Герцен Александр Иванович - Исайя Берлин. Александр Герцен и его мемуары

  Александр Герцен родился в Москве 6 апреля 1812 г., за несколько месяцев до того, как великий московский пожар уничтожил город во время наполеоновской оккупации после Бородинского сражения. Его отец, Иван Александрович Яковлев, происходил из древнего дворянского рода, находившегося в отдаленном родстве с династией Романовых. Как и другие представители богатого и родовитого русского дворянства, он несколько лет провел за границей и во время одного из своих путешествий встретил дочь мелкого чиновника из Вюртемберга Луизу Гааг, кроткую, покорную, ничем не примечательную девицу, намного его моложе, которую привез с собою в Москву. По каким-то причинам, может быть, из-за неравенства их общественных положений, он так и не обвенчался с нею по церковным обрядам. Яковлев принадлежал к православной церкви; она же осталась лютеранкой [3].

  Гордый, независимый, презирающий всех человек, он со временем превратился в угрюмого мизантропа. Еще до войны 1812 года он вышел в отставку и во время вторжения французов в угрюмой и капризной праздности жил в своем доме в Москве. Здесь, при оккупации, его узнал маршал Мортье, с которым они когда-то познакомились в Париже, и Яковлев - в обмен на охранную грамоту, дающую ему право вывезти семью из опустошенного города, - согласился доставить императору Александру послание от Наполеона. За этот опрометчивый поступок он был отправлен назад в свои имения, откуда ему лишь через какое-то время разрешили вернуться в Москву. Здесь, в большом и мрачном доме на Арбате, он и воспитывал своего сына Александра, которому дал фамилию Герцен, как бы подчеркивая тем самым, что ребенок, родившийся в результате незаконной любовной связи, был плодом сердечной привязанности.

  Луиза Гааг так никогда и не обрела статус полноправной жены, но мальчику уделяли всяческое внимание. Он получил обычное по тем временам образование молодого русского дворянина, то есть ему прислуживал целый легион нянюшек и крепостных слуг, учителя - немцы и французы, - тщательно подобранные его капризным, раздражительным, недоверчивым, но любящим отцом, давали ему частные уроки. Все было предпринято для того, чтобы развить его таланты. Герцен был живым, наделенным богатым воображением мальчиком и впитывал знания легко и быстро. Отец по-своему любил его; во всяком случае, больше, чем другого своего сына, тоже незаконного, который родился десятью годами ранее и которого он окрестил Егором (Георгием). Но к началу 1820-х гг. отец Герцена был разбитым и угрюмым человеком, неспособным к общению ни со своей семьей, ни, разумеется, с кем бы то ни было еще. Проницательный, честный, вовсе не бессердечный и не лишенный чувства справедливости - "тяжелый" человек, вроде старого князя Болконского из "Войны и мира" Льва Толстого, - Иван Яковлев предстает из воспоминаний своего сына как угрюмый, нелюдимый, полузамороженный человек, склонный к "самоедству" и затерроризировавший домочадцев своими капризами и насмешками. Все двери и окна он держал на запоре, шторы постоянно были задернуты, кроме немногих старых друзей и родных братьев он фактически ни с кем не общался. Впоследствии его сын охарактеризовал его как продукт "встречи двух вещей до того противоположных, как восемнадцатый век и русская жизнь" [4], - продукт столкновения двух культур, которое в царствование Екатерины II и ее преемников сломило довольно многих из числа наиболее чутких представителей русского дворянства.

  Мальчик с удовольствием убегал от деспотичного и пугающего общения с отцом в комнаты, занятые его матерью и слугами; мать была доброй и скромной женщиной, подавленной своим мужем, напуганной чуждым ей по крови окружением и, по-видимому, сносившей свое почти восточное положение в доме с безропотной покорностью. Что касается слуг, которые были крепостными из яковлевских поместий, то они были приучены вести себя подобострастно с сыном и вероятным наследником их барина. Сам Герцен, в более поздние годы, самое глубокое свое социальное чувство - стремление к свободе и достоинству человеческой личности (столь метко определенное его другом, критиком Белинским) - приписывал варварским условиям, окружавшим его в детстве. Он был любимым, весьма избалованным ребенком, но из сплетен, ходивших среди слуг, а также из разговора, как-то раз случайно подслушанного им, между его отцом и одним из бывших его армейских сослуживцев он узнал о факте своего незаконного рождения и статусе своей матери. Удар, по его собственному признанию, был довольно чувствительным: возможно, он стал одним из решающих факторов, повлиявших на его жизнь.

  Русскую литературу и историю Герцену преподавал молодой студент университета, страстный поклонник нового в то время движения романтизма, которое - особенно в своем немецком варианте - стало в то время проникать в русскую интеллектуальную жизнь. Французскую (а по-французски его отец писал свободнее, нежели по-русски), немецкую (по-немецки он разговаривал со своей матерью) и европейскую историю Герцен знал лучше, чем русскую, - домашним его учителем был один французский эмигрант, приехавший в Россию после французской революции.

  Француз, как рассказывает Герцен, не раскрывал своих политических взглядов до тех пор, пока однажды его ученик не спросил его, за что был казнен Людовик XVI, на что тот дрогнувшим голосом ответил: "Потому что он изменил отечеству" [5]. Заметив симпатию мальчика к своим идеям, он отбросил свою сдержанность и откровенно разговаривал с ним о свободе и равенстве людей.

  Герцен рос одиноко, будучи одновременно и балуемым и притесняемым, живым и скучающим; он запоем читал книги из большой библиотеки отца, особенно сочинения французских просветителей. Ему было четырнадцать лет, когда по приказу императора Николая I были повешены руководители заговора декабристов. Событие это, как утверждал он впоследствии, стало критической поворотной точкой в его жизни; так это было или не так, но память об этих дворянских мучениках за дело конституционной свободы в России со временем превратилась для него, как и для многих других представителей его сословия и поколения, в священный символ, который вдохновлял его до конца дней. Он рассказывает, как несколько лег спустя после этого события он и его близкий друг Ник Огарев, стоя на Воробьевых горах в виду всей Москвы, принесли торжественно "аннибалову" клятву отомстить за этих борцов за права человека и посвятить свои жизни тому делу, за которое они погибли.

  Пришло время, и Герцен стал студентом Московского университета. Он уже пережил период увлечения Шиллером и Гете; теперь он погрузился в изучение немецкой метафизики - Канта и особенно Шеллинга. Взявшись затем за французских историков, представителей новой школы - Гизо, Опостена Тьерри и, вдобавок к ним, французских утопических социалистов - Сен-Симона, Фурье, Леру и других социальных пророков, сочинения которых контрабандой, в обход цензуры проникали в Россию, он превратился в убежденного и страстного радикала. Он и Огарев были участниками студенческого кружка, в котором читались запрещенные книги и обсуждались опасные идеи; за это он и большинство других "неблагонадежных" студентов были в конце концов арестованы, и Герцен, по той, вероятно, причине, что отказался отречься от тех взглядов, которые вменяли ему в вину, был приговорен к тюремному заключению.

  Отец использовал все свое влияние, чтобы смягчить приговор, но все-таки не смог избавить сына от ссылки в Вятку - провинциальный городишко неподалеку от границы с Азией, где в тюрьме его, разумеется, не содержали, но где его обязали работать в местной администрации. К немалому его удивлению, это новое испытание его сил доставило ему удовольствие; он обнаружил административные способности и сделался гораздо более компетентным и, может быть, даже более рьяным чиновником, чем он впоследствии готов был признать, и помог разоблачить развращенного и жестокого губернатора, которого он ненавидел и презирал.

  В Вятке у него завязался страстный любовный роман с одной замужней женщиной, он счел свое поведение недостойным и пережил мучительное раскаяние. Он прочел Данте, прошел через период увлечения религией и начал долгую любовную переписку со своей двоюродной сестрой Натали, которая, так же как и он, была незаконнорожденной и жила в качестве компаньонки в доме своей богатой и деспотичной тетушки. Благодаря непрестанным усилиям отца, Герцен был переведен во Владимир и с помощью своих молодых московских друзей устроил побег Натали. Они обвенчались во Владимире против воли своих родных. По истечении срока ссылки Герцену разрешили вернуться в Москву, и вскоре он был зачислен на канцелярскую должность в Петербурге.

  Какими бы ни были в это время его стремления, он сохранял свою непоколебимую независимость и преданность радикализму. Из-за неосторожного письма, в котором Герцен критиковал действия полиции и которое было вскрыто цензурой, он снова был приговорен отбывать ссылку, на сей раз в Новгороде. Через два года, в 1842 г., ему опять разрешили вернуться в Москву. К тому времени, когда он начал печататься в прогрессивных тогдашних журналах, он уже считался своим в кругу новой радикальной интеллигенции, к тому же пострадавшим за ее дело. Главная его тема всегда была одной и той же: угнетение личности, унижение и подавление людей со стороны тирании - личной и политической, гнет социальных условностей, темное невежество и дикость, грубый произвол власти, которые калечили и разрушали жизни людей в безжалостной и гнусной Российской империи.

  Как и другие представители его круга - начинающий поэт и писатель Тургенев, критик Белинский, будущие политические деятели Бакунин и Катков (первый - сторонник революции, второй - реакции), писатель-очеркист Анненков и ближайший его друг Огарев, - Герцен вместе с большинством своих образованных современников увлекся гегелевской философией. Он писал захватывающие исторические и философские статьи и повести, в которых затрагивались социальные проблемы; они печатались, читались и широко обсуждались и создали своему автору солидную репутацию. Он занял бескомпромиссную позицию и стал главным представителем инакомыслящего российского дворянства, причем его социалистические убеждения были не столько реакцией на жестокость и хаос свободнопредпринимательской экономики буржуазного Запада - ибо Россия, едва вступившая в то время на путь индустриального развития, все еще оставалась полуфеодальной страной, слабо развитой в социальном и экономическом отношении, - сколько непосредственным ответом на мучительные проблемы в его родной стране: бедность населения, крепостное право и отсутствие личной свободы на всех уровнях, произвол и жестокость самодержавия [6].

  К этому добавлялась еще и ущемленная национальная гордость могущественного и полуварварского общества, лидеры которого испытывали по отношению к цивилизованному Западу смешанное чувство восхищения, зависти и обиды. Радикалы верили в реформы, направленные по образцу Запада в сторону демократизации и секуляризации; славянофилы впадали в мистический национализм и ратовали за необходимость возврата к самобытным, "органическим" формам жизни и к вере, на которых, по их мнению, держалось все, но которые были разрушены реформами Петра I, поощрявшими лишь прилежное и унизительное подражание бездушному и, во всяком случае, безнадежно загнивающему Западу. Герцен был крайним "западником", однако же сохранял связи со своими противниками-славянофилами, считая лучших из них реакционными романтиками, заблудшими националистами, но все же надежными союзниками в борьбе с царской бюрократией, - он и позднее стремился свести к минимуму свои разногласия с ними, может быть, руководствуясь при этом желанием видеть всех русских, в которых еще живо чувство гуманности, в едином строю массового протеста против бесчеловечного режима.

  В 1847 году умер Иван Яковлев. Большую часть своего состояния он завещал Луизе Гааг и ее сыну Александру Герцену. Преисполненный верой в собственные силы и сгорая от желания "пребывать и действовать" в мире (по словам Фихте, в которых отражено настроение всего поколения [7]), Герцен принял решение эмигрировать из России. Неизвестно, догадывался ли он о том, что ему придется остаться за границей до конца своих дней, и хотел ли он этого, - но вышло именно так. Он выехал в том же году вместе с женой, матерью, двумя приятелями, а также слугами; поездка сопровождалась волнениями, но, проехав Германию, он к концу 1847 г. достиг чаемой цели - Парижа, столицы цивилизованного мира.

  Он сразу же окунулся в жизнь изгнанных радикалов и социалистов многих национальностей, которые играли ведущую роль в кипучей умственной и художественной деятельности этого города. В 1848 году, когда в Европе одна страна за другой оказались охваченными революцией, Герцен вместе с Бакуниным

  и

  Прудоном

  очутился

  на крайне левом крыле революционно-социалистического движения. Когда же слухи о его деятельности дошли до русского правительства, ему было ведено немедленно вернуться в Россию. Он отказался. Тогда его имущество здесь, а также имущество его матери было объявлено конфискованным. Благодаря усилиям банкира Джеймса Ротшильда, который с симпатией относился к русскому "барону" и был в состоянии оказывать давление на русское правительство, Герцену удалось вернуть себе большую часть своих средств, и с этих пор он не испытывал финансовых затруднений, что обеспечило ему степень независимости, какой в то время обладали очень немногие изгнанники. Вместе с тем он получил финансовые средства для оказания поддержки другим эмигрантам и революционным процессам.

  Вскоре после приезда в Париж, но еще до революции, он поместил в московском журнале, которым руководили его друзья, серию блестящих статей, где дал красочное и чрезвычайно критичное описание социальной и культурной жизни Парижа и где, в частности, подверг беспощадному анализу процесс деградации французской буржуазии, - обвинительный акт, не превзойденный даже в сочинениях его современников Маркса и Гейне. Московские друзья Герцена, в большинстве своем, отнеслись к этим статьям неодобрительно; они сочли его анализ за типичный полет риторической фантазии, безответственный экстремизм, едва ли отвечающий потребностям плохо управляемой и отсталой страны, по сравнению с которой прогресс средних классов на Западе, каковы бы ни были его недостатки, представляется громадным шагом в направлении ко всеобщему просвещению.

  В этих ранних произведениях Герцена - "Письмах из Avenue Marigny" и последовавших за ними итальянских эскизах - обнаруживаются черты, ставшие с тех пор типичными для всех его сочинений: стремительный поток описаний, свежих, ярких, точных, насыщенных живыми и всегда уместными отступлениями, вариациями на одну и ту же тему, рассматриваемую под разными углами зрения, каламбурами, неологизмами, подлинными и мнимыми цитатами, словесными находками, галлицизмами, которые раздражали его националистически настроенных русских друзей, язвительными личными наблюдениями и каскадами живых образов и бесподобных эпиграмм, которые своей виртуозностью не надоедают читателю и не уводят его в сторону, а придают повествованию прелесть и убедительность. Создается впечатление непроизвольной импровизации: живой сцены, нарисованной интеллектуально ярким, чрезвычайно умным и честнейшим человеком, наделенным необычайной наблюдательностью и силой выразительности. Тональность страстного политического радикализма окрашивается сугубо аристократическим (и еще в большей степени сугубо московским)

  презрением ко всему ограниченному, расчетливому, самодовольному, торгашескому, ко всякой предосторожности и всему мелкому или стремящемуся к компромиссу и juste milieu *, - что в наиболее отталкивающем виде воплощается в Луи-Филиппе и Гизо.

   * Золотая середина (франц.).