Почти-рай
Встреча с Вячеславом Ивановым в Риме
(Из итальянских впечатлений)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003
В наше сумасшедшее время хочется иногда, забыв все сенсации, газетные известия, политические или холливудские, поговорить о чем-нибудь мирно-спокойном и красивом. Рассказать, например, о рае, в котором мы жили три месяца.
Впрочем, мы называли его "почти-рай". Сам по себе от настоящего он мало отличался; но в настоящем, я думаю, у нас будет вечное острое ощущение счастья; а тут, - все-таки на земле! - мы блаженства постоянного не испытывали.
"Много видал я в жизни прекрасных стран, - говорит Массимо д'Азелио, - горных, приморских, приозерных, много долин и широких пространств; но того, что открывалось передо мною с балкона в Рокка-ди-Папа и столько говорило воображению, чувству прекрасного, памяти о великом прошлом, - я не нашел нигде, ни в каком другом месте земли".
Около этого городка "на дыбах" Папской Скалы, мы и жили на знаменитой вилле "Флора". Она похожа на палаццо, но мы живем одни, в цветах и тишине. Гигантские каштаны уже начинаются в саду, сзади дома, сад переходит в парк, парк в каштановые леса по всем горам. Темно-зеленые, почти черные своды над лесными тропами, - мы никогда не могли дойти до их конца. А в другой, закатной стороне, к Риму, - то, на что смотрел д'Азелио с своего балкона, а мы - из нашей лоджии с древними колоннами, или из верхних окон студии.
Там, за черной зеленью, - ниже-ниже - лазурно-льдистое озеро в пушистых берегах, круглое, как библейский Моав: "Моав - умывальная чаша Моя...". На берегу замок: там живет сейчас старый-старый человек - папа Пий XI.
А еще ниже, в сизом дыму отдаления, под огромным небом, - огромная римская Кампанья; без края. Нет, в ясные дни край виден: полоска расплавленного серебра. Море.
Какое горячее солнце! Какой нежный горный воздух! Молодая си-цильянка накрывает на стол в садовой беседке. Даже в этом что-то райское: всякий день на столе корзина свежей лесной земляники. Настоящей, душистой, какую мы собирали в русских лесах в июне. Только здесь, в почти-раю, она, приозерная, почти всегда: от апреля до Рождества.
А когда сицильянка приходит в сад со своим младенцем на руках, садится около саркофага, у стены, доверху увитой голубыми цветами, мне начинает казаться, что рай - настоящий: так молчаливо и значительно улыбается ребенок, так прямо смотрит на солнце.
И она улыбается - ребенку. В эту минуту она прекраснее гоголевской Анунциаты.
В студии, как ни ярко солнце, жаль припереть ставни, закрыть небесное озеро, старинный замок, где живет папа. Стол Мережковского у окна. Он пишет о... Лютере. Против папы? Нет, только напротив, постоянно имея перед глазами его замок; может быть, так и надо писать о Лютере: не забываешь, сколько было все-таки прекрасного, и остается, в римском католичестве.
Иногда уединенье наше нарушается: приезжают гости. Русские редко; чаще итальянцы. Тут хочу признаться: итальянцы вообще люди милые, любезные, многие, наверно, замечательны, но... я их не понимаю. Каждый полон для меня неожиданностями. Что такое, например, молодой богач, владелец нашей "Флоры"? Вид у него кондотьера, говорит, обычно, пустяки; в нашем "палаццо", которым он очень гордится, рядом с памятниками старого искусства, с полотнами Веласкеза, висят картинки современные, вкуса сомнительного. И вдруг, однажды, за рулем автомобиля, забыв, как опасны узенькие улочки папской резиденции, он принялся декламировать дантовский "Ад", с жестами, с пафосом. Автомобиль шатался, кренился, дети с криком разбегались, но он не опомнился, пока всю "Песнь" не прочитал.
Или милый, скромный Р., издавший роскошную книгу о Ливии: вдруг оказалось, что он так любит русскую литературу, что собрал целую библиотеку переводов с русского на разные языки. А друг его бурный, старый Г., вечно рассказывающий, хохоча, разные истории о "Габриелэ" (д'Аннунцио), закадычном своем, с юности, приятеле? Г. забавен, а историям я не верю. Или еще: знаменитый генерал с серебряной челюстью. Тоже был у нас с друзьями. Никакого серебра под черной бородой не видно, очень мил, любезен и - все-таки загадочен.
Мы водим гостей по парку, все веселы, шутят, смеются... Да, вот, должно быть, главное: очень они, итальянцы, жизнерадостны, всегда полны - неизвестно на что - надежд. Другой фон какой-то душевный; не оттого ли мы, русские, да еще эмигранты, их не понимаем?
Наши горы возглавляются острой, узкой вершиной, где когда-то был храм Юпитера. Доселе целы его мшистые стены, будто нечеловеческими руками воздвигнутые. В их гигантском кольце маленьким кажется средневековый монастырь. Туда ведет древняя римская дорога, "священная", тоже такими же гигантскими каменными глыбами выложенная, вымощенная.
Храм разрушен, но в ясные ночи, как в былые века, драгоценным камнем переливается над вершиной звездный Юпитер. Храм разрушен, но примирился ли с этим древний бог? Всегда оттуда, из-за острия, тянутся первые, черно-желтые, пальцы туч. Оттуда с воплем падает первый ветер. Ломает деревья внизу, - своих вековых дубов и стен храма не трогает. "Опять Юпитер сердится, - говорят жители нижних гор, - не быть добру".
Поздним осенним вечером мы стоим перед стеклянной дверью нашей лоджии. Смотрим, что за дверью делается, оторваться не можем. Все стоим, и сицильянка с младенцем, и растрепанная девчонка Джина, что днем таскает младенца по саду.
Там, за дверью, вместо огромного неба, огромные бело-огненные крылья машут, ни на миг не переставая. С высоты до земли быстрые, длинные взмахи, и земля под ними вспыхивает, и озеро горит синеватым пламенем. "Феста", - шепчет сицильянка, и правда, будто праздник, только не наш, человеческий. У нас даже слов нет для взмахов этих крыльев, для голубого огня их: трепет? блистанье? Не похоже ни
на что. Вот только прямо перед нами падающие молнии похожи на толстые колонны из огня, у которых вдруг отламывалась верхушка. Разрушаясь, колонны падают - куда? Близко; а может быть, далеко, - в море.
Так мы и стояли, смотрели, слушали; неизвестно сколько времени. Потом пошли наверх, - там закрыты ставни, ничего не видно. Только грохот - взбесившаяся Юпитерова конница скачет по священной дороге. И так - до утра.
Октябрь. Мы покинули наш "почти-рай". Мы опять в Риме, - увы, ненадолго. Через несколько дней - Париж, дождь, мокрые тротуары, монпарнасские поэты...
Сегодня последнее воскресенье. Пойдем в гости к нашему знаменитому соотечественнику, "мудрецу на Тарпейской скале", Вяч. Ив. Иванову.
В Риме, после Парижа, все "рукой подать". Мы идем пешком.
Вот и волшебная лестница Капитолия. Волчицы не видно. Она спит. Да ее, кажется, перевели из левого густого садика в правый. Там тоже пещера.
Марк Аврелий на предвечернем небе. Что за величие покоя! В одном мановении руки - мир всего мира... Обогнув М. Аврелия, идем по узкой улочке, меж старых дворцов. Мы уже на знаменитой скале, сейчас дверь В. И-ва, но невозможно не остановиться на этой маленькой открытой площадке: под нами Форум, далее - Колизей, и все - в оранжевом пылании заката. Голос вечернего колокола, Ave Maria...
С крутой улочки в дом, где живет В. И., нет ступеней. Но старые дома на Тарпейской скале - с неожиданностями. Стоит пройти только через переднюю и маленькую столовую на балкончик - там провал. И длиннейшая, по наружной стене, лестница: шаткая, коленчатая, со сквозными ступенями, похожая на пожарную. Она спускается в густой зеленый садик. Но пусть об этом садике скажет сам его хозяин-поэт, в стихотворении, только что написанном и посвященном своей постоянной сотруднице, помощнице в научных работах. (Она же, эта изумительная женщина, и "гений семьи": с В. И. живет его милая, тихоликая дочь, музыкантша, профессор римской консерватории, и сын студент.)
Вот эти стихи:
Журчливый садик, и за ним
Твои нагие мощи, Рим!
В нем лавр, смоковницы и розы
И в гроздиях тяжелых лозы.
Над ним, меж книг, единый сон
Двух сливших за рекой времен
Две памяти молитв созвучных
Двух спутников, двух неразлучных.
Сквозь сон эфирный лицезрим
Твои нагие мощи, Рим.
А струйки, в зарослях играя,
Журчат свой сон земного рая.
Кто из петербуржцев-писателей не помнит знаменитую "башню" на Таврической и ее хозяина? Минули годы (и какие!), все изменилось. Вместо башни - Тарпейская скала и "нагие мощи" Рима. Вместо шумного роя новейших поэтов - за круглым чайным столом сидит какой-нибудь молодой семинарист в черной ряске, или итальянский ученый. Иные удостаиваются "a parte" {уединенная беседа (ит.).} в узком, заставленном книгами, кабинете хозяина... Все изменилось вокруг, - а он сам? Так ли уж изменился? Правда, он теперь католик; но эта перемена в нем мало чувствуется. Правда, золотых кудрей уже нет; но, седовласый, он стал больше походить на древнего мудреца (или на старого немецкого философа). У него те же мягкие, чрезвычайно мягкие, любезные манеры, такие же внимательные, живые глаза. И - живой отклик на все.
Мы отвыкли от встреч с людьми настоящей, хорошей культуры. А какое это отдохновение! Вяч. И-в, конечно, и "кладезь учености", но не в том главное, а в том, что заранее знаешь: с ним можно говорить решительно обо всем; он поймет значительность всякого вопроса, в любой области. Как он сам на данный вопрос отвечает - уже не столь важно: мы иногда не соглашаемся, спорим, но спора не делим; взгляд В. И. сам по себе всегда интересен, любопытен; споры же - бесполезнейшая вещь на свете.
Но особенно живо воскресла передо мною "башня", когда мы заговаривали о поэзии, о стихах. Мы привезли в тарпейское уединенье несколько томиков современных парижских поэтов. Утонченный их разбор, давший повод к длинным речам о стихах, о стихосложении вообще, - как это было похоже на В. И. тридцать лет тому назад! Скажем правду: в этом человеке высокой и всесторонней культуры, в этом ученом и философе, до сих пор живет "эстет" начала века. И, может быть, "эстета" в себе он больше всего и любит.
Невольная зависть. В самом деле, что такое новейшее наше разочарование в эстетизме, в литературе, в силе слова? Ведь это, пожалуй, только дань безумным "темпам" нашего времени, погоне за всяческой "актуальностью". Искусство требует мира и тишины; а нам некогда слушать голос муз, мы слушаем радио.
Так или иначе, жители Тарпейской скалы счастливее многих из нас. У них и садик, "земной рай", и музыка, и книги, и научный труд, и стихи, a Ave Maria из-за римского Форума...
Но не будем завидовать. Лучше порадуемся за них.
Впервые: Сегодня. Рига, 1937. 23 декабря. No 352. С. 2. Сокращенный вариант под названием "Поэт и Тарпейская скала (О Вяч. Ив. Иванове)" напечатан в "Иллюстрированной России". 1938. No 2. 1 января. С. 1-2.
д'Азелио Массимо Тапарелли (1798-1866) - маркиз, художник, писатель, участник итальянского освободительного движения в 1848 г. Посмертно в 1867 г. опубликованы его незаконченные "Мои воспоминания".
"Моав - умывальная чаша Моя..." - Псалтирь 59, 10; 107, 10. Моав - сын старшей дочери Лота, плод кровосмесительной связи ее с собственным отцом, эпоним (давший свое имя) моавитского народа.
Пий XI - папа римский с 1922 г.
Кампанья - область южнее Рима.
Он пишет о... Лютере - книга Д. С. Мережковского "Лютер" (из трилогии "Реформаторы") была издана посмертно на французском языке в 1941 г. и в 1991 г. по-русски в Нью-Йорке.
Веласкез (Веласкес) Диего (1464-1524) - испанский живописец.
Ливии Тит (59 до н. э. - 17 н. э.) - римский историк, автор "Римской истории от основания города".
д'Аннунцио Габриеле (1863 - 1938) - итальянский писатель и политический деятель.
Тарпейская скала - согласно легендам, дочь правителя на Тарпейской скале в Риме во время войны с племенем сабинов (у которых римляне похитили женщин) обещала впустить их в крепость, если они отдадут ей то, что носят на левой руке, имея в виду браслеты. Взяв крепость, сабины буквально следуя договоренности, побросали на изменницу-дочь щиты, забив ее до смерти. В дальнейшем с Тарпейской скалы сбрасывали осужденных на смерть преступников.
Марк Аврелий - речь идет о конной статуе римского императора, правившего в 161-180 гг.
"башня" на Таврической (д. 25, кв. 24, ныне д. 35) - имеются в виду собрания в квартире Вяч. Иванова в 1905-1909 гг.