Короленко Владимир Галактионович - Софья Короленко. Книга об отце

такими "небольшими {77} затруднениями". Неудобство состояло лишь в том, что защита тотчас же принялась выяснять настоящий характер административных действий. Энергичные пред­седатели стали останавливать защитников и лишать их слова. Тогда защитники отказывались от защиты, зано­сили в протокол мотивы протеста и демонстративно оставляли зал заседаний, который, таким образом, ста­новился ареной бурных и скандальных для правосудия эпизодов.

   При таких условиях открывалась судебная сессия и в Полтаве. Мне лично пришлось при этом играть неко­торую косвенную роль. Дело в том, что отголоски неко­торой моей литературной известности проникли к тому времени в местную крестьянскую среду, хотя и в до­вольно своеобразном виде. Меня почему-то считали те­перь адвокатом, и ко мне стали приходить кучки кресть­ян, прося защиты. С другой стороны, кружок адвокатов, как местных, так и столичных, организуя защиту на ши­роких началах и зная, с каким интересом я отношусь к местным делам, счел удобным назначить мою квартиру местом для обсуждения вопросов, связанных с защитой. Было важно, чтобы крестьяне не попали к "ходатаям", уже раскидывавшим свои сети, и то обстоятельство, что мужики направлялись массами ко мне, делало удобным мое посредничество.

   Одним из первых на этом адвокатском совещании был поставлен вопрос - какой линии поведения дер­жаться защите. Было известно, что общая инструкция председателям уже последовала, и на выяснение вопро­са о характере "административных воздействий" было наложено запрещение. Продолжать ли при этом усло­вии защиту каждого подсудимого по существу, или огра­ничиться общим протестом и демонстративным уходом защитников? Мнения разделились. В общем - столич­ная адвокатура в большинстве стояла за протест. {78} Местные адвокаты смотрели иначе... Возникли прения. При этом обратились и к моему мнению. Для меня не было ни малейшего сомнения, что огромное большинство под­судимых крестьян желает защиты по существу, и я ска­зал, что, на мой взгляд, желание самих подсудимых играет здесь решающую роль. Эта точка зрения была принята. После этого кое-кто из столичных адвокатов охладели к делу, а мне было предоставлено направлять мужиков, ищущих защиты, к представителям местного кружка защитников, который уж распределял клиентов между участниками.

   В эти дни моя передняя, кухня и кабинет густо на­полнялись мужиками. Интересуясь характером движе­ния, я опрашивал их, записывал наиболее характерные эпизоды и давал записочки к Е. И. Сияльскому и дру­гим местным адвокатам. Таким образом, в Полтаве бурных сцен в суде не было. Защитники ограничивались протокольным протестом против стеснения судебного следствия, но защиту продолжали. Может быть, это от­разилось отчасти на смягчении судейского настроения, и приговоры получались сравнительно мягкие. Многие подсудимые были довольно неожиданно оправданы..." (Короленко В. Г. Земли, земли! - "Голос минувшего", 1922, N 2, стр. 129-133.).

  

  

   Каждое свидание с Толстым стоит в воспоминаниях отца, как обособленное, ярко выделяясь среди других впечатлений. В разгар крестьянских волнений 1902 года Короленко побывал в Крыму у Чехова и посетил Толсто­го, который лежал тогда больной в Гаспре.

   {79} В очерках "Земли, земли!" отец пишет:

   "Толстой в одной черте своего характера отразил с замечательной отчетливостью основную разницу в ду­шевном строе интеллигентных людей и народа, особен­но крестьянства. Сам - великий художник, создавший гениальные произведения мирового значения, переве­денные на все языки,- он лично, как человек, легко за­ражался чужими настроениями, которые могли овла­деть его воображением.

   [...] Теперь, когда в России происходили события, вы­двигавшие предчувствие непосредственных массовых настроений, - мне было чрезвычайно интересно подме­тить и новые уклоны в этой великой душе, тоскующей о правде жизни. В нем, несомненно, зарождалось опять новое. Чехов и Елпатьевский рассказывали мне, между прочим, что Толстой проявляет огромный интерес к эпи­зодам террора. А тогда отчаянное сопротивление кучки интеллигенции, лишенной массовой поддержки, могу­щественному еще правительству принимало характер захватывающей и страстной борьбы. Недавно убили ми­нистра внутренних дел Сипягина. Произошло покушение на Лауница. Террористы с удивительным самоотверже­нием шли на убийство и на верную смерть. Русская интеллигенция, по большей части люди, которым уже самое образование давало привилегированное положе­ние, - как ослепленный филистимлянами Самсон, - со­трясали здание, которое должно было обрушиться и на их головы. В этой борьбе проявилось много настроения, и оно в свою очередь начинало заражать Толстого. Чехов и Елпатьевский рассказывали мне, что, когда ему передали о последнем покушении на Лауница, то он сде­лал нетерпеливое движение и сказал с досадой:

   - И, наверное, опять промахнулся?

   Я привез много свежих известий. Я был в Петербур­ге во время убийства Сипягина и рассказал, между {80} прочим, отзыв одного встреченного мною сектанта, про­стого человека;

   - Оно, конечно,-убивать грех... Но и осуждать этого человека мы не можем.

   - Почему же это? - спросил я.

   - Да ты, верно, читал в газете, что он подал ми­нистру бумагу в запечатанном пакете?

   - Ну, так что же?

   - А мы не можем знать, что в ней написано... Ми­нистру, брат, легко так обидеть человека, что и не замо­лишь этой обиды. Нет уж, видно, не нам судить: бог их рассудит.

   Толстой лежал в постели с закрытыми глазами. Тут его глаза раскрылись, и он сказал:

   - Да, это правда... Я вот тоже понимаю, что как будто и есть за что осудить террористов... Ну, вы мои взгляды знаете... И все-таки...

   Он опять закрыл глаза и несколько времени лежал, задумавшись. Потом глаза опять раскрылись, взгляд сверкнул острым огоньком из-под нависших бровей, и он сказал:

   - И все-таки не могу не сказать: это целесообразно. [...] Когда же я перешел к рассказам о "грабижке", то Толстой сказал уже с видимым одобрением:

   - И молодцы!..

   Я спросил:

   - С какой же точки зрения вы считаете это пра­вильным, Лев Николаевич?

   - Мужик берется прямо за то, что для него всего важнее. А вы разве думаете иначе?

   Я думал иначе и попытался изложить свою точку зрения. Я никогда не был ни террористом, ни непро­тивленцем. На все явления общественной жизни я при­вык смотреть не только с точки зрения целей, к которым стремятся те или другие общественные партии, но и с {81} точки зрения тех средств, которые они считают пригод­ными для их достижения. Очень часто самые благие ко­нечные намерения приводят общество к противополож­ным результатам, тогда как правильные средства дают порой больше, чем от них первоначально ожидалось. Это точка зрения прямо противоположная максимализ­му, который считается только с конечными целями. А Толстой рассуждал именно как максималист. Спра­ведливо и нравственно, чтобы земля принадлежала тру­дящимся. Народ выразил этот взгляд, а какими сред­ствами, для Толстого (непротивленца, отрицающего даже физическую защиту!) - все равно. У него была вера старых народников: у народа готова идея нормаль­ного общественного уклада.

   [...] Не ясно ли, что только государство с общегосу­дарственной возвышенной точки зрения, при напряже­нии всенародного ума и всенародной мысли, может ре­шить задачу широко и справедливо. Конечно, для этого нужно государство преобразованное. Из-за этого преобразования теперь идет борьба и льется кровь... Из-за ограничения самодержавного произвола мы все мятем­ся, страдаем и ищем выхода.

   Все это я постарался по возможности кратко изложить перед больным великим писателем, в душе которо­го все злобы и противоречия нашей жизни сплелись в самый больной узел. Он слушал внимательно. Когда я кончил, он еще некоторое время лежал с закрытыми глазами. Потом глаза опять раскрылись, он вдумчиво посмотрел на меня и сказал:

   - Вы, пожалуй, правы.

   На этом мы в тот раз и расстались..." (Короленко В. Г. Л. Н. Толстой. - "Голос минувшего", 1922, N 2, стр. 10-12.).

   {82}

  

   Со времени нашего переезда в Полтаву с нами посе­лилась бабушка, мать отца, Эвелина Иосифовна, кото­рую дети звали Вавочкой. Раньше она всегда жила с своей дочерью, Марией Галактионовной Лошкаревой, и мы видели ее только изредка, проезжая через Москву, или близ Нижнего Новгорода, на даче в деревне Растяпино, где мы тоже иногда летом гостили.

   Тяжелобольная, она приехала к нам и прожила в Полтаве два последних года, умирая от туберкулеза. Ее все любили. С наступлением хорошей погоды отец вы­возил ее в сад, где она проводила несколько часов, ра­дуясь весне. Благодаря Ф. Д. Батюшкова за прислан­ное для матери кресло, отец писал ему 24 марта 1903 года:

   "...Погода у нас чудесная, жарко, тихо, не пыльно, сад распустился, достаточно тени - и яблони все в цве­ту [...] Забираю с собой чернильницу, портфель с бума­гами и ухожу в сад, вывезя туда же и мамашу. У меня там есть отдельный стол, в тени, работать отлично... Все было бы хорошо, если бы не состояние матери: силы падают, боль горла, слабость, - вообще жизнь гаснет, и гаснет мучительно..." (Короленко В. Г. Письма. 1888-1921. Пб., 1922, стр. 233-234.)

   30 апреля 1903 года бабушка умерла. Больше, чем печаль по умершей, мне вспоминается горе отца. Пер­вый раз я видела его плакавшим.

   "...Осталась в душе на всю жизнь с одинаковой свежестию болящая пустота,- писал отец Ф. Д. Батюшкову 20 мая 1903 года.- Конеч­но, мы были подготовлены, и горечь этого сознания, {83} распределенная на продолжит[ельное] время, притуплялась. Но только когда все это кончилось, я почувствовал, сколько горя в этом, ставшем совершенно неизбежном, конце. Я удивлялся, как могла она дорожить этой мучи­тельной жизнию, но теперь часто, глядя на ее кресло, которое и теперь стоит в ее комнате, я чувствую острое сожаление, что не могу опять поднять ее исстрадавше­еся, измученное тело, посадить в кресло и везти в сад. Прося Вас купить это кресло, я, правду сказать, думал. что едва ли придется употреблять его: меня просто пу­гала эта процедура. Но потом я привык и брать ее, и усаживать, и возить. И теперь, кажется, готов бы вер­нуть хоть эту степень жизни, хоть на несколько месяцев, чтобы еще договорить с ней многое, что осталось недо­сказанным..." (Короленко В. Г. Письма. 1888-1921. Пб., 1922, стр. 237-238.).

   Первые дни после смерти матери он много говорил о ней, вспоминал всю ее жизнь, с тех пор, как она оста­лась молодой вдовой с маленькими детьми на руках. Потом студенческие годы, когда она принимала друже­ское участие в жизни детей, ее ссыльные скитания вместе с ними, помощь товарищам детей, любовь, которую они к ней высказывали. После смерти были получены письма от знавших Эвелину Иосифовну, в которых мно­го искреннего сочувствия и теплых воспоминаний. Пом­ню, что эти воспоминания о матери, о лучшем, что связывало ее с детьми, смягчали горе отца.

   Болезнь и смерть матери совпали с моментом, кото­рый отец так характеризовал в статье, появившейся за границей:

   "Огромная страна переживает великий и тяжелый кризис. Голод уже официально признается чуть не {84} хроническим состоянием народа, в глубинах народной жизни начинается глухое и грозное движение" (Суррогаты гласности для высочайшего употребления. - "Ос­вобождение", 1903, N 16, стр. 273.).

  

   Начались еврейские погромы. 6 апреля разразился погром в Кишиневе. Несколько оправившись после смерти матери, отец 9 июня уехал в Кишинев, чтобы на месте ознакомиться с тем, что там происходило.

   "Я приехал в Кишинев,- пишет он в очерке "Дом N 13", - спустя два месяца после погрома, но его от­голоски были еще свежи и резко отдавались по всей России. В Кишиневе полиция принимала самые строгие меры. Но следы погрома изгладить было трудно: даже на больших улицах виднелось еще много разбитых две­рей и окон. На окраинах города этих следов было еще больше...

   Настроение было напряженное, тяжелое [...] Жизнь города как бы притихла. Постройки приостановились: евреи охвачены страхом и неуверенностью в завтраш­нем дне" (Короленко В. Г Дом N 13.

   В кн.: К о р о л е н к о В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9 М., Гослитиздат, 1955, стр. 406-407).).

   "Думаю, что бессарабский антисемитизм так же стар, как и все другие. Но он дремал до поры до вре­мени, пока не последовало быстрое и грозное пробуж­дение.

   Отчего? Без сомнения, от многих причин. Но среди этих сложных нитей есть одна, которая присутствует во всякой драме еврейских погромов, но в кишинев­ском погроме выступает так определенно и резко, что ее нельзя пройти молчанием.

   Это - кровавый, мрачный, изуверский призрак ри­туального убийства, который шел впереди погрома, ки­дая на него свою мрачную тень.

   {85} 9 февраля в городе Дубоссарах Бессарабской гу[бер­нии], расположенном в 100 верстах от Кишинева, был убит христианский мальчик. Теперь уже известно с полной несомненностью, что он убит "христианами" и что это убийство ничем особенным не отличается от многих других происшествий этого рода, кроме одного обстоятельства: оно произошло в еврейском городе, и, по всем вероятностям, сами же убийцы первые пусти­ли слух о том, что мальчик убит "жидами".

   Такие слухи являются нередко в темной массе, и дело культурных классов и суда вносить каждый раз спокойное расследование и беспристрастное освещение. На этот раз случилось обратное.

   ...Печать - большая сила и на добро и на зло. И тем не менее, страшно было совсем не то, что газета г[осподи]на Крушевана имела возможность высказывать печатно и отстаивать самые изуверские мнения темной толпы. Страшно было другое: г[осподи]ну Крушевану в Бессарабии была предоставлена монополия печатного слова, и антисемитизм не встречал на месте равного и близкого отпора.

   ...И вот случай убийства мальчика Рыбаленко в гор[оде] Дубоссарах и темные слухи, выгодные для убийц, пущенные в темную толпу,-поступают в распоряжение "местной прессы", монопольно пустившей уже глубокие корни и поддерживаемой антисемитиче­скими органами столиц.

   И темный слух, сплетня, суеверная басня, передаваемая еще немногими в Дубоссарах, - принимает оп­ределенные формы, разносится при посредстве печат­ного станка и встает над целым уже краем зловещим призраком, кровавым и мрачным...

   Первые известия появились в газетах "Бессарабец", в "Новом времени" и "Свете". Все, что писалось в "Бессарабце", подхватывалось столичной {86} антисемитической прессой и возвращалось в Кишинев с сочувствен­ными комментариями и прибавлениями.

   ...Картина была нарисована во всей своей зловещей полноте, и хотя каждая заметка рисовала другие приз­наки и все они противоречили друг другу в определен­ных деталях, но все единодушно приковывали вообра­жение к идее каннибальского человеческого жертвопри­ношения. В умах потрясенной и встревоженной массы все противоречивые детали сливались в одну потря­сающую картину. Это был образ несчастного христиан­ского ребенка, которого силой схватили исступленные евреи, живому зашили рот, нос и уши (?!), распяли его в темном подполье и источали из него кровь по кап­лям, чтобы затем принимать ее в своих опресноках...

   И это - день за днем, номер за номером повторя­лось в течение целых недель... И это одно царило над воображением целого края, так как "единственная га­зета" приводила лишь те отзывы столичной прессы, ко­торые повторяли ее собственные мрачные измышления.

   После всего этого в N 72 "Бессарабца" появилось следующее интересное признание:

   "...По собранным теперь точным сведениям ока­зывается, что в этом деле решительно нет ничего та­кого, что дало бы возможность видеть ритуальное убийство (курсив мой) даже для лиц предрасположенных к тому".

   ...Итак - вся мрачная картина якобы ритуального убийства, со всеми ее ужасающими подробностями оп­ровергнута "от начала до конца", как сплошной вымы­сел. И сама газета, которая первой пустила его в ход, вынуждена признаться, что она увидела в простом убийстве то, что не могут увидеть "даже лица к тому предрасположенные"!

   Спустя более двух месяцев после самого убийства я после приведенного опровержения, я ехал в вагоне {87} железной дороги по направлению от Бендер к Кишиневу и вступил в разговор с одним из пассажиров. Это был молодой еще сельский священник, скромный и благо­душный человек, "по долгу христианскому" возмущав­шийся жестокостями и варварством кишиневского по­грома. В конце концов, однако, он не мог не выразить своего личного мнения, что евреи в значительной сте­пени "сами виноваты" в постигшем их бедствии... И он заговорил об "употреблении христианской крови" и о "недавнем случае" в Дубоссарах.

   - Но, батюшка... Ведь это суеверная басня, уже опровергнутая печатно.

   - Кем? Еврейскими газетами? (Под "еврейскими газетами" в Бессарабии разумеют всю русскую прессу, за исключением юдофобской.)

   - Нет, самим "Бессарабцем".

   Со мной был соответствующий N, и я показал его моему собеседнику. На его простодушном лице вырази­лось искреннее недоумение... И много еще раз впослед­ствии, в Кишиневе и вне Кишинева, я слышал ссылку на дубоссарское убийство, как на несомненный факт, раскрытый "с такими подробностями", которые не ос­тавляют места никаким сомнениям...

  

   Это, конечно, потому, что потворствовать темному суеверию толпы легко, а бороться очень трудно. Крова­вые измышления, идущие навстречу закоренелому пред­убеждению, - глубоко поражают воображение, и нуж­но в десять раз более усилий, чтобы искоренить мрач­ную нелепость, чем для того, чтобы широко пустить ее в ход. День за днем в возбужденную слухами массу кидали одну кровавую подробность за другой... После того, когда истина была раскрыта, - мрачную изувер­скую ложь нужно было преследовать у самых ее источ­ников, разоблачать до конца с такой же страстностью и с таким же упорством, с каким она распространялась, {88} апеллируя к здравому смыслу и к чувству справедли­вости, очищая от ее остатков загрязненное воображе­ние масс...

  

   Но в данном случае для Бессарабии сделать это было некому. Монопольный орган бессарабского анти­семитизма привел холодно и лаконично несколько строк безличного и никем не подписанного опровержения, ко­торое не произвело должного впечатления и прошло мало замеченным. Правда, положение русского анти­семитизма ввиду этого яркого случая оказалось все-таки довольно затруднительным, так как если не киши­невская, то вся почти остальная русская печать попы­талась обратить против предрассудков и изуверских ба­сен мораль "дубоссарского дела"... Но и на этот раз судьба помогла русскому антисемитизму: вскоре после­довал циркуляр (изданный министром Плеве) по цен­зурному ведомству, которым дубоссарское дело было изъято из сферы обсуждения печати... Итак - распус­кать злостную клевету можно было сколько угодно. Когда начались опровержения,- министр Плеве нашел их опасными для общественного спокойствия...

   ...Это, конечно, не объясняет всего, но объясняет многое в последующих событиях.

   ...Среди таких обстоятельств наступал в Бессарабии праздник пасхи в апреле 1903 года, ознаменованный ложными слухами о зверстве евреев и действительными зверствами христиан над еврейским населением города Кишинева. Разумеется, этим зверствам нет оправдания. Но простая справедливость требует, если не в оправда­ние, то в объяснение... поступков кишиневских христи­ан, указать на то, что эта масса была темна и невеже­ственна, что она находилась во власти вековых пред­рассудков, что она искусственно была подвергнута ядовитому влиянию односторонних мнений, что она верила печатному слову и была отдана правительством во {89} власть монопольной человеконенавистнической прессе, что она считала то, что делала, своим гражданским долгом перед "государственной идеей", представлен­ной для нее в лице г[осподи]на Крушевана, что, наконец, она была искренно убеждена, что соседи-евреи, на которых она кинулась, - еще недавно питались кровью замученных в подпольях хри­стианских детей...

   А в этой вере она неповинна... Эта "вера" внедрялась в темную массу при благосклонном содействии правительства" (Неизданная глава из очерка "Дом N 13".).

  

   В такой атмосфере и под таким влиянием в апреле 1903 года разразился первый в Бессарабии еврейский погром.

   Приехав в Кишинев, отец посетил места самой мрач­ной драмы - Азиатский переулок и дом N 13, которо­му посвящен очерк. Он собрал впечатления очевидцев и восстановил картину убийства в этом доме черта за чертой. По данным о составе жильцов видно, что дом был населен беднотой. Цифры получены из официаль­ных показаний, даны при заявлениях убытков; жильцов "можно скорее заподозрить в преувеличениях, чем в утайке".

   "...Слух о насилиях распространился по всему горо­ду до самых дальних предместий вместе с известиями о том, что власти не предпринимают никаких мер для прекращения насилий. К губернатору ген[ералу] фон Раабену явилось несколько депутаций с уверениями, что достаточно будет одного его появления на улицах для прекращения беспорядков. Но губернатор генерал фон Раабен от появления на улицах отказался. Говори­ли, что он ждет какого-то приказа из Петербурга, а до получения этого приказа не считает себя в праве за­щищать жизнь и имущество евреев...

   {90} Надеялись, что приказ непременно придет ночью..." (Неизданная глава из очерка "Дом N 13".).

  

   Отец старался всесторонне выяснить причины и полную картину событий. Он встречался и разговари­вал не только с потерпевшими. В дневнике 1903 года записаны разговоры с антисемитами. 13 июня отец от­метил:

   "Четвертый день я в Кишиневе, и чувствую себя точно в кошмарном сне. То, что с полной психологиче­ской несомненностью выясняется передо мною, действи­тельно похоже на дурной сон. И как в кошмаре, - бо­лее всего мучит сознание бессилия..."

   Бессилие состояло в невозможности полно раскрыть причины погромов, обличить попустительство и непо­средственное участие в их организации официальных лиц. Зная невозможность широко осветить эту сторону вопроса, отец своей поездкой преследовал цель собира­ния фактов. В письме к жене от 12 июня 1903 года в Румынию, где мы все в это время жили, он писал: "Не знаю, успею ли, но мне хочется написать то, что я здесь вижу и чувствую, и напечатать так в виде отдельных непосредственных набросков, без претензий дать сколь­ко-нибудь исчерпывающую картину..."

   Результатом поездки явился очерк "Дом N 13", на­писанный начерно тут же в Кишиневе. Однако появить­ся в печати очерк в то время не мог. Он был выпущен сначала за границей.

   В России "Дом N 13" впервые напечатан в 1905 году. (Короленко В. Г. Дом N 13. Очерк. Харьков. Издание В. И. Рапп. 1905. 32 стр.).

   ( см. на нашей стр.; ldn-knigi)

  

   {91}

  

  

   15 июля 1903 года отцу исполнялось пятьдесят лет. В Кишиневе он получил первое приветствие "от интел­лигентного кишиневского общества", а вернувшись в Полтаву, застал множество поздравительных телеграмм и писем. Юбилейное чествование тяготило его. Горе, принесенное смертью матери, впечатления кишиневско­го погрома, недовольство собой вследствие бессилия го­ворить полно о всем виденном заставляли его стремить­ся уехать куда-нибудь, чтобы избегнуть чествования. 21 июня он писал жене в Румынию:

   ""Юбилей" мой грозит обратиться в какую-то затяж­ную болезнь. Продолжают приходить поздравления... "Волынь" (Газета, выходившая в Житомире.) доказала справками в метрических книгах, что я родился будто бы 15-го июня. Между тем, мои бумаги еще в банке и я не могу проверить этого по своему метрическому свидетельству. Во всяком случае в июле предстоит "повторение", и если я не удеру до этого времени к вам, то меня могут застигнуть чество­ваниями в Полтаве..."

   Чтобы отдохнуть и стряхнуть с себя тяжелые впе­чатления, он прибегнул к испытанному средству и 23 июня 1903 года сообщил жене:

   "...Решил совершить путешествие (недели полторы), ни на что не взирая, - кончу или не кончу все, - все равно, в известный день укладываюсь и еду. Давно не дышал воздухом большой дороги..."

   В товарищи по путешествию он позвал Сергея Андреевича Малышева, мужа сестры моей матери.

   "Дорогой Сергей,- писал он,- Саша говорила мне как-то, что ты не прочь был бы пройтись со мной {92} куда-нибудь летним днем. Я теперь именно предпринимаю одну из своих экскурсий. Как тебе известно, предстоит открытие мощей Серафима Саровского (с 15-19 июля). Я у этого старичка уже когда-то бывал, но те­перь, пожалуй, любопытно побывать опять. С этой целью приеду к вам числа около 5-го, отдохну один день, и потом тронемся. Сначала в Пензу, потом наме­тим сообща пункт, с которого пойдем пешком. Для этого нужно следующее:

   1. Строжайший секрет. Ты никому не дол­жен говорить, что я приеду и куда мы отправимся. А то я теперь нахожусь в деликатном положении: по слу­чаю моего (увы! 50-летнего) юбилея каждый мой шаг попадает в газеты и, кроме того, все покушаются "чествовать". Недавно собирался съездить в Чернигов по делу. И вот в "Р[усских] ведомостях]" уже появи­лась корреспонденция, что в Чернигове "ждут писателя Короленко" и местная интеллигенция собирается чест­вовать оного. Поэтому я в Чернигов не поехал. Итак- нишкни.

  

   2. Нужно для дороги:

   а) По котомке. Котомку нужно сделать из толстой парусины и клеенки (последняя, конечно, сверху). За­крываться должна клапаном. В том месте, где приши­ваются ремни, нужно подложить изнутри еще паруси­ну, втрое или вчетверо, чтобы от тяжести не вырвало то место, где будет пришито. Швы нужно сделать тол­стыми нитками, чтобы держали хорошо.

   Моя котомка, уже испытанная, имеет 10 вершков длины, 7 вершков ширины и 2 ¡ в глубину.

   б) По виксатиновому плащу - непременно, по­тому что ночевать, вероятно, придется все время на от­крытом воздухе.

   в) Длинные сапоги и до паре каких-нибудь туфель {93} на случай хорошей погоды и жары, когда в сапогах тяжело[...]

   Вот пока все. Главное - пожалуйста, никому не говори. Если это попадет в саратовские газеты, то бу­дешь во мне иметь врага на всю жизнь..." (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. l. M., 1932. стр. 193-194.).

   Уже с дороги отец писал Ф. Д. Батюшкову 10 июля 1903 года:

   "Пишу вам в вагоне. Вчера выехал из Полтавы, по­теряв много времени совершенно напрасно. Кажется, я уже писал вам о своих попытках отозваться на киши­невский погром. Их было две: одну послал в "Р[усские] ведомости]", где, по-видимому, она и не будет напеча­тана (Действительно, статья эта, названная автором: "Из переписки с В. С. Соловьевым", в то время не была напечатана в "Русских ведомостях" и появилась в этой газете под заглавием "Декларация В. С. Соловьева" лишь через несколько лет (1909, N 20).). Другую одолел для "Р[усского] бог[атства]" (Имеется в виду очерк "Дом N 13".). Вышло что-то сухое, обкромсанное и... опять едва ли все-таки пройдет. Польза одна: я все равно не мог ни о чем свободно думать, пока не отдал эту малую и плохую дань сему болящему вопросу... Теперь еду с со­вестью, освобожденной от него хоть до некоторой сте­пени. Зной стоит тропический. В вагоне 30®, несмотря на раскрытые окна. К своему удивлению, я не особен­но страдаю от жара и не испытываю одышки.

   [...]Газетные человеки, слава те господи, не изве­щены..." (Короленко В. Г. Письма. 1888-1921. Пб., 1922, стр. 245-246.).

   В письме моей матери 14 июля из Тимирязево отец сообщал:

   {94} "Мы едем до Шатков под Арзамасом, откуда идем на Понетаевку, Дивеево, Саров. Теперь 5¹/₂ часов утра. Большую часть ночи мы с Сергеем провели на платформе вокзала. Часа два спали, завернувшись в плащи, с котомками под головами. На восходе солнца разбудил нас холодный ветер и движение вагонов. Пе­ред нами отправлялся целый поезд с вагонами IV класса. Беспорядок страшный: толпы народа, шум, крик. Жел[езная] дорога никакой заботы не выказала и сделала только одно: за место в IV классе дерет плату III класса" (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. l. M., 1932. стр. 198-199).

   На следующий день он писал матери:

   "...Вчера мы прошли 18 верст со станции Шатки на Хирино, Корино (иначе называемое Вонячкой) и Поне­таевку. С нами, за нами, перед нами - тянулись массы народа. Между прочим, много лукояновских мужиков. На наши вопросы они объяснили, что они охрана, идут к Сарову держать пикеты и кордоны[...] Я очень доволен экскурсией, на дороге успел пересмотреть (в вагоне) статью, которую отослал в "Русс[кое] богатство]" из Рузаевки. Теперь никаких забот у меня пока нет, днев­ника не веду (только самый краткий) и только вам пишу подробнее. Много, и очень интересного, останет­ся просто в памяти. Теперь меня интересует тот момент, когда мы, вместе с другими богомольцами, подойдем к Сарову[...]

   Отдыхаем в тени у дороги. Провожу этот день, как и предполагал. В Полтаву теперь приходят юбилейные телеграммы. Кажется, затевалось какое-то чтение[...] А теперь над головой у меня шелестят деревья, над доро­гой шевелится овес. Чудесно. По дорожке прямо на нас валит толпа мужиков, целый отряд. Оказывается, {95} опять "охрана"... Недавно мы встретили странника, ко­торый шел из Глухова. "На тракту не дают остановки. Хотел переобуться,- гонят. Ступай подальше переобу­вайся. Пастуха со скотом не пропускают..." А я было думал в этом Глухове, если там есть почтовая станция, бросить это письмо.

   Вчера ночевали в деревне Зерновке, в крестьянской избе, вповалку с мужицкой "охраной". Наслушались всяких легенд и разговоров самого удивительного свой­ства, в том числе о "студентах". То, что по этому пово­ду толкуют наши хохлы,- еще истинная премудрость в сравнении с толками этих мужиков. Они поднялись еще до свету, а мы вышли в пять часов. Теперь сидим в избе в селе Глухове, на большом тракту из Арзамаса в Саров. Уже издали мы увидали пикеты, шалаши, ка­раульных. В селе масса полиции, казаки, всякое на­чальство[...]

   У мостков на припеке сидят бедняги солдаты: "как бы кто не спортил моста"[...] По дороге среди богомольческого люда то и дело попадаются официальные лица. Едут, а иногда и шагают урядники, скачут земские на­чальники, сегодня проехал жандармский полковник и искоса поглядел на нас, троих странников, в городском костюме и не ломающих перед ним шапки[...]

   Пришли в Дивеево еще рано. В монастырских гости­ницах все занято. "Негде яблоку упасть",- говорили мне какая-то счастливица, устроившаяся ранее.. Устро­ились мы поэтому в селе, в тесной каморке сапож­ника" (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. l. M., 1932, стр. 199-204.).

   "...Сижу... под огромной елью, на опушке Саровско­го бора. Прямо передо мной - часовенка, дальше {96} монастырь с его церквами и колокольнями, кругом - на­род, расположившийся, как и мы, на земле под сосна­ми. Телеги, лошади, узлы, люди... Рядом с нами распо­ложились кубанцы в папахах (из Ставропольской гу­бернии). С ними - женщины и один слепой. Стоянка им не понравилась, и они снимаются. На их место ста­новятся какие-то странные народы, с непонятным для меня наречием. Оказывается, греки и русские "из Тав­рии". Картина замечательно оригинальная: сосновый бор, сосны огромные, прямые, как свечи, между стволами - фигуры в разнообразных костюмах и позах, многие молятся на колокольни монастыря, кругом ох­ваченного лесом[...]

   Полицейский, помахивая нагайкой, прогнал нас всех с прежнего места. Почему - неизвестно. Мы перешли через дорогу и расположились под другой сосной. Невда­леке бьет человека в падучей. "Схватило", - говорят кругом, и около больного собирается толпа. Небольшой коренастый мужиченко несет на руках взрослую боль­ную женщину. На ее лице страдание, на его - какая-то скорбная озабоченность. Он смотрит, где сложить свою ношу. А ведь ему предстоит еще пронести ее сквозь страш­ную толпу к раке Серафима... Страшно подумать, что это за забота и подвиг! Двое глухонемых что-то кричат, ма­шут руками и спорят. Один указывает на монастырь, видимо, не понимая, зачем товарищ его задерживает... Хромой с страшно-усталым лицом дотащился до опуш­ки и ложится в виду монастыря. Все это больное, увеч­ное, одержимое тянется сюда, потому что здесь торже­ствуется память человека, который страдал доброволь­но всю жизнь, то простаивая до ран на ногах на кам­не то работая с грузом камней за плечами...

   Что исце­ления будут, - это несомненно: такое страшное напря­жение веры не может пройти бесследно. Но подумать только - какая это капля, два-три исцеления, на это {97} море страдания, напряжения и веры. И наверное много жизней сократится от этих усилий[...]

   ...Лежу под сосной, лечу ноги, прикладывая вату с борной кислотой, раздавая то же лекарство другим под соседними соснами, и беседую. Солнце начинает са­диться, пронизывая косыми лучами зелень и пыль[...]

   Пение. Из лесу несут икону с хоругвями и крестным ходом. Народ усеивает опушку. Пыль застилает поля­ну так, что монастыря совсем не видно. Видна только часовенка, стволы гигантских сосен, уходящих в небо, и внизу маленькие фигуры людей с обнаженными голо­вами... Остальное - сплошная пыль, в которой тонут очертания хоругвей... Из этой пыльной тучи несется глубокий звон монастырского колокола навстречу иконе[...]

   Несколько десятков часовенек повторяют то, что происходит в соборе. Наша часовенка пылает множест­вом свечей. Кругом по опушке бесчисленные огоньки становятся все ярче, по мере того, как угасает закат. В лесу, под самыми соснами, далеко вглубь тоже вид­ны огоньки; это больные, усталые, не могущие дойти до часовни, стоят на коленях, на своих местах со свечами в руках.

   Наконец, всенощная кончена. В лесу темнеет. В со­боре теперь давка: допустили прикладываться прежде всего больных, ждущих исцеления. Можно представить себе, что там теперь происходит... Весь воздух этой лес­ной пустыни теперь насыщен ожиданием, нетерпением, верой. Все стремятся "приложиться" к гробнице, - только тогда паломничество считается законченным[...]

   Доканчиваю это письмо уже в Арзамасе. Это для нас - начало культуры. Трудно представить себе что-нибудь томительнее того, чем был для нас вчерашний день. Страшный зной. Дороги разбиты в глубокую, мельчайшую пыль, и при этом ветер, теплый, {98} удушливый, который несет эту пыль прямо почти черными ту­чами. Она лезет в глаза, в нос, засыпает целыми слоя­ми. При этом мужики сгребают ее валами с середины, оставленной для царского проезда. Этой серединой те­перь ехать нельзя, - нас то и дело сгоняют на бокови­ны, изрытые страшными колеями[...]

   Тощие овсы жидки, сухи и в них уже пустили ло­шадей... Вообще неурожай страшный в этих местах, по которым теперь проехал царь. Заметил ли он и понял ли значение этой картины, этих засохших нив, этих ло­шадей, бродящих по неубранным полям?

   [...]Пишу эти строки в поезде (из Арзамаса на Ниж­ний). Третий класс набит битком. Во II неск[олько] свя­щенников, загромоздивших проходы своими вещами. Одно из первых впечатлений на дебаркадере: мужчина несет по лестнице больную женщину. Они были в Сарове, успели приложиться и едут обратно, увозя то же страдание...

   Видна Ока... Становится холоднее. Моя мысль не­вольно бежит назад к тем, кто теперь будет ночевать под моей сосной в Саровском бору. Что там будет? Пассажиры в поезде рассказывают о случаях большой нужды в хлебе. Теперь еще холод..." (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. l. M., 1932. стр. 205-211).

  

  

  

  

  

   Вернувшись из путешествия в Саров 26 июля 1903 года, отец застал в Полтаве множество поздравитель­ных телеграмм и приветствий.

   "Насилу разобрался с юбилейной литературой,-пи­шет он 29 июля 1903 года Н. Ф. Анненскому.- {99} Признаться, я не ждал такого потока, некоторые приветст­вия меня очень тронули... Николай Константинович из Костромы прислал пожелание: прожить еще столько и еще полстолько. Из этого вижу, что он, должно быть в хорошем настроении... Чехов, кроме подписи на телеграмме "Русской мысли", прислал отдельно: "Дорогой, любимый товарищ, превосходный человек, сегодня с особенным чувством вспоминаю вас. Я обязан вам мно­гим. Большое спасибо. Чехов". Это одна из особенно приятных для меня телеграмм, потому что я его давно люблю..."

   Присылали приветствия товарищи по литературной работе, личные знакомые; было много приветствий от самых разнообразных групп населения, от друзей-чита­телей. Празднование возникло неорганизованно и при­несло телеграммы, письма, адреса, принятые на более или менее обширных собраниях по всей России, в са­мых отдаленных, глухих углах и в местах ссылки. В столице решено было организовать юбилейное торжест­во. По этому поводу Н. Ф. Анненский 21 октября 1903 года писал отцу:

   "Третьего дня отправил Вам письмо, в котором, между прочим, просил Вас не откладывать надолго Ваш приезд в Петербург и назначить точно время оно­го. Теперь вдогонку посылаю вторую и настоятельную просьбу о том же.

   Побуждает меня к сему следующее.

   На 14 ноября назначено в Петербурге некое дейст­во, в котором Вы являетесь необходимым участником и отказаться от коего не имеете никакого права. Еще весною в петербургских литературных кругах решено было чествовать 25-летие Вашей литературной деятель­ности. Летом провинция нас перехватила и выполнила, по собственному почину и без всякой предварительной организации и подготовки, часть предположенной {100} программы. Но другая часть осталась за Петербургом, н он ее желает осуществить.

   Говорю я по искреннему убеждению, что Вы не име­ете права отказываться от чествования,- по двум ос­нованиям. Во 1-х, все такие чествования, как предпо­лагаемое, суть, так сказать, факты общественного ха­рактера: чествуется не только то или иное лицо, но вместе с тем подчеркиваются симпатии общества к то­му кругу идей, к тому делу, которому служит чествуе­мый. И это - главное значение всех юбилеев. Сам юбиляр является в известном смысле страдательным лицом и он должен смиренно "претерпеть" - во имя опять-таки общих у него с его почитателями симпатий к одним и тем же, дорогим для них, идеям. Затем спе­циально по отношению к Вашему юбилею есть еще од­на особенность, его выдвигающая: организуют его объ­единенные организации 11 периодических изданий в Петербурге ("Русское богатство", "Мир божий", "Вест­ник Европы", "Образование", "Журнал для всех", "Право", "Народное хозяйство", "Русская школа", "Вестник самообразования", "Хозяин", "Восход"). Это первый литературный праздник, так устраиваемый. Не­ужели же Вы, так горячо всегда ратовавший за едине­ние единомысленной по принципиальным вопросам час­ти журналистики,- расстроите один из первых опытов такого единения?..

   Зная Вашу скромность, мы сначала решили было ничего Вам наперед не говорить, а захватить Вас здесь экспромтом,- но затем это найдено было рискованным, и товарищи поручили мне известить Вас о готовящем­ся на Вас нападении,- что я и делаю. Имейте в виду, что дело идет не о "намерениях" только. Все уже нала­жено и организовано и расстроить не только не жела­тельно, но и нельзя. Остается претерпеть..."

   Чествование в Петербурге в назначенный день {101} состоялось. Отец согласился с настойчиво выраженным мнением и присутствовал на торжественном заседании. В архиве его хранятся адреса, телеграммы и письма, полученные им в этот юбилей. Читая их, можно согла­ситься с аргументацией Анненского: везде говорится о событиях исторического и общественного значения, в которых В. Г. Короленко принимал участие. Ему лично это внимание было тяжело. Адреса заставляли его осо­бенно сильно чувствовать свою ответственность.

   Каждая из групп населения, принося привет и бла­годарность, только углубляла сознание того, какая стихия ненужных, бесплодных страданий разлита во­круг. И приветы и благодарности, в которых с особен­ной ясностью подчеркивались темнота и бесправие, становились для отца в юбилейные даты поводом к особенно печальным размышлениям.

   Первое по времени приветствие в 1903 году было получено Короленко в Кишиневе, где он был, собирая сведения о погроме.

   "Сейчас Вы в Кишиневе. Интеллигентное кишинев­ское общество с чувством особенного удовольствия от­мечает факт Вашего пребывания здесь. И сюда Вас привело то же искание правды, то ж