и несколько сорочинских жителей умерли. Возбуждение предшествующих дней сразу упа­ло. Наступила полная реакция.

   Это был критический момент всего дела, мертвая точка, с которой оно могло направиться по новому пути, намеченному манифестом, или ринуться по старому, в глубину административного произвола. За дни возбуж­дения и волнений, корни которых тоже ведь надо было искать "глубже организованных действий крайних пар­тий", - местечко заплатило уже тяжкой, кровавой це­ной. Теперь только суд мог с достаточным авторитетом разобраться в первом действии этой трагедии, от кото­рой погиб Барабаш, но погибло также двадцать соро­чинских жителей, не говоря о раненых.

   Если бы обещания манифеста искренно признава­лись не отвлеченными рассуждениями, а живой и дей­ствующей силой, с которой "администрация должна сообразовать свои действия", то, конечно, суд вступил бы со своим вмешательством тотчас после "усмирения"...

  

  

  

  

  

   Вышло не так. Полтавская администрация еще раз взяла на себя старую роль судьи в деле, в котором, по самым элементарным представлениям, она с момента усмирения должна была уже явиться только стороной обвиняющий и, может быть, защищающейся против обвинений...

   От старых привычек отказываться трудно, особенно когда нет к тому и особого желания...

   Наступало роковым образом второе действие сорочинской драмы...

   {172} В местечко был командирован Ф. В. Филонов, старший советник губернского правления, в распоряжение которого дан отряд казаков, с двумя пушками. Отряд вступил в Сорочинцы 21-го декабря, и уже в ночь на 22-е были беспрепятственно произведены аресты так на­зываемых "зачинщиков".

   Тем не менее 22-го, по приказанию Филонова, каза­ки согнали без разбора на площадь перед волостью при­частных и непричастных к событиям жителей. Здесь Фи­лонов поставил всю тысячную толпу на колени в снег... Толпа покорно встала, что уже само по себе дает яркое доказательство отсутствия всякого бунта. Тем не менее Филонов продержал ее в этом положении по самым уме­ренным показаниям (казачьих есаулов и полицейских) не менее трех часов,- что уже само по себе составляет истязание... На этом фоне производились и другие действия, подробно описанные в моем "Открытом письме" ("Открытое письмо статскому советнику Филонову" В. Г. Короленко напечатано в газете "Полтавщина". 1906, 12 января.).

   На следующий день, 23-го, отряд выступил в Устивицу, куда перенес ту же грозу, несмотря на то, что там не было никаких насилий, никого не арестовали и не уби­вали, а только самовольно закрыли винную лавку.

   Все происшедшее было оглашено в газете "Полтавщина", в номерах, вышедших 23 и 30 декабря...

   Таковы были события - чудовищные и, как всегда, еще преувеличенные, рассказы о которых я застал, вер­нувшись в Полтаву перед самым Рождеством 1905 года. По этому поводу ко мне, как к одному из заметных ра­ботников печати, присылали письма, являлись лично возмущенные, взволнованные, негодующие люди с тре­бованиями более энергичного вмешательства независи­мой прессы.

   Упрекаю себя в том. что я некоторое время медлил. {173} У меня была своя спешная работа. Я считал, что многое в этих рассказах преувеличено, и не мог взяться за это дело без тщательной проверки. Наконец - в печати были уже оглашены все факты. Земский начальник (Данилевский) официально докладывал о них губернатору (кн[язю] Урусову)... Почетный мировой судья Лукьянович, имение которого находится по соседству с Устивицей, 31-го декабря послал подробное официальное сооб­щение прокурору полтавского окружного суда... Трудно было думать, что и после этого никто, ни администра­ция, ни. судебная власть, не удержит дальнейших бес­цельных жестокостей...

   Никто не удержал, их, и вскоре из уездов стали при­ходить известия самого тревожного свойства. В селе Кривая Руда, в котором не было у же ника­ких беспорядков, Филонов произвел погром, по­казавший, что военный отряд отдан, по-видимому, в распоряжение человека, одержимого какими-то болезнен­ными приступами непонятной жестокости...

   [...] Приехав вечером, он прежде всего потребовал к себе старшину, сорвал с него знак, избил палкой по лицу, затем принялся за писарей, которых таскали за бороды из одного конца комнаты в другой. Среди холо­да и темноты наскоро был согнан сход из двухсот-трех­сот человек, ничего не понимавших и ни к каким заба­стовкам не причастных [...] Выйдя на крыльцо, Филонов закричал: "Шапки долой, на колени, мерзавцы! Выда­вай виновных!" Толпе не было объяснено даже, кто виновен и в чем виновен, и кого следует выдавать... В это время казаки привели к крыльцу отставного земского фельдшера Багно. Увидав его, Филонов закричал: "До­лой шубу!" С больного старика сорвали шубу, закатили пиджак, два казака нагнули за волосы и за бороду, а два начали бить, пока он свалился на землю. После это­го его заперли в арестантскую и принялись за толпу по {174} очереди. "Выбирать не выбирали, а просто били по по­рядку, кто ближе стоял на коленях"...

   Тогда, под влиянием ужаса (все это, напомним, про­исходило в темноте и среди полного недоумения о при­чинах нападения), кто-то в толпе поднялся, чтобы бе­жать. Толпа последовала этому примеру... Люди побе­жали в беспорядке. Казачий есаул крикнул: "Руби!" "Никто не успел опомниться - все смешалось. Каждый видел перед собою только смерть. Ночь безлунная, хотя и звездная, наводила еще больший ужас на души суе­верных беззащитных крестьян... Бежали прямо под шашки, топча и давя друг друга [...] (Изувеченных и раненых оказалось, по словам корреспондента, более 40 человек (22-м была оказана медицинская помощь). Прим В. Г. Короленко).

   Вот во что, под влиянием "старшего советника", "уклонившегося с фарватера закона", превращались от­ряды, назначенные для восстановления закона и "спо­койного доверия к власти".

   И не было видно такой закономерной власти, кото­рая бы пожелала и смогла положить этому предел и напомнить об ответственности "не одних обывателей, но и должностных лиц".

   Администрация, по-видимому, не желала. Суд, вероятно, не мог...

   Оставалась печать, и я чувствовал угрызения со­вести, что не сделал ничего тотчас же по получении из­вестий о сорочинской катастрофе. Я надеялся на послед­ствия фактических газетных корреспонденции и на офи­циальные сообщения почетного мирового судьи. Но за ними последовали только истязания ни в чем не повин­ных криворудских жителей. Очевидно, нужно было ска­зать что-нибудь более яркое и более сильное, чем фак­тические корреспонденции провинциальной газеты.

   {175} При данных обстоятельствах эта задача явно ложилась именно на меня, и, после известий о Кривой Руде, я уже не мог думать ни о каких других работах.

   Разумеется, наиболее благодарным материалом для ее исполнения являлся криворудский эпизод, не ослож­ненный никакими "беспорядками", где явное беззаконие, с начала и до конца, было на одной только стороне. Но это требовало, разумеет­ся, новой тщательной проверки, а дни уходили, разнося ужас и панику, подавляя всякие надежды на законный исход, принося, быть может, новые экспедиции и новые жестокости.

   В это именно время в Полтаву приехали двенадцать человек сорочинских жителей, которые сами пожелали дать для печати сведения о происшествиях в их селе, принимая ответственность за правильность сообщения... Я по очереди опросил их, записал их показания, сопо­ставил их друг с другом и исключил все, что возбужда­ло хоть в ком-нибудь из них сомнения и не подтвержда­лось двумя-тремя человеками" (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 425-435.).

   Так был получен материал для "Открытого письма статскому советнику Филонову". Изложи