Короленко Владимир Галактионович - Бытовое явление

i>очайшей милости, не состоялся".

   Неужели этот тот самый?... Да, тот самый. Он пощадил японцев от своей грозной атаки и даже "много способствовал неприятельскому обходному движению". Почему же теперь он так беспощаден к Коле Котелю, его отцу и матери? Самому ему грозил военный суд. Он избег его только благодаря милости... Почему же теперь сам он так немилостив, что отверг даже ходатайство суда?...

   А русский поезд всё дальше мчится русскою степью, унося с собой этот клочок ужасной русской современности "послеконституционного периода"... И на каждой маленькой станции кусочек "бытового явления" отщепляется от громыхающего поезда, и какой-нибудь из слушателей "спокойного рассказа" пробирается просёлком в село, или в деревню, или в городское предместье, в крестьянскую лачугу, или в рабочую казарму. Что он несёт туда? Какие впечатления, какие чувства, какие мысли? Уважение к силе власти? Страх перед нею?... Перед генералом Каульбарсом, тем самым, который... Или, может быть, щемящее сочувствие к горю отца и матери, к сотням и даже тысячам отцов и матерей, постигаемых этой доблестной генеральской беспощадностью? Или, чего доброго, сочувствие к неведомому юноше, написавшему перед смертью:

   "Умру не первый и не последний. Не плачьте, а гордитесь своим сыном. Умираю гордо, смело гляжу в глаза смерти..."

   Трудно угадать, кто и что именно вынес с собой из этого вагона и от этого рассказа. Трудно точными словами передать чувства и мысли безгласной страны, которая, говорят, уже успокоилась, но в которой под конституционные речи всё ещё не хочет успокоиться виселица... Ведь и этот случайно встреченный господином А.П. пассажир в костюме кавказского переселенца казался тоже спокойным. Но всё-таки он хранит на груди свои "документы" и готов предъявить их по первому запросу...

   Когда, при каких обстоятельствах, в какую инстанцию он их предъявит?... Кто знает. Будущее темно. Русский поезд мчится в темноте дальше и дальше по старым, износившимся рельсам...

  

  

   Прежде, ещё не так давно, это делалось иначе, чем теперь. До последнего времени, до периода "обновления", казнь была явлением исключительным, необычным. Она волновала, потрясала, пугала человеческую совесть. В ней чувствовался ужас, над ней витала мрачная, почти мистическая торжественность.

   Можно было бы привести много примеров. Мы удовольствуемся одним. В благонамеренном "Историческом вестнике" (за апрель 1909 года) были помещены воспоминания господина Георгия Черенкова, рисующие картину казни пяти солдат дисциплинарного баталиона. Всем более или менее известно, что такое дисциплинарные баталионы. Они были ужасны в николаевские времена, быть может, ещё ужаснее теперь. Доведённые до отчаяния преследованиями унтер-офицеров, эти пятеро солдат их убили. Военный суд приговорил их к казни. Автор описывает, как очевидец, самую картину казни, и мы приводим это описание in extenso.

   Ночь перед экзекуцией остальные штрафные солдаты провели без сна. Ещё с вечера, когда всех заперли на ночной отдых, в окна, выходившие на плац, были заметны какие-то приготовления. Бегали люди с заступами и фонарями... Все поняли, что они делают...

   Ещё не рассеялся предрассветный мрак, как на плац стали выводить войска. Их расставили в несколько рядов вокруг плаца по стенам ограды. Вслед за ними вывели из казарм и штрафных и расположили покоем. У открытой стороны этого покоя, впереди шагов на двадцать, стояли в одну линию пять столбов. Появилось начальство - сначала своё, потом приезжие - губернский воинский начальник, военный прокурор и ещё кто-то. Кругом царила тишина раннего утра.

   Но вот раздался шум многих шагов и странный звон железа. Слева в распахнувшиеся ворота ограды вышла масса людей, двигавшаяся сконцентрированным кольцом. В середине этого кольца виднелось несколько закованных фигур. Впереди, с крестом в руках, шёл баталионный священник Иаков Стефановский. Он шёл быстро, почти бежал, боязливо озираясь назад, как бы стараясь уйти от того страшного, что гремело назади.

   В воздухе пронеслась команда:

   - К эк-зе-куции!

   Загремели барабаны. Двухтысячная толпа вздрогнула. Сердца забились. Каждый слышал удары сердца своего соседа.

   От группы властей отделился военный прокурор с бумагой в руках. Нервным шагом он вышел на середину и стал лицом к осуждённым. Бой барабанов умолк.

   - "По указу его императорского величества", - громко и торжественно начал прокурор, а затем продолжал чтение, закрыв бумагой своё лицо от осуждённых.

   - На-пут-ствие! Расковать! - крикнул командовавший смертным парадом Масалитинов.

   К осуждённым подбежали кадровые и разомкнули ручные оковы. Появился кузнец с наковальней и молотом. Нетвёрдой рукой медленно он разбивал ножные железа. Потом подошёл трепещущий священник и начал предсмертное напутствие.

   А сзади, у столбов, уже мелькали, развёртываясь, белые саваны... Вправо в стене ограды тихо открылись чёрные ворота, выходившие в степь, в сторону кладбища, и в них въезжали, громыхая, дроги с огромным чёрным ящиком.

   - Проститься! - крикнул командующий "смертным парадом".

   Чурин (один из осуждённых) встрепенулся. Он повернулся на север и, простирая руки в пространство, крикнул:

   - Прости, север!

   И, соответственно поворачиваясь, продолжал:

   - Прости, юг! Прости, восток! Прости, запад!

   Тем временем другие осуждённые что-то невнятно говорили к народу. Повернулся к толпе и Чурин. Не опуская рук, он закричал своим могучим голосом:

   - Простите, братцы! За вас погибаем!

   Раздался страшный крик:

   - Эк-зе-куция!

   Грохот десятка барабанов заполнил воздух, землю и небо.

   Мы не выписываем дальнейшей процедуры вплоть до того момента, когда загремел залп, после которого три фигуры у столбов упали. Две продолжали шевелиться. Оказалось, что двое приговорённых помилованы и их заставили только психологически пережить ужасный момент казни. "К ним подходил, весь в слезах, доктор... Все облегчённо вздохнули".

   Это было в половине восьмидесятых годов. Россия, в которой казнь давно якобы отменена законом, в это время пережила всё-таки немало казней, даже над женщинами. Но бытовым явлением казнь ещё всё-таки не была. Она совершалась всенародно и носила характер мрачного "смертного парада". Момент расставания с жизнью, хотя бы и преступников, признавался ещё чем-то торжественным и священным. Чурин на глазах тысячной толпы прощается с севером и югом, западом и востоком, прощается с товарищами, за которых отдал свою жизнь. Священник дрожит, прокурор закрывает лицо бумагой, в "страшном крике" командующего чувствуется содрогание человеческого сердца, доктор подходит к столбам весь в слезах. Над всем витает сознание торжественности, живое ощущение ужаса и ответственности.

   В наши времена казнь вульгаризировалась. С неё сорваны все торжественные покровы. Да и могли ли они уцелеть, когда суды выносят сразу по тридцать смертных приговоров, когда казнь назначается "за нападение, сопровождавшееся только похищением четырёх рублей, пары башмаков и колец", как это было совсем недавно в Севастополе, или "за ограбление пятнадцати рублей без всяких убийств или даже поранений", как это случилось в прошлом году в Уфе. Таких примеров можно было бы привести десятки. По мере того, как "бытовое явление" ширится, сознание исполнителей тупеет. Казнь становится вместо "смертного парада" простым и будничным делом. Людей начинают вешать походя, кое-как, без ритуала, даже просто без достаточных приготовлений. 13-14 декабря 1908 года в городе Уральске, по приговору военно-полевого суда, совершена казнь над Лапиным, обвинённом в убийстве генерала Хорошкина. Палач, нанятый для этого случая за пятьдесят рублей, был в маске. Заплатили ему довольно дёшево, вероятно потому, что это был ещё новичок в своём деле. Приготовленная верёвка оказалась негодной; послали за другой, принесли опять черес чур толстую. Пришлось разыскивать третью (где? может быть, бегали по смотрительским чердакам?). Всё это происходило в присутствии осуждённого. Неопытность дешёвого палача вынудила осуждённого помогать ему прилаживать петлю и оттолкнуть скамейку... Во всё время этой затянувшейся процедуры осуждённый утверждал, что в убийстве Хорошкина он не виновен.

   В одной из южных губерний товарищ прокурора подал характерный протест: явившись для присутствия при казни приговорённого к виселице, он застал другую процедуру: за неимением палача обвинённого расстреляли, находя, очевидно, что "не всё ли равно". Был бы человек убит, а как именно - это в значительной степени предоставляется усмотрению и инициативе исполнителей. Двадцать шестого ноября 1908 года в газете "Новая Русь" была напечатана телеграмма: "Сегодня на рассвете во дворе четвёртой части по приговору военного суда повешены: Аристофиди, Котель, Воскобойников, Лавронов и Киценко. Во время казни верёвка оборвалась. Котель упал на землю, испустив страшный крик. Палач, желая прекратить этот крик, наступил ему на горло ногой. Издевательства палача над Котелем и другими осуждёнными прекращены товарищем прокурора".

   Если знакомый уже нам "кавказский переселенец", которого господин А.П. встретил в ставропольском поезде, читал эту телеграмму, то, наверное, он присоединил её к тем "документам", которые он носит с собой на груди. Потому что этот Котель - то самый Коля, его сын, письмо которого он показывал пассажирам, тот самый, о смягчении участи которого суд ходатайствовал перед непреклонным генералом Каульбарсом. Вот как она была "смягчена" в действительности...

   Впрочем, пусть это только "исключение". Не всегда нанимаются неопытные палачи "подешевле", не каждый раз обрываются верёвки, не при каждой казни осуждённому приходится ждать, пока новую верёвку разыскивают по чердакам, и не каждую жертву вместо одного раза казнят двойными казнями... "Опытных" палачей, имевших много практики, становится теперь всё больше. Не во всякой также тюрьме происходят и те ужасающие зверства над казнимыми, которые такими потрясающими чертами обрисованы бывшим депутатом Ломтатидзе в его письме, адресованном в социал-демократическую фракцию третьей Думы. Я избавлю читателя от нового воспроизведения этой картины, которая предназначалась для думского запроса и обошла в прошлом году все газеты... Обратимся от исключений к общему правилу и посмотрим, как это делается обычно, в средней, бытовой обстановке.

   Совсем недавно к депутату Гегечкори обратился Рудольф Глазко, томящийся в рижской тюрьме уже несколько лет без суда и следствия. Он умоляет добиться для него суда, который так или иначе должен прекратить его физические и нравственные истязания. Как и Ломтатидзе, самыми тяжкими из них он считает соседство смертников. "Посадили, - пишет он, - в одиночную, рядом с камерой смертников. По ночам не спал. В стенку торопливо стучат смертники... В ранние утренние часы по коридору раздаётся звяканье шпор, шорох... душу раздирающий крик: "Прощайте, товарищи!..." На дворе погашают фонари. Смертных ведут на казнь".

   Эта картина, данная в самых широких и общих чертах, составляет фон, на котором другие доступные нам источники выводят "бытовые" узоры. Мне лично была доставлена следующая копия с письма заключённого к сестре или невесте, в котором описываются впечатления тюремного населения (то есть сотен людей!!) во время казней. "Дорогая NN... Не знаю, дойдёт ли до тебя это письмо. Не знаю потому, что посылаю его не обычным путём, да ещё и без марки... Опишу тебе подробно казнь четырёх наших товарищей в ночь с 5 на 6 ноября. Вечером, 5-го, к нам в камеру заходил начальник тюрьмы и уверял нас в том, что приговорённые к смертной казни наши товарищи помилованы. Мы начальнику почти поверили, тем более потому, что перед этим приговорённые подавали прошение на имя главнокомандующего московским военным округом, и очень могло быть, что главнокомандующий заменил им смертную казнь бессрочной каторгой. На деле оказалось, что это со стороны начальника было хитрой уловкой. Он знал, конечно, что в эту ночь должна была произойти казнь, и старался нас успокоить. Осуждённые тоже ничего не знали до того момента, когда их начали вешать, так что не могли даже проститься со своими родными. Но некоторые из нас не поверили начальнику и решили ночь не спать. Я заснул часов в двенадцать ночи, и ничего не было заметно. Часа в три просыпаюсь и слышу крики: "Повели!" Бужу всех товарищей и подбегаю к "волчку". Вижу. что в коридоре стоят солдаты (обыкновенно их не бывает). Потом послышался лязг кандалов и шарканье многих ног по асфальтовому полу коридора. Через несколько времени мимо "волчка" промелькнули фигуры солдат. Среди них шли четверо осуждённых. Осуждённые шли в одних рубахах, без верхнего тёплого платья. Их взяли прямо с постелей, не дав одеться в тёплое платье. Лязг кандалов, шарканье ног по полу, сдержанный шёпот надзирателей - всё это покрывали громкие рыдания. Плакал один из приговорённых, Сурков, молодой парень, лет двадцати. Осуждённых вывели на двор и расковали там, а потом повели к месту, где они должны быть повешены. На дворе была морозная ночь. Дул холодный ветер. Вокруг всех стен с внутренней стороны были расставлены солдаты, а с наружной казаки. Место для вешания выбрали такое, что оно не видно было из окон камер. Виселицы не было никакой, роль её исполняла простая пожарная лестница, приставленная к стене тюрьмы. Осуждённых привели, поставили, прочли им приговор и предложили им причаститься и исповедаться. Двое отказались, а двое причащались. Сурков продолжал рыдать; другие трое его успокаивали, как могли. Один из осуждёных, Ножин, несмотря на свой возраст (семнадцать лет), держался замечательно спокойно. Ну-с, потом начали вешать. Вешали по одному, а другие осуждённые должны были ждать, пока тот совсем окоченеет. Говорят, что палачами были двое надзирателей из нашей тюрьмы. Для того, чтобы их не узнали, им надели маски. Впрочем, наверное ещё неизвестно, кто был палачами..."

   "...Нам не видно было, как происходила казнь, и потому мы, от нечего делать, костили офицеров, которые стояли с солдатами вокруг стены... Одного из товарищей пришлось стаскивать с окна, потому что офицер уже направил на него револьвер. По окончании казни повешенных свалили на телегу и увезли из тюрьмы. Казнь сильно подействовала на товарищей. Раздался из одной камеры похоронный марш, и через некоторое время все пели. Мы не сговаривались, а вышло это так как-то само собой. Когда началось пение, влетел начальник и потребовал, чтобы мы прекратили пение, грозился облить водой, перестрелять... Когда он ушёл, пение всё-таки продолжалось. Повешенных всех четыре. Из них Шишаков двадцати шести лет, Сурков девятнадцати или двадцати, Ножин семнадцати, Трущелев двадцати девяти лет".

   Я заменил в этом описании многоточиями ужасающие подробности, которых автор сам не видел и которые могли бы и эту "бытовую" картину превратить в одно из отвратительнейших исключений. Действительность теперь часто становится неправдоподобнее самого кошмарного вымысла. Но мне кажется, что настоящий ужас всё-таки не в этих примерах крайнего одичания исполнителей. Он не в исключениях, а в общем правиле, в средних условиях, окружающих ужасное дело. Тот самый корреспондент, который из-за стен тюрьмы доставил мне большую часть фактического материала этой статьи, пишет о последнем акте "смертнической трагедии". Опять та же знакомая картина, с ничтожными вариациями: "...Гремят замки, слышится лязг засовов, и через несколько минут по коридорам несутся уже прощальные крики. Это смертные шлют свой прощальный привет другим смертным. Их ведут по двое или по трое мимо камер, битком набитых уголовными, грязных. смрадных и безмолвных. Никто в это время не должен подниматься с постели и никто не должен подходить к "волчку". Заключённый, замеченный в нарушении этих требований, а тем более крикнувший этим осуждённым последнее прости, наказывается продолжительным тёмным, страшно холодным карцером. Осуждённых проводят в контору, и толпа надзирателей нередко возвращается обратно, за новыми жертвами. Обыкновенно в одну ночь не вешают более шести человек. В конторе прокурорская власть читает им приговор о казни через повешение и берут с них подписку в прочтении бумаги (!!). После этого священник предлагает свои услуги осуждённым. Затем они пишут свои последние письма и идут к месту казни на тюремном дворе".

   "Мы не будем описывать самого процесса казни", - говорит наш автор и в заключение приводит следующее замечательное письмо "очевидца", каждое слово которого есть непосредственное впечатление и от каждого слова веет эпической правдивостью и глубокою, спокойною печалью:

   "Я спал очень крепко. Но при первых криках, несущихся откуда-то издалека, я проснулся и, ещё не сознавая отчётливо, что значат эти крики, как-то сразу понял, что опять началось то ужасное, что тяжёлым кошмаром висело над нами уже несколько ночей. Каждый вечер мы ожидали наступления этого ужасного, и когда оно началось, то всем нам показалось невероятным, что безумное дело готово свершиться у всех перед глазами. Но крики, ужасные, рыдающие крики неслись в звонкой тишине, и у меня вдруг появилась сумасшедшая уверенность, что кричат они, уже сгибшие в прошлый раз, что каждую ночь будут проходить они по гулкому коридору, приходить и кричать нам и всем тем, кто спит спокойно там, в холодном равнодушном городе, за тюремными стенами, о наступившем ужасе.

   За дверью камеры слышится топот ног, смутный говор, непонятная возня, и вдруг чей-то резкий надтреснутый голос отчётливо крикнул: "Дай ему! Дай ему! Что орёт!" И затем крики смолкли, и где-то внизу стукнула дверь. Я подбежал к окну. В камерах зимние рамы ещё не вставлены, и замёрзшие окна мертвенно смотрят в нашу камеру. Но кусочек стекла у самого подоконника остался незамёрзшим, и я по-прежнему припал к подоконнику и стал смотреть на освещённый двор. Ещё раз стукнула где-то дверь, и наступила жуткая мёртвая тишина. Она казалась бесконечной, и я уже готов был подумать, что они прошли где-то другими дверями на роковой дворик, но на освещённом электрической лампочкой дворе сразу появилась густая толпа. Она быстро подошла к калитке, и, странно размахивая руками, среди одетых в чёрное надзирателей быстро шёл по двору одетый в арестантскую куртку смертный. Отчётливо неслись по двору из толпы опять два голоса - один сильный и звонкий, другой глухой и слабый, и, сливаясь и перебивая друг друга, в морозном воздухе повисли одни и те же слова: "Товарищи, прощайте! Прощайте, товарищи!" Калитка открылась, смертные вошли туда, толпа надзирателей стала таять, двор опустел, и только три чёрные фигуры, странно качнувшись, быстро бросились обратно в главный корпус. Кончилось или нет? Я подошёл к "волчку" и стал слушать. По-прежнему из всех камер нёсся глухой, сдержанный говор и кашель простуженных людей...

   На площадке, мимо которой проводят смертных, слышались голоса возвратившихся от калитки надзирателей. В камеру доносились обрывки фраз, отдельные слова, но по ним можно было догадаться, что речь идёт о только что совершившемся. "И чего только канителиться? - заговорил кто-то несколько громче. - Два человека. Уж сразу бы всех". Голос смолк, и кто-то другой заговорил пониженным голосом, а потом заговорили оба с разу, взволнованно, сопровождая каждое слово грубой, циничной бранью: "Возьми, говорит, зажми ему рот, а не понимает, что он палец откусит". - "Нет, чудно, - заговорил опять первый голос, - первый идёт резво, а второй-то, второй-то... Умора! Как котёнок слепой... Суётся туда-сюда... Уж лучше бы накинуть ему на шею петлю. А то как есть слепой котёнок..."

   И, должно быть, говорившему сравнение показалось удачным. Он повторил его ещё раз, а потом засмеялся. И было столько бессмыслицы и непонятной жестокости в этом смехе, что у меня сразу поднялась в сердце острая боль, и я уже не мог больше слушать и отошёл от "волчка"... "Нужно сходить спросить, - послышался опять голос, - пусть разрешат: пора и спать." Мы поняли, что всё кончилось. Кончилось только на этот раз. Кончилось затем, чтобы в одну из следующих ночей тюремный коридор вновь огласился криками. И когда подумаешь, что впереди предстоит ещё много (таких) ночей, то становится непонятным, как это там, в этом холодном, равнодушном городе, люди, считающие себя умными и заслуживающими уважения, продолжают спокойно спать и позорно молчать!..."

  

   В 1853 году на острове Гернси в Ла-Манше человек по имени Джон Шарль Тапнер явился ночью к женщине и убил её. Затем он её ограбил и поджёг дом. Расследование этого дела бросило ужасный свет на несколько других преступлений, в которых можно было подозревать ту же руку.

   Тапнера судили. "Его судили с беспристрастием, - писал по этому поводу Виктор Гюго, живший на этом острове в качестве политического изгнанника, - судили с добросовестностью, которая делает честь свободному и беспристрастному суду. Тринадцать заседаний были посвящены рассмотрению факта. Третьего января 1854 года решение состоялось единогласно, и в девять часов вечера, в публичном и торжественном заседании, председатель суда, судья Гернси, объявил подсудимому разбитым и прерывающимся, дрожащим от волнения голосом, что "так как закон наказывает убийцу смертью, то он, Джон Шарль Тапнер, должен приготовиться к смерти, что он будет повешен 27 января на месте своего преступления. Там, где он убил, он будет убит".

   Виктор Гюго обратился к жителям острова с письмом, в котором, нисколько не смягчая отвратительного преступления Тапнера, предостерегал их против преступления общественного. "В эту минуту, - писал он, - среди вас, жителей этого архипелага, находится человек, который в этом будущем, неведомом для всех людей, ясно различает свой последний час... Когда все мы дышим свободно, говорим и улыбаемся - в нескольких шагах от нас в тюрьме находится дрожащий человек, который живёт со взором, устремлённом на один день этого месяца, на день 27 января, на этот призрак, который всё приближается к нему. Этот день, для нас всех скрытный, как и все другие, перед ним уже обнаруживает своё лицо... мрачное лицо смерти".

   Он убийца... Да... "Но, - продолжает Гюго, - какое мне дело до этого? Для меня, для всех нас этот убийца более не убийца, этот поджигатель более не поджигатель. Это дрожащее существо, и я хочу его защитить. Жители Гернси! Не дайте виселице бросить тень на ваш чудный остров... Не примите на себя страшной ответственности захвата божественного права человеческим правом. Кто знает? Кто проник в загадку? Есть бездны в человеческих поступках, как есть бездны в волнах. Вспомните о днях бурь, о зимних ночах, о тёмных и разъярённых силах природы, которые овладевают вами в иные минуты... Не допустите, чтобы в ваши паруса дул ветер с могил. Не забывайте, мореплаватели, не забывайте, рыбаки, не забывайте, матросы, что только одна доска отделяет вас самих от вечности... что и вы всегда находитесь лицом к лицу с бесконечным, с неведомым. Разве вы не будете думать с содроганием, что ветер, который будет свистеть в ваших снастях, встретил на своём пути эту верёвку и этот труп?... Ваши свободные учреждения отдают в ваше распоряжение все средства для того, чтобы выполнить этот священный, этот религиозный подвиг. Соберитесь законным порядком. Взволнуйте общественное мнение и совесть... Жёны должны убеждать мужей, дети должны умолять отцов, мужчины должны составлять прошения и петиции. Обратитесь к вашим правителям и судьям. Требуйте отсрочки, требуйте смягчения правосудия. Спешите, не теряйте ни одного дня".

   Это было пятьдесят шесть лет назад, по поводу предстоящей казни одного человека, после судебного разбирательства, длившегося тринадцать дней, со всеми гарантиями защиты и при полнейшей очевидности факта. Сердца моряков и матросов откликнулись на благородный призыв французского изгнанника, и остров рыбаков закипел петициями, собраниями и протестами против казни...

   Что сказал бы теперь великий поэт и гуманист, если бы дожил до нашего русского "обновления" и увидел целую страну, где не один человек, а сотни и тысячи "живут со взглядами, устремлёнными на свой последний день, в то время как другие дышат свободно, разговаривают, смеются..." Где чуть не каждую ночь в течении нескольких уже лет происходят казни... Где предутренний ветер то и дело встречает на своём пути виселицы, верёвки, качающиеся трупы и несёт на поля, на деревни, на города "святой Руси" последние стоны и хрипы казнимых. Где в вагонах отцы рассказывают "спокойно" о гибели сыновей, почти мальчиков, и о непреклонности генералов Каульбарсов. Где самая казнь потеряла уже характер мрачного торжества смерти и превратилась в "бытовое явление", в прозаические деловые будни. Где не хватает виселиц, и людей вешают походя, ускоренным и упрощённым порядком, без формальностей, на пожарных лестницах, при помощи первых попадающихся под руку, обрывающихся, гнилых верёвок И потом так же наскоро зарывают трупы, торопливо, с цинической небрежностью, точно в самом деле во время повальной моровой язвы...

   В июне прошлого года в газетах мелькнуло коротенькое известие, не обратившее на себя особенного внимания. В Екатеринославе на окраине города начали строить казармы. Едва землекопы принялись рыть фундамент, как тут же наткнулись на трупы казнённых. Узнать их было нетрудно: трупы лежали в земле в кандалах.

   Встаёт старая легенда, оживает мрачное суеверие седой старины, когда "для прочности" фундаменты зданий закладывались на трупах... Не достаточно ли, не слишком ли много трупов положено уже в основание "обновляющейся" России? "Кто знает, кто проник в загадку?" - скажем мы вместе с великим французским поэтом. Есть бездны в общественных движениях, как есть они в океане. Русское государство стояло уже раз перед грозным шквалом, поднявшимся так неожиданно в стране, прославленной вековечным смирением. Его удалось заворожить обещаниями, но "кто знает, кто проник в загадку" приливов и отливов таинственного человеческого океана. Кто поручится, что вал не поднимется опять, так же неожиданно и ещё более грозно? Нужно ли, чтобы в своём возвратном течении он принёс и швырнул среди стихийного грохота эти тысячи трупов, задавленных в период "успокоения"?... Чтобы к историческим счетам прибавились ещё слёзы, стоны и крики мести отцов, матерей, сестёр и братьев, продолжающих накоплять в "годы успокоения" свои страшные иски?

   Нужно ли?

   .........................................................................................................................................

  

   На этом я пока заканчиваю эти очерки "бытового явления". "Продолжение" несёт с собою каждый наступающий день, каждая "хроника" нового газетного листа, каждый новый приговор упрощённого военно-судного механизма. Мы не можем, подобно великому французскому писателю, сказать: "Наши свободные учреждения предоставляют все средства для борьбы в пределах закона" с этим обыденным ужасом. Мы не можем "собираться в законном порядке", не можем на этих собраниях "волновать общественное мнение и совесть", облекать это мнение в форме "петиций для обращения к правителям и судьям". Тем важнее, скажу даже - тем священнее обязанность печати хоть напоминать о том, что ужас продолжается в нашей жизни, чтобы не дать ему превратиться окончательно в будничное, обыденное, бытовое явление, своего рода привычку, перестающую шевелить общественное сознание и совесть.

   В заключение считаю своею обязанностью принести искреннюю благодарность человеку, который в само центре этого ужаса, в соседстве со смертниками имел мужество собирать, черта за чертой, этот ужасный материал и помог ему проникнуть за пределы тюремных стен и роковых "задних дворов".

   Читать это тяжело. Писать, поверьте, ещё во много раз тяжелее... Но ведь это, читатели, приходится переживать сотням людей и тысячам их близких.

  

  

   Впервые: Русское богатство. 1910. N 3, 4. В этом же году статья опубликована отдельным изданием в Петербурге. Отдельное издание статьи было выпущено в середине июля 1910 г. тиражом 3000 экземпляров и разошлось в течении нескольких дней. Еще раньше оно вышло на русском языке в Германии в изд. Ладыжникова.

   В 1918 г. Короленко внёс в статью дополнения и исправления. Документы и материалы о смертной казни, использованные в статье, Короленко собирал с 1899 г.

  

   Прочитав первую половину статьи, Толстой писал Короленко:

  

   Владимир Галактионович,

   Сейчас прослушал вашу статью о смертной казни и всячески во время чтения старался, но не мог удержать не слёзы, а рыдания. Не нахожу слов, чтобы выразить вам мою благодарность и любовь за эту и по выражению, и по мысли, и главное, по чувству - превосходную статью.

   Её надо перепечатать и распространять в миллионах экземпляров. Никакие думские речи, никакие трактаты, никакие драмы, романы не произведут одной тысячной того благотворного действия, какое должна произвести эта статья.

   Она должна произвести это действие - потому, что вызывает такое чувство сострадания к тому, что переживали и переживают эти жертвы людского безумия, что невольно прощаешь им, какие бы ни были их дела, и никак не можешь, как ни хочется этого, простить виновников этих ужасов. Рядом с этим чувством вызывает ваша статья ещё и недоумение перед самоуверенной слепотой людей, совершающих эти ужасные дела, перед бесцельностью их, так как ясно, что все эти глупо-жестокие дела производят, как вы прекрасно показываете это, обратное предполагаемой цели действие; кроме всех этих чувств статья ваша не может не вызвать и ещё другого чувства, которое я испытываю в высшей степени - чувство жалости не к одним убитым, а ещё и к тем обманутым, простым, развращаемым людям: сторожам, тюремщикам, палачам, солдатам, которые совершают эти ужасы, не понимая того, что делают.

   Радует одно то, что такая статья, как ваша, объединяет многих и многих живых не развращённых людей одним общим всем идеалом добра и правды, который, что бы ни делали враги его, разгорается всё ярче и ярче.

   Впервые письмо Толстого было напечатано: Речь. 1910. 18 апр.

   Во всех заграничных изданиях письмо печаталось в виде предисловия к статье Короленко.

  

   После прочтения оставшейся части статьи, Толстым было написано еще одно письмо к Короленко:

   Прочёл и вторую часть вашей статьи, уважаемый Владимир Галактионович. Она произвела на меня такое же, если не ещё большее впечатление, чем первая. Ещё раз, в числе, вероятно, многих и многих, благодарю вас за неё. Она сделает своё благое дело. Надо бы непременно напечатать и как можно больше распространить её. Будет ли это сделано?

   Сейчас читаю замечательную книгу, появившуюся в Лос-Анжелос под заглавием "Преступление и преступники" Grifith J. Grifith, "Crime and Criminals", которая даёт богатый материал, доказывающий всё большее и большее увеличение числа преступлений в Америке; показывает по верным данным, что ежегодный, всё увеличивающийся, расход на подавление преступлений доходит - страшно сказать - до 6 биллионов долларов, статистическими данными доказывает, что карательная деятельность правительства, в особенности смертные казни, заразительно действуют на общество, увеличивая число убийств. Книга очень смелая и интересная. Я думаю, что хорошо бы было напечатать её. Если найду переводчика, предложу вам.

   (Л.Н.Толстой. Собр. соч. в 22 тт. М., "Художественная литература", Т. 20., 1984.)

   "Определение святейшего синода" об отлучении Толстого от церкви появилось в "Церковных ведомостях" 24 февраля 1901 г., а на другой день почти все газеты вышли с полным текстом этого определения на первых полосах. "Святейший синод" рассчитывал, что удастся подорвать авторитет Толстого, унизить его и тем ослабить его мощное воздействие на умы современников, особенно простых русских людей. Впрочем, отлучение было проведено с некоторой робостью и неуверенностью: торжественное анафемствование Толстого не провозглашалось с амвонов православных церквей ни в 1901 г, ни позднее. Прежде всего потому, что личная анафема, т.е. упоминание имён грешников, была отменена в России задолго до 1901 г. Кроме того, с редактированием и публикацией текста отлучения церковники намеренно медлили и пропустили тот день (единственный в году), когда полагалось возглашать анафему. Свой ответ синоду Толстой начал спустя месяц после публикации отлучения побуждаемый "увещательными" письмами. В своём ответе он ещё раз подтвердил свои взгляды на религию и официальную церковь.

   Чертков Владимир Григорьевич (1854-1936) - друг и единомышленник Толстого, издатель его сочинений, организатор издательства "Посредник"(1884-1935), издавал вместе с П.И.Бирюковым газету "Свободное слово"(Лондон, 1901-1905), сб. "Листки "Свободного слова"(1892-1902), редактор полн. собр. соч. Л.Н.Толстого в 90 тт.

  

   С.16: Витте Сергей Юльевич (1849-1915) - русский государственный деятель, в 1905-1906 гг. - председатель Совета Министров.

   С.42: Шмидт Пётр Петрович (1867-1906) - лейтенант Черноморского флота в отставке, руководитель севастопольского восстания 1905 г. Расстрелян.

   С.60: Его судили с беспристрастием... - писал по этому поводу Виктор Гюго... - здесь и далее Короленко цитирует воззвание известного французского писателя В.Гюго (1802-1885) "Жителям Гернси" (1854) (Из речей и воззваний Виктора Гюго в изгнании. СПб., 1887. С.30-47).

   В.Г.Короленко. Бытовое явление:

   I. 12 мая 1906 года

   II. Смертники в N-ской тюрьме

   III. Будни смертников

   IV. Иллюзии и самоубийства

   V. Последние свидания

   VI. "Автобиография"

   VII. Экспроприаторы

   VIII. "Приговор утверждён"

   IX. Как это делается?

   Заключение

   Комментарии

  

  

  

   Стенографич. отчёт о заседании Госуд. думы 18 мая 1906 г.

   "Наша жизнь", 17 мая 1906 г., N 447.

   утверждения судебного приговора высшими инстанциями. - Ред.

   Курсивы и далее наши.

   Многоточие в присланной нам рукописи.

   Из газеты "Киевские вести", 8 марта 1909 г., N 66.

   Здесь мы опускаем личное указание.

   Автор имеет, очевидно, в виду громкую и памятную историю в девяностых годах, когда молодая девушка, курсистка, заключённая в крепости, облила себя керосином и зажгла на себе платье. В городе много говорили о причинах этой смерти, и во всяком правовом государстве невозможно было бы оставить мрачную загадку без всестороннего освещения. Самодержавное правительство того времени предпочло заглушить её, сделав таким образом тайну какого-то служебного преступления своим общегосударственным делом. Волнения молодёжи по этому поводу обошли все высшие заведения России. Фамилия покойной девушки была, если не ошибаюсь, Ветрова.

   Письмо это (с некоторыми сокращениями) я заимствую из судебного отчёта, напечатанного в местной газете "Киевские вести"(11 сент. 1909 г., N 242).

   Напечатано в "Сарат. листке"(N 262). Заимствую его из "Речи", N 2991; год, к сожалению, на моей вырезке не отмечен, кажется, 1908.

   "Киевские вести", N 64, 6 марта 1909 г.

   "Наша газета", N 53, 5 марта 1909 г.

   "Речь". - Заимствовано "Нашей газетой" 28 марта 1909 г., "Киевск. вестями" 2 апр. 1909 и др.

   "Петербургская газета", заимствована "Речью"(7-го дек. 1909 г. N 336) и почти всеми остальными русскими газетами.

   Полностью (лат.).

   "Р. Вед.", N 55, 9 марта 1910 г.

   "Киевские вести", 27 июня 1909 г., N 169.

   "Речь", "Киевские вести", янв. 1909 г.

   "Новая Русь", 14 дек. 1908 г., N 121.

   "Новая Русь", 26 ноября 1908 г., N 103.

   Цитирую по "Вятской речи", 8 марта 1910, N 52.

   В заседании Госуд. думы 19 июля 1906 года министр юстиции г. Щегловитов говорил: "В уложении 1903 года, которое с 17 июня 1904 г. составляет закон... обращает на себя внимание установленная замена для всех несовершеннолетних смертной казни другими наказаниями" (см. стенографич. отчёты). А 19 июня 1909 года русские газеты отмечали пятьдесят пятую годовщину указа императора Николая I об отмене смертной казни в России.

   "Киевские вести", 27 июня 1909 г., N 169.

   Книга секретаря и казначея Лиги тюремных реформ в Лос-Анжелесе Гриффиса Д. Гриффиса.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   47