Короленко Владимир Галактионович - Софья Короленко. Книга об отце

ово­рить у вас на фронте, где, очевидно, не умеют слушать. Но если бы уже пришлось говорить, то ничего другого сказать бы не мог... Ну, а сами вы что думаете?

   - Нам это... что вы говорили,- не надобно,- отве­тил он.

   С этим последним впечатлением я уходил со схода. Я обогнал группу селян. Они возвращались оттуда же и о чем-то живо разговаривали. Я отпустил своего возницу, а сам пошел с ними. Они как раз говорили о том же предмете, и мы разговорились опять. Мне уже приходилось излагать свои мысли в разговоре с соседя­ми, даже бедняками. Они со мной соглашались и нахо­дили, что это надо бы повторить перед "громадой". {300} То же было и теперь, когда мы небольшой кучкой шли про­селком в густевшие сумерки и спокойно обсуждали вопрос. Они не только соглашались, но и приводили новые аргументы. А между тем, толпа в Ковалевке казалась такой единодушной в отрицании моих мыслей.

   Я, конечно, сознавал, что мне не удалось еще разъ­яснить многого, но в общем я был доволен этими не­сколькими часами, проведенными среди селян. Они слу­шали так много ораторов, возвращающих им их собст­венные вожделения в форме, прилаженной к их вкусу. Мне казалось, что если теперь им хоть отчасти придется сверить свои взгляды с другими, им не столь приятными, то это будет то единственно полезное, чего только И можно добиться спором.

   Кажется, я не ошибался. Через несколько дней ко мне пришла группа солдаток, и они заявили, что им на селе теперь не дают проходу за то, что они якобы "гово­рили со мной дерзко".

   - Неужели мы вас оскорбили? - спрашивали они. Я охотно выдал им записку, в которой удостоверил, что они говорили со мной по моей просьбе, с которой я обратился к толпе, и я им благодарен, что они не отка­зались высказаться. Ничего дерзкого я при этом от них не слышал.

   И это была правда. Деревня просто не привыкла еще в разгар революции к равноправному спору с человеком в городском костюме, и самый спор кажется им дер­зостью... В разговоре со мной, в моей комнате они опять изображали свое положение с горем и слезами. Расста­лись мы, казалось, друзьями, и у меня осталось впечат­ление, что если и на этот раз даже революция не сумеет ничего сделать для этой части сельского населения, то, значит, нашей жизни еще долго искать правды и успо­коения..."

  

  

   В мае 1917 года, вместе с волной эмиграции, в Пет­роград из-за границы вернулся муж сестры Константин Иванович Ляхович, Я поджидала его в этом городе и от­лично помню волнение, с которым он всматривался в черты знакомой, любимой и теперь такой новой для него родины. Весеннее солнце заливало улицы, по которым двигалась радостная, оживленная толпа. Развалины до­ма предварительного заключения и обуглившиеся поли­цейские участки, казалось, явственно говорили о свободе и новой жизни.

   Проведя в Петрограде несколько дней, мы с Констан­тином Ивановичем поехали в Полтаву, где нас давно с нетерпением ждали.

   Здесь я была свидетельницей последних лет жизни и творчества отца, о которых хочу рассказать в этих главах. А Константин Иванович до конца своей жизни был ближайшим помощником и любимым другом отца.

   Новые и сложные задачи, вставшие перед революци­ей и так остро ощущавшиеся в столицах, не меньше да­вали о себе знать и в провинции.

   "Вот мы и дожили до революции, о которой мечтали, как о недосягаемой вершине стремлений целых поколе­ний,- пишет отец в письме А. А. Дробышевскому 17 сен­тября 1917 года.-Трудновато на этих вершинах, холод­но, ветрено... Но все-таки, несомненно, это перевал... На­чалась новая русская история..." "Что сказать о всем происходящем?-писал он А. С. Малышевой 15 июня 1917 года. - Пыль поднялась до самого, можно сказать, неба, и ничего не разглядишь... До сих пор удержались от общей свалки. Авось, и дальше удастся..." "Бурлит, шумит, пенится по всей России, как молодой квас:

   Авось, устоится, станет вкуснее",- писал отец тому же адресату 22 июня.

   {302} И позднее В. Н. Григорьеву;

   "Образуется ли все как следует в России? Да, при­ходится крепко задуматься. Темный и поволнованный народ и революционная интеллигенция, долго с ним разобщенная, а теперь хлынувшая в него сразу... Ще­лочь и кислота. Реакция этих двух стихий - кипение и пена..." (16 августа.)

   "Чего я жду? Трудно сказать что-нибудь о ближай­шем будущем: туманная туча закрывает дали. Как всег­да, я верю в жизнь, но думаю, что вблизи времена тяже­лые и трудные... Надо их как-нибудь пережить. А там опять наладится, и что бы ни наступило, все-таки это уже будет новое. Той установившейся, прочной гнусности, ко­торая называется теперь старым режимом,- уже не бу­дет". (Из письма М. Ф. Никелевой от 22 августа.)

   В первые месяцы революции, когда жизнь напоми­нала реку, вышедшую в половодье из берегов, отец вспоминает порой черты русского человека, нарисован­ные им в образе Тюлина ("Река играет"):

   "... Пьяница и забулдыга, он в трудную минуту ока­зывается на высоте положения. Будем надеяться, что и теперь он все-таки не даст унести барку "взыгравшей реке" куда не следует.

   ... Я мало пишу и мало участвую в борьбе не потому, что пришел в отчаяние и решил только смотреть на неиз­бежное крушение [...] У меня была затяжная болезнь сердца от переутомления... Что могу, постараюсь сделать пером, хотя сознаю, что сделать могу мало.

   Мало - все-таки не значит "ничего". Поэтому все обязаны сделать, кто что может на своем месте.

   ... Не льстить толпе, не обещать слишком много, ста­раться по возможности закрепить то что добыто дейст­вительно ценного.

   ... Сейчас радоваться и ликовать не приходится. Но {303} и в отчаяние приходить не следует". (Из письма к Е. А. Сайко от 11 сентября.)

   Летом и осенью 1917 года отец работал над очерками "Война, отечество и человечество". Здесь нашли свое вы­ражение мысли, которые он так мучительно передумы­вал во Франции в начале войны. Эти же мысли возни­кали вновь, когда он наблюдал переплетение националь­ных и интернациональных стремлений, выдвинутых ре­волюцией,

   На страницы дневника отец заносит разговор с сол­датом:

   "Порхает с утра первый снег. Осень долго щадила бедных людей. Теперь насупилось, пошли несколько дней дожди, постояла слякоть. Теперь среди моросившего с утра дождя запорхали белые хлопья... Пошел по слякоти прогуляться в городской сад.

   Там стоит здание бывшего летнего театра, обращенного в цейхгауз. У зда­ния на часах солдатик... Усталое землистое лицо, потух­ший, печальный взгляд. Выражение доброе, располагаю­щее. Ружье стоит в углу у стенки.

   - Можно постоять с вами? (дождь и снег пошли сильнее).

   - Можно.- Он сторонится. Разговариваем...

   - Откуда?

   - Уроженец Полтавщины такого-то уезда. А жил у Болгарии... С отцом вышел 12 лет... Сначала жили у Румынии, Тульча город. Потом подались у Констанцу, а потом стали жить под Варной. Подошла война. Пошел на службу... Болгары три раза требовали в комиссию... Раз позвали. Мы, говорим, мы русские подданные. Вам служить не будем.- А по чему живете?- По пашпорту... В другой раз позвали, уже с сердцем говорят:- Должны служить. Возьмем.-Воля ваша, хоть возьми­те, хошь нет. А служить вам не будем.- Ну, потом {304} поехал с батьком к консулу. Сначала не хотел отправить. Пашпорт просроченный. Ну, потом дал бумагу. Я и при­шел сюда. Так тут четвертый год, в окопах был. Батько, жена, дети, все там.

   В голосе много грусти. В Тульче немного знал "рус­ского доктора" (Брат моей матери, В. С. Ивановский.). Это час сближает. Я задаю вопрос:

   - А жалеете, что вернулись?

   - А как же, когда на службу. Там тоже воевать пришлось бы.

   - Так там близко от своих. В. побывку бы можно. Может, там и лучше.

   - Конечно, лучше.

   Он задумывается и говорит.

   - Как расскажешь тут, как они живут, так все гово­рят: куда нам [...]

   - Так в чем же дело?- продолжаю я.- Почему вернулись?

   Его печальные глаза как-то углубляются. Он смотрит молча на обнаженные деревья, на мокрый снег, на гряз­ное досчатое здание "чихауза" и потом говорит:

   - Дядьки тут у меня. У одного пять сынов на пози­циях. У другого три. Мы братаны... И так вышло бы, что я против их и шел бы штык у штык...

   - Вот оно,- думаю я,- "отечество" для него - это отчина... Братья отца, его братаны... Недоразвитое еще понятие из родового быта.

   Но, оказывается, я ошибся. Едва я подумал это, как рядом со мной раздался опять его голос:

   - Хошь бы и не було братанив... Как же пойдешь против своих? Хоть и давно на чужой стороне, а свои все-таки свои... Рука не здымается... Так и... четвертый год...

   {305} Я смотрю на истомленное лицо, на морщинки около добрых усталых глаз, и в нашей будке на время устанав­ливается понимание и симпатия.

   Я говорю:

   - До свидания, брат... Желаю вам поскорее вер­нуться к своим... Когда-нибудь эта война кончится...

   - Давно бы можно кончить... Стояли мы на фронтах в окопах... А "его" окопы близко. Сойдемся, бывало, разговариваем. Думаете, "он" хочет воевать? И "он" не хочет. Мы бы, говорит, давно замирилися. Ваши не хотят.

   - Послушайте,- говорю я,- ведь это же хитрость. Немец не хочет. Он много захватил чужой земли...

   - Нет,- говорит он с убеждением.- Если бы наши не стали тогда наступать, давно бы мы уже заключили мир... окопный, солдатский... Надо было делать наступ­ление... Черта лысого.

   Я уже чувствую нечто от "большевизма", но это у не­го так глубоко и непосредственно, что одной агитацией не объяснишь. Я пытаюсь объяснить простую вещь, что когда дерутся двое, то мир не зависит от желания одной стороны, напоминаю о призыве нашей демократии... Но он стоит на своем упорно:

   - Когда бы не наступали под Тарнополем,- теперь были бы дома... А на щто було делать наступление?..

   Я объясняю: мы не одни. Порознь немец побил бы всех. Надо было поддержать союзников. Если бы солда­ты не отказались...

   - Нечего виноватить солдатiв,- говорит он, и в го­лосе чувствуется холодок.- Солдаты защищают... Как можно... Хто другой...

   И он начинает рассказывать, и передо мною встает темный, мрачный, фантастический клубок того настрое­ния, в котором завязла вся психология нашей анархии и нашего поражения...

   {306} В основе - мрачное прошлое. Какой-то генерал на смотру "принародно", т. с. перед фронтом, говорил офи­церам:

   - Г[оспода] офицеры, имейте внимание. "Он" боль­ше целит у офицеров. Этого навозу (показал на солдат) у нас хватит... Это как нам было? На смерть идти? На­возу, говорит, жалеть нечего.

   Он называет фамилию этого командира, но я, к со­жалению, ее забыл. Могло ли это быть в начале войны? Я не уверен, что это было,- но что могло быть в те вре­мена, когда "благонадежное" офицерство щеголяло пре­небрежением и жестокостью к солдату,- в этом я не сомневаюсь. "Народ" был раб, безгласный и покорный. Раба презирают... Да, это могло быть, и этого солдат не может забыть. Теперь он мстит местью раба...

   Рассказ следует за рассказом. И теперь предмет их - измена...

   - ... Стоим, значит, рядом с четвертой дивизией. Ночь... И приказывают четвертой дивизии отступить: "он" обходит. Владимирцы уже отступили. Коло вас, говорят, пусто. Ну, те, конечно, отступать. А ночь, ничего не видать... И вдруг, слышут, песня. А это наши на самых передовых позициях, на заставе песню запели. Стой! Это что такое? Это владимирские песню поют, да еще на са­мых передовых заставах. Как же командир говорил, что они уже разбежались? Стой! Назад. Пошли опять У окопы. Засели... Глядят, а "он", значит, утром подходит к окопам. Думает, у нас никого нет. Покинули. Идет себе беспечно. Подступили они, потом ураз... Как вда­рят... "Он" видит: не вышло, подался назад... После это­го в четвертой дивизии вышел бунт. Командира и трех офицеров убили...

   - А то было около Тарнополя. Мы как раз в лезерв отошли на отдых. Только остановились, стали обед {307} готовить... Вдруг приказ: назад, опять в окопы. Который ба­тальон нас сменил... бросил окопы, ушли...

   - Кто же? Солдаты, что ли?

   - Постойте... Кто тут разберет?.. Пообедать не успе­ли,- айда скорее. Приехали на станцию Лезерфную, от­туда дошли до деревушки... Как она... вот забыл. Оста­лось совсем немного. Тут надо было, это и мы понимаем, скомандовать: вперед, у цепь. А он вдруг и командует: спасайся, кто как может... Обошли!.. Все и кинулись...

   - Нет уж,- опять с враждебным холодком в голосе говорит он,- что тут солдат виноватить... Не у солдатах тут причина. Не-ет. Солдат защищает, жизнь отдает...

   При мне в Лондоне оратор армии спасения

   (Армия спасения - религиозно-филантропическая организация, существующая в Англии с 1860-х гг.) говорил, что он верит в существование дьявола. Больше: он знает, что дьявол есть, как знает, что есть волки и лисицы.

   И этот солдат с усталыми, печальными и несколько враждебными глазами знает тоже своего дьявола, как лисицу или волка. Он верит, он убежден в измене. Его дьявол говорил "принародно" при прежнем строе, что солдаты, идущие на смерть,- навоз... Можно ли пове­рить, что теперь, после революции, этого дьявола уже нет? Он тут же, И это именно он изменяет отечеству... Он оттягивает мир, заставляет воевать вдали от семьи и детей... И когда немец начинает крыть наших ядрами, то для солдата ясна связь между гулом немецких пушек оттуда, с вражеских позиций, и непонятными словами и действиями командиров, от которых зависит жизнь этой темной, усталой, ожесточенной толпы.

   Я прощаюсь. С меня довольно. Я иду по аллеям сада, он остался в будке. И когда я, обогнув аллею, иду па­раллельно и кидаю взгляд по направлению к будке,- то сквозь загустевшую пелену мокрого снега, между {308} темных сырых стволов вижу в темном квадрате двери серую фигуру и доброе, печальное, озлобленное лицо. По-види­мому он следит взглядом за моей непонятной ему фигу­рой и думает:

   - Вот подходил... Кто и зачем?.. В пальто и шляпе... Расспрашивал. Что ему надо?

   И, быть может, моя фигура уже занимает свое место в этом фантастическом сплетении... И те первые минуты, когда мы вместе вспоминали русского доктора и Тульчу, заволакивает, заволакивает слякотно-мокрый холодный снег...

   Нет у нас общего отечества. Вот проклятие нашего прошлого..."

   В декабре в Полтаве начался разгром винных скла­дов и магазинов, сопровождавшийся дикими безобразия­ми. Отец записывает в дневнике 5 декабря 1917 года:

   "Я болен. Меня очень волнует, что я не могу, как в 1905 году, войти в эту толпу, говорить с ней, стыдить ее, Вчера я пошел к воротам городского сада. Стояли кучи народа. Прибегали с ведрами, в глубине у забора с ка­литкой виднелся хвост серых шинелей. Против самых ворот стояли несколько человек и впереди почти мальчик в солдатской шинели. Лицо его обратило мое внимание.

   Оно было как будто злое. Я обратился к нему и к рядом стоявшему пожилому:

   - А вы, товарищи, что же без посуды? Не пьете?

   Молодой посмотрел на меня злым взглядом и сказал:

   - Мы уже напились.

   - А мне кажется,- сказал я,- что вы не пили и не будете пить.

   Оказалось, что я прав... Наверное, таких много. Но не нашлось пока никого, кто собрал бы этих протестую­щих, кто сорганизовал бы их и придал силу . Мне захо­телось предложить этим людям тотчас же подойти к {309} толne и начать стыдить ее, говорить ей. Но сильное стесне­ние в груди тотчас же напомнило мне, что у меня теперь для этого не хватит голоса. Я пошел вдоль решетки са­да... Меня обогнали четыре человека: двое рабочих, жен­щина и солдат. Они несли три ведра вина. Солдат, шата­ясь, шел сзади с видом покровителя.

   - Что, будет вам три ведра на троих?.. А, будет, что ли?..

   Обогнав меня, железнодорожный рабочий взглянул мне в лицо и что-то сказал другому, солдату. По-види­мому, он узнал меня. Они пошли быстрее. Только солдат вдруг повернулся и пошел пьяной походкой мне на­встречу.

   - Что, старик?.. Осуждаешь?..

   - Идите, идите своей дорогой,-ответил я, чувствуя опять приступ болезни... Прежде я непременно ответил бы ему и, может быть, собрал бы толпу... Но теперь, и именно сегодня, должен был от этого отказаться. И я чувствовал к этому человеку только отвращение, а с этим ничего не сделаешь.

   - Ступайте своей дорогой...

   Он повернулся и сжал кулак.

   - Не осуждай... Это кровь наша. Четыре года в око­пах...

   Один из рабочих взял его под руку, и вся компания ушла вперед...

   Когда я шел домой, мне навстречу то и дело попада­лись солдаты, женщины, подростки, порой прилично оде­тые обыватели с ведрами, кувшинами, чайниками...

   Сколько времени придется очищать лик этой загряз­ненной свободы, чтобы он засветился прежним светом..."

   В связи с этими событиями, в которых, по мнению от­ца, отражались некоторые особенности, проявлявшиеся в массовом движении толпы, он думал:

   {310} "Русская душа какая-то бесскелетная. У души тоже должен быть свой скелет, не дающий ей гнуться при вся­ком давлении, придающий ей устойчивость и силу в дей­ствии и противодействии. Этим скелетом души должна быть вера... или религиозная в прямом смысле, или "убежденная", но такая, за которую стоят "даже до смерти", которая не поддается софизмам ближайших практических соображений, которая говорит человеку свое "не могу". И не потому не могу, что то или другое полезно или вредно практически, с точки зрения бли­жайшей пользы, а потому, что есть во мне нечто не гну­щееся в эту сторону... Нечто выше и сильнее этих бли­жайших соображений.

   Этого у нас нет или слишком мало..."

   В центре города пьяный погром был еще безобраз­нее. В думе было принято решение уничтожить вино и спирт... Винные бочки разбивались, вино лилось в погре­ба, выливалось на улицы, в овраги, текло по сточным канавам.

   Прекращение погрома взял на себя К. И. Ляхович, бывший в то время городским гласным.

  

  

   Полтава 16 (29) марта 1918 года была занята немца­ми и гайдамаками.

   "Около 8 часов утра мне сказали,- записал отец в дневнике под датой 16-17 марта ст. ст.,- что над на­шим домом летает аэроплан. Я тотчас вышел. Ясное хо­лодное утро,- небо синее, но какие-то низкие облака носятся по синеве. Когда я вышел, аэроплан только что скрылся за одно из таких облаков... Грохнул не то пу­шечный выстрел, не то взрыв. Трещат ружейные выстре­лы и пулеметы... Немцы и гайдамаки вступили в город.

   {311} Пули залетают издалека и на нашу улицу. Пролетают ядра и рвутся над городом...

   Начинаются безобразия... Хватают подозреваемых в большевизме по указанию каких-то мерзавцев-доносчи­ков, заводят во дворы и расстреливают... По другим рас­сказам,-приводят в юнкерское училище, страшно изби­вают нагайками и потом убивают... Избивать перед казнью могут только истые звери...

   Некоторые члены самоуправления,- главным обра­зом Ляхович,- настояли на издании приказов, в кото­рых говорится, что "всякое подстрекательство одной час­ти населения против другой к насилию, погромам и гра­бежам, от кого бы они ни исходили, так же как и самочинные обыски, аресты и тем более самосуды, будут пресекаться самыми решительными мерами, и виновные будут судимы по всей строгости законов военного време­ни". Кроме того - "ни над кем из арестованных не бу­дет допущено никакого насилия. Всем будет обеспечен правый суд, с участием представителей местных город­ских и земских самоуправлений..."

   Этот приказ составил Ляхович. Атаман Натиев и нач[альник] штаба Вержбицкий подписали, но поторго­вавшись и в виде уступки. Их пришлось разыскивать "на позициях" при обстреле вокзала. Не до того. Ляхо­вич смотрит с мрачным скептицизмом: вероятно, рас­права продолжается. Говорят также о грабежах. Нем­цы, по-видимому, довольно бесцеремонно приступают к реквизициям.

   Вчера в вечернем заседании думы Ляхович сделал разоблачения об истязаниях, произведенных над совер­шенно невинными и не причастными даже к большевиз­му жителями. Тут были евреи и русские. Их арестовали, свели в Виленское училище (Виленское юнкерское училище, эвакуированное в Полтаву, положили на стол, били {312} шомполами (в несколько приемов дали по 200-250 уда­ров), грозили расстрелять, для чего даже завязывали глаза, потом опять били и заставляли избитых проделы­вать "немецкую гимнастику" с приседаниями и кричать ура "вiльной Украине и козацьтву" и проклятия "жидам и кацапам". Потом всех отпустили".

   Дума приняла резолюцию с протестом против само­судов и требованием суда над виновными в истязаниях. Отчет о заседании думы с докладом Ляховича и статья отца "Грех и стыд", являвшиеся попытками борьбы с этой жестокостью, появились в газете "Свободная мысль" (1918, 2 апреля н. ст., N 24). Номер был разо­бран нарасхват и производил сильное впечатление.

   В своей статье отец говорил о гражданской войне и позднейшем суде над ней истории:

   "Приговор этого суда скажет, на чьей стороне было больше человечности и на чьей больше зверства. И нель­зя сказать, куда склонится победа в этой великой тяжбе. Быть может, тут побежденными окажутся как раз победители[...]

   Это грех и стыд... То, что происходило в застенке Виленского училища, дает черты поистине ужасные и по­зорные...

   И пусть те, кто это делал и кто этим руководил, не говорят о естественном чувстве мести за пережитое ими самими. Да, они сами пережили, может быть, зверства и ужасы. Но в истинно человеческом сердце после этого должна явиться вражда ко всякому зверству, ко всякой слепой и беззаконной расправе... Граждане офицеры и солдаты украинской армии! Лестно ли для вас такое прославление украинства и много ли стоит такое отрече­ние от своей национальности? Я уверен, что это не есть выражение вашего общего настроения и что краска не­годования и стыда покрывает при этом и ваши лица..."

   {313} Зверства продолжались. Ляхович опубликовал новые факты: на другой день после заседания думы и после обещания произвести расследования в том же Виленском училище совершены новые истязания.

   "Свободная мысль",- газета, огласившая их,- была закрыта 4 апреля н. ст. В печати появился ответ отцу, озаглавленный так же, как и его статья: "Грех и стыд". Автор обвинял Короленко в склонности к "великорусскому национализму".

   Отвечая своим противникам, отец писал:

   "Я выступаю с подобными статьями не первый раз. Мне случалось защищать мужиков-вотяков в Вятской губернии, русских мужиков в Саратовской, сорочинских украинцев в Полтавской - против истязаний русских чиновников. Вотяк, черемис, еврей, великоросс, украи­нец - для меня были одинаково притесняемыми людь­ми. И каждый раз раздавались при этом намеки и инси­нуации... Я к этому привык..." (Короленко В. Г. Два ответа. - "Наша мысль", 1918, 5 апреля.).

   И на этот раз, как бывало и прежде, когда отец вы­ступал с резкими разоблачениями, ему угрожали местью. Он не обращал внимания на угрозы и продол­жал работать.

   "Я диктовал Прасковье Семеновне свои воспомина­ния,- рассказывает отец в дневнике 23 марта (4 апре­ля) 1918 года, - когда мне сказали, что меня хочет видеть какая-то женщина. На замечание, что я занят, сказала, что дело касается меня и не терпит отлагатель­ства. Я вышел. Женщина молодая, взволнована, на гла­зах слезы.

   - Я пришла сказать вам, что вам нужно поскорее скрыться. Приговорены к смерти 12 человек, в том числе {314} и вы. Только, ради бога, не говорите никому.... Меня убьют...

   - То есть не говорить, от кого узнал? Не могу же я скрыть от своих семенных.

   - Да, не говорите, как узнали... Это очень серьез­но... Мне сказал человек верный... Мы вас любим, хоро­шие люди нужны... Уезжайте куда-нибудь поскорее...

   Я попросил ее достать список остальных обреченных и принести мне... Она обещала постараться...

   Я вернулся и продолжал работать, хотя не скажу, чтобы сообщение не произвело на меня никакого впечат­ления... Начинается старая история: такие предостере­жения и угрозы мне приносили в 1905-6 годах со сторо­ны "погромщиков" черной сотни... Теперь те же погромщики действуют среди вооруженных украинцев. Я, ко­нечно, не скрылся, и мы с Костей вели себя, как всегда. Эти негодяи, если у них было такое намерение, наверное, не решились бы: представители самоуправления резко протестовали против всех этих безобразий, а мои статьи читались солдатами и вызывали сочувствие..."

   Мне вспоминается, как спокойно вел себя отец после получения письменной угрозы расправой или "смертного приговора", посланного бандитами. Не изменяя своих привычек, он уходил на обычную прогулку или в город. Мы просили его брать кого-нибудь с собой, чем-то вооружиться, но отец был уверен, что палка, с которой он всегда ходил, для него вполне достаточная защита.

   "Гетманщина - бутафория из пьес Кропивницкого,- пишет отец 16 (29) мая 1918 года А. Г. Горнфельду- Власти никакой, кроме, конечно, немецкой. А ползет отовсюду "реставрация", - лезут какие-то бывшие "чи­новники особых поручений"... Жизнь, кажется, выпира­ет - с помощью немцев - настоящую реакцию. Уже за­прещают всякие собрания рабочих, начинают {315} преследовать профессиональные союзы и т. д. Добра от этого не жду...

   Отдыхаю только на "Современнике". Написано уже много. Работал с большим удовольствием. Если бы при­шлось умирать, не сделав этой работы, - чувствовал бы большое раскаяние. Переживаю молодость вновь и на этом отдыхаю".

   Небольшая полтавская газета (Газета выходила под разными названиями: "Свободная мысль", "Наша мысль", "Вольная мысль", "Наша жизнь?".), в которой сотрудни­чал отец, вела неравную борьбу с укреплявшейся реак­цией. Отмечая эту роль газеты, Короленко писал това­рищам-журналистам, участникам киевского съезда, при­славшим ему привет:

   "Торжествующая партия стремится по инерции, да­же восстановляя одно право, нарушить другое. Тор­жество ее стихийно переходит в насилие произвола и мести. На этом пути она неизменно встречает независи­мое слово, которое стоит на страже терпимости, свободы и права, отравляя таким образом полноту торжества победителей... Это великая роль, важность которой осо­бенно чувствуется в наши трудные дни..." ("Киевская мысль", 1918, 13 июля.).

   К газете были предъявлены требования, равносиль­ные ее закрытию,- сверстанный номер должен был представляться в цензуру к 8 часам вечера.

   "Теперь,- пишет отец в статье "Подцензурное",- к сожалению, в ответе колебаться трудно. Да, это именно попытка задушить социалистическую газету, и это воз­буждает во мне самые печальные мысли[...]

   Неужели новое правительство повторит самую роко­вую застарелую ошибку николаевского строя, которая привела к такому страшному взрыву? Не повторяйте страшных ошибок прошлого, признайте, что в нем было {316} много страшной неправды, а в революции не одни ошиб­ки, но и подавляющая правда. Признайте законность многих стремлений крестьянства и рабочей массы, по­старайтесь только ввести их деятельность в русло нового закона и нового права... Не загоняйте уже народивших­ся общественных сил в подполье. Это гибель: Пусть они действуют на свете оздоровляющего солнца, пусть орга­низуются под разумным контролем обновленного госу­дарства с сознанием и осуществлением ответственности, в атмосфере разумного соревнования, закономерной борьбы и свободы...

   Такова отныне задача всякого правительства. Она очень трудна, но только в ней спасение всего народа. Иначе - это новые бесконечные потрясения, быть мо­жет, окончательная гибель" (Короленко В. Г. Подцензурное. - "Киевская мысль". 1918, 5 июня).

   Ответом властей было сначала закрытие газеты, а за­тем - 11 (24) июля 1918 года - арест К. И. Ляховича, голос которого неизменно раздавался в думе и о близ­ком участии которого в газете было известно. Кроме то­го, у него произошло личное столкновение с помощни­ком губерниального старосты по фамилии Нога.

   "Распоряжение немецкое, но рука явно Ноги,-пи­сал отец 18 (31) июля 1918 года мне в Москву, куда я в это время уехала в связи с изданием его сочинений.- Первоначальный повод - перепечатка воззвания забас­товочного комитета... Но теперь это отпало и выдвигает­ся обвинение, будто бы он сам член забастовочного комитета..."

   "Настоящая же причина, - сообщал он в письме А. В. Пешехонову от 6 (19) августа 1918 года, - жела­ние реакционных элементов свести счеты с неприятным {317} человеком, смело разоблачавшим разные проделки в думе и в печати. Имеется в виду не один он, но и вся наша семья. А мне прислан вызов в суд".

   "Мне это в высшей степени интересно, - записал отец в дневнике, - и право, "для познания всякого рода ве­щей" мне, несмотря на болезнь и старость, было бы ин­тересно испытать еще и немецкое давление..."

   В объяснениях с немецкими властями по поводу ареста Константина Ивановича Ляховича отец указы­вал, что о воззвании забастовочного комитета рабочие узнали, конечно, не из перепечатки в местной газете, - а газета, несомненно, имеет право и обязана оглашать читателям то, что происходит. Иначе общество в полной безгласности будет лишь воспринимать неожиданности с разных сторон. "Но офицер в ответ только презритель­но пожал плечами - дескать, знаем эти штуки",- запи­сал отец этот разговор в дневнике.

   "Он, по-видимому, отражает настроение немецкой военной массы. Говорил об убийстве Мирбаха и Эйхгорна так, как будто перед ним участники этих убийств... Я с трудом сдерживался. Нахал даже ничего не ответил на вопросы и на требование свидания..."

   Хлопоты об освобождении К. И. Ляховича и протес­ты. отца были бесплодны.

   "В субботу 18-го мы проводили Костю на Киевском вокзале,-пишет он Е. И. Скуревич 5 (18) августа 1918 года из Киева, куда поехал вместе с моей сестрой.- Повезли его в Бялу... Добродушные немецкие солдатики не мешали нашему свиданию. Страшны для него даль­нейшие условия: он уже хворал суставным ревматизмом и осени в... сырых казематах не перенесет, пожалуй..."

   "Может быть, впрочем, не так черт страшен,- обод­ряет отец себя в письме к Б. А. Кистяковскому от 8 (21) августа.- Все в истинно российском авось..."

   {318} "Перед немцами все безмолвствует и стушевывается, а на местах сами немцы являются лишь орудием реак­ции и мести нерасчетливой и дикой, - писал отец А. Г. Горнфельду 10 (23) августа. - "Соотношение сил" определяется присутствием немцев".

   Революция в Германии явилась тем фактором, кото­рый вновь изменил соотношение боровшихся сил: не­мецкие войска ушли с Украины. Вместе со всеми содер­жавшимися в концентрационных лагерях политическими заключенными К. И. Ляхович вернулся к нам из немецкого плена. С котомкой за плечами, подсаживаясь на случайные поезда, - железнодорожное движение в это время было совершенно нарушено, - вечером 12 (25) ноября 1918 года он подошел к дому. Писем Константин Иванович не получал давно, и у него упало сердце, ког­да он увидел большие венки из засохших цветов на га­лерее. Он горячо обнимал встречавших, не решаясь спросить, кому предназначены эти венки. Но все были живы, счастливы и смеялись, когда он рассказал о сво­ем страхе; венки остались от праздника дня рождения отца.

   Несмотря на ожесточение гражданской войны и фронты, отделявшие Украину от России, известия о на­чавшемся там голоде волновали многих на Украине, и здесь зародилась в это время мысль об организации "Лиги спасения детей". В статье "На помощь русским детям" отец писал:

   "Что делается в русских столицах, всем известно. Жизнь Петрограда и Москвы замирает. На улицах, уже порастающих травой, можно видеть по нескольку дней неубранные трупы лошадей. Трупы людей, умирающих с голоду, убираются быстрее.

   Не, нужно много воображения, чтобы представить се­бе, что при этих условиях происходит с детьми... В {319} детях наше будущее" - это ходячая фраза. Дети в Петро­граде вымирают сотнями - это ужасная истина...

   Что же делается против этого ужаса?

   Делается пока очень немного, но есть все-таки по­пытки. Еще в феврале текущего года, когда продоволь­ственный кризис стал принимать угрожающие формы, в Петроградском областном комитете союза городов воз­никла мысль об эвакуации возможного количества детей из столицы. В мае удалось составить для эвакуации детские группы в 30-35 детей. Из 14-15 групп соста­вили одну колонию, и такие колонии, в сопровождении врачей и фельдшериц, отправлялись куда-нибудь в бо­лее спокойные и не страдающие от голода места России.

   Когда-нибудь участники расскажут нам о странстви­ях этих детских колоний, скитающихся среди одичавшей, охваченной анархией, когда-то великой России. Это бу­дет рассказ, полный захватывающего драматизма... И матери сами отправляют в неведомый опасный путь своих даже семилетних детей. В комиссии наблюдались потрясающие сцены, когда измученные матери, несмот­ря на предупреждения членов комиссии об опасностях пути и необеспеченности даже на новых местах от слу­чайностей междоусобия, заявляли, что им легче перенес­ти гибель детей от шальной пули... чем глядеть изо дня в день на мучительное медленное умирание ребенка от голода и слышать его замирающий стон: хлеба, хлеба...

   Так была пристроена одна колония в Миассе Орен­бургской губ[ернии]. Боевые действия чехословаков по­мешали другой устроиться в Петропавловске, и она в конце концов нашла приют на Урале, тоже неспокой­ном. Третья детская стайка пугливо скитается, быть мо­жет, и теперь среди крови, ужаса и взаимных жестокостей, отпугиваемая с места на место восстаниями, усми­рениями, братоубийственной войной...

   {320} И вот взгляды людей, занятых этим истинно челове­ческим делом, сами собой обращаются в сторону Ук­раины..."

   В той же статье, призывая к организации обществ помощи детям на Украине, отец пишет:

   "Конечно, одной благотворительности мало. Ее уси­лия не в состоянии прекратить в корне этот ужас массо­вого детского вымирания. Но все-таки сотни, может быть, тысячи жизней будут спасены. Будем же помнить это и поможем доброму делу.

   И вдобавок - эта работа сыграет, несомненно, свою особую огромную роль в другом отношении: она способ­на внести в нашу ожесточенную борьбу светлую струю того, что, несомненно, непререкаемо, вечно..." (Короленко В. Г. На помощь русским детям. - "Киевская мысль", 1918, 5 ноября.).

   Около этого времени была организована и в Полта­ве "Лига спасения детей", почетным председателем ко­торой был отец и которая благодаря его имени и влия­нию оказала помощь тысячам детей, вывезенным на Украину.

   Новое соотношение сил, возникшее после ухода не­мецких войск, дало о себе знать - против гетманщины поднялось петлюровское воинство.

   "Несколько дней уже, - пишет отец в дневнике 14 (27) и 15 (28) ноября 1918 года, - до Полтавы доноси­лась канонада со стороны Божкова. Жители ходили на гору смотреть, как в туманной пелене вспыхивали бе­лые дымки. В газетах по временам появлялись сообще­ния от штаба, что наступление петлюровцев отбито, что они отодвинуты и так далее. И вдруг к вечеру 26 артил­лерийский отряд оказался обойденным и, отступив, оставил в руках петлюровцев 2 пушки, а офицеры были собраны по приказу Слюсаренко в некоторых пунктах {321} города и все чего-то ждали. Приходили известия, что от Киевского вокзала двигаются повстанцы. Говорили об этом по телефону, но получался ответ, что все это пус­тяки, пока, наконец, их не накрыли, как в ловушке. После короткой перестрелки они сдались при посредни­честве немцев, и их отпустили. Это просто что-то непо­нятное и удивительное: люди оказались точно в нароч­но устроенной ловушке. Их отпустили "на подписку". Были убитые и раненые, но особенных эксцессов мести не было. Вообще все произошло как-то неожиданно и как будто вяло. Полтава занята повстанческими банда­ми, партизанами.

   Объявлено об организации новой революционной власти чисто большевистского типа, с указанием на то, что она будет применять и большевистские формы борьбы. Но уже сегодня к вечеру обнаружилось двое­властие. Отряд регулярного войска полковника Балбачана (Один из командиров в петлюровской армии.) (под командой Маресевича) разоружил повстан­цев и объявил новое "революционное" правительство самочинным. Восстановляются городская дума и демо­кратическое земство... Газеты вышли. На улицах треть­его дня и вчера было движение любопытных. Паники нет. Есть скорее вялое, усталое любопытство".

   "... Я был нездоров, моя одышка усилилась, ходить мне было трудно, настроение было пригнетенное, - пи­шет отец в дневнике 1 (14) января 1919 года. - Под ве­чер меня спросил какой-то солдат или, вернее, петлю­ровский "сечевик" и... передал письмо. Я стал расспра­шивать, и сечевик серьезно и печально подтвердил все, что было в письме арестованной Чижевской: Grand-HТtel (Гранд-отель, полтавская гостиница.) весь занят контрразведкой. Арестуют, приводят {322} в отдельные номера, наскоро судят и увозят для расстрела, а иногда расстреливают тут же в отдельном номере.

   Когда я немного разговорился с ним, он сказал, что служит в конной дивизии Балбачана - "шел бороться за правду и за Украину", но когда его прикомандирова­ли к штабу и контрразведке, он увидел такие дела, что пришел прямо в ужас. При этом лицо молодого челове­ка передернулось судорогой, голос задрожал и на гла­зах показались слезы. Чижевскую... расстреляют. Сидит еще московский студент Машенжинов. Его тоже рас­стреляют, как и крестьянина.

   - За что же крестьянина?

   - Они ненавидят крестьян за то, что они больше­вики.

   Он не возразил ни слова, когда я спросил и записал его фамилию, и только когда я сказал, что от меня его начальство не узнает, конечно, что он приходил с запис­кой, он сказал с тронувшей меня серьезностью:

   - Да, если бы узнали, меня могли бы расстрелять. Это было уже серьезно. Мы решили принять меры..." Отец отправился в Grand-HТtel; он чувствовал себя плохо, я пошла его проводить.

   "Grand-HТtel в конце Александровской улицы неда­леко от корпусного сада. Довольно грязная лестни­ца, узкие и мрачные коридоры. На лестнице и в перед­ней толпятся сечевики. Нам[...] указали ход наверх и затем казак подвел к одному номеру... Навстречу из-за стола поднялся высокий молодой человек, с бритой го­ловой и "оселедцем"... Черты лица аристократические, манера держать себя не лишена некоторой официальной важности. Мы объяснили, что явились, услышав о том, что здесь есть арестованные, которым грозит воен­но-полевой суд, в том числе одна женщина.

   {323} - Да, есть, Чижевская. За нее уже приходила про­сить старая женщина (П. С. Ивановская.) из Красного Креста... И я уже обещал отпустить Чижевскую, хотя она агитировала на селянском съезде в большевистском смысле и еще, на­верное, наделает много вреда.

   - Есть еще крестьянин и студент.

   - Крестьянин уже отпущен. Что касается студен­та, то это очень вредный большевик, который сам пови­нен в гибели многих. Его отпустить невозможно, его бу­дут судить...

   Я чувствовал себя очень плохо. Задыхался от волне­ния и как-то потерял энергию...

   Только уж дома я вдруг вспомнил: Машенжинов ос­тался, и при разговоре о нем и Римский-Корсаков и Литвиненко ничего не обещали... Я почувствовал, что и я уже огрубел и так легко примирился с предстоящей, может быть, казнью неведомого человека... Я решил тотчас же пойти опять в Grand-HТtel. Мне опять ука­зали номер... Я извинился и изложил причину, почему явился.

   - Что же, я освободил Чижевскую по просьбе ва­шей и приходившей до вас старой женщины... Больше ничего сделать не могу.

   - А Машен