Яковенко Валентин Иванович - Огюст Конт. Его жизнь и философская деятельность

ление удержать Конта от раздоров с разными академиками и учеными; отсюда и ее сочувственное отношение к его философским работам. И вдруг на долю другой женщины выпадает вся честь быть ближайшим другом, даже "истинной супругой" гениального философа. Нет, она этого не допустит.

   Она обращается к Литтре, самому выдающемуся из учеников Конта, и с его помощью пытается примириться с философом или, по крайней мере, отговорить его от прославления другой женщины. Ее агитация вызвала разговоры в среде учеников основателя позитивизма, - разговоры, заставившие его объясниться с ними на общем собрании; а затем Литтре написал ему по этому же поводу письмо, в котором касался между прочим своей семейной жизни и призывал учителя к примирению. Конт был раздражен вмешательством жены в его взаимоотношения с Клотильдой и в ответном письме Литтре излагает историю ее побегов, тяжесть своей жизни с нею и так далее. Он говорит искренне и гораздо резче, чем в письме к Миллю.

   "Госпожа Конт, - пишет он, - привычная комедиантка; она почти всегда держится, точно на сцене, в особенности в отношениях с Вами... Между мною и ею никогда не было нравственного единения... Главная причина тому заключалась в особенностях характера этой совершенно лишенной всякой женственности натуры... Одаренная большим умом, а раньше и громадной энергией, она почти совсем лишена той нежности, которая составляет главную отличительную особенность ее пола". Поведение ее во время их супружеской жизни было "чрезвычайно непристойное"; она не питала ни к кому чувства истинной привязанности; ей "более чем чужды" были другие альтруистские чувства: уважение и доброта; она "везде отыскивает свои права и игнорирует свои обязанности"; "ум служит ей только для придумывания софизмов, чтобы оправдать свои порочные наклонности, а характер - чтобы восставать против всяких моральных правил"; она стремилась, главным образом, "к полному и грубому господству"; "полное отсутствие нравственных принципов позволяло ей прибегать к самым крайним средствам и поступкам, доходившим до побегов, когда я противился ее преступным действиям".

   В таком же тоне говорит Конт о жене и в своих "Исповедях", постоянно называя ее "недостойной супругой".

   Трудно сказать, насколько философ беспристрастен в этой своей характеристике. Мы привели ее, так как, во-первых, не располагаем другими материалами для выяснения отношений между Контом и его женою; во-вторых, считаем ее не далекой от истины, и, в-третьих, если она и не совсем правильна, то, во всяком случае, точно и достоверно передает отношение и чувства самого Конта, а они-то и представляют для нас в данном случае наибольший интерес. Как бы там ни было, Конт чувствовал себя глубоко несчастным в своей семейной жизни. Из-за этой женитьбы он разошелся с родными; у него не было детей; таким образом, вся сила его интимных чувств сосредоточивалась невольно на одной привязанности к жене. Как человек в высшей степени чувствительный и сентиментальный, хотя больше сознательным, чем непосредственным образом (мы убедимся в этом из отношений к Клотильде), он искал нежной женской души, а этого-то именно и недоставало Каролине. Он мог простить ей многое, простить даже ее "преступные шалости", но никак не мог примириться с тем, что вместо нежного чувства встречал с ее стороны холодный расчет или, в лучшем случае, холодный ум. К тому же Конт был чрезвычайно самолюбив. Он до конца жизни своей не мог простить Каролине, что она как-то поставила одного журналиста выше него, тогда еще неизвестного философа. Понятно, что при таких условиях (мы не говорим уже о "побегах" и других подобных выходках Каролины: может быть, они вызывались не одними ее "преступными шалостями", а и тяжестью жизни с самолюбивым, придирчивым философом) оставался один выход: разойтись. И удивительно еще, как они прожили вместе целых семнадцать лет.

   На брак у Конта был свой довольно оригинальный взгляд. Он различал в нем единение легальное и единение нравственное. Первое может быть нарушено только в случаях чрезвычайной важности, и беспристрастие Конта было так велико, что он не признавал себя в подобном положении. Что же касается второго, нравственного единения, то оно всегда может быть прекращено при недостойном поведении одного из супругов, и если при этом детей нет, то все отношения сводятся к материальным обязательствам. "Общество не может и не должно требовать, чтобы сердце отказалось от дальнейшего развития только потому, что его первый шаг не удался безукоризненно". Но разошедшиеся супруги обязаны в своих любовных отношениях сохранять чистоту. "Моя святая страсть, - говорит Конт о своих отношения с Клотильдой, - навсегда останется столь же чистой, как и глубокой". В этой чистоте, требуемой философом, однако, много тумана. Сам же он упрашивал свою возлюбленную дать ему более реальное доказательство своих чувств, и если бы она не отклонила его настойчивых требований, то что бы сталось с его пресловутой чистотой? В материальном отношении Конт обеспечил свою жену пенсией сначала в три тысячи франков, а позже, когда его собственное материальное положение ухудшилось, в две тысячи франков. Деньги эти он выплачивал до конца жизни своей и завещал своим последователям продолжать выдачу пенсии, если жена его откажется от всяких прав на оставляемую им собственность в виде трудов и домашней обстановки. Дело в том, что Конт был связан брачным контрактом, по которому признавалась полная общность имущества, какое окажется у супругов. Для последователей религии человечества была, само собою понятно, дорога вся обстановка, в которой жил их первоучитель; затем, он оставлял разные реликвии от культа Клотильды; наконец, сочинения и так далее. На все это могла предъявить свои права жена. Конт рассчитывал удовлетворить ее пенсией и в таком духе составил завещание. Но распря между супругами продолжалась и после смерти философа. Каролина не могла перенести прославления и обоготворения Клотильды. Она горделиво отвергла пенсию, уничтожила в судебном порядке силу духовного завещания и завладела всем достоянием своего четырежды брошенного супруга. Само завещание, в высшей степени характерное и важное как биографический материал, с "Исповедями", перепиской с Клотильдой и так далее, долго лежало под спудом женской непримиримости и ненависти и увидело свет Божий только в 1884 году.

   Так жестоко поплатился Конт за свою необдуманную женитьбу. Ему было сорок четыре года, когда он окончательно разошелся с Каролиной. Едва ли он мог рассчитывать на новое счастье, новую любовь. Философские занятия всецело поглощали его, и он, пожалуй, даже рад был покою и уединению, наставшему, наконец, в его жизни. Теперь ни бесплодные беспокойства и тревога, ни подозрения, ни ревность, ни вообще вся эта масса неприятностей, вытекающих из мелочных ежедневных столкновений, - я не говорю уже о побегах жены и других подобных крупных обстоятельствах, - не будут нарушать спокойное течение его жизни. Он посвятит всего себя своему призванию. Даже материальный вопрос потеряет до некоторой степени свою остроту, так как ему, отныне скромному холостяку, можно будет вести соответствующий образ жизни. Но сердце, не изведавшее еще настоящей любви, не разделяло доводов рассудка. Конту суждено было на пятом десятке лет полюбить по-настоящему, полюбить так, как любит человек один только раз в своей жизни. Жестокая судьба и тут подстерегала нашего злополучного философа. Любовь эта осталась, собственно, неразделенной, и трудно сказать, чем бы она кончилась, если бы неумолимая смерть не унесла в могилу предмет его страсти. Философ полюбил со всем юношеским пылом и не только оставался верен до конца дней своей любви, но даже превратил ее в предмет поклонения и молился на свою Клотильду, как на божество. Роман развивался очень быстро: в течение какого-нибудь года все было кончено, и Конту оставалось жить одними только воспоминаниями. Но в течение этого года он, видясь ежедневно по нескольку раз со своей возлюбленной, успел написать ей девяносто шесть писем и получил от нее почти столько же. Такова была энергия его поздней любви! Эта переписка вместе с последовавшими затем ежегодными "Исповедями" Конта служит прекрасным материалом для выяснения отношений между ними. Ввиду громадного значения, какое неожиданно вспыхнувшая страсть философа имела для всей его остальной жизни и для его учения, мы остановимся подольше на этом моменте.

   Клотильда де Во была несчастнейшая женщина. Она вышла замуж за какого-то мерзавца, не зная того, - мерзавца, скоро угодившего на каторгу. Тридцатилетняя замужняя женщина, но без мужа, неопытная в житейских делах, не обладавшая никакими профессиональными знаниями, к тому же болезненная, осталась на руках своих небогатых родных. Она была довольно красива, обладала добрым, нежным сердцем и природным умом; в период знакомства с Контом у нее обнаружились даже литературные склонности: ей предложили писать фельетоны по вопросам педагогики и критики женских романов в одной ежедневной газете; затем она написала роман, не увидевший, впрочем, света. Как бы то ни было, это была не совсем заурядная женщина. Она представляла собою прямую противоположность сухой, положительной, рассудительно-материалистической Каролине. Конт встретил ее в первый раз в 1845 году в одном знакомом семействе. Некоторая общность семейного положения сразу сблизила их. От обаятельного образа страдающей женщины повеяло добротой, нежностью, ласкою, повеяло тем, чего измучившийся философ тщетно ожидал целых семнадцать лет от рассудительно-умной, но бессердечной и нечувствительной Каролины. Скоро между ними завязалась переписка. Уже в своем четвертом письме философ пишет ей, что его не удовлетворяют одни возвышенные влечения всеобщей любви, вызываемые в нем его собственными философскими размышлениями, и что действительные потребности любви не находят удовлетворения в смутных философских концепциях. Одни эмоции нисколько не противоречат другим; напротив, по его мнению, они находятся в соответствии и взаимно возбуждают друг друга. Красота физическая, нравственная и умственная обладают внутренним родством и благодаря ему получают надлежащую взаимную оценку. Нравственный подъем духа наравне с умственным особенно необходим в такого рода работах, какими занимается он, - в той социальной философии, которая стремится развивать, насколько возможно, величие человеческой природы; а это последнее зависит больше от благородства, чем от широты понятий. "Без всякой сентиментальной аффектации, - прибавляет философ, - я должен сказать, что своим сладостным нравственным возрождением я обязан Вам. И какой громадный контраст представляет это состояние по сравнению с тем, в каком я находился раньше!.." Клотильда поняла, какое чувство заговорило в Конте; ей было неприятно, и она написала, что если бы она не привыкла в продолжение долгого времени скрывать своего сердца, то она вызвала бы у него скорее сожаление, чем нежное чувство. "Вот уже год, - говорит она, - как я каждый вечер спрашиваю себя, буду ли я иметь силы прожить следующий день... С такими мыслями не делают безрассудных поступков". Конт сознается в своей ошибке, обещает побороть себя, подчинить "восхитительную страсть, охватившую его", "чувству нравственного совершенства", признавать и уважать добродетельные границы, в которые возвратила его Клотильда. Он обвиняет в грубости мужской пол.

   "Вы должны были заметить во мне, - пишет он, - эту странную и поразительную особенность, которая дала мне возможность сохранить при полной физической зрелости всю свежесть и горячность юности со всеми преимуществами ее непосредственности и со всеми неудобствами ее неопытности... Но Вы не можете знать, насколько мое экспансивное сердце, ни разу не раскрывавшееся еще как следует, отличается чувствительностью. Так мало вероятным представлялось, чтобы Вы могли встретить во мне единое, чистое, глубокое чувство... И, однако, нет ничего более верного, так как моя формальная женитьба была вызвана, в сущности, не истинной страстью, а необдуманным благородством... Да послужит это обстоятельство извинением мне в Ваших глазах за мои чувства..."

   Клотильда увидела необходимость еще решительнее заявить о невозможности тех чувств, о которых говорил и писал ей философ.

   "Именем того чувства, - отвечает она ему, - какое Вы питаете ко мне, прошу Вас, работайте над обузданием страсти, которая сделает Вас несчастным. Любовь без надежды убивает душу и тело... Вот уже два года, как я люблю одного человека, от которого меня отделяет двойная преграда. Тщетно я пыталась превратить это гибельное чувство в любовь матери, в нежность сестры, в преданность друга, - оно терзало меня во всяком виде. И я снова начала жить только тогда, когда набралась храбрости уйти, удалиться. Теперь мне особенно необходимо спокойствие и деятельность. Сохраните Вашу дружбу ко мне и верьте, что я ценю как следует Ваше сердце... Я желаю, чтобы Вы не приходили ко мне. Пощадим наши чувства друг к другу..."

   Теперь только Конт убедился, что он ошибался и что судьба взваливает на его плечи страшную тяжесть неразделенной любви.

   "Благодарю Вас сердечно, - пишет он ей, - за Ваше мучительное доверие... Конечно, было бы еще лучше, если бы это решительное заявление было сделано тотчас после фатального проявления моих злополучных чувств, которые в таком случае не могли бы так глубоко укорениться в моем сердце. Как бы там ни было, лекарство, я думаю, будет принято еще вовремя, чтобы помешать нежелательному развитию страсти, могущей погубить во мне даже рассудок... Я думал, что мне необходимо только обуздать мои чувства и ввести их в границы, желательные Вам, сохраняя их в душе. Но теперь речь идет о гораздо большем. Ради Вас и ради самого себя я должен употребить все мои силы, чтобы погасить единственную истинную любовь, какую только я способен чувствовать... Верьте, сударыня, я успею овладеть собою. Моя любимая философия, не распускающаяся в пустых словах, может, смотря по надобности, вдохновить человека на отречение так же, как и на деятельность. Она предохранит меня от всякой безумной борьбы с явно непреодолимыми препятствиями. Я снова буду искать, как мне уж не раз приходилось, отвлечения и вознаграждения за незаслуженные несчастья моей личной жизни в общественной деятельности... Пусть человечество извлечет пользу из этой чрезвычайной, но неизбежной жертвы! Я должен с этих пор удвоить свою любовь к нему. История показывает, что человечество никогда не бывает неблагодарным. Но - увы! - оно наградит меня своею святой вечной любовью лишь много времени спустя после того, как я буду неспособен уже воспринять это неизреченное утешение, которое доступно бывает людям только в виде идеального предвкушения..."

   Но да не подумает читатель, что Конт в самом деле решительно вознамерился подавить свою страсть. Впрочем, может быть, он и искренно принимал такое решение, но ему не удалось привести его в исполнение. Немного позже, обращаясь снова к своим чувствам, он говорит, что если станет свободным человеком, то не женится ни на ком другом, кроме Клотильды, а если она не пожелает этого, то останется одиноким. "Мое сердце, - заключает он, - видит в Вас, в конце концов, истинного друга в настоящее время и достойную супругу в мечтах о будущем". С этих пор философ начинает величать Клотильду, несмотря на ее то решительные отказы, то уклончивые ответы, своею истинной супругой. Так, на вышеупомянутое письмо она отвечала:

   "Я несколько раз перечитывала Ваше письмо, стараясь понять чувства, которые подсказали Вам его... Но я совершенно не могла понять Вас... Я чувствую к Вам глубокое уважение и искреннюю привязанность. Величайшим удовольствием для меня было бы также дать Вам положительное доказательство моих чувств к Вам... Но в моем положении нет ничего мистического, и мне нечего поверять Вам, кроме того, что я уже сказала... Что касается моего сердца, то позвольте мне не думать о нем. Я буду Вашим другом всегда, если Вы хотите этого; но больше, чем другом, я не буду для Вас никогда. Смотрите на меня как на женщину уже не свободную и будьте вполне уверены, что при всех моих печалях у меня найдется место для великих привязанностей. Никто больше меня не сострадает бурям сердца, но они разбили меня, и я чувствую себя беспомощной перед ними... Я прошу извинения, что посылаю Вам такое письмо. Ложные и двусмысленные положения для меня невозможны: я пыталась, как могла, рассеять Ваши сомнения относительно меня..."

   Тут все ясно. Но Конт не унывает. Он находит, что сладко любить можно и без взаимности. Она будет дамой его сердца, а он - рыцарем, ведущим борьбу с анархическим разложением современного общества, и она будет вдохновлять его в предстоящей работе (философ обдумывал тогда свой второй капитальный четырехтомный труд - "Систему положительной политики"). Клотильда поколебалась.

   "Ваша нежность ко мне и Ваши высокие качества привязали меня искренно к Вам и побуждают меня подумать о нашей судьбе. Я попробовала обсудить с самой собою вопросы, на которые в разговоре с Вами обыкновенно набрасывала покрывало молчания. Я спросила себя: как в положении, подобном моему, можно было бы подойти ближе всего к счастью, и пришла к мысли, что для этого необходимо довериться серьезному чувству. Со времени моих несчастий моей единственной мечтой было материнство. Но я дала себе слово соединиться только с человеком достойным и способным понять это. Если Вы считаете себя в силах принять всю ответственность, налагаемую семейною жизнью, скажите мне, и я решу свою судьбу... Отвечайте мне со всем спокойствием и рассудительностью, требуемыми таким важным вопросом. Я Вам выскажу определенно свои чувства. Не приходите ко мне... Я Вам доверяю остаток своей жизни..."

   Конт читает и перечитывает это письмо на коленях перед "алтарем" (креслом Клотильды). Конечно, он принимает на себя все последствия и все обязательства их окончательного сближения. Конечно, он также мечтает о возвышенных чувствах отца, и как сладко ему представлять себя отцом ребенка Клотильды. Конечно, он будет считать себя с сегодняшнего дня неразрывно связанным с нею, - все равно, получат или не получат общественную санкцию их отношения. Отныне она - его действительная супруга. Пусть она не медлит с полным и решительным доказательством своих чувств по отношению к нему. Без этого, говорит он в следующем письме, "наше соединение все еще не будет отличаться прочным характером и его будет смущать малейшая вещь". Без такого запечатления их союза он не будет уверен, что она так же безусловно принадлежит ему, как он ей. Он с великим беспокойством ожидает ее решительного ответа. Казалось, настала пора осуществиться всем его мечтам, настала пора неизреченного счастья, которого он ожидал так долго и так тщетно. Разве он не заслужил его своею безупречно нравственной жизнью и разве он не был способен взять и насладиться им? Это был, так сказать, апогей счастья Конта, но - увы! - счастья в мечтах. Клотильда остановилась перед решительным шагом. Почему? По-видимому, она сознавала, что недостаточно любит философа, чтобы стать его женой, а поступить в данном случае по расчету... может быть, не стоит.

   "Простите мое неблагоразумие, - отвечала она на предложение Конта, - я чувствую себя бессильной перед всем тем, что дышит страстью. Прошлое еще терзает меня, и я обманывалась, рассчитывая, что могу справиться с ним... Дайте мне время..."

   Такой ответ для Конта был неожиданностью. Он отвечал укорами.

   "Как! - пишет он, - в пятницу Вы сами пообещали мне неожиданное блаженство в близком будущем, в субботу Вы подтвердили это, в воскресенье Вы уже уклоняетесь, а в понедельник Вы берете назад свое слово! Не значит ли это немного злоупотреблять женскими правами?.."

   Клотильда не чувствовала, однако, себя виновной.

   "Я неспособна отдаваться без любви, - отвечает она ему. - Я знаю брак и знаю себя лучше первого ученого в мире... Умоляю Вас, не говорите о своих правах и своих жертвах в воскресенье: и то, и другое - иллюзия. С женщиной тридцати лет не обращаются, как с маленькой девочкой. Я была виновата и сознаю это. Я страдаю из-за своего поступка; но я страдаю слишком сильно для того, чтобы Вы еще напоминали мне об этом... Наш разговор в воскресенье изменил мой взгляд на наши отношения: ничто не заставит меня отказаться от моего плана".

   Она предлагает ему дружбу, советует забыть, что она женщина, и жить, как живут вообще холостые люди. Философ соглашается принять ее дружбу, хотя заявляет, что никогда не перестанет любить ее. Что же касается второй половины ее советов, то он отвергает их, находя их невозможными для себя.

   "Это все равно, - говорит он, - что отдать свою душу Вам, а тело кому-либо другому; мое сердце неспособно на такое раздвоение. Я умею страдать и уважать, но ни лгать, ни раздваиваться. Я не могу глядеть на Вас иначе, - прибавляет он все-таки, - как на своего истинного друга в настоящее время и на свою достойную супругу в близком будущем".

   Запоздалая любовь философа близилась, однако, уже к развязке, не зависящей от рук человеческих. У Клотильды, женщины вообще слабой и болезненной, открылась чахотка. В то же время она всеми силами души своей рвалась выбиться на дорогу независимой трудовой жизни. Попытки ее устроиться в газете окончились неудачно. Среди всех этих невзгод, видя страдания Конта, она еще раз возвращается к мысли принять его любовь, но так нерешительно, что сам философ отклоняет ее. В конце концов он примирился, по-видимому, со своим положением и пишет ей:

   "Воодушевленный, хотя - увы! - несколько поздно, благородной страстью, которая одна должна господствовать надо мной, я вынужден подчиниться достойным образом своей неизбежной судьбе, какой бы суровой она ни представлялась мне. Я осознал, наконец, необходимость искренно подготовить себя к самому неблагоприятному разрешению нашего вопроса, но вместе с тем и самому вероятному, принимая, что Ваше отношение ко мне никогда не перейдет за границы дружбы".

   С этих пор он будет смотреть на себя и на нее как на жениха и невесту, разлученных непреодолимыми обстоятельствами, или как на супругов, вынужденных по мотивам первостепенной важности жить по-братски. За себя он мог ручаться, что не изменит своей любви и не даст повода к ревности. А Клотильда? Ведь она может полюбить другого. Эта мысль приводила Конта в ужас, и он старается дать понять Клотильде, что она должна пообещать, что их платоническая любовь никогда не будет нарушена таким образом. Трудно сказать, дала ли бы подобное обещание Клотильда, так как она резко заявляла ему, что "никогда не впадала в посмешище спиритуализма". Всякие платонические чувства, по-видимому, были совсем не в натуре этой живой и непосредственной женщины. Но сама судьба, отнимая у философа единственное утешение всей его личной жизни, спасала его, быть может, от горчайших терзаний и мучений. Чахотка быстро развивалась у Клотильды, и, проболев несколько месяцев, она умерла на руках Конта.

   Не стало любимой женщины, но любовь продолжала гореть в душе философа ровным, чистым пламенем. Живая Клотильда могла причинять ему боль и горе, могла вызывать раздражение; с нею у него могли быть и были несогласия. Мертвая же она сразу стала образцом недосягаемого совершенства. Чувство, не нашедшее себе реального удовлетворения, обратилось в спокойно-рассудительный религиозный экстаз. Не к облеченной плотью красивой молодой женщине обращался теперь духовный взор Конта, а к эфирному образу идеальной женщины, матери всего человечества, истинному представителю собирательного человечества! На первых порах, прославляя ее в своих "Исповедях", он вспоминает еще о "чистых ласках", "любовных взглядах, возбуждающих энергию мысли и дающих чувствовать всю прелесть существования", и т. д. Но скоро всякий намек на что-либо плотское исчезает и остается одно только платоническое восхищение и религиозное преклонение. Если вначале он протестовал в. глубине души против разных преград, которые она ставила развитию их чувства, то теперь радуется, что их общение не потеряло своего исключительно чистого характера.

   "Скоро мне исполнится пятьдесят лет, - пишет он там же, - и я уже освободился, благодаря тебе, от вожделений, не сделавшись оттого менее чувствительным к сладостным душевным движениям. Я достиг; хотя поздно, того высшего нравственного совершенства, того беспрерывного вдохновения всеобщей любовью, которого многие люди, даже знаменитые, никогда не достигали... Это высшее господство над самим собою составляет последнее, и вместе с тем самое ценное, приобретение каждого человека. Без тебя я никогда не мог бы оценить его надлежащим образом".

   В своих "Исповедях" Конт постоянно обращается к Клотильде, как к живой, сообщает ей обо всех успехах позитивной религии, о своем положении "первосвященника" и пишет их аккуратно каждый год. Он перечитывает ее письма и, чтобы сделать наслаждение постоянным и длительным, читает по одному письму и именно в то число, когда оно было написано. Он преклоняется перед креслом, на котором обыкновенно сидела Клотильда, хранит как религиозные реликвии цветы, присланные ею; наконец, начинает прямо молиться на нее. Клотильда превращается в настоящую святую, в его ангела-хранителя.

   "Единственно тебе, моя святая Клотильда, - читаем в ежедневных молитвах, составленных философом, - я обязан тем, что не умру, не испытав должным образом возвышенных чувств, свойственных человеческой природе". "Благородная и любящая покровительница, - читаем в другом молении, - твое непреходящее восхитительное влияние коренным образом улучшило всю мою нравственную и даже физическую природу. В особенности я благодарен тебе за то, что ты вдохнула в меня чистое чувство, истинного смысла которого я не понимал до тебя и которое, я надеюсь, будет поддерживаться и далее, благодаря естественной устойчивости твоего свободного влияния. Твое ангельское вдохновение будет все больше и больше овладевать мною и направлять мою дальнейшую жизнь, как общественную, так и частную, совершенствуя мои чувства, расширяя мысли и облагораживая поведение... Мертвая, как и живая, ты, моя святая Люция (героиня повести, написанной Клотильдой), навсегда должна остаться истинным центром моей второй жизни, которою я тебе главным образом обязан..."

   В завещании Конт просит положить тело его, когда он умрет, в один гроб с Клотильдой, а если это окажется невозможным, то, по крайней мере, схоронить их в одной общей могиле, перед которой в свое время "преклонится с признательностью коллективное знамя возрожденного Запада".

   Я привел достаточно подлинных выдержек, чтобы читатель мог составить себе ясное понятие об этой необычной любви нашего философа. Основатель позитивной школы оказывается повинным в самом идеальном платоническом чувстве. От платонического чувства, которое бывает лишено страсти, он легко переходит к рассудительному религиозному поклонению, при этом женщине, естественно, отводится первое место. С течением времени Клотильда получает себе в сотоварищи Розалию (так звали мать Конта) и Софию (служанку Конта, у которой он крестил вместе с Клотильдой ребенка). Нас поражает эта удивительная способность отрешаться от действительной жизни и жить фантомами собственной мысли! Уединенный, изолированный мыслитель, лишенный, собственно, всяких семейных и родственных связей, без друзей, всецело погруженный в свои размышления и мечты о будущем устройстве человечества, создает, взамен реальных недочетов в своей жизни, идейные утехи. Отцом (своего еще живого отца он считал недостойным) для него является Кондорсе; матерью - его мать Розалия, с которой при жизни он также не ладил и которую признал только после ее смерти; супругой - Клотильда; дочерью - упомянутая София; братьями и сестрами - также посторонние люди, которых он и не видел, быть может, даже в лицо. Клотильда, его отношения с ней послужили толчком для подобного рода фантастических построений. Раз вступивши на этот путь, он скоро дошел и до своих великих фетишей. Если мысль о религии человечества явилась прямым последствием всего философского учения Конта, как то допускает и Милль, то далеко нельзя сказать этого относительно его религиозного культа. Тут, несомненно, сказалось громадное влияние Клотильды, и не самой ее личности, вообще довольно жизненной, как мы видели, а сложившихся между ними взаимоотношений.

  

  

   Конт не был философом-отшельником, разрабатывающим в тиши кабинета философские схемы и принципы. Уже по самому характеру своей положительной философии, в которой первенствующее значение отводится социологии, он должен был чутко относиться к различным общественным движениям своего времени. Кроме того, юность, проведенная в революционных кружках и в обществе Сен-Симона, была закваской на всю жизнь. С течением времени мог измениться взгляд на тот или другой вопрос, могло измениться даже само мировоззрение, но не могло пропасть тяготение к общественной жизни и деятельности. Конт не только признавал, но и на собственном примере показал, что действительная философия не замыкается в схоластических выкладках и метафизических отвлеченностях, а, напротив, отвечает на все запросы жизни и руководит человеком. Остановимся на более крупных фактах.

   На глазах Конта разыгрались две революции: 1830-го и 1848 годов. И в том, и в другом случае он не оставался посторонним зрителем, хотя и не кидался в самый разгар политических страстей, вообще чуждых ему. Июльскую революцию он приветствовал как желательное явление. Когда же надежды, возлагаемые на нее, не оправдались и недовольство против правительства Луи-Филиппа начало принимать острый и опасный характер, тогда Конт во главе постоянного комитета политехнической ассоциации выступил с адресом к королю. В этом адресе, редактированном философом, указывается на всеобщее недовольство массы населения, ожидавшей от "великой Июльской революции" какого-либо положительного улучшения в своем политическом и социальном положении, между тем как все дело свелось к простой перемене власти. Причины тому: легкомысленное самохвальство законодателей, пожелавших присвоить себе славу и выгоды общественного обновления, по отношению к которому они были, собственно, совершенно посторонними лицами; чрезвычайно небрежное отношение палат и министров ко всему тому, что касается народного образования; их презрение к желаниям народа принимать участие в общественных выгодах в меру своих трудов на общую пользу; наконец, признанная несостоятельность в умственном и нравственном отношении тщеславной аристократии, которая не имеет никаких других прав на руководящую роль в обществе, кроме своего рождения и богатства. Таковы, по мнению адресатов, коренные - явные и скрытые - причины обнаружившегося недовольства народа. Подавленное в данный момент недовольство это неизбежно проявится вновь при всяком удобном случае. Поэтому, считая, что палаты по своей политической неспособности и нравственной дряблости не доведут до сведения его величества истинного положения вещей и не укажут средств, могущих поправить дело, комитет политехнической ассоциации считает себя вправе обратиться прямо к нему и предложить его величеству свое содействие против всяких анархических попыток, но вместе с тем просит его вступить на путь самых широких прогрессивных реформ - единственный путь, согласный с истинным духом современного общества. В этом адресе высказывается уже, хотя еще нерешительно, основная мысль Конта: борьба с анархией при помощи самых широких общественных реформ, и, в частности, указывается три области, где необходимость таких реформ чувствуется всего сильнее, именно: народное образование, экономическое положение трудящихся классов и отжившие свой век привилегии аристократии. Адрес остался без последствий.

   Вскоре после этого Конт попал в переделку, которая могла плохо кончиться для него. Он уклонился от зачисления в национальную гвардию, когда того потребовали власти. Призванный к ответу перед дисциплинарным судом, он заявил среди прочего, что национальная гвардия, по мысли закона, учреждается для того, чтобы защищать правительство, устанавливаемое Францией для себя. "Если бы, - продолжал он, - дело шло единственно о поддержании порядка, я не уклонялся бы от тягостей, налагаемых этим законом; но я отказываюсь принимать участие в исключительно политической борьбе. Я никогда не брошусь на правительство с оружием в руках. Но, будучи республиканцем по сердцу и мыслям, я не могу присягнуть, что буду защищать, с опасностью для своей жизни и жизни других людей, правительство, с которым я вступил бы в бой, если бы был человеком действия". За уклонение от поступления в национальную гвардию суд приговорил его к аресту на три дня. Только какая-то случайность спасла философа от более жестокого наказания за такое бесстрашное объяснение. Под арестом Конту сиделось, по-видимому, недурно: он захватил с собою много книг, бумаги, чернил и т. д.; ученики, которым он давал уроки, приходили к нему в камеру, и он продолжал там заниматься с ними. Жена тотчас же навестила его; одним словом, Конт сразу же устроился в тюрьме, как дома, - словно рассчитывая пробыть в ней целые месяцы.

   В 1831 году Конт начал читать свои общедоступные бесплатные лекции по астрономии в здании мэрии, продолжавшиеся до 1848 года. Чтения происходили по воскресеньям. Они предназначались для публики, не обладавшей математическими познаниями, и посещались даже рабочими. Последних, да и вообще всю собиравшуюся на лекции публику привлекала не столько астрономия, сколько те общие идеи, которые излагал попутно философ: значение астрономии, связь ее с другими позитивными науками, наконец, основные идеи позитивизма вообще. Конт невольно стремился превратить свои лекции по астрономии в философские чтения, в курс позитивизма. От отвлеченной науки он переходил к социальным вопросам времени и, ввиду бесконтрольного и безграничного господства капитализма, говорил о необходимости вмешательства государства в отношения между предпринимателями и рабочими. Само собою понятно, что такие речи нравились и вызывали одобрение публики, собиравшейся слушать их. Два раза философ заходил так далеко в "ненадлежащие сферы", что вызвал вмешательство администрации. Однажды он позволил себе сделать несколько иронических замечаний по поводу того лицемерия, которое так часто выдается за религиозное чувство. Духовные журналы забили тревогу. Министр народного просвещения послал на лекцию инспектора послушать, что говорит философ. Это был Жоффруа Сент-Илэр. Он дал заключение в пользу Конта, и тот мог беспрепятственно продолжать чтения. Но в другой раз ему сделали замечание, чтобы он не выходил за пределы своего предмета, и в ответ на его стремление превратить лекции по астрономии в лекции по позитивной философии власти пригрозили прекратить их совсем. С течением времени Конт обработал свои лекции в общедоступный курс по философии астрономии, изданный им в 1845 году.

   В 1835 году мирные занятия философа снова были нарушены политическими событиями. В Лионе вспыхнуло восстание, которое привело многих людей на скамью подсудимых. Между последними находился Арман Марраст, редактор революционной газеты, а впоследствии президент Учредительного собрания. Он выбрал себе в защитники Конта. Философ не отказался от такой чести, хотя и рисковал потерять место репетитора в Политехнической школе.

   Наиболее деятельное участие в политической жизни своего времени Конт принял в бурные дни революции 1848 года. Он не сражался на баррикадах и не призывал народ к оружию. Он всегда был далек от каких бы то ни было насильственных действий, а в 1848 году более, быть может, чем когда-либо раньше. К этому времени у него уже было совершенно определенное воззрение и на устройство будущего общества, и на те пути, которыми человечество вернее всего может достигнуть его. Но вместе с тем мыслитель-реформатор не мог молчать, когда все общество, казалось, было потрясено до самых основ своих и готово было обратиться от политических реформ, перемещавших власть из одних рук в другие, к социальным, обеспечивавшим за трудящейся массой участие в благах цивилизации. Насколько Конт чувствовал себя одиноким среди политических партий того времени, боровшихся за власть, показывает его письмо к Миллю, написанное еще в 1845 году. Существующий порядок, говорит он, не отличается ни малейшей устойчивостью; он неизбежно рухнет со смертью Луи Филиппа, и две партии, вступят в борьбу за власть. Одна из них - ретроградная, слишком непопулярная, чтобы иметь какой-либо серьезный успех; другая - революционная, воодушевленная не столько принципами, сколько страстями и имеющая много реальных шансов на временный успех. Обращаясь к своему положению среди этих партий, он замечает, что от ретроградной он может ожидать если не признания, то, по крайней мере, терпимости, тогда как среди торжествующих революционеров, в особенности тех из них, которые воодушевляются учением Руссо, он встретил много противников, и притом противников, "привыкших не останавливаться ни перед какой жестокостью и прибегающих систематически к гильотине как к средству единообразного разрешения всех социальных несогласий".

   "Помимо сильной личной ненависти, какую питают ко мне коноводы, - пишет философ, - нетрудно понять, что предрассудки, свойственные массе этих буянов, легко могут побудить их освободиться насильственным образом от человека, философские взгляды которого прямо противоречат их гибельным утопиям. Наиболее благоразумные из деловых людей начинают понимать, что позитивизм представляет у нас единственную умственную преграду, которую они могут с надеждой на успех противопоставить в настоящее время анархическому разливу коммунизма..."

   Ввиду всего этого Конт думает, что в случае торжества революционной партии ему придется искать убежища в Англии.

   Расхождение между Контом и французскими революционерами 40-х годов было одним из тех общественных противоречий, какими движется человеческий прогресс. Конт, будучи, можно сказать, основателем социологии, не мог, конечно, отрицать всей силы и важности внешних условий человеческой деятельности; но центр тяжести для него все же лежал во внутренней природе человека. Он призывал людей первым делом к духовному перевороту; он требовал, чтобы они решительно и последовательно отказались от старого мистического и метафизического мировоззрения и усвоили новое позитивное учение. Только личность, возродившаяся умственно и нравственно из анархии разлагающегося общества, только личность, восстановившая гармонию между своей личной и общественной жизнью, только личность, воодушевленная любовью к другим, является истинным деятелем на пользу общественного порядка и прогресса. Так думал Конт и полагал, что с революционерами, выдвигавшими на первый план общественный или даже просто политический переворот и не придававшими особенного значения тому умственному и нравственному сумбуру, который царил повсюду вокруг них, - у него не может быть ничего общего. Мало того, зная, что в пылу страстей простое несогласие представляется противодействием, припоминая исторические параллели и придавая своей проповеди позитивизма непомерное, не соответствовавшее действительности значение, - он опасался всяческих бед для себя лично в случае торжества революционеров. Однако дальнейшие события нисколько не оправдали его опасений. Переворот совершился. Национальное собрание обсуждало вопрос об организации труда и, хотя обнаружило при этом крайнюю несостоятельность, однако не отказалось проделать некоторый опыт. Что же наш философ, проповедник антианархического, антиреволюционного, антиполитического учения? Он не только не собирается бежать в Англию, но выступает со своей программой общественных преобразований. Оказалось, что те, кого он называл революционерами, нисколько не помешали ему говорить печатно со всеми, желавшими слушать его, собирать приверженцев, проектировать упразднение существовавших властей, ставить на их место другие и так далее.

   В то время, как на улицах Парижа раздавалась пальба, Конт обдумывает свою прокламацию ко всему европейскому Западу, в которой он предлагает организовать свободную ассоциацию для распространения позитивного образования среди народа под девизом "Порядок и прогресс".

   "Предварительная переработка убеждений и нравов, - говорит Конт, - составляет единственно прочное основание для постепенного преобразования учреждений; преобразование это будет совершаться по мере того, как общество будет свободно усваивать основные принципы того окончательного устройства, к которому всегда стремились лучшие силы человечества. Таким образом, разумное народное образование становится теперь главной, действительно необходимой мерой для естественного завершения великой революции. Эта необходимость хорошо понимается самими пролетариями, которые, несмотря на все удивительное благородство своих непосредственных инстинктов, сознают, как необходимо для них систематическое развитие".

   Ассоциация "Порядок и прогресс" ставила своей целью знакомить народ путем даровых лекций, доступ на которые должен быть свободным и неограниченным; с одной стороны - с науками математическими, физическими, химическими, биологическими, а с другой - с историей, составляющей необходимое преддверие истинной науке об обществе. Не предрешая частностей и предоставляя их на усмотрение лекторов, прокламация устанавливала лишь общий характер чтений: все они должны быть проникнуты социальным чувством, и ум должен рассматриваться как первый министр сердца, так как в сущности есть одна только наука, именно наука о человечестве, которой подчинены все прочие. Деятельность ассоциации не ограничивается Парижем, даже Францией, она распространяется на пять передовых народов, "составляющих со времен Карла Великого великую западную республику, в недрах которой, несмотря на национальные раздоры и религиозные распри, совершается умственное и социальное развитие, не имеющее ничего себе подобного в остальной Европе". Народы эти, кроме французов, - немцы, англичане, итальянцы и испанцы. Ввиду своего международного характера, позитивная ассоциация всегда должна держаться независимо от правительств упомянутых стран.

   Конт призывал людей Запада подчинить индивидуалистический ум социальному сердцу и дружно приняться за общую работу. Желая дать пример другим и быть последовательным, он первым обратился со словом примирения к своему злейшему врагу, Араго, игравшему тогда большую политическую роль. Последовательность Конта всегда была больше умозрительной. Проповедуя подчинение ума сердцу, он, однако, всецело и всегда находился во власти своих отвлеченных философствований; голова у него всегда господствовала над сердцем. Едва ли можно указать в его жизни поступки, проистекающие непосредственно из сердечных влечений. Он полюбил Каролину потому, что ему нужно было полюбить женщину. Он полюбил Клотильду и дал волю своей сентиментальности, потому что того требовали его окончательно сложившиеся социально-философские взгляды.

   Так во всем. Так и теперь. Головой он решил, что необходимо заявить во всеуслышание о примирении с Араго, и он заявляет, не спрашиваясь у сердца. Конечно, тут не было никакого корыстного в политическом смысле расчета, так как Конт прямо заявляет, что он уже давно решил не вступать на политическое поприще и что всякий философ-позитивист должен поступить таким же образом, посвятить себя исключительно жречеству пред алтарем человечества. Он просто считал нужным показать свое беспристрастие и подать пример другим для солидарной деятельности в решительные февральские дни 1848 года. Примирение это не имело, по-видимому, никакого влияния на дальнейшую деятельность Конта в качестве проповедника нового учения.

   В марте того же 1848 года Конт выпускает новую прокламацию, написанную чрезвычайно растянуто, тяжело, вообще слишком уже философски для прокламации. Но она интересна не только как ответ философа на текущие вопросы жизни, но также как предложение организовать позитивистское сообщество. В этой прокламации Конт выступает перед всей западноевропейской публикой в качестве социального реформатора, берущего на себя смелость завершить бурный революционный период в истории развития человечества, поставить своего рода точку над i в разрушительной работе целых веков. "Я основал, - говорит он, - под девизом "Порядок и прогресс" политическое общество, преследующее в этот второй период великой революции, по преимуществу органический, те же задачи, какие общество якобинцев так плодотворно выполняло в первую эпоху революции, по необходимости критическую". Позитивным обществом в этой прокламации называется та свободная ассоциация для распространения позитивного образования в народе, о которой говорилось выше. Оно должно воздерживаться от всякого активного, непосредственного вмешательства в общественные дела уже по одному тому, что число членов его крайне ограничено. Но, кроме того, Конт настаивает и здесь на строгом разграничении власти умственной, духовной, направляющей от власти исполняющей, осуществляющей, действующей. Подобно якобинскому клубу, позитивное общество будет обсуждать политические вопросы текущей жизни и своими решениями, прениями и так далее влиять на общий ход дел; оно будет иметь, следовательно, совещательный характер. Обсуждая факты и принимаемые меры с точки зрения новой позитивной науки, выясняя действительные тенденции и указывая наилучшие средства достижения общеполезных целей, оно будет содействовать постепенному торжеству своих основных принципов и окончательной организации человечества. Революционные программы, построенные на метафизических началах, несостоятельны. Они не соответствуют стремлениям и потребностям переживаемого момента. Вот хотя бы взять сферу экономическую. Здесь стремятся, следуя метафизическим принципам, разрешать законодательным путем те затруднения, которые могут быть устранены только посредством глубокой переработки воззрений и нравов. Некоторый успех революционных учений в переживаемое время Конт считает делом преходящим и непрочным; само же провозглашение республики - фактом в высшей степени важным. Республика - это окончательное и бесповоротное отрицание всяких ретроградных надежд и чаяний, раздиравших Францию в течение столь продолжительного времени; и вместе с тем это - универсальная программа истинного социального устройства человечества. Республика, по мнению Конта, провозгласила подчинение политики морали; а только в этом направлении он видел единственный выход из переживаемого человечеством критического во всех отношениях состояния. Итак, Конт проектирует общество, которое