Короленко Владимир Галактионович - Софья Короленко. Книга об отце

ot;. Центральное место среди этих статей, вскрывавших всю глубину той "гнуснейшей подлости", по выражению отца, которая творилась в киевском суде, занимали две, напечатанные под одним заглавием "Господа присяж­ные заседатели" и заключавшие указания на противо­законный подбор присяжных.

   {251} Суд закончился 28 октября, на 34 день заседаний. Приговор был вынесен вечером.

   "Среди величайшего напряжения заканчивается де­ло Бейлиса,- писал отец в статье "Присяжные отве­тили" (Статья опубликована 29 октября 1913 г. в газетах "Русские ведомости" и "Речь" (здесь под заглавием "Приговор").). - Мимо суда прекращено всякое движение. Не пропускаются даже вагоны трамвая. На улицах - на­ряды конной и пешей полиции. На четыре часа в Со­фийском соборе назначена с участием архиерея пани­хида по убиенном младенце Андрюше Ющинском. В перспективе улицы, на которой находится суд, густо чернеет пятно народа у стен Софийского собора. Кое-где над толпой вспыхивают факелы. Сумерки спуска­ются среди тягостного волнения.

   Становится известно, что председательское резюме резко и определенно обвинительное. После протеста за­щиты председатель решает дополнить свое резюме, но Замысловский возражает, и председатель отказывается. Присяжные ушли под впечатлением односторонней ре­чи. Настроение в суде еще более напрягается, передаваясь и городу.

   Около шести часов стремительно выбегают репорте­ры. Разносится молнией известие, что Бейлис оправдан. Внезапно физиономия улиц меняется. Виднеются мно­гочисленные кучки народа, поздравляющие друг друга. Русские и евреи сливаются в общей радости. Погром­ное пятно у собора сразу теряет свое мрачное значение. Кошмары тускнеют. Исключительность состава присяж­ных еще подчеркивает значение оправдания"

   (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 655-656.).

   "Процесс кончился, но у меня еще кое-какие дела,- писал отец М. Г. Лошкаревой 31 октября 1913 года, - ты уже знаешь, что "Речь" и "Р[усские] вед[омости]" {252} конфискованы за мои статьи ("Господа присяжные за­седатели"). Состав присяжных, несомненно, фальсифицирован, и я собираю тому доказательства. Буду рад суду, - но суда, вероятно, не будет: дело ясно. Подде­лал состав не суд, а комиссия, заготовлявшая списки. За своего брата не бойся: не осрамлюсь. Писал не на­обум. Осторожные адвокаты, сначала очень меня удер­живавшие, -теперь признают, что я был прав. Пусть только срок кассации для Бейлиса пройдет, - я этот вопрос выдвину и независимо от суда...

   Оправдание произвело здесь огромное впечатление. Радость была огромная. Улицы кипели. Со мной чуть не случился скандал. Едва мы вышли с Дуней, - тотчас же нас окружила толпа. Я уговорил разойтись, и даже послушались. Но тотчас же собралась другая (конечно, преимущественно, учащаяся молодежь). И произошло это на рельсах трамвая... Беготня, свистки полиции, од­ним словом - скандал. Мы поспешили в гостиницу".

   "Мы уже в Полтаве,- сообщил он тому же адреса­ту 5 ноября.- Вернулись сравнительно благополучно; правду сказать, я ждал, что последствия сей экскурсии будут гораздо хуже, но все равно, в Полтаве сидеть тоже не мог. А оправдание сразу сделало меня (на ко­роткое время, правда) почти совсем здоровым. Потом была реакция, но теперь, кажется, все это экстренное прошло, и я двинусь на поправку [...] Из Полтавы меня хотят услать. Куда - еще мы не решили [...]

  

   Да, это была минута, когда репортеры вылетели из суда с коротким словом: оправдан! Я чувствую еще до сих пор целебную силу этого слова, Чуть начинается нервность и бессонница - вспоминаю улицы Киева в эти минуты,- и сладко засыпаю" (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. 2. M., 1932, стр. 330.).

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   {253}

  

  

  

   Отец, мать и я 27 января 1914 года выехали за гра­ницу к сестре, жившей с мужем, К. И. Ляховичем, на юге Франции. Отец был болен, утомлен недавно закон­чившимся делом Бейлиса, на нем лежал большой труд по подготовке первого полного собрания его сочинений, выпускавшегося "Нивой". Он надеялся за границей от­дохнуть и найти силы для работы.

   Мы поселились в Тулузе, два месяца провели в Болье, близ Ниццы. Отец много занимался, исправлял, как это он всегда делал для нового издания, первона­чальный текст, порой коренным образом переделывал не удовлетворявшие его страницы, получая и отправляя обратно авторскую корректуру. Эта напряженная ра­бота занимала целиком его время и внимание. Тихая уединенная жизнь, которую он вел, лишь иногда ожив­лялась встречами с русскими друзьями. Здесь, живя близ Ниццы, Короленко виделся со старым своим дру­гом Добруджану Гереа, лидером румынских социалис­тов, с Кропоткиным и Плехановым. В Тулузе он встре­тился с кружком эмигрантов и учащейся молодежи, Друзьями зятя и сестры.

   {254} В конце июня по совету врачей отец и зять отправи­лись в Бад-Наугейм для лечения. 3 июля они получили там тревожную телеграмму - тяжелая болезнь грозила смертью сестре и ожидавшемуся ребенку. Внучка, не­своевременно появившаяся на свет, избавила деда, как он шутил позднее, от немецкого плена, вызвав из Гер­мании во Францию за две недели до объявления войны. Впоследствии отец записал свои впечатления последних дней перед войной, озаглавив их "Перед пожаром" (не опубликовано).

   "24 июня 1914 года, - пишет он, - мне пришлось проехать из Франции в Германию.

   Французская пограничная станция Pagny Moselle... За ней немецкая граница... Германия... Деловито-веж­ливый поверхностный досмотр немецкой таможни. Поезд тронулся далее, когда в последнюю минуту я спохватился, что не отослал письма во Францию, заго­товленного ранее. Оно было с французскою маркой. Молодой немец в форме жел[езно]дорожного служаще­го взял его у меня и дружелюбно кивнул головой. Он переправил его в Паньи, и мое письмо дошло. Это было личное одолжение незнакомому иностранцу.

   Десять дней я прожил на небольшой скромной вил­ле в Наугейме. Окно выходило на пустырь с неболь­шой розовой плантацией и огородами. Каждое утро дюжий молодой немец приходил с огромной корзиной, резал пучки роз и уносил их на спине. Встречаясь с моим взглядом, он весело кланялся. За пустырем лени­во и солидно ползали маневрирующие паровозы.

   На вилле "Эспланада" нас садилось за стол 16 или 20 человек. Из них было 5 русских, один голландец, ос­тальные немцы. Мы, русские, и голландец сидели на од­ном конце стола, но между обоими концами происхо­дил порой легкий обмен разговоров. Говорили о разных предметах, но о войне еще никто и не заикался. На {255} улицах то и дело слышалась русская речь... Я пользо­вался советами русского врача г[осподи]на Г., уже не­сколько лет приезжавшего из Петербурга и свободно практиковавшего в Наугейме. Одна из служащих ба­рышень, следившая по билетам за очередью в Badenhaus'e, объявляла очередной номер по-немецки и по-русски...

   3-го июля я получил тревожную телеграмму семей­ного характера, которая потребовала быстрого отъезда к семье в Тулузу. Последние мои впечатления в Нау­гейме были; участливая предупредительность милой хозяйки нашей виллы и глубоко тронувшее меня со­чувствие молодых гессенок, прислужниц. Они знали, что русские получили тревожную телеграмму о болезни в семье, и их взгляды выражали искреннее человече­ское участие.

   Опять граница, опять Pagny Moselle. Немецкая при­слуга поезда вежлива и обстоятельно предупредитель­на. О войне нигде ни слова.

   Наша семейная тревога миновала благополучно, и я стал подумывать о продолжении необходимого лече­ния... В это время, после Сараевской трагедии, полити­ческий горизонт начал омрачаться. Но еще казалось, что далекая балканская туча рассеется[...] Не чувство­валось непосредственной связи между этим отдаленным ворчанием и ближайшим будущим вот этих мест, где мирные люди живут рядом с такими же мирными людьми.

   В эти дни я написал письмо русскому доктору в Наугейме и моим русским соседям по "Эспланаде"[...] Ответов на свои письма я уже не получил. В 20-х чис­лах июля (старого стиля) немцы перешли границу близ Нанси. Вокзал в Pagny Moselle был разрушен, и ог­ненная линия пробежала змеей от Швейцарии до Бель­гии и моря[...]

   {256} Мобилизация застала меня в деревне Ларденн, под Тулузой, недалеко от испанской границы. Здесь, в глу­бине французской провинции, с Пиренеями на горизон­те, задержанный болезнью вдали от родины, я при­слушиваюсь к отголоскам европейской катастрофы, наблюдаю ее отражение на юге Франции и мучительно думаю о величайшей трагедии, мучительно, страдатель­но и преступно переживаемой европейским человечест­вом XX века..." (К о р о л е н к о В. Г. Мысли и впечатления. Перед пожаром,- ОРБЛ Кор./II, папка N 16, ед. хр. 931, лл. 1-4).

   Атмосфера далекой окраины наполнялась страхом и ненавистью. В своих записках отец отмечает внезап­ную вспышку дикой вражды в массах и низкую роль прессы, раздувавшей эту вражду. Всюду видели шпио­нов, каждый иностранец становился подозрительным. Тщательно проверяли документы, везде искали врагов.

   "23-го июля (нашего стиля),- пишет отец,- двор тулузской мэрии был переполнен иностранцами. Тут было много испанцев, преимущественно рабочих и ра­ботниц, были итальянцы, немало учащихся русских (по большей части евреев); порой, с особенно угнетенным видом, проходили женщины с детьми, о которых шеп­тали, провожая их внимательным взглядом, что это немки.

   Десяток дюжих молодцов в белых штанах и мунди­рах муниципальной стражи водворяли порядок, доволь­но бестолково, но авторитетно и грубо. Чувствовалось, что все мы, толпящиеся у мэрии иностранцы,-сплошь народ заподозренный, с которым французам досадно возиться... Не до того!.." (Там же, лл. 14-15.).

   Смешавшись с этой толпой, отец и мать ждали в очереди получения вида на жительство, и в случайном {257} недоразумении на себе испытали то, что затем с трево­гой и грустью отец отметил, как психоз, охвативший массы.

   "Пока мы разыскивали г[осподи]на Декана...-пи­шет он, называя фамилию переводчика,- за нами увя­зался какой-то субъект с рысьими глазками и беспо­койными манерами. Тип космополитический, существующий у всех народов с однородной психологией. В Германии, в Англии, в России он теперь с одинаковой жадностью и злорадством стреляет своими рысьими глазками, чувствуя, что на его улице теперь праздник. Через короткое время мы были окружены военным патрулем, которому господин с рысьими глазками давал какие-то указания. Я показал наши паспорты и объяс­нил, в чем дело. Отряд был распущен, но "подозритель­ных иностранцев" отпустили не сразу. Нас все-таки по­слали через базарную площадь в мэрию, в сопровож­дении одного солдата. Внимания деловой базарной тол­пы мы на себя не обратили, а солдат оказался любез­ным. Он поздравил нас с тем, что, как русские, мы сто­им на хорошей стороне.

   - И все-таки вы конвоируете нас, как злодеев?

   Солдат пожал плечами.

   - Это война" (Короленко В. Г. Мысли и впечатления. Перед пожа­ром - ОРБЛ, Кор./II, папка N 16, ед. хр. 931, л. 16.) [...]

   "На другой или на третий день после моего малень­кого приключения, - продолжает отец, - я шел по глав­ной улице Тулузы, когда навстречу мне попалась жи­вописная группа: самой серединой улицы шли два по­лицейских сержанта, а между ними молодой человек, скованный с одним из них за руку. Так препровождают во Франции важных преступников. Встречные огляды­вались.

   {258} - Немец?..- полувопросительно кинул кто-то в толпе, и тотчас же часть прохожих повернула, забегая вперед, стараясь заглянуть немцу в глаза. Я встретил его взгляд. Такое выражение должно быть у человека, упавшего в море... Кругом, всюду, где звучит теперь французская речь, - одна враждебная людская стихия, безжалостная, непонимающая, слепая[...]

   В этот вечер я возвращался к себе в деревню с осо­бенно тяжелым чувством. Дорога лежит меж полей и виноградников. Они сливались в сплошную тьму, и только над обрезом горизонта стояла резкая светлая полоса. И мне показалось, что это действительно море. Там, под этой полоской уже льется кровь... А здесь, где-то близко мне чудились все лица утопающих в чело­веческом океане людей..." (Короленко В. Г. Мысли и впечатления. Перед пожа­ром - ОРБЛ, Кор./II, папка N 16, ед. хр. 931, л. 18.).

   Тогда же, во Франции, занося эти впечатления, отец записал, что каждое утро, выходя около 8 часов на длинную, прямую улицу Ларденн, он неизменно встре­чался со своим соседом, направлявшимся в Тулузу на работу. Это член большой семьи, ютящейся в маленьком домике, на той же улице. Он стар, беден и слаб. Тем не менее, встречаясь со мной, он всегда делится какой-ни­будь bonne nouvelle, которую накануне привез из города.

   - Ну, что вы скажете? Hein! (Каково! (франц.).). Хорошие новости, не правда ли? Превосходные новости.

   - Но, monsieur, я еще не читал ничего особенного.

   Он искоса, лукаво и радостно смотрит на меня и го­ворит:

   - Как? Возможно ли? Вам не пишут из России, что японцы уже прибыли в Архангельск? Да, да! {259} Немцы и не подозревали, а они уже доехали до Архангель­ска! Это уже в Европе,- не правда ли? Да? Ну, вот видите. Теперь рукой подать до Дюнкерка[...] А ведь японцы это воины! О-о! Даже русские не могли с ними справиться.

   Или:

   - Вам пишут из России? Казаки идут на Берлин. Не пишут? Mon dieu! Но это верно. Это совершенно верно. Теперь они, пожалуй, уже в столице кайзера (он произносит "кэзер"). О, казаки молодцы! Дики, но не­обыкновенно храбры. Это как наши африканцы, но это конница. Дьяволы на лошадях!

   Он останавливается, окидывает меня радостным взглядом и заливается смехом. И каждый день газеты приносят новый материал для его оптимизма" (К о p о л е н к о В. Г. Мысли и впечатления. Перед пожа­ром.-ОРБЛ, Kop./II, папка N 16, ед. хр. 931, лл. 31-32.).

   Но война затягивалась, принося новые страдания, и скоро в массах стало сказываться глухое недовольство. Оно обращалось против цензуры и оптимистического тона прессы. "...Все неправда... С севера и северо-запа­да шли грозные вести, которых нельзя было удержать в пределах цензурного благонравия". Недовольство рос­ло. Взволнованные и смелые разговоры можно было слышать в Ларденн, на улицах Тулузы, на базарах, в вагонах трамваев. Несмотря на цензуру, мрачные моти­вы проникали и с фронта.

   После первой большой победы немцев известия ста­ли серьезнее и правдивее, они говорили уже о необхо­димости не скрывать от народа истину и о том, что "немецкая армия не сброд голодных трусов, сдающих­ся сотнями за французские тартинки, а грозный и силь­ный, хорошо организованный и опасный противник..."

   {260} Кровавый ураган, проносившийся над Европой, не оставил уголка, в котором не было бы тоски и страда­ния. Вдали от родины, среди чужих людей, которые теперь в горе стали близки отцу, он наблюдал волну низких и темных чувств. Но в этой стихии ненависти и страдания он замечал черты человечности, в победу которой никогда не переставал верить.

   После больших боев на Марне в Тулузу стали при­возить партии пленных и раненых немцев.

   "...Я шел по нашей улице Ларденн, когда в узкой перспективе деревенского переулка, меж двух стен ви­ноградников,- увидал толпу. Мужчин в ней не было. Были только женщины...

   - Ah, monsieur le russe,- выступила ко мне знако­мая молодая ларденнка. Лицо ее побледнело...- Вы слы­шали: завтра привезут этих монстров, дьяволов, этих проклятых... Вы пойдете?

   - Не знаю. А вы собираетесь?

   - Мы все собираемся... Вот мэр печатает афиши... Призывает к спокойствию...

   Женские голоса возбужденно зашумели...

   - Спокойствие!.. Какое тут спокойствие!... Разбой­ники, убийцы, грабители...

   - Да, с ними слишком церемонятся... Возят в ва­гонах, собираются лечить. Я - так вот что с ними сде­лала бы... Вот что... вот что...

   И она с силой стала тереть кулак о кулак, как буд­то размалывая между ними воображаемого "боша". И ее глаза горели ненавистью...

   На следующий день огромная толпа стояла у вок­зала Matabiau.

   ...Что-то уже надвигалось. Сначала дальним свист­ком, который крикнул издалека и заглушенно. Как будто: берегись! Потом ближе... Тяжелый гул подкаты­вающегося поезда за стеной... Короткий свисток прямо {261} за вокзалом, резкий, отчетливый, угрожающий... Лица толпы застывают, глаза останавливаются, шеи тянутся вперед... Голубые шинели подтягиваются, как на пру­жинах, и между ними точно пролетает невидимая элек­трическая искра, охватившая их одним объединяющим током...

   ...Вот... Они!.. В четыреугольнике дверей показывают­ся ненавистные "боши"... Они идут в ряд по четыре че­ловека довольно густой колонной. Рослые, грузные, гру­боватые и теперь как-то по-особенному неприятные фигуры. Традиционных касок с острыми медными верхами на них нет. Нет и фуражек. Почему-то в дороге с пленных снимают головные уборы. Круглые остриженные немецкие головы обнажены. Выражение лиц угрюмое: с таким видом, вероятно, когда-то в древности, проходили под ярмом пленные легионы...

   В толпе проносится глубокий тяжелый вздох, минута была полна электрического напряжения... Заряд нако­пился уже весь и готов был разрядиться... Точно оттуда, из-за невысокого здания вокзала Matabiau переползала тяжелая грозовая туча, готовая соединить все в неудержимой, все заливающей вспышке.

   Солдаты вытянулись, как статуи... Толпа напирала, как вздымающийся прибой.

   Пройдя по каменной площадке, первый ряд пленных подошел к невысокой лестнице спуска... Вот первые ря­ды уже на мостовой, меж двух живых стен, откуда из-за цепи солдат впились в них тысячи враждебных, горящих ненавистью взглядов.

   И вдруг что-то дрогнуло... Вот оно... начинается... "гa commence",-с захваченным дыханием прошептал кто-то около меня. Солдаты резко задвигались и, все еще ничем не нарушая своей железной цепи с горизон­тально протянутыми ружьями, откинулись плечами назад в какой-то готовности.

   {262} Было что-то автоматическое и сильное в этом одно­родном нервном движении...

   - Что это там? Что такое? Что? Что? Что?

  

  .

   - Это женщина... Une femme, une femme...

  

   - И двое детей...

   ...Женщина внезапным стремительным порывом про­рвала цепь. Истая южанка, рослая и крепкая матрона тулузского типа, с римским носом и густыми бровями над парой горящих глаз, она бежала среди растеряв­шихся караульных, готовая еще работать оттопыренным локтем, волоча за собой двух детей, из которых одна, девочка, свешивалась в неудобной позе у ней на руке, а другой, мальчик, тащился за другой ее рукой - Каза­лось, женщина забыла, что это ее родные дети, что им неудобно, что они испуганы до смерти, что их могут, если подымется свалка, изувечить... Она видела только впереди себя этих "бошей", собственно даже только одного. Это был огромный ландверман, широкоплечий, немолодой, сильный и несколько неуклюжий, как все они. Взгляд его был мрачен или печален, но спокоен. Он смотрел на приближающуюся красивую фурию, за которой уже неловко и растерянно бежали вприпрыжку два голубых солдатика...

  

   Женщина подлетела к колонне и, глядя горящими глазами на ландвермана, с силой кинула мальчика к нему. Мальчик ударился в ноги немца и жалко запищал. Казалось, она так же швырнет и девочку, но в последнее мгновение в ней проснулся материнский инстинкт, и она только тыкала девочку немцу протянутыми руками:

   - Tiens,-кричала она исступленным голосом.- Убил отца, возьми и детей... Бери же, проклятый, бери, бери!..

  

  

  

  

  

   Казалось, она не видит никого больше на свете, кро­ме этого рослого немецкого солдата.

   {263} ...Немца сразу как будто шатнуло назад. Он остано­вился, и остановилась сразу вся колонна. Площадь за­мерла в ожидании...

   - Tiens, il veut parler ...хочет говорить... хочет го­ворить...- пронеслось в толпе.

   - Mais, que diable,- как же он будет говорить, черт возьми?.. На своем проклятом языке? Oh... oh... Ти­ше, тише, слушайте...

   Немец, действительно, хотел что-то сказать.

   Он, ко­нечно, не знал языка этой женщины, и она не знала его языка. Но он ее понял и нашел язык для ответа. Он поднял свою обнаженную голову к небу, потом повер­нулся назад... Казалось, он глядел туда, откуда привез его поезд... В то прошлое, что осталось там назади, там, где еще недавно, быть может, он ходил за своим плугом. Потом он посмотрел кругом, как будто хотел говорить не одной женщине, но всем женщинам, всем вообще лю­дям на этой площади, и поднял кверху руку... На ней были растопырены пять пальцев.

   - Cinq...- невольно сосчитал кто-то в толпе.

   - Да, пять...

   - Нет, шесть,- поправил другой...- Смотрите, смотрите!

   Теперь у немца были приподняты на обеих руках шесть пальцев. Он подержал их так несколько секунд, чтобы все, вся многолюдная площадь могла сосчитать их, и потом широким выразительным жестом как бы от­бросил их назад туда, куда только что оглядывался...

   Все поняли: там, на далекой родине, отдаленной от него теперь полосой вражды и пламени, у него их оста­лось шестеро...

   Стало так тихо, как будто не было на площади нико­го и ничего больше, кроме этих двух человек - мужчи­ны и женщины, отца и матери, и их детей: тех, что здесь, {264} и тех, что там, далеко... и было еще огромное несчастие, налетевшее на людей, без их желания и ведома...

   Немец махнул еще раз рукой и, опустив голову, дви­нулся вперед, и с ним двинулась вся колонна. Теперь они шли как будто легче. В солдатах исчезла электри­ческая напряженность ожидания, в толпе исчезла напряженность вражды.

   Отчетливо слышался ровный тяжелый топот подби­тых гвоздями немецких сапог...

   В тот же день я приехал в одном из трамов в нашу Ларденн... Моя вчерашняя знакомая была тут же. Уви­дев меня, она опять выступила на несколько шагов.

   - Bonjour, monsieur...Помните, мы вчера говорили?..

   - Да, помню, конечно. Вы были на Matabiau?

   - Была... И вот эти мои приятельницы тоже были... Нас было много...

   - Ну, и что же? - спросил я, внимательно вгляды­ваясь в выразительное лицо.

   Черты ее судорожно передернулись...

   - Oh, monsieur,- сказала она с выражением почти детской беспомощности...- Он... он говорит, что у него там осталось шестеро детей... И... и его жена не знает теперь, есть ли у них отец.

   Это был уже распространенный перевод выразитель­ного жеста пленного... Лицо ее морщилось в гримасу, и теперь мне стало ясно видно, что эта француженка та­кая же мужичка, как наши деревенские бабы. Вдруг она широко взмахнула руками, точно раненная в сердце приливом бурного сожаления к себе, и к ним... Ко всем этим отцам, убитым или в плену, к матерям, оставшим­ся с сиротами на руках... И из ее груди хлынули рыдания.

   - Ah, quel malheur, monsieur, quel malheur... Какое несчастье, какое страшное несчастье!.. И поду­мать только, что во всем виноват этот ужасный человек, {265} этот Вильгельм! Ведь они так же пошли по его приказу за свою родину, как мы за свою... Разве они знали!

   - О, да! Это все он, все Гильом...- подхватили с

  воодушевлением другие... Приговор был произнесен: эти французские мужички из Ларденн оправдали немецкого мужика из Баварии или Гессена...

   ...Моя мысль тревожно бежала за моря, на далекую родину. И там тоже горе... И туда, в тихие деревни и города приходят страшные вести, и много простодушных детей моей родины, о которых с такой нежностью ду­мается всегда на чужой стороне, несут теперь тяжкий плен среди суровых врагов... Ах, если бы и над ними, над этими врагами, думалось мне, пронеслось веяние этой трагической правды...

   Впоследствии, уже вернувшись в Россию, я слышал, как наши мужики говорили между собой о пленных:

   - Да что поделаешь... Такие же люди, как и мы... тоже мать родила... Только присяга другая...

   И не было вражды в их голосах... В этих простых словах мне слышалось то самое, что в тот день пронес­лось так ощутительно на площади перед вокзалом Ma­tabiau, в старом французском городе Тулузе" (К о p о л е н к о В. Г. Пленные.- В кн.: Короленко В. Г. Полное собрание сочинений. Посмертное издание. Т. XXII. Госиздат Украины, 1927, стр. 191-200.).

   В Ларденнах отец написал статью "Отвоеванная по­зиция" (К о p о- л е н к о В. Г. Отвоеванная позиция.- "Русские ведо­мости", 1915, N 47.), посвященную оправданию французским судом врачей германского Красного Креста, взятых в плен и обвинявшихся в тяжких преступлениях. В этом оправда­нии он видел, с одной стороны, торжество справедливости во французском суде, не побоявшемся оправдать врагов, с другой - торжество принципа международной человечности, представленного деятельностью Красного {266} Креста на войне. Здесь, в слабых еще проявлениях спра­ведливости и милосердия, Короленко видел силу, кото­рая, как он верил, поднимет стройное здание солидар­ности и братства над страданием и ненавистью. Так мо­лодые побеги растения неуклонно и настойчиво проби­ваются через тяжелый слой придавившего их асфальта.

   В течение всех месяцев, проведенных за границей, отец вел дневник. Он пристально следил за газетами, делал вырезки, собирая материалы для работы, в кото­рой хотел выразить то, к чему пришел, размышляя над мировой трагедией. Для отца была невознаградимой утратой гибель этих материалов при возвращении его на родину. Статья "Война, отечество и человечество", написанная в 1917 году, лишь схематично передает ряд мыслей, которые в долгие месяцы заграничной жизни владели отцом. Никогда не принадлежа ни к какой из социалистических партий, Короленко глубоко верил, что в идеях социализма соединяются все лучшие стремления человечества на пути к миру и братству людей. Он ве­рил, что социализм - путь, на котором светит величай­шая идея нашего времени, идея. единого человечества. И ему думалось, что это она рождается среди величай­ших мук и страданий.

  

   В дневнике 10 февраля 1916 года записано:

   "Прекрасно нападать и прекрасно защищаться. Ры­царство состояло в признании законности и красоты в действиях обеих сторон. Это значило - вообще прекрас­на война... В нашей нынешней войне нет ни капли ры­царства... Причин много, но одна из важных - глубоко психологическая. Это отрицание самого права войны. Умерло "право и закон войны"... И оттого она теперь общепризнанное преступление..." (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка N 46, ед. хр. 6.).

   В грохоте выстрелов на полях битв и в туманах {267} человеческой совести борются два нравственных начала: одно, которое еще не воплотилось в жизнь,- это идея , единого человечества, другое, которое еще не умерло, - идея отечества. И это они "ставят немцев и французов друг против друга на полях битв с одинаковым правом на национальную защиту и, быть может, с одинаково смутным сознанием общей вины перед идеей общечеловеческого братства".

   Прослеживая долгий и трудный путь человечества, Короленко приходил к выводу:

   "Закон общественной жизни - все возрастающее объединение, а самое широкое объединение, каких до сих пор достигло человечество, были отечества... и пото­му из всех общественных чувств чувство к родине самое широкое и самое сильное".

   Статья "Война, отечество и человечество" проникну­та глубокой верой в торжество новой идеи великого об­щечеловеческого объединения. Но веря в будущее тор­жество этого нового величайшего объединения, отец ука­зывал на неумершие чувства страстной любви и неж­ности к высшему из прежних человеческих объедине­ний - родине.

   "С первой струей родного воздуха, с первым сиянием родного неба, с первыми звуками материнской песни вливается в душу и загорается в ней что-то готовое, из­вечное, сильное, что потом растет и крепнет вместе с че­ловеком. Точно оживают в отдельной душе вековая борьба и страдания родного народа, а с ними и вековые стремления человечества к единению и братству... Счаст­ливые соединяют любовь к родине со своей радостью, несчастные со своим горем".

   Идеал нового высшего объединения, поднимающего­ся над идеей родины, с точки зрения отца,-это все че­ловечество, включающее в себя и объединяющее в выс­шем единстве враждующие сейчас отдельные отечества.

   {268} Но отечества не должны быть помехой этому высшему объединению. Все они, каждое со своими особенностями, со своим характером, должны войти в братскую семью у народов. Ведь идеалом человеческих отношений являет­ся не подавление отдельной личности, а величайший ее расцвет в сотрудничестве со всеми остальными. В каж­дом народе, так же как и в каждом человеке, есть не­повторимые черты, свое восприятие мира, и человече­ство было бы беднее от обезличения хотя бы одного, даже самого малого, народа. Мечте отца представляется не смешавшееся и нейтрализованное человечество, а братский союз, сохранивший все красочное многообра­зие особенностей отдельных народов, отдельных оте­честв.

   "Не отказываться от отечества, не разрушать эти ковчеги будущего единства, а сделать их независимыми и сильными, готовыми к новым объединениям - такова задача",- полагал он.

   И в борьбе между отдельными государствами он видит трагедию потому, что идея общечеловеческого брат­ства требует отказа от этой борьбы, а отказ от нее есть уклонение от борьбы за отечество, горячая любовь к ко­торому так жива и так требовательна. В этой войне, ду­мает он, не будет победителей и побежденных, но все, даже победители, окажутся одинаково раздавленными, разбитыми и виновными перед высшей идеей чело­вечества.

   Однако, с точки зрения Короленко, любовь к родине делает проповедь пассивного пацифизма в этой свалке народов смешной и ничтожной - "чириканьем под гро­зовые раскаты огромнейшей из войн, которым не прине­сешь пользу человечеству..." Но "война - великая и пе­чальная трагедия, и к ней не идут фарсы уличного шо­винизма и пошлых клевет, которыми шовинисты обеих сторон засыпали друг друга".

   {269} Его внимание и горячее сочувствие во время войны привлекает фигура Ромена Роллана. Статьи Роллана "В стороне от схватки" ("Au dessus de la mЙlИe"), по мне­нию Короленко, выражают то, что почувствовалось в не­осознанном движении толпы, встречавшей пленных нем­цев на Тулузском вокзале. В поступках Роллана отра­зился принцип деятельности Красного Креста: во имя высших заветов братства оказывать помощь также и врагам.

   В рукописи, озаглавленной "Не раздувайте вражды", уже во время русской революции, он пишет:

   "Трагедия войны кинула друг на друга государства и обратила на время всю их мирную, часто дружествен­ную культуру во враждебную культуру вражды и истребления. Ромен Роллан напоминал французам о том, что немцы дали человечеству Шиллера, Гёте, Бет­ховена, Канта, а немцам говорил о великих именах Франции и Англии.

   Основной мотив, проводимый Ромен Ролланом, был: "Не раздувайте вражды".

   Он опровергал клевету, с какой бы стороны она ни шла, и напоминал, что воюющие народы работали сооб­ща на пользу человечества и что им опять придется ра­ботать вместе. Среди господствующего озверения Р. Рол­лан призывал литературу своей страны напоминать сре­ди свалки об уважении к человеку, хотя бы и во враге, об уважении к правде и человечности даже во время войны,- она по крайней мере останется сама собой, т. е. орудием человечности и правды и облегчит возмож­ность вернуться к общей работе культурных народов..."

   "Мне хочется,- говорил отец в заключение,- повто­рить своим соотечественникам: "Не раздувайте вражды". А печати мне хотелось бы сказать это с особенной силой..."

  

   {270}

  

  

   19 мая (по старому стилю) 1915 года отец с ма­терью, возвращаясь из Франции на родину, выехали через Марсель по Средиземному морю. Этот путь во время войны не был вполне безопасным.

   На море отец сразу почувствовал себя спокойнее и здоровее, к нему вернулся нормальный сон, сменивший долгую, тяжелую бессонницу. Личный страх был почти совершенно чужд Короленко, и он, по рассказам матери, с улыбкой смотрел на суету пассажиров, спешивших на­деть в опасных местах спасательные пояса.

   "Дорога морем была чудесная,- писал он В. Н. Гри­горьеву 15 июня,- и мы оба чувствовали себя превос­ходно. Правда; пароход шел с закрытыми огнями, и ка­питан явно нервничал: мы везли военные снаряды для Сербии и, в сущности, ехали почти на пороховом погре­бе. Но я не верил в германские подводные лодки и дав­но не спал так сладко, как на этом "Моссуле", рядом со складом бензина и ядрами..." (ОРБЛ, Кор./II, папка N 2, ед. хр. 11.).

   "22-го мы увидели вдали пароход,- сообщил он Н. В. Ляхович 28 мая 1915 года,- буксировавший под­водную лодку. Оказалось - французский сумарен (Подводная лодка (франц.).), под­битый где-то. 24-го мы шли в сумерки мимо каких-то огромных скалистых островов, необыкновенно велича­вых и мрачных. Из-за одной из этих скалистых громад вдруг вынырнул какой-то тяжелый и темный броненосец и пошел наперерез нам. Потом сделал оборот, обошел нас и между ним и "Моссулом" началась сигнализация флагами. Затем он подымил и опять затерялся где-то между темными скалами. Оказалось, что это француз­ский броненосец... Одним словом, чувствовалось, что мы в зоне войны..."

   {271} Это морское путешествие дало отцу возможность по­сетить Грецию.

   "В Афинах,-писал он С. Д. Протопопову 29 мая 1915 года,-несмотря на палящий зной, бродили по го­роду, взбирались на Акрополис, были в тюрьме Сокра­та, - пещера в каменной скале, с дверями, без окон. В расщелине скалы кто-то оставил маленький букетик. Перед нами были две русские девушки, думаю, что это они отдали дань Сократу... Впечатление незабываемое..."

   Дальнейший путь - "Сербия, Болгария, Румыния. Впечатление битком набитых поездов, пересадок, бессон­ных ночей..." (ОРБЛ, Кор./II, папка N 2, ед. хр. 11.) - писал отец В. Н. Григорьеву 15 июня 1915 года.

   В Сербии у отца был украден чемодан со всеми ру­кописями и материалами, собранными за время войны. Он пробовал искать их, задержавшись для этого в Ру­мынии, и позднее из России, списываясь со своими за­граничными друзьями. Но чемодан не нашелся, и обста­новка происшествия заставляла отца предполагать, что кража была совершена чинами сыскной полиции.

   Родина встретила Короленко судебным процессом, возбужденным еще до его отъезда за границу в связи с корреспонденциями по делу Бейлиса.

   "Меня известили тотчас после приезда,- пишет он Т. А. Богданович 22 июня 1915 года,-что на 25 июня назначено в Москве разбирательство моего дела (о ст[атье] "Прис[яжные] заседатели"). Но так как я не по­лучил не только повестки в суд, но даже и обвинит[ель­ного] акта, то... Грузенберг меня известил телеграммой, что дело не состоится, и я могу в Москву не ехать... Ин­тересно было бы, если бы пришлось прямо из вагона, после 23 дней путешествия являться на скамью подсудимых. Это было бы нечто вроде потопления подводной {272} лодкой без предупреждения. Знаю, что придется все-таки потерпеть судебное крушение, но хочется все-таки и са­мому немного пострелять, прежде чем пойти ко дну" (ОРБЛ, Kop./II, папка N 1, ед. хр. 43.). Позднее, 14 июля, он сообщил тому же адресату:

   "Обвинительный акт я получил. Суд меня смущает весьма мало. Если предстоит заключение, что вероятно, это тоже сущие пустяки. По существу же я перечитал свою статейку в изложении обвинительного акта и по­думал невольно в качестве читателя: верно сказано. И хорошо, что это было сказано. Если им угодно еще раз освежить все это в памяти,- я не имею против это­го никаких возражений..."

   Судебное разбирательство несколько раз откладыва­лось, но угроза суда висела над отцом до 1917 года и была снята лишь после Февральской революции.

   По возвращении в Россию отец и мать уехали на Кавказ лечиться и затем навестили брата отца, Илла­риона, на Черноморском побережье. В письме от 9 авгу­ста 1915 года мужу сестры К. И. Ляховичу отец писал:

   "Думаю, что некоторый отдых после ванн приведет меня в возможную норму и даст возможность рабо­тать" (ОРБЛ, Kop./II, папка N 7, ед. хр. 32.).

   "Погода чудесная, тихо. Отголоски современности достигают в нашу щель очень ощутительно. Почти каж­дый день кто-нибудь приносит газеты и телеграммы, ко­торые обходят ущелья, дома и домишки... Наша щель не так уж далека от войны. Из Новороссийска нам при­шлось ехать на лошадях, так как катер ожидал теле­граммы: где-то появились подводные лодки. С турецких берегов веет тревогой. По вечерам окна тщательно за­крываем, чтобы с моря не было видно огней. Порой сю­да, говорят, доносится отдаленная канонада: по морю {273} звуки несутся беспрепятственно",- писал отец С. Д. Про­топопову 22 сентября 1915 года.

   Формулируя свои впечатления от России, пережив­шей за месяцы его отсутствия подъем шовинистических чувств, военные победы и поражения, отец пишет К. И. Ляховичу 18 октября 1915 года.

   "Но Россия вообще - какая-то "мертвая точка", но, очевидно, идет глубокий молекулярный процесс. Разго­воры в вагонах напоминают оживление 1904-05 года, но замечательно, что это преимущественно среди интел­лигентной публики и часто среди офицеров. "Третий класс" сдержанно и угрюмо молчит. Поверхность рус­ской жизни напоминает воду перед тем, как ей заки­петь. Основной мотив, около которого, по-видимому, кристаллизуется настроение,- война, неготовность, не­удачи, роспуск Думы" (ОРБЛ, Kop./II, папка N 7, ед. хр. 32.).

   Рабочий кабинет отца всегда имел свойство, как и в легенде о колоколе, которую он вспоминает в своей статье "Драка в доме",- собирать в себя "все звуки, голоса и крики, жалобы и стоны, песни и тихий плач ре­бенка..." (К о р о л е н к о В. Г. Полное собрание сочинений. Посмертное издание. Т. XVIII. Госиздат Украины, 1927, стр. 49. Этот незакон­ченный отрывок не совпадает по тексту с одноименным очерком, на­печатанным в т. XVII того же издания.). Вернувшись домой, он слышит их в письмах, в газетных статьях, от приходящих к нему людей. От­дельный человек, затерявшийся в этом бушующем океа­не борьбы, и группы населения, являвшиеся фокусами, сосредотачивавшими на себе злобу и гонения, привлека­ют его сочувственное внимание.

   Преследования немцев, украинцев и евреев побуждают Короленко писать статьи против отвратительнейшего для него явления-торже­ствующего национализма, который, по мысли отца, {274} имеет всегда нечто отрицательное - "даже и защитный на­ционализм слишком легко переходит в агрессивный".

   "В начале войны с Западного фронта, как стаи чер­ных птиц, неслись злые слухи об измене целой еврей­ской народности. Все население пограничных областей было взято под подозрение. Монархические газеты обви­няли все еврейское население в измене. И толпы жен­щин, стариков и детей (люди среднего возраста в это время воевали на фронте) - вынуждены были покидать родные гнезда и при самых ужасных условиях идти не­известно куда. Сзади грохотали пушки и дымились пожары, впереди, как туча, висело предупреждение: эти люди, эти толпы людей, конечно, несчастны. Но ведь они изменники" (К о р о л е- н к о В. Г. О Мариампольской "измене" - "Русские ведомости" 1916, 30 августа.). (см. эту статью на нашей странице - ldn-knigi).

   Беженцы евреи, перегонявшиеся, как скот, в теплу