Короленко Владимир Галактионович - Софья Короленко. Книга об отце

никул она (Соня. - Ред.) разослала {127} всюду в уездные управы Полт[авской] губ[ернии] прось­бы и еще на Кавказе получила два ответа и... начались справки о благонадежности... Ответ получился из Пирятина и Кременчуга. Она выбрала Пирятин, но за­тем - назначение затянулось...

   И мы ехали за границу под впечатлением возмож­ности неудачи. В Румынии живет ее дядя, д[октор] Петро, которого обе очень любят. Он не мастер на обобще­ния, редко принимает участие в отвлеч[ённых] спорах, но живет цельно, т. е. согласно со своим характером и взглядами. Он врач бедных, философ, живет изо дня в день без денег, всюду любим, со всеми обращается просто.

   ...Около Знаменки и Елисаветграда в вагон III клас­са... нахлынула толпа "призывных". Всюду по дороге - отголоски войны, проводы, причитания, слезы. В нашем вагоне все было занято мгновенно, взято с бою. Вни­зу - плачущая еврейка с мальчиком. Мужа только что взяли... Ребенок "целовал рука, целовал шинелька, це­ловал шапка. Тату, не ходи"... Напротив сидит призыв­ной еврей с грустными глазами, в которых стоят слезы. Рядом плачет баба-христианка. Другая, христианка же - утешает еврейку и рассказывает нам, что она ее знает и что детям остается только умирать... Над го­ловой, на подъемной скамейке сидит полупьяный ре­зервист и от времени до времени отчаянно зудит на отвратит[ельной] гармонии. Он без голосу, - потерял го­лос, разбивая с толпой буфет в Александровске. Какая-то баба, говорят, кинулась на рельсы, мать умерла на вокзале, прощаясь с сыном... Я со страхом слушаю все это: и сердце сжимается за этих людей, и думается, как вся эта ужасная драма ляжет на неокрепшую душу моей девочки...

  

   В Румынии среди симпатичных людей и в симпатич­ной обстановке ее настроение не проходило, и мне было {128} так тяжело, как уже давно не бывало... Просыпаясь по утрам, когда я будил ее поцелуем, она с тоской спра­шивала: "Боже мой! Мне не удастся попасть в учительницы..."

   Я тоже этого боялся. Это инстинктивное стремление к самостоятельному трудному делу в суровых услови­ях - здоровое указание здоровой в основе души. Меня пугают ее молодостью и хрупкостью. Но я больше боюсь ослабления общего жизненного тона... Пусть по­пробует резкого веяния "частностей жизни"... Разоча­рование тоже менее возможно в этой области: она бу­дет иметь дело с атмосферой детства, а оно всюду хо­рошо, а в деревне и в школе может быть лучше, чем где бы то ни было...

   На этом фоне проходит наша жизнь в Синайе. Чуд­ные горы, свежая осень, чуть только желтеющие леса, скалы, тучи, свешивающиеся с горных вершин, дальние прогулки - и все на фоне этой юной острой тоски, ко­торая так больно ложится и мне на душу..." (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка N 46, ед. хр. 2).

   В Румынии мы получили известие от матери, что меня вызывают на работу, и сейчас же вернувшись в Россию, я уехала в дальний конец Пирятинского уезда, в село Демки, помощницей учительницы. Отец часто писал мне, рассказывая подробно о своей работе, сооб­щая то из Полтавы, то из Петербурга политические и литературные новости. Он старался помочь мне и со­ветами, приезжал посмотреть, как я живу. Увидав хаос у меня в классе, где все время, стоял гул детских голо­сов, он посвятил педагогике большое письмо, а в за­ключение прислал "Педагогические статьи" Толстого.

   Позднее, когда многое пережитое приблизило меня к отцу по опыту и по годам, мне понятнее стала его мужественная жизнь и спокойный оптимизм, питавшийся страстной любовью к жизни и к людям.

  

  

   15 июля 1904 года был убит министр внутренних дел Плеве.

   "В несколько лет уже третий министр, - писал отец в дневнике 17 июля 1904 года, - не считая нескольких губернаторов!.. Бобриков, Андреев, Плеве... три крупных полит[ических] убийства в течение двух месяцев... И это в стране, "наслаждающейся внутр[енним] спо­койствием под сенью самодержавия"... Все государство претерпевает роковое перерождение из государства в широком смысле - в полицию. Напрягаются все силы, пренебрегаются все жизненные интересы страны и все же... даже полиция плохая: глава полиции падает под Ударами убийцы среди бела дня в столице" (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка 46, ед. хр. 2.).

   Министром внутренних дел после Плеве был назна­чен П. Д. Святополк-Мирский. В этом назначении ска­зывалась некоторая попытка изменения политики. Свя­тополк-Мирский в речи, обращенной к представляв­шимся ему чинам министерства, обещал в основу своей деятельности положить "искренне благожелательное и искренне доверчивое отношение к общественным и сос­ловным учреждениям и к населению вообще"... Лишь при этих условиях, говорил он, "можно получить взаим­ное доверие, без которого невозможно иметь прочного успеха в деле устроения государства". Некоторые чер­ты этого недолгого времени управления Святополка-Мирского, получившего название "эпохи доверия", от­мечены в дневниках отца.

   Всю осень 1904 года ему пришлось провести в Пе­тербурге, куда он выехал 21 октября, чтобы {130} присутствовать на редакционном собрании "Русского богатства" и хлопотать об освобождении журнала от предвари­тельной цензуры.

   "Приехал в Москву, - записано в дневнике 22 октяб­ря 1904 года.- Разговоры о предстоящем съезде зем­цев. До сих пор земцы съезжались нелегально, чтобы говорить об общей программе, которую следует прово­дить в собраниях. Центром этих собраний являлся Д. Н. Шипов, председатель Московской губ[ернской] управы. Плеве именно за это не утвердил Шипова в должности. Св[ятополк]-Мирский, наоборот, вновь вер­нул его к общественной деятельности. Теперь, узнав, что земцы опять собираются на свои съезды, Св[ято-полк]-Мирский решил придать этим съездам более ле­гальный вид.

   Об этом ходит такая легенда (довольно, впрочем, вероятная). Московский князь, ретроград Ю outrance (До крайности, до предела (франц.).) решил, будто бы, "накрыть" первый же такой нелегальный съезд "объединяющихся" вне закона земцев. Об этом, говорят, узнал Гербель, бывший харь­ковский губернатор (и при том губернатор дрянной), родственник Св[ятополк]-Мирского и потому считающий более подходящим делать карьеру на либерализме. Он сообщил Св[ятополк]-Мирскому о плане московского удельного князя и представил все неудобство такого по­ложения: в эпоху "доверия" земцы очутятся в западне. Тогда Св[ятополк]-Мирский предложил земцам съехать­ся в Петербурге и испросил на это разрешения госуда­ря. Московский князь проиграл ставку, но зато и Св[я-тополк]-Мирский взял на себя очень серьезное обяза­тельство. Царь, вероятно, думает, что речь идет о съез­де для обсуждения общих вопросов о дорожной повин­ности, но для земцев и нравственно и всячески {131} невозможно ограничить свои задачи. О разрешении съезда напечатано в газетах. Состав более или менее случай­ный: председатели и губ[ернские] гласные, по приглаше­нию Шиповского бюро, устраивавшего и прежние съез­ды. Во всяком случае, это имеет быть первый съезд, официально разрешенный. До сих пор всякая попытка объединения, хотя бы на почве частных вопросов (го­лод, борьба с эпизоотиями и эпидемиями и т. д.), вну­шала самодержавию суеверный ужас. Теперь съезд в обстановке "доверия" внушает всей стране большие надежды, которые, вероятно, удивили бы царя, а мо­жет быть, и самого Св[ятополк]-Мирского.

   24-го я приехал в Петербург и остановился у Анненского (Кабинетская, 7). Он недавно еще вернулся из Ревеля.

   26 октября. Был по приглашению на интересном со­брании наиболее деятельных земцев и журналистов (Ив. Ильич и М. И. Петрункевичи, Д. И. Шаховской, Петр Д. Долгоруков, И. В. Гессен, Н. Ф. Анненский).

   Говорили о предстоящем съезде земцев. Носятся слухи, что он будет отложен. Говорят, у Мирского был Стахович, и на вопрос его о программе поднес проект программы, набросанный в Москве и еще не обсужден­ный всем организационным бюро, которое должно было собраться только 3 ноября. Мирский испугался: про­грамма без всяких приготовлений вела к обсуждению вопроса о перемене "образа правления". Св[ятополк]-Мирский сказал, что, по его мнению, у земцев програм­мы нет и съезд необходимо отложить...

   По-видимому, Св[ятополк]-Мирский думал, что съезд ограничится "объединением" чисто деловых местных земских вопросов и, благодарные за это маленькое формальное дозволение того, что уже нелегально су­ществует, земцы благонравно потолкуют о дорожной повинности, о борьбе с эпизоотиями объединенными {132} силами и - разъедутся по домам, поднеся верноподдан­нический адрес. Царь увидит, что земцы люди совсем-таки не страшные, что дозволять им говорить о борьбе с эпизоотиями, хотя бы и объединенными силами, - можно, и все будут необыкновенно довольны, а поли­тика "доверия" будет оправдана и в глазах страны ("все-таки собирались"), и в глазах царя ("ничего не вышло")...

   1-го ноября мои знакомые земцы отправились в Москву, так как 3-го должно было состояться у Шипова предварительное совещание. Утром в этот день у Святополк-Мирского был, между прочим, американец Крэн, с которым Мирский опять вел беседу о "доверии" и вместе решительно заявил, что съезд будет отложен до января (чтобы дать возможность пройти земским собраниям). Вместе с земцами (Шаховским, Долгору­ким, Петрункевичем) в одном поезде поехал и Гербель с поручением Мирского - уговорить Шипова на от­срочку.

   Теперь известно, что Шипов решительно ответил, что отсрочка невозможна, что приглашения разосланы, что бюро и не успеет разослать контр-повестки, что, на­конец, они соберутся, несмотря ни на что!.. Сегодня (6-го ноября) съезд уже заседает в частном помещении. Съехалось 104 человека, которые уже в Москве знали, что съезд "высочайше отменен", и тем не менее приеха­ли в Петербург... Это довольно знаменательно, как и решительность большого оппортуниста Шипова".

   7 ноября 1904 года отец писал матери в Полтаву:

   "Вчера было первое собрание. Съехалось более 80 земцев (председатели и губернские гласные) Настрое­ние твердое и приподнятое, общий тон совершенно оп­ределенный: необходимо участие общества в законода­тельстве через выборных представителей. Несмотря на то, что состав определяется в значительной степени {133} "председателями" (они приглашены все),-возраже­ний нет, основные заключения очень единодушны..."

   (Короленко В. Г. Избранные письма. С 3 т. Т. 2. M.. 1932, стр. 219.).

   "Заседания происходили в частных помещениях, - сообщил он матери 11 ноября,-без всяких помех, ре­золюции приняты очень решительные. ¿10-й требует "участия выборных людей в законодательстве". Причем этот ¿ вызвал разногласие, которое повело к двойной редакции. Меньшинство (27 голосов) ограничилось за­явлением в том виде, как сказано: "участие народного представительства, как особого выборного учреждения, в законодательстве". Тут еще не определяется род участия, - оно может предполагаться и в виде земского собора с совещательным голосом. Это славяно­фильская редакция Шипова, за которую стояли и мно­гие председатели, вообще элемент несколько консерва­тивный. Большинство же (71 голос или несколько боль­ше) приняло такую формулу: "...для обеспечения пра­вильного развития государственной и общественной жизни безусловно необходимо правильное участие на­родного представительства, как особого выборного уч­реждения, в осуществлении законодательной власти, в установлении госуд[арственной] росписи доходов и расходов и в контроле над законностью дея­тельности администрации..." ¿ 11 выражает надежду, что "верховная власть призовет свободно избранных представителей народа, дабы при содействии их вывес­ти наше отечество на новый путь государственного раз­вития в духе установления начал права и взаимодейст­вия государственной власти и народа",- иначе сказать, учредительное собрание. Теперь предстоит все это пред­ставить через министра государю. Нет сомнения, что министр депутацию не примет официально, но нет {134} также сомнения, что он в неофициальном приеме примет резолюции и доложит о них (а не "представит" их) царю. Интересно, что в депутации принимают участие:

   Д. Н. Шипов, И. И. Петрункевич, гр[аф] Гейден, кн[язь] Львов и... М. В. Родзянко, екатеринославский предсе­датель, знаменитый своей войной со статистикой. Те­перь он очень либерален и смел.

   Св[ятополк]-Мирский уезжал. Депутация просит при­ема на сегодня. После отказа завтра поедет один из де­путации (вероятно, Шипов) и вручит постановления. Впечатление всего этого эпизода здесь огромное[...] Третьего дня (9-го) мы, писатели, пригласили земцев на свое маленькое собрание. Пришло много (всех было 130 человек). Я был избран председателем[...] Послед­няя, заключительная речь, кажется, мне удалась[...] Итак - здесь закончилось очень важное дело, - в пер­вый раз без обиняков высказана необходимость россий­ской конституции!" (Короленко В. Г. Избранные письма, В 3 т. Т. 2. M., 1932, стр. 220-222.).

  

  

   В письме ко мне 5 декабря 1904 года отец написал:

   "Здесь погода кислая, слякоть. В обществе, живу­щем очень нервно, тоже настроение переменное... По всей России идет волна собраний, "банкетов", резолю­ций. На днях очень решительно высказалось С[анкт]-Петербургское педагогическое общество и пожалуй еще ярче - совет Политехнического института".

   20 ноября Короленко присутствовал на банкете в память сорокалетия судебной реформы.

   Делом, которое привязывало отца на этот раз к Пе­тербургу, были хлопоты об освобождении журнала "Русское богатство" от предварительной цензуры. Офи­циальная просьба была подана в Главное управление по делам печати. Но так как на положительный ответ {135} не надеялись, отец решил лично пойти к Святополк-Мирскому. Он составил краткую записку, в которой указывал, между прочим, что "цензура предваритель­ная, дающая простор вмешательству в самый процесс работы, создающая для цензора право н обязанность влиять на изложение каждой отдельной мысли, выки­дывать слова, фразы, страницы, лишать мысль ее не­посредственного выражения и органической цельнос­ти, - является наиболее мучительной (для обеих сто­рон) и наиболее унижающей формой административно­го надзора за мыслью и словом общества", и просил, согласно статье 6 цензурного устава, снять с журнала "Русское богатство" предварительную цензуру "в ожидании того дня, когда вся русская печать будет по­ставлена в исключительную зависимость от точных норм закона".

   6 ноября 1904 года в дневнике записано:

   "Вчера я, наконец, видел Св[ятополк]-Мирского, хо­тя это и стоило некоторого труда... Офиц[иальный] при­ем... неприятен. Во 1-х, швейцар делает попытку не пустить меня "наверх", где, собственно, и происходит самый прием.

   - Но вот ведь сейчас вы пропустили?

   - Это дело другое-с... Это виц-губернатор...

   Таково первое впечатление от приемной "доверяю­щего министра".

   Не знаю, как бы кончилось это грубое вмешательст­во министерского холуя, сортирующего публику у вхо­да, если бы в это время тут же не случился чиновник. Он вгляделся в меня и спросил:

   - Г[осподи]н Короленко? Вы записались треть­его дня?

   - Совершенно верно.

   - Пожалуйте.

   В гостиной наверху меня записали опять. М[ежду] {136} тем, она стала наполняться господами с лентами и в шитых камер[герских] мундирах. Камергер необыкно­венно толстый, камергер необыкновенно тонкий, не­сколько средних. Какой-то глухой сановник в ленте, жандармский полковник, приятно звенящий шпорами, и затем уже несколько дам и несколько черных сюрту­ков. Рядом со мной сидел инженер, оказавшийся редак­тором "Правды", с таким же делом, как у меня...

   Очередь не соблюдалась. Сначала вызвали в каби­нет господ с золотым шитьем. Потом глухого сановни­ка... Затем была принята какая-то дама, уверенно впорхнувшая в приемную на минуту...

   Наконец - я...

   Св[ятополк]-Мирский, в серой форменной тужурке, встал навстречу и спросил:

   - С кем имею честь?

   Я назвал себя и сказал:

   - Я подал просьбу в Гл[авное] управление] об ос­вобождении журнала "Р[усское] бог[атство]" от цензуры предварительной. Зная отчасти взгляд Гл[авного] управления], а также, что обыкновенно эти дела, даже дела о закрытии журналов решаются по односторон­ним заключениям администрации...

   Министр, вероятно, подумал, что я буду ему читать лекцию, и остановил меня:

   - Позвольте. Для сокращения разговора... Не убеж­дайте меня, что положение печати ужасно... Я знаю, оно невозможно. И единственный выход: изъятие печа­ти из-под административного произвола и исключит[ельная] зависимость от закона...

   - Это действительно то, чего мы все ожидаем давно и страстно... Я не буду стучаться в открытую дверь тем более, что пришел я по своему партикулярному делу: хлопотать о снятии цензуры с моего журнала. Я предвижу обычные возражения цензурного ведомства и {137}

   хотел бы вот этой запиской представить свои сообра­жения.

   И я вкратце изложил содержание записки.

   - Да, но согласитесь,- сказал Св[ятополк]-М[ир-ский], - что изменить общее положение печати - это большая законодат[ельная] работа. А пока я должен все дела проводить через то же Гл[авное] управление.

   - Статья 6-я устава ценз[урного] дает вам право ос­вобождать из-под цензуры отд[ельные] органы.

   - Да, я знаю...

   - Моя просьба состоит в том, чтобы вы примени­ли это право. Те самые возражения, которые делает нач[альник] Гл[авного] управления],- мы толкуем в противоположном смысле: вам укажут, вероятно, на массу статей, задержанных у нас цензурой, как на "пресеченные покушения на преступления". Мы же ви­дим в этом напрасное насилие над нашей мыслью. За­тем моя просьба - не единственная. И теперь в вашей приемной ждет очереди один из моих товарищей. Это показывает, что всем нам тяжело. Наконец, вам ука­жут на то, что мы потерпели кару даже и под цензу­рой. Но это особенно ярко рисует всю несообразность положения...

   Я вкратце изложил инцидент с нашей приостанов­кой. Он опять согласился, что это "бог знает что"...

   - Просьба, с которой я к вам обращаюсь, князь, есть минимальная просьба, с какой только может к вам обратиться русский журналист... И отказ в ней будет понят ценз[урным] ведомством, как лозунг для подценз[урной] печати очень неблагоприятный.

   - Да, да, это правда, - сказал он с несколько оза­боченным видом, - это правда... Я поговорю с началь­ником Гл[авного] управления и надеюсь, что это будет сделано.

   Я откланялся. Князь любезно сделал несколько {138} шагов к дверям. Видимо, прием нужно было считать очень любезным, п[отому] что оба чиновника особ[ых] поруче­ний у дверей с изысканной любезностью расшаркались, протягивая руки...

   ...Все это доверие явно превращается в благодуш­ный дивертисмент, что-то вроде водевиля, поставленно­го между двумя действиями мрачной и тяжелой россий­ской драмы... Если не двинется само общество, то сле­дующее действие драмы будет еще мрачнее..." (ОРБЛ, ф, 135, разд. 1, папка N 46, ед. хр. 2.).

  

  

  

   Ничего не добившись у Святополка-Мирского, 13 декабря 1904 года отец вернулся в Полтаву и потому не был непосредственным наблюдателем событий 9 ян­варя в Петербурге, в которых, по его словам, "как в фокусе, сосредотачивается значение самых глубоких сторон данной исторической минуты".

   11 января 1905 года он получил телеграмму из кон­торы "Русского богатства", вызывавшую его в Петер­бург, и другую, от А. Н. Анненской: "Приезжайте не­медленно, необходимо для журнала".

   В дневнике записано:

   "13 января. Через Москву я проехал без остано­вок...

   В Петербурге арестованы: Анненский, Пешехонов, Писарев, Мякотин, Горький, Кедрин, Семевский, Кареев и еще немало народу. 8 января было собрание пи­сателей и лиц интеллигентных профессий, которые по­слали 9 человек депутатов к Св[ятополк]-Мирскому, {139} чтобы убедить - принять депутатов рабочих и не проли­вать крови... Всю депутацию арестовали...

   16 января. Над Петербургом властвует Трепов... Но сам "властитель" не показывается никуда и сидит в Зимнем дворце безвыходно, так как после 5 декабря над ним висит уже приговор "боевой дружины" или, вернее, комитета соц[иально]-револ[юционной] пар­тии...

   18 января. Петербург полон рассказами о 9 ян­варя. Манифестация, несомненно, носила мирный ха­рактер. Рабочие просили, чтобы студенты и радикаль­ная интеллигенция к ним не приставали и не усложня­ли их мирной манифестации; на предупреждение, что в них будут стрелять, - они отвечали с полной уверен­ностью, что этого не может быть. С какой стати!

   1 февраля. Сегодня в 10 часов вечера внезапно в свою квартиру явился Николай Федорович Анненский. Мы уже его в этот день не ждали, - так поздно других еще не отпускали. Здоров и радостно возбужден. Но в крепости у него был сердечный припадок... Ранее осво­божден А. И. Писарев, которому любезно объявили, что он арестован лишь... в качестве свидетеля...

   4 февраля. Вечером в комнату Анненских, где мы сидели за чаем, вошла прислуга Анненских, взвол­нованная, и принесла листок: в Москве, в 3 часа дня, взрывом бомбы убит великий князь Сергей Александро­вич. Это можно было предвидеть... после того, как в глазах всего общества он стал оплотом реакции; сам он ушел с поста генерал-губернатора, но зато в Петер­бурге появились его ставленники: Трепов и Булыгин. Первый уже проявил себя разными преимущественно глупостями реакционного характера, о втором еще ни­чего не знают, но ставят ему на счет, что он - "из Москвы"... Ночью я пошел на Невский в ожидании {140} новых сведений. Но их не было. Прохожие покупали те же листки с кратким известием..."

   Отец никогда не был террористом. Несколько позд­нее в деле Филонова он свою позицию и точку зрения на борьбу и ее смысл установил особенно твердо и ясно. И теперь он высказывается также определенно. 21 марта 1905 года в дневнике записано:

   "Арестована "боевая организация". Если полиция думает, что это большое торжество, то, вероятно, оши­бается... Террор носится в воздухе, и это-то опасно. Опасно в обе стороны: каждый частный успех ободря­ет, вызывает подражание, и центр борьбы невольно пе­реносится из сферы, широких, сознательных, общест­венных сил в. партизанскую борьбу немногих решитель­ных людей... Страсть будится и в обществе и в народе,

   но сознание растет медленнее быстро развивающегося процесса...

   ...В числе арестованных названы: Леонтьева, Савен­кова, Ивановская... Ивановская - фамилия Паши..." (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1. папка N 46, ед. хр. 3.).

   Арестована была Прасковья Семеновна Ивановская-Волошенко, сестра моей матери, принимавшая участие в боевой организации. В ожидании суда она сидела в доме предварительного заключения. Дело ее было снято революцией 1905 года.

  

   Время, когда в Полтаве не было газет, миновало. В 1905 году здесь выходила, кроме официозного "Полтавского вестника", еще и "Полтавщина", {141} издававшаяся В. Я. Головней. Впоследствии, в октябрьские дни 1905 года, газета сыграла значительную роль. Напряженно следя за событиями в столицах, отец постоянно бывал в редакции. В дневнике 18 февраля 1905 года за­писано:

   "Сегодня я шел под вечер в редакцию "Полтавщины" и встретил знакомого.

   - Идите, идите, - сказал он взволнованно, - там манифест. Приглашают благомыслящих граждан сое­диняться в боевые дружины для борьбы с крамолой".

   В манифесте "говорится о войне, "необходимой для упрочения в долготу веков мирного преуспеяния не только нашего, но и иных христианских народов". По­том о смуте "на радость врагам". "Ослепленные горды­нею злоумышленные вожди мятежного движения дерз­новенно посягают на... основные устои государства рос­сийского, полагая... разрушить существующий строй и вместо оного учредить новое управление страною, на началах, отечеству нашему несвойственных. Злодейское покушение на жизнь великого князя... безвременно погибшего лютою смертию среди священных памятников московского Кремля, - глубоко оскорбляет народное чувство..." "Внутренние нестроения последнего времени и шатания мысли, способствовавшие распространению крамолы и беспорядков, обязывают нас напомнить правительственным учреждениям и властям всех ведомств и степеней долг службы и веление присяги и призвать к углублению бдительности по охране закона, порядка и безопасности..."

   Смешав, таким образом, в одно и убийц великого князя и все интеллигентное русское общество, желаю­щее ограничить самодержавие, - манифест призывает "всех благомыслящих людей всех состояний, ка­ждого в своем звании и на своем месте,-соединиться в дружном содействии нам словом и делом (!!) во {142} святом и великом подвиге одоления упорного врага внешнего, в искоренении в земле нашей крамолы и в разумном противодействии смуте внутренней, памятуя, что лишь при спокойном и добром состоянии духа все­го населения страны возможно достигнуть успешного осуществления предначертаний наших, направленных к обновлению духовной жизни народа, упрочению его благосостояния и усовершенствованию государствен­ного] порядка..."

   Все, кто выслушал этот манифест, призывающий неизвестно кого для борьбы неизвестно с кем,- чувст­вовали угнетение... Только М. В. Рклицкий, смеясь, спросил: "Ну, а указ о созыве собора?" Он хотел сказать, и я с ним совершенно согласен, что это - не си­стема, а случайный мрачно-глупый выпад растерявше­гося самодержавия...

   В городе тишина и ожидание. Назавтра ждут беспо­рядков, говорят о еврейском погроме. По улицам уже теперь ходят и разъезжают патрули. В редакции "оче­видцы" говорили о том, что к губернаторскому дому привезли... пулеметы...

   Я почти не сомневаюсь, что никаких особенных бес­порядков не будет...

   19 февраля. Утром я с Наташей отправились на почту, откуда прошел на главные улицы Полтавы. Тихо, народу очень мало, евр[ейские] лавки закрыты (суббо­та), русские открыты, но покупателей почти нет. На пе­рекрестках стоят насторожившиеся полицейские офи­церы. Все спокойно.

   Отпустив Наташу, я зашел в редакцию. Опять но­вость: пришла телеграмма с известием о рескрипте на имя мин[истра] внутренних] дел Булыгина: царь пору­чает ему передать благодарность его и царицы за приветствия "дворянских и земских собраний а также купеческих, городских и крестьянских обществ", {143} которые царю тем приятнее, что "высказанная в их обра­щениях готовность придти и содействовать успешному осуществлению возвещенных мною преобразований всецело отвечает душевному моему желанию совмест­ной работой правительства и зрелых сил общественных достигнуть осуществления моих предначертаний, ко благу народа направленных. Преемственно продолжая царственное дело венценосных предков моих - собирание и устроение земли русской, я вознамерился с божией помощию привлекать отныне достойнейших, доверием народа облеченных и избранных населением людей к участию в предварительной разра­ботке и обсуждении законодательных предположений".

   ...Манифест возлагает надежду на административ­ную опытность и спокойную уверенность характера министра внутренних дел и "признает за благо учре­дить под его председательством особое совещание для обсуждения путей осуществления сей моей воли..."

   Таким образом, М. В. Рклицкий оказался прав: указ действительно ослабляет значение манифеста, и обще­ство переходит от вчерашнего мрачного настроения в прямо противоположное. Указ кажется уже призывом к земскому собору, хотя составлен он так лукаво и неопределенно, что его можно истолковать и в качестве "призыва" для удобства администрации сведущих людей.

   Рядом идут зловещие телеграммы с театра войны: японцы уже окружают Куропаткина и, сбив наши пере­довые позиции, подвигаются к Мукдену... Не оттого ли и "уступчивость"? Манифест и указ подписаны одним числом, вчерашним (18 февр[аля]).

   26 февраля. "Русские ведом[ости]" (от 25) со­общают, что в Орловской губ[ернии] уже началось крестьянское движение. По ночам нападают на поме­щичьи усадьбы и громят их...

   {144} Газеты дают сведения, будто "манифест" сочинил Победоносцев, а "рескрипт" о призыве выборн[ых] лю­дей - Ермолов и Коковцев. Когда они узнали про "манифест", то пришли в ужас и поскакали к царю. Здесь им удалось добиться "рескрипта".

   Таково - самодержавие: изувер, выживший из ума, заставляет царя подписать манифест, который является "неожиданностью для министров". Министры подносят либеральную неожиданность изуверу. Общество схва­тилось за рескрипт, а манифест остался плохою шуткой...

   28 февраля. Известия с театра войны рисуют настоящую картину поражения..." (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка N 46, ед. хр. 3.).

   После недолгого пребывания в Полтаве отец опять должен был уехать в Петербург по делам журнала. В его дневнике записаны разговоры по дороге, в вагоне, характеризующие настроение в военных кругах.

   Запись в дневнике 17 мая 1905 года:

   "На улицах расхватывает известие о Цусимском поражении эскадры Рожественского. Этого ждали пес­симисты, но такого страшного и полного поражения не ждал никто...

   Теперь Япония будет диктовать условия мира... Впечатление огромное и сильное".

  

   Летом 1905 года отец решил предпринять пешеход­ное путешествие на Светлояр, куда он и в прежние го­ды ходил наблюдать кипение народных споров по воп­росам веры. Ему было интересно посмотреть, как совре­менные события отражаются в среде, которая {145} составляла основной пласт населения и которую он наблюдал внимательно в течение ряда лет. Он хотел видеть, как врывается туда современность, что говорят и думают о войне.

   На этот раз он взял и нас с сестрой. Мы заехали в Дубровку к Малышевым. Сергей Андреевич Малышев, спутник отца в последнем его путешествии, теперь при­соединиться не мог, так как был связан подпиской о не­выезде. Из Дубровки, захватив с собой сына Малыше­вых, Андрея, мы отправились по железной дороге до Самары, где сели на пароход. В дневнике отца запи­сано:

  

  

  

  

   "...Мы приехали уже вечером с вокзала на пристань "Кавказа и Меркурия" и решили переночевать здесь... Река уже заснула... Только под другим берегом в свет­лом сумраке передвигался буксир с двумя баржами... На меня пахнуло Волгой и прошлым..."

   В письме к жене 20 июня 1905 года, на пароходе, он писал:

   "Волга на меня произвела сильное впечатление. Не­вольно оглядываюсь назад и вижу, что с ней связаны лучшие моменты жизни. Первый раз я увидел ее в 1879 году, в Ярославле, в начале ссылки... Потом Нижний, наши с тобой прогулки, потом туманный вечер в Кост­роме, когда ты осталась после нашего разговора в каюте, а я долго ходил по палубе "Охотника"... Потом наша свадьба, мой литературный успех, дети... Целый период жизни вставлен, как в рамку, в волжские впе­чатления... И теперь я на Волге, точно на родине..."

   Мы с сестрой в первый раз в своей сознательной жизни ехали по Волге, и так как третий класс был вни­зу, мы попросили у отца разрешения ехать во втором. Сам он ехал в третьем. Расположившись там на своем месте, он по временам поднимался к нам на палубу и рассказывал о своих встречах и впечатлениях.

   {146} В путевой книжке записано:

   "20-го июня утром часов в 7¹/₂ я проснулся от ут­реннего холода, для защиты от которого у меня только клеенчатый плащ, который холодит еще больше. Кто-то довольно грубым голосом, но с оттенком сентименталь­ности поет...

   Невдалеке кучка татар приготовляет воду для ут­реннего намаза. Еврей-караим стоит в углу, повернув­шись к стенке, с рукой, перевязанной "тфилимом". Стоит, точно изваяние, неподвижно, с мрачной серьез­ностью; очевидно, молится про себя.

   - А я как испужалася,-говорит нараспев, накло­няясь ко мне, толстая красивая молодая женщина - жена служащего на нефтяных промыслах, нижегородка родом, из Семеновского уезда.- Проснулася: гля­жу, стоит... Что такое, думаю... Страшный какой-

   - Молится,- говорю я.

   - То-то молится, я уж вижу... А еврей. Это "а еврей" она произносит с странным выраже­нием. В глазах у нее насмешка. И еврей тоже молится: дескать, что толку?

   Вчера она рассказывала о бакинских беспорядках. В Баку произошел армянский погром. Она явно одоб­ряет татар. У них закон строгий. Армян они били по приказу нашего царя. Они, татары, послушные.

   У нее нет двух передних зубов и это придает ее лицу что-то детское. Так странно слышать, как она, с этим детским выражением на круглом и добродушном лице, говорит изуверские вещи.

   - Аны ведь, армяна... что вы думаете,-вредные. Как их и не бить... За дело били... Аны против нашего царя шли. Свово хотели поставить.

   Она едет "из Баки" с мужем, говорит с его слов а еще со слов другой моей соседки по скамьям. Это су­хая старообрядка, едущая прямо "из Баки" и {147} видевшая все ужасы резни. Она тоже утверждает, что "армяна хотят свово царя". Присоглашали и персиан на свою сторону, но те не пошли.

   - ...Был, дескать, приказ: бить их три дня. И гу­бернатор сам приказывал: три дня можно, от царя до­зволено, потому как они свово царя захотели, Лалаева.. И корона у него была. Корону нашли.

   ...Так три дня их и били, просто гонялись за ними по городу.

   - А потом,- вмешивается еще один очевидец "из Баки", - замирение сделали. Выехал на площадь и наш архиерей и татарский, стали говорить: теперь замире­ние. Татары вот как руки подымают, от всей души, плачут даже. А армяны ничем ничего, ни тебе слезинки.

   ...В середине дня я знакомлюсь с главным очевид­цем и рассказчиком о бакинской резне. Это - уроже­нец Семеновского уезда, который сделал карьеру в Баку. Он живет там уже 12 лет и достиг должности "бурового мастера". Зарабатывает 250 р. в месяц. Под его командой состоят от 10 до 20 человек. Он приобрел вид какого-то рабочего иностранца: коротенькая курт­ка, блуза, маленький, не держащийся на голове, круг­лый картузик. Говорит бойко, для своеобразного ще­гольства с кавказским акцентом... Вчера я видел его в компании купцов, едущих из Царицына...

   - Вы едете из Баку? - спросил я, когда он сел на место, где сидела его толстуха-жена.

   - Из самого.

   - Были свидетелями бакинской резни?

   - При мне все и было.

   - Из-за чего же вышло дело?

   - Из-за того; две нации,-одна слишком умная, другая слишком добрая.

  

   - Кто умный, кто добрый?

   {148} - Умны больно армяне. Он все знает. Если он че­ловек капитальный, хозяин, то поступает грубо, держит себя на петербургскую точку, так что вроде миллионе­ра. Есть у него пять тысяч, то он непременно скажет пятьдесят.

   - Ну, а армяне-рабочие?

   - Рабочие тоже много знают. Скажем, у меня в распоряжении десять человек татар или русских. И все будет хорошо. Ну, если хоть два армянина, - уже ста­новится плохо...

   - Хорошо... Армяне умные. А добрые?

   - Конечно, татары. Этот народ любят все. Они спо­койные.

   - И эти добрые вырезывали умных сотнями?

   - Нет, тысячами! Потому что доведены до предела. Да еще не дали им волю. Дали волю только на три дня. Они просили на пять. Говорят,- мы их в пять ден уничтожим...

   - Значит, добрые собирались вырезать всех?

   - Да ведь и стоит. Что задумали: давай им своего царя, нашего им не надо.

   - Откуда это известно?

   - Как откуда известно? Да они все ливорицинеры.

   Забастовки, это все от них...

   ...Он говорит бойко, пространно, с самодовольством. Собираются слушатели: подсаживается сибирский ви­нокур, потом казанский владелец 2-х баржей, два-три волгаря-хозяйчики, какой-то долговязый человек из Спасского уезда, с белокурыми усами и тупым рыбьим взглядом, по-видимому, помещик, еще какой-то субъ­ект неопределенной профессии. Еще вчера трое из них, владелец баржей и хозяйчики, при разговорах о войне говорили, что дальше так нельзя, что Россия дошла до пределу, что надо переменить порядки и созвать выбор­ных. Все это говорилось степенно и как бы теоретично.

   {149} И та же среда поддакивала. Теперь эта середка пере­качивает свои симпатии на сторону бойкого бакинца. Он развивает чисто фаталистическую теорию: Россия от века серая. Серой ей и оставаться. Всегда в ней во­ровали, всегда и будут воровать. Это положение вызы­вает в слушателях очень прочное сочувствие: они-то в числе тех, которым при этом живется недурно. Сыплют­ся примеры: как воруют приказчики, как воруют ин­женеры, как воруют пароходные капитаны. Все это го­ворится с захлебыванием.

   . ...Эта философия благонамеренности и воровства, застоя и злобы... идет грузно, как беляна, которая встречается нам на стрежне, и так самоуверенно, как проповедь истинного патриотизма...

   ...Пароход свистит, подходя к Богородску. Публика начинает расходиться... Человек из Спасского уезда смотрит на меня наивно-рыбьими глазами, в которых, однако, на сей раз просвечивает злоба. Некоторая по­дозрительность чувствуется и у других. Во мне они как будто чувствуют нечто родственное тем слишком умным армянам, которые хотят своего царя и которых добрые татары за это избивают..."

   Высадившись в Козьмодемьянске, мы пошли лесны­ми дорогами к Светлояру.

   Это путешествие вместе с отцом, который был так же добр и спокоен в дороге, в самых неудобных усло­виях, как и у себя дома, вспоминается очень хорошо. Тревога и смятение окружающей жизни, к которым с таким вниманием и интересом присматривался отец, от нас тогда были далеко. В моем воспоминании сохрани­лись широкие просторы Волги, с ее покоем и близкой, знакомой красотой, долгие дороги лесами, такими гус­тыми, что при взгляде в чащу виден был только мрак, лесные поляны с пестрыми цветами и земляникой. Мы шли на Юрьино, Перевоз, Марьино, Городец, {150} Воскресенское. Во Владимирское пришли около 9 часов вечера. Тотчас же пошли на озеро.

   В очерке "Светлояр", рассказывая о своем посеще­нии этих мест, отец пишет:

   "Когда в первый проезд мимо Светлояра мой ямщик остановил лошадей на широкой Семеновской дороге, верстах в двух от большого села Владимирского, и указал кнутовищем на озеро, - я был разочарован.

   Как? Это и есть Светлояр, над которым витает ле­генда о "невидимом граде", куда из дальних мест, из-за Перми, порой даже из-за Урала, стекаются люди разной веры, чтобы раскинуть под дубами свои божни­цы, молиться, слушать таинственные китежские звоны и крепко стоять в спорах за свою веру?.. По рассказам и даже по описанию Мельникова-Печерского я ждал уви­деть непроходимые леса, узкие тропинки, места, укры­тые и темные, с осторожными шепотами "пустыни".

   А тут - видное с большой проезжей дороги, в зеле­ных берегах, точно в чашке, лежало овальное озерко, окруженное венчиком березок. Взбегая на круглые хол­мики, деревья становятся выше, роскошнее. На верши­нах березы перемешались уже с большими дубами, и сквозь густую зелень проглядывают бревенчатые стены и куполок простой часовни... И только?..

   Когда я пришел к озеру во второй раз, мое разоча­рование прошло. От Светлояра повеяло на меня свое­образным обаянием. В нем была какая-то странно-ма­нящая, почти загадочная простота. Я вспоминал, где я мог видеть нечто подобное раньше. И вспомнил. Такие светленькие озерка, и такие круглые холмики, и такие березки попадаются на старинных иконках нехитрого письма. Инок стоит на коленях посреди круглой по­лянки. С одной стороны к нему подступила зеленая дубрава, точно прислушиваясь к словам человеческой {151} молитвы; а на втором плане (если есть в этих карти­нах второй и первый планы) в зеленых берегах, как в чаше, такое же вот озерко. Неумелая рука благочести­вого живописца знает только простые, наивно-правиль­ные формы: озеро овально, холмы круглы, деревца рас­ставлены колечком, как дети в хоровод