Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Мои скитания

  

  

   Там, где сплошные необозримые леса без жилья укрыли землю и шумят в непогоду, как море в бурю; где рыщут в них волки, рыси, лисицы, барсуки - все питающиеся за счет все того же всеотдувающегося зайца; где царит неповоротливый с виду Мишка; там, где протекает Керженец, где снились чудные сказки Печерскому,- короче, в лесах и дебрях Костромской губернии я делал недавно изыскания.

   Редкие деревушки, попадавшиеся на пути и ни на каких картах не значащиеся,- деревушки, сообщение с которыми поддерживается только по зимам, или каким-нибудь кружным на сотни верст водным путем,- были поистине в идеальных условиях опрощения и для исследователя капитального вопроса наших дней: что больше развращает человечество, культура или некультура,- предоставляли богатый материал.

   В одну из таких деревень я попал однажды под вечер, когда золотившаяся пыль вечернего солнца осыпала лес и он светился на синем фоне неба, как прозрачный, а в воздухе было тихо и чирикала звонко какая-то птичка; кавалькада человек тридцать, нас, изыскателей, появилась вдруг невидимо откуда на опушке леса перед маленькой деревушкой, лениво раскинувшейся между обгорелыми пнями с кое-как выпаханными между ними кулигами.

   Наше появление не замедлило обратить на себя внимание обитателей. Первыми бежали ребятишки и девчонки, за ними более взрослые, вплоть до самых ветхих стариков. Таких стариков в городах не встретишь.

   Вся толпа, сбившись у изгороди, смотрела на странное, невиданное зрелище.

   Было на что посмотреть!

   Впереди ехали мы,- старшие, в наших американских с двумя козырьками шляпах, с револьверами за поясом, в самых разнообразных костюмах. За нами следовали волокуши. Это - две оглобли с перекладинкой посреди, на которую кладутся вещи; в оглобли впрягается лошадь, на лошадь садится кучер, и такой экипаж, только такой, может безнаказанно прыгать с пенька на пенек той просеки, которая прорубается для него и для линии. Наконец, сзади этих волокуш шло пешее войско с соответственным вооружением: высокие рейки колыхались, как знамена; вешки, как пики; нивелиры, теодолиты и гониометры, звук цепей...

   Больший контраст культуры и некультуры трудно было и представить, с одной стороны, пионеры последней цивилизации, с другой - типы, некоторым образом, первобытных времен, внуки Даждь-бога, окруженные своими болотами, лешими и русалками. И все это на прекрасном вечернем фоне догорающего дня, тишины, аромата, безмятежного синего неба с освещенными облаками, такими же причудливыми, как и везде,- где-нибудь в Париже или на южном берегу Крыма...

   Но здесь глушь, тайга, сырость и комары, и лес, как кладовая старого скряги, таит в себе больше негодного хлама, веками гниющего, чем полезного строевого материала. Пройдут века, и, конечно, культурный обильный лес сменит этот хлам веков, но пока это только хлам, и мы в нем, изъеденные комарами, слепнями, оводами, мошкарой. И так отдыхает взгляд после недельного перехода даже на таком слабом намеке на поле, как это, которое с обгорелыми пнями расстилается теперь перед нами.

   Некультурная сила, в лице девчонок и ребятишек, дрогнула и пустилась в бегство при нашем приближении. Впрочем, в позах взрослых было столько сомнения, что сделай наши рабочие какой-нибудь воинственный звук, и вся толпа обратилась бы в такое же бегство. Также бывало и раньше, но с тех пор был отдан раз навсегда строжайший приказ - не ставить вперед местное население в унизительное для него положение. И вот рабочие, несмотря на величайший соблазн и охватившую их радость при виде жилья, двигаются молча, а бородатые представители здешних мест и грязные, неряшливые представительницы без головных повязок, в синих пестрядинных сарафанах, продолжают смотреть, вот-вот готовые бежать без оглядки.

   Мы ровняемся, и крестьяне торопливо стаскивают свои домашней работы шляпы, а бабы так и замерли, впившись в нас глазами.

   - Как называется деревня? - бросаю я с высоты своего рослого коня.

   - Светленькая, - раздается несколько человеческих старческих голосов.

   Некоторые из парней с удивлением смотрят в лица крикнувших ответ,- может быть, и для них новость, что деревня называется "Светленькой".

   Впечатление дикости этой толпы так в нас велико, что в первое мгновение во мне является что-то вроде удивления по поводу того, что я слышу членораздельную речь.

   - Здравствуйте, старики!

   - Здравствуйте и вы!

   - В гости приглашайте!

   Молчание.

   - А что же? - лепечет какой-то. ветхий-преветхий маленький старик,- коли не супостаты да со знаменьем божиим - милости просим.

   Мой помощник, черногорец, инженер, пренебрежительно, без рассуждения берет тон человека, привыкшего властвовать.

   - Староста где?

   Черногорец невысокого мнения о моем умении авторитетно поставить себя; он считает, что я удивительный мастер распускать всех, не исключая и его.

   Я в свою очередь невысокого мнения о его уменье: быть грубым, вспыльчивым, грозить то и дело дать в морду, а иногда переходить и от слова к делу - приемы плохого унтер-офицера или бурбона из кантонистов. Но он талантлив, прекрасно знает свое дело, любит его, неутомим в работе и следовательно вполне годится для своей роли - пионера последней цивилизации. Иногда он бесцеремонно, с клокотанием и болью Отелло, раздраженно машет рукой и с налившимися глазами рычит на меня:

   - Вы, Николай Георгич, ей-богу, как... бить их надо!..

   - Послушайте, даже обидно слышать это,- возражаю я,- представьте себе, я являюсь в вашу Черногорию и начну вам доказывать, что надо бить черногорцев. У вас не заболит сердце, что гость вашей страны так возмутителен со своими хозяевами?

   - Черногорец не доведет до этого, а русский доведет...

   - Что ж, черногорец культурнее?

   - Никакого сравнения!..

   - Кулачная расправа тоже, в числе культурных приемов, заимствована вами?

   - Когда иначе нельзя, то надо бить.

   - Но я же никого не бью!

   - А кто вас боится?

   - Мне этого и не надо,- мне надо, чтобы вверенное мне дело шло успешно; дело и хозяин, а вы, я, все мы - нуль.

   - Всё разговоры... ей-богу, вы умный человек, а такие вещи говорите...

   Староста неохотно, боком протискался из толпы. Это был светлобородый, густобородый, лет пятидесяти крестьянин с холодными серыми глазами, смотревшими твердо, уверенно и без смущения.

   - Ты староста?

   - Мы.

   - Какой здесь самый лучший дом?

   Староста слегка прищурился, кашлянул в руку, переступил с ноги на ногу и, не торопясь, спросил:

   - А вам на что?

   Черногорец так и вскипел. Замахнувшись нагайкой, он бешеным шепотом прошипел:

   - Да как вытяну я тебя, мерзавца,- научишься разговаривать, скотина!

   Дикий вид черногорца, его черные глаза без зрачков и синие белки смутили невозмутимого старосту. Но я не мог больше оставаться равнодушным и сказал несколько французских фраз черногорцу, после которых он плюнул, отъехал и стал безнадежно смотреть на синюю полосу окружавших нас лесов. Я продолжал переговоры.

   Лучший дом оказался принадлежащим старосте, и, после некоторого колебания и с восстановившимся достоинством, староста изъявил согласие взять нас, начальство, к себе.

   Странный человек - черногорец: сам он, как и вся его нация полны чувства собственного достоинства. Вся кровь, веками проливаемая в войне с турками, сводилась к поддержанию, в сущности, только этого достоинства. А в других ничто его так не раздражает, как именно это достоинство. Я давно знаю своего черногорца. Когда он был помоложе и печень его была нормальна, он был и мягче и жизнерадостнее, был занимательным и изобретательным, каким может быть только молодой медвежонок: он играл на губах, пилил, подражая звуками пиле, острил, знал множество фокусов и хлопал пальцем изо рта, как самая настоящая пробка шампанского. Дамы ласкали его, мужья смотрели глазами своих жен, и дела черногорца шли, как по маслу. Он и теперь далеко не стар, но уж очень тяжел, болеет печенью и потому раздражителен, не нуждается больше в снисхождении, потому что знает свое ремесло, и ищет хороших заработков. В редкие мгновения он становится прежним веселым и беззаботным черногорцем, для которого море по колено, которого когда-то австрийское правительство приговорило к расстрелу за боснийское восстание, и он,- австрийский инженер,- с потерею всех прав, бежал в Россию, где пришлось начинать с самого начала, с самых первых ступеней.

   Мы едем к дому старосты, и нас провожает вся толпа.

   Толпа как толпа: есть богатые, есть и бедные, очень бедные... Лица простые, доверчивые и свободно-покорные судьбе. Даже у самых бедных это есть. Какая-то патриархальность, незлобие, покорность и ясность. Смотрят на нас, смотришь на них. Дети и мудрецы в одно и то же время: они слышат рост травы. Это, конечно, первые естествоведы своих лесов. Но женщины неказисты, малорослы и с глупым выражением кроткой овцы. Их сестры, наши культурные дамы, даже мещанки пригородных мест, выглядят лучше. В этих женщинах, в сущности, с моей испорченной точки зрения, ничего и женского нет: неуклюжие маленькие самки. Зато у мужчин бороды густые, каких у жидкого интеллигента не встретишь, и требовать к себе уважения за бороду имеет свой большой смысл.

   Мы двигаемся по улице среди бедных и богатых изб, наваленного леса,- дров, всякого хлама. Солнце золотит деревню и лес; там и сям на горизонте, в неподвижном ароматном воздухе, как свечки, поднимаются к небу белые паровые столбы. То горят леса, и без ветра это - только свечка, а подымается ветер, и широкой волной разольется море огня, и побегут от него медведи, волки, рыси, барсуки и лисицы, и - народ их лесной - зайцы, слившись иногда все в одну дружную, сплоченную семью. Бывает, примыкает к ним и человек со своими отрядами: овечками, лошадками, коровками и свинками. Надо хорошо знать лес, и его знают его граждане, и знают, куда и как спасаться им от огня. Кончится пожар, и прекратится перемирие, и снова каждый станет на своем посту. Человек капканы будет расставлять, Мишка - мять овец, а все остальные звери будут рвать на части глупых зайцев. Зайцы будут кричать благим матом, будут жаловаться на судьбу, но с изумительной постепенностью будут все расти и расти в своем количестве. Но пройдут века, и не станет зайцев, а с ними и хищных зверей, живших за их счет. Зверей заменит человек, потерявший свои разительные свойства зверя...

   А пока мы в новом деревянном двухэтажном с мезонином доме старосты. В нижнем этаже - лошади, скот, солома и сено. Сквозь щели пола их видно и слышно аромат навоза. В светелке наверху душно и тесно. В старой избе клопы, мухи, комары. С новых сосновых стен так и капает желтая смола. А какая высокая лестничка в светелку, и все это - и дом, и сарай, и светелка - под одной крышей, странно отделенной от стен, но соединенной плотно между собой. Все сбито и прочно, и зимой не попадает сюда ни одна снежинка, но зато упадет искра огня в щель из верхнего жилья в сарай, и всесокрушающий пожар неизбежен. Хорошо, если пожар летом, успеют отстроиться, а осенью, да дружный, и пропала деревня.

   И вы иногда слышите:

   - Здесь когда-то жилье было...

   - Куда же оно делось?

   - А господь это знает.

   - Что ж жители - вымерли, сгорели, замерзли или так разбрелись по белу свету?

   - Кто узнает? Кругом на сотни верст - лес и лес,- кого спросишь? Ушли и ушли.

   И вы смотрите на старое пепелище:

  

   Времен от вечной суеты,

   Быть может, нет и мне спасенья.

  

   В этих глухих местах Вологодской и Костромской губерний обитатели как-то меняют слова и говорят: пецка, вместо печка, хотите, вместо хотите и т. д. Что-то с непривычки странное, наивное и бесконечно простое и не спорное. Птица поет одну свою арию, и если человек начинает с пения свою речь, то нельзя и от него требовать на первых же шагах сложных речей. Поет и твердо знает одну, слышанную мною, излюбленную поговорку:

   - Мужик да овца, и опять с конца.

  

  

   Удивительный человек - этот черногорец. Не успел расположиться, а у него уже в комнате женщина, молодая и не в пример другим даже красивая: среднего роста, с худощавым румяным лицом, карими, как у молодой матки, смелыми глазами.

   - Это кто? - спросил я у сидевшего, как молодой паша, черногорца.

   Тот только фыркнул.

   - Вам не надо знать...- и он указал на мое обручальное кольцо.

   Матка уходила и возвращалась, а черногорец двигался все веселее. Моя комната рядом, перегородка не доходит до верху, и, лежа на кровати, я слышу разговор в комнате черногорца. Она говорит:

   - Куры-то у нас нашлись... Теперь с этим рублем что ж делать?

   Черногорец, понижая голос, с легким смущением, прикрытым, впрочем, пренебрежением, отвечает:

   - Возьми себе.

   Мой расчетливый черногорец!

   - Ну, спасибо.

   Какой-то странный звук вроде поцелуя. Черногорец, смущенный и довольный, руки в карманы, лениво входит ко мне.

   - Странный обычай: дал ей рубль, целуется...

   Сообразил, что я услышал, и идет навстречу моим предположениям!

   - Обычай всеобщий.

   - Это - честная женщина... Дочь хозяина, и муж у нее... Так, просто...

   Черногорец дернул плечом.

   - Охотно верю...

   У черногорца свои правила относительно женщин. Он говорит:

   - Честных женщин нельзя соблазнять, ухаживать за женами друзей нельзя!

   Он растопырил свои толстые пальцы и убежденно возражает на свое положение:

   - А нечестных и соблазнять нечего!

   Он говорит своим твердым выговором и машет рукой и головой:

   - А за кем же ухаживать, как не за женой друга? К врагу ведь не пойдешь же в гости?

   Опять стучит своими каблуками молодая матка в комнате черногорца, и он озабоченно уходит.

   Я беру шапку и спускаюсь вниз во двор.

   На крыльце уже стоит толстый, пока еще холодный как лед самовар, уже налитый водой. Дым валит из трубы. По двору гуляет домашняя скотинка. Из-под сарая выглянула красавица пегая кобыла: высокая, широкая, на тонких твердых ногах, с широкой грудью, с большими широкими губами, которые держит так же пренебрежительно и спокойно, как и сам ее хоязин.

   Я осматриваю пегашку и, чем больше смотрю, тем больше проникаюсь красотой этого животного.

   - А что, хозяин, хороша лошадь?

   Хозяин заложил руки за пояс рубахи, медленно подходит:

   - Гляди!

   Я смотрю и говорю:

   - Хороша!

   - Плоха ли лошадь?..

   Хозяин потянул воздух, мотнул головой и смотрит на лошадь.

   - Своя?

   - Вот мать, вот отец,- указывал он рукою.

   Мать такая же пегая, с отвислой губой, с толстым брюхом, с выгнутой спиной - урод перед дочкой. Отец - мухортый с толстыми ногами, густо обросшими шерстью, твердый, степенный, солидный жеребец. Он безостановочно машет головой вверх и вниз, вниз и вверх, и не обращает никакого внимания ни на нас, ни на кобыл.

   - Так и ходит?

   - А что не ходить?

   - К кобылам не пристает?

   - Их дело.

   Я опять смотрю на пегашку. Мне нужна лошадь. Она смотрит на меня, сложила свои широкие губы, слегка оттопырила их - точно слушает пренебрежительно, о чем здесь толкует этот откуда-то из лесу выбежавший чужестранец.

   - И в езде хороша?

   Во дворе масса чужого народа; ребятишки, девочки, бедненький люд: с клюками, согбенные калеки и убогонькие. Старичок в рубашке, подпоясанной, как у мальчика. И все и старичок, прежде чем хозяин рот открыл, в ответ на мой вопрос кричат:

   - Батюшка, да как же, в кого быть ей плохой в езде? Первая лошадь не то что в деревне: весь лес изойди, такой не сыщешь. Плоха ли лошадь?

   - Молода?

   - Молода, молода: три, четыре, пять лет.

   - Сколько жеребят имела?

   - Да что? Двоих.

   - Троих, батюшка, всего и имела,- говорит вышедшая в это время во двор хозяйка.

   - Тебя, дуру, кто звал? - осаживает ее светлобородый супруг.

   Хозяйка виновато смотрит в глаза повелителя.

   - Бабы и бабы... только и всего: ступай!

   Баба смущенно уходит и ворчит:

   - Вишь, натискался полный двор, только сбивают в речах!..

   - Правда, матушка, правда твоя,- говорит старичок.

   Старики и старухи соболезненно качают головами: дескать, и вправду набились, только сбиваем хозяев.

   - Ты, батюшка, не сумлевайся,- шамкает мне старик,- клад, а не лошадь...

   - А цена какая?

   - Цена?

   И хозяин пускает столько воздуху из своей груди, сколько и редкий мех выпустит. Думает, думает и говорит:

   - Непривычное дело... говори сам цену!

   Оригинально!

   - Неужто, Парфений Егорыч, и вправду решился смотать? - спрашивает из толпы один.- Племя-то, племя какое...

   Хозяин, Парфений Егорыч, молча чешет затылок. Затем энергично машет рукой и говорит:

   - Нет, не продам!

   Наступает молчание. У меня сразу до температуры кипения усиливается желание приобрести лошадь. В толпе тихо. Убедительно запевает один:

   - А пошто и не продать? были бы деньги - какую захочешь, такую и купишь.

   Другой, третий, четвертый говорят, указывают на то, что почему-де барину и не уважить?

   Хозяин слушает, твердо уставившись в землю. Начинаю и я убеждать хозяина. Он слушает и меня и молчит. Опять выходит хозяйка.

   - Слышь, женское, продавать, что ли? - бросает ей хозяин.

   "Женское" прирастает к месту, делает большие комичные глаза, замирает, качает головой и, наконец, отвечает:

   - А твое дело... Ты - большой!

   - А, знаю,- равнодушно пускает сквозь зубы хозяин.

   - Гляди...- отвечает ему хозяйка.

   - То-то гляди,- презрительно сплевывает хозяин,- только мешать бы вам...

   Хозяйка, испуганная, быстро скрывается.

   - Ну что ж? Не хочешь, так не хочешь.

   Я тоже собираюсь уходить в комнату. Подходит наш мажордом - Кузьма.

   Он разводит руками и тихо, доверчиво говорит:

   - Просто приступу ни к чему нет. Яиц десяток двадцать копеек, курица - пятьдесят... Московские, прямо московские цены...

   Кузьма помолчал и говорит:

   - Надо у этих порасспросить.

   - Спроси,- говорю я.

   - Эй, вы, старички, нет ли у вас продажных яичек, кур?..

   Толпа внимательно слушает, смотрит со страхом на хозяина и молчит. Вызывается старичок.

   - Курочка, батюшка, у меня есть.

   - А цена?

   - А что дадите.

   - А ты свою говори.

   Старик думает, чешет голову и, наконец, нерешительно со страхом говорит:

   - Двадцать копеек дашь, что ли?

   - Пятнадцать.

   Какой-то белокурый парнишка подвернулся под ноги хозяину и полетел, получив от него здоровенную затрещину.

   - Шляются под ногами! Чего не видели? Весь двор запрудили. Вон!

   И старые и малые посыпали со двора, а с ними и старик, продававший курицу. Тот самый, который отозвался на мой вопрос, примут ли нас в гости,- тот самый, который уговаривал хозяина продать нам лошадь.

   Все-таки Кузьма разыскал его и курицу за пятнадцать копеек купил.

   - Ну,- сообщает Кузьма подробности продажи.- "Теперь,- говорит старик,- пропала моя головушка... Парфений Егорыч до смерти не простит мне, что перебил дорогу его курам". Я ему говорю: "А тебе что такое - Парфений Егорыч?" - "Как что, батюшка? Парфений Егорыч у нас всему делу голова. Хочет - и жив человек, не хочет -стаял, как снег в печи..."

   Кузьма вздыхает, думает и прибавляет:

   - Известно, денежный человек, сильный!.. В одном лесу какие поставки держит... Голодный год пришел... Куда?.. Только он и есть!.. Взял теперь зятя себе, так, бедненький вовсе,- охота, чтобы из воли его, значит, не выходил... А детей все-таки не дает бог дочке: третий год уж живут, а внуков нет. И, слышь, гневается на зятя; в черном теле его, так, работником содержит, а к делу не допускает вовсе, все сам, сам...

   Все это мой Кузьма уже разузнал, выспросил.

   - Вы насчет пегашки оставьте, - он теперь сам пусть начинает...

   Действительно, когда вторично я вышел во двор, хозяин, смягчив свое суровое и презрительное выражение, обратился ко мне:

   - Капитал-то в избу, али ладно здесь?

   - Какой капитал?

   - Да вот струмент, вешки.

   - Разве тронет кто?

   - Да ведь как говорится: замок для добрых людей.

   - А то и стащат?

   - Обнаковенно... иной и глуп для этого, пожалуй, подкладывай ему.

   - А если бы я деньги положил на улице?

   Хозяин с презрением покосился на меня и едва удостоил сквозь зубы:

   - Пожалуй, попробуй!

   - Это в городе порченый народ, а здесь у вас - простота.

   - Это...- ответил хозяин и усиленно замигал глазами.

   Кузьма, слушавший на крыльце, усмехнулся и проговорил:

   - Как говорите: простота? Хуже воровства живет!

   Хозяин опустил глаза в землю, молчал, слушал и о чем-то думал. Лицо его опять смягчилось, и он вдруг добродушно и доверчиво обратился ко мне:

   - Ну, так думаю, что ль, лошадку-то вам купить у нас?

   - Что ж, пожалуй, а цена какая?

   - Уж и не знаю... Две катеньки не обидно?

   - Что ты, что ты! - закричал на него Кузьма,- язык-то как поворачивается?

   Хозяин опять насупился, покраснел и ответил:

   - Так говорится, за спрос денег не берут... Вашу цену скажите.

   - Да ты в Петербург привези ее, и то больше сотенной не возьмешь,- ответил ему Кузьма.

   - Нет, за сотенную и толковать не о чем,- махнул рукой хозяин.

   - Да мы тебе сотенной и не даем! - ответил насмешливо Кузьма.

   - Да ты что? - окрысился хозяин на Кузьму,- суешься тут!.. Постарше, чать, тебя есть!

   Кузьма замолчал. Очередь говорить была за мной...

   - Я дал бы,- нехотя начал я и запнулся,- ну... сто двадцать рублей.

   - Вот чего, барин... Сто пятьдесят и бери, покамест не раздумал...

   - Нет.

   - Сто сорок!

   - Сто тридцать!

   - Нет!

   Уперся хозяин, уперся и я. Опять на дворе собрался народ.

   - Хороша лошадь... Племя какое... От нее же вот купец купил в городу, и то первая лошадь...

   - Давно купил? - спросил я.

   - Да что ты путаешь,- крикнул в сердцах хозяин,- от старой купил. И кой ляд тут вас носит?

   - Знамо, от старой,- подхватили дружно в толпе,- что говорить, когда не знаешь?

   - Али от старой? - с веселой и глуповатой физиономией посмотрел на всех провинившийся.

   Давешний старик, продавший курицу, не смеет уже входить во двор и стоит на улице у ворот.

   - Кузьма, посмотри лошади в зубы, - говорю я.

   Кузьма смотрит, выворачивает ей губы, заглядывает на верхнюю челюсть, пока пегашке не надоедает все это и она так вздергивает головой, что сразу высвобождает свою морду из рук Кузьмы. Кузьма молча вытирает о полы руку. Пегашка опять вытянула свои широкие губы и смотрит равнодушно и сонно, точно и не с ней все это было.

   - Сколько ж лет?

   Кузьма еще думает и нерешительно отвечает:

   - Лет восьми будет.

   Поднимается страшный вопль.

   - Трех, четырех, пяти! Своя прирожденная, на глазах выросла, племя какое, сейчас и то берёжая!

   - Да мне это все равно,- говорю я,- мне тащила бы воз, и конец.

   - Ну, лучше этой лошади и нет, хоть весь свет обойти! - кричит кто-то из толпы.

   - Хороша-то хороша,- говорит Кузьма,- ну и цена!..

   - А ты не об цене думай, а какую лошадь берешь! - учит его голос из толпы.

   Старик у ворот качает головой и со скучным убитым лицом уходит прочь. В толпе смеются, перебрасываются тихо словами и забыли уже о том, что я торгую лошадь. Хозяин тоже с равнодушным лицом уходит в избу.

   - Ну, бог с тобой,- говорю я,- бери сто сорок рублей.

   В толпе наступает мгновенная мертвая тишина. Смотрят, раскрыв рты, на меня, на хозяина, лениво возвращающегося назад. Я вынимаю деньги и отдаю. У некоторых в толпе выражение такое, как если бы где-нибудь в Сахаре с мучительной жаждой они смотрели на счастливца, урвавшего глоток воды.

   Вышел и черногорец, засунув руки в карманы и выворачивая большими ногами.

   Он был в духе, подошел к пегашке, заглянул ей под ноги, толкнул в живот и пренебрежительно отошел.

   - Рублей шестьдесят стоит,- бросил он снисходительно.

   - Денег-то, денег куча, ах ты, господи!..- качали головами в толпе.

   Даже хозяин, и тот покраснел от напряжения и от удовольствия, как ни старался сохранить спокойствие.

   - Ты, барин, на деньги не гляди, а на кобылу,- ответил он черногорцу,- племя!

   - Племя? - переспросил черногорец и пригнулся с своей обычной манерой, делаясь похожим на быка, когда он собирается подбросить рогами.

   - Племя первое дело,- вздохнул какой-то мужик из толпы.

   Черногорец опустил голову, задумался.

   - А вот у дочки твоей и нет племя,- проговорил он на прощанье, обращаясь к хозяину, и ласково рассмеялся.

   Хозяин, как человек, которому попали в самое больное место, безнадежно, покорно, грустно ответил:

   - Наказал господь... Одна распроединственная и то нет.

   - То-то, нет... А вот дождался бы нас, не выдавал дочку, я бы и взял ее за себя!.. А у меня, брат, столько племя, сколько волос у тебя на голове.

   - И поверить можно,- с почтением развел руками хозяин, почтительно оглядывая, хотя и тяжелую, но внушительную фигуру черногорца.

   Черногорец поглубже заглянул ему в глаза, точно отыскивая что-то,- нашел и весело направился к себе в комнату.

   - Господин серьезный! - с почтением аттестовал хозяин моего черногорца.

   - Ну-с, пегашку ставьте к корму, завтра в работу,- обратился я к кучерам.

   - Обменяться надо,- заявили кучера.

   Обменялись через полу поводом: обычай один, куда ни иди по крещеной земле русской. Пришлось еще рубль дать! - повод обмыть.

   - Да ведь у них, поди, и водки нет? - с соболезнованием проговорил было один из кучеров.

   - Пьем же,- добродушно кивнул головой хозяин, и в толпе пошел хохот.

   - Пьют!- воскликнул Кузьма,- шельмецы, свою водочку курят! Как ненастье придет, что уж знают, нет к ним дорог, и разведут каждый свой заводик; пьют да добрых людей поминают.

   - Безакцизную, значит?.. Цена поэтому подешевле...

   - Одна цена,- равнодушно ответил хозяин.

   - Вишь, народец!

   - Так неужели так уж и за труды не пользоваться? - рассмеялся кто-то в толпе.

   - Больно уж много пользы берете...

   - А нам что, не жаль, давай хоть все...

   - Не надо ли еще лошаденки? - подошел и спросил каким-то заплетающимся языком белокурый, скошенный, с большим лбом мужичок.

   - Нет, батюшка, не надо!..

   - Э!..- мужик подумал.- А то возьмите, я бы дешево отдал?.. Деньги нужны.

   - Да на что вам деньги здесь?- бросил кто-то из моих рабочих.

   - Э, батюшка, как же без денег? Нам-то, лесным медведям, и нужны деньги... Что ни схватишь - нет; железо ли, косы, соль - все купи... Подати, свадьбу и на попа достань-ка. Меньше красненькой и не поглядит, а помрет человек, глушь, в неделю не управиться, потому сейчас шестьдесят верст вези упокойника до села...

   - Зачем же вы его возите?

   - Да как же иначе, на кладбище доставишь... не так же его: бах в землю, как собаку...

   - Да-а.

   - А то возьмите лошаденку?..

   - Нет, батюшка, не надо.

   - Не надо, так не надо!- осадил белобрысого мужика наш хозяин.- Не за горло же хватать?

   - Никто не хватает,- огорченно ответил белобрысый и отошел.- Так спросил...

   Мне жаль стало белобрысого: думаю, купить бы что-нибудь и у него.

   - Вот овцу, если есть, на мясо продай...

   Белобрысый собрался что-то ответить, но хозяин авторитетно перебил:

   - Найдется и у нас овца.- И, спохватившись, что опять народ натрудился во дворе, хозяин закричал:- Ну, опять поналезли! Что, ей-богу, за народ? Чего не видали? Ай-да-те!..

   Так я не дождался ответа от белобрысого. Толпа выходила в ворота, и я слышал вздохи; разводили руками и говорили:

   - Его счастье...

   - При капитале-то у всякого счастье,- диссонансом общей покорности раздался чей-то резкий, раздраженный голос.

   Хозяин мой не подарил ответа.

   - В чужой-то двор зашел и охальничаешь?..

   - Я, что ли, охальничал?- уже смущенно ответил виноватый.

   - В праве я тебя,- не спуская тона, продолжал хозяин,- и в загривок поэтому...

   И так как виноватый молча спешил выбраться со двора, то хозяин поласковее кончил:

   - Потолкуй тут...

   - Крут же,- тихо мотнул головой Кузьма в сторону хозяина.

   И между моими рабочими хозяин чувствовал себя таким же хозяином, как и с остальными деревенскими, только голос немного поласковее.

   - Ну, чего сидите? Налаживайте пока что скамьи.

   - А лесу где? - покорно поднялся один.

   - Вот хоть из-под навеса возьми.

   Он распоряжался деловито, безапелляционно, и, к моему удивлению, рабочие, рассуждая со мной совершенно свободно, с ним чувствовали себя как-то покорно, испытывали тот род страха, как будто существовала такого рода зависимость, что вот возьмет и вытолкает он их всех в шею.

   "И вытолкает, и ничего не поделаешь!" - как бы говорили недружелюбные, но покорные лица рабочих.

   Высыпали звезды на синем небе, шумит лес и сильнее напоминает шум моря.

   Сорвется звезда и полетит и рассыпется серебряным следом над тайгой.

   Тихо и темно. На дворе прохладно, а в избе душно: комары, клопы.

   Я уже лег, а черногорец все еще возится. Молока захотел и кричит, чтобы дали ему. Слышу шаги по лестнице, знакомые, звонкие шаги дочери хозяев. Принесла ему и поставила горшок на стол. Звук поцелуев. Опять, вероятно, благодарит его. Молчание, и началась какая-то возня.

   - А ты будет! - слышу упрямый голос молодой женщины.

   Опять.

   - Ну, что ж ты? Оставь!

   Возня и энергичный решительный возглас.

  

  

   Я вышел за ворота на улицу и пошел вдоль деревни. Дети, старики, старушки, бабы и парни, бородатый народ - все потянулось за мной.

   - Ну что ж, овцу продавай? - обратился я к крестьянину, который навязывался с лошадью.

   Крестьянин подумал, почесался и заговорил своим заплетающимся языком:

   - Так ведь того, Парфений Егорыч посулился ведь.

   - Что, Парфений Егорыч? Я у тебя хочу купить.

   Крестьянин подумал, почесался и проговорил:

   - Оно, конечно, продать можно, да, вишь дело сошлось как: Парфений Егорыч посулился... у него уж, видно...

   - Что ж Парфений Егорыч рассердится, если ты продашь?

   - Ну, так как же не рассердится?.. Нет, уж того...

   Вот старичок, продававший курицу, стоит. Избенка ветхая, старенькая. Два стекла в окне всего, а остальные рамы пузырями затянуты.

   Подошел я к нему.

   Маленький, седенький, кудрявый.

   - Ну что ж, старик, в гости пришел к тебе! Веди в избу.

   - Батюшка!..- заволновался старик,- а как мне тебя принять?! Гостя этакого...

   Мы вошли в темную, закоптелую избу. Пять маленьких детей, зануженная, бедная женщина.

   - Твои, что ли, дети?

   - Внуки, батюшка, от сына... Сына бог взял, жена его эта, невестка мне, значит, и живем... Так, батюшка, так. Живем, Христа славим...

   Рассказал кое-что старик про свое житье. На словах не передашь: надо изжить всю нужду, все горе-горькое, надо всмотреться в эти неживые от нужды глаза и в эту кожу лица, в лица детей, измученную, без кровинки, женщину - всмотреться и что-то не поддающееся никакому описанию почувствовать. Может быть, и тронет тогда сердце и почувствуется живьем какая-такая жизнь написана была на роду этого семидесятилетнего старика. Жалобы на судьбу никакой. Славит свою долю. Найдутся охотники восторгаться чудными качествами души: их дело. Замечу только, что особенно на руку это качество всякому мироедству.

   Душно, грязно в избе; комары и тараканы; запах овчины, навоза и еще какой-то тяжелый удушливый запах. Вышел во двор, сел на завалинке. Огородик перед глазами: посажены капуста, картофель, лук... Пониже к реке виднеется маленькая без крыши баня. Вышел из бани человек лысый, с подстриженной бородой и усами, в каком-то халате. Маленькое лицо, сморщенное, на вид лет пятьдесят. Вышел, постоял и пошел мимо нас, не удостоив нас вниманием. Остановился, встал на колени и начал громко вычитывать какие-то заупокойные молитвы.

   - Это что за человек?

   - Так... простенький...

   И старик нехотя, с особой сборкой на губах рассказывает о нем. С детства такой. Был крепостным, приучали к делу: били и били, пороли и пороли: ничего. Так и отбился. Все смешком да шуткой,- посадят ли там пшеницу изо ржи выбирать, кур ли пасти. Воля пришла, стал на воле ходить. Сперва около города жил, обмолвился словом...

   - Каким словом?

   - Да так и сказал: "Жарко будет городу". А глядь, город и горит уже. Начальство подумало, не он ли; в острог засадили. Ан и острог с угла загорелся. Ну, выпустили и приказали к городу на выстрел не подходить. Осерчал и он. Ушел. Вот так и прибился к нам и живет у меня в баньке.

  

  

   Впервые - в журнале "Русское богатство", 1912, No 12, с подзаголовком Посмертный очерк Н. Г. Гарина-Михайловского. Однако в собр. соч. в изд. Маркса (т. I, 1916) очерк датирован 1899 годом, что дает основание предполагать существование не выявленной до настоящего времени прижизненной публикации; возможно также, что эта дата относится ко времени написания очерка.

   В основу содержания произведения положены наблюдения автора во время его работы на изысканиях в Вологодской и Костромской губерниях.

   Называя этот очерк "талантливым", критик А. Николаев писал: "Здесь - чутко схваченная природа, как живые - "инженер-черногорец", сам автор, оборотистый староста, бабы, мужики" ("Заветы", 1913, No 12).

 &nb