Крылов Иван Андреевич - И. А. Крылов в воспоминаниях современников

вно сонной физиономии.

   Минутами, когда он задумывался, у него взгляд был гениальный.

   Одно время он был страшный игрок. Сам мне признался, что единственный разительный был у него порок, и что он по тех пор не был покоен, покуда не проиграл все до последнего и стал жить службой и сочинениями.

   Мать и брата своего содержал до конца их жизни, но скрыто <...>

  

   Трудно было быть беспритворнее оригиналом, как был Крылов, ибо все пробы он на себе делал. Живучи в деревне у г-фа Татищева, с кем он был в тесной дружбе, он вздумал посмотреть, каков был Адам, в первобытном его создании, хотя (при всей моей любви к Крылову) не могу себе представить, чтобы создатель подобного ему создал моделью рода человеческого. Однако пришло ему это на ум и, покуда ездили Татищевы в другую деревню, он отпустил волосы, ногти на руках и ногах и, наконец, в большие жары стал ходить in naturalibus. He ожидая скорого их возвращения из Курской деревни, он шел по аллее с книгой в руках, углубившись в чтение и в вышеупомянутом туалете. Услышавши шум кареты, он узнал Татищева экипаж. Опрометью побежал он домой; дамы кричали: "Kriloff est fou, ah! mon dieu, il est fon!" {Крылов с ума сошел, а! боже мой, он сумасшедший! (фр.).} и все были в отчаянии. Он только успел добежать до своей комнаты, как Татищев к нему вбежал, спрашивая "Что с тобою, братец?" - "Ничего, ничего; вели твоему парикмахеру поскорее меня обрить, обстричь и ногти обрезать. Я только хотел попробовать, как был Адам". Татищев долго хохотал и, рассказывая, признавался, что он редко встречал страшнее (т. е. дурнотой) этого зрелища. Надобно думать, что Адам покрасивее его был ⁶.

   Крылов, будучи секретарем при князе Голицыне в Риге, когда тот был там генерал-губернатором, ужасно смеялся и не терпел тамошних немцев, а разгул женского пола тамошнего не выносил.

   Один раз пришли сказать князю, что Крылов так ленив, что решительно только спит все время и имеет привычку до рубашки все с себя снимать. Князь вечером неожиданно к нему пришел. Крылов, услыша Князевы шаги, спросонья вскочил in naturalibus и прямо сел к конторке. Князь, увидя его, не мог удержаться от смеху и сказал: "Вот люблю Крылова, вечно за своим делом, жаль только, слишком легко одет". Он сам мне рассказывал ⁷.

  

   Крылов 14 декабря пошел на площадь к самым бунтовщикам, так что ему голоса из каре закричали: "Иван Андреевич, уходите, пожалуйста, скорей". И когда он воротился в батюшкин дом, его спросили, зачем он туда зашел, он отвечал: "Хотел взглянуть, какие рожи у бунтовщиков. Да не хороши, нечего сказать" ⁸.

  

   Для дня рождения матушки мы собрались ей сделать сюрприз и сыграть две сцены из "Эдипа" Озерова. Гнедич был Эдип и, натурально, был превосходен. Полиник был мой брат Алексей. Я же была Антигона, и, так как в это время меня учил декламации мой возлюбленнейший Гнедич, который в то же время занялся и знаменитой нашей трагической актрисой Екатериной Семеновной Семеновой, мне удалось схватить не только ее декламацию, но даже и орган ее, так что Гнедич пришел в восторг, но увы! Конец не соответствовал началу. Несчастная и жалкая моя природа не могла выдержать превосходной игры Гнедича: при каждой репетиции, при конце каждой не плакала я, а рыдала. Даже у брата моего восемнадцатилетнего лились слезы, как у женщины. После четвертой репетиции я слегла так, что и не досталось даже попраздновать рождение дражайшей моей матери (которую Гнедич любил до безумия). Крылов также любил страстно матушку мою. Они оба не раз играли комедии для ее рождения. Крылов был превосходный комик⁹.

  

   Крылов и Гнедич, искреннейшие мои друзья и благодетели, занимались премного мною; были замечательны своею дурнотою; оба высокие: первый толстый, обрюзглый, второй сухой, бледный, кривой, с исшитым от воспы лицом; но зато души и умы были превосходные. Гнедича батюшка прозвал ходячая душа. Крылов и Гнедич прогнили неразрывными друзьями.

   Гнедич был немного чванлив.

  

   Батюшка ежегодно два раза делал сюрпризы для матушки: в день ее рождения и в именины. Один раз затеяли чудные шарады, приготовленные: одна была Русская Баллада. В этой фигурировали, за 60 лет, известный бывший посланник Иван Матвеевич Муравьев, Крылов, Гнедич, Пушкин и другие; а главную роль играл Жуковский, натурально. Когда начали балом, Жуковский исчез, что всех смутило, но все-таки продолжали bal masque {Бал-маскарад (фр.).} в прелестных костюмах. Потом Лада; это было прелестно. Собрали красивейших из дам и девушек и представили la toilette de Venus {Туалет Венеры (фр.).}. Наконец подошло целое шарады: Баллада. Во время уже второй части искали повсюду Жуковского и нашли его наконец пишущего в батюшкином кабинете стихи на день рождения матушки - прелестные, которые бы мне очень хотелось где-нибудь напечатать...¹⁰

   Фигурировали обыкновенно в шарадах и картинах Крылов, Гнедич, Жуковский, Муравьев, кн. Сергий Трубецкой, кн. Голицын (которого на смех прозвали le Marquis de Galitz) {Маркиз Голицын (фр.).}, Мейендорфы, Борхи, Полторацкие; потом Пушкин; еще позднее гр. В. Н. Панин (который необычайно был мил во всех играх). Qui l'aurait cru? {Кто бы мог подумать? (фр.).}

   Крылов вечно растрепанный, грязный, нечесаный, немытый, а при всем том белье из самого тонкого полотна (в чем он был знаток) и из тонкого сукна платье. Peine perdu {Это ни к чему (напрасный труд) (фр.).} всегда было, и заметить было невозможно.

   Как мил и приятен был умом и наружностью граф Сперанский. Тронутый по возвращении своем батюшкиным обращением с ним и особенно узнавши все действия его, был чрезвычайно дружествен с ним. Сперанский читал басни Крылова не хуже самого автора. Заметно было, как постепенно Крылов приходил в восторг.

  

   "Ягненок". Сестре Анете ¹.

   "Соловьи". Для батюшки Алек<сея> Николаевича Оленина ².

   "Рыбьи пляски". Во время графа Аракчеева. Когда он сначала написал эту басшо, было написано вместо последних 4-х стихов:

  

   Тут Лев изволил

   В грудь лизнуть,

   А сам отправился

   В дальнейший путь!

  

   Ему приказало было переделать эдак ³.

   "Прихожанин". На эпиграмму к. Вяземского.

   Я осмелилась раз, еще в юных летах, замети гь И. А. Крылову, зачем он выбрал такой род стихотворений. Отвечал он мне:

   - Ах, фавориточка: ведь звери мои за меня говорят.

  

  

  

  

  

   Когда мы возвратились из города, я после обеда разговорилась с Иваном Андреевичем Крыловым о наших делах. Он вообразил себе, что двор вскружил мне голову и что я пренебрегала бы хорошими партиями, думая выйти за какого-нибудь генерала.

   В доказательство, что я не простираю так далеко своих видов, я назвала ему двух людей, за которых бы вышла, хотя и не влюблена в них: Мейендорфа и Киселева. При имени последнего он изумился.

   "Да, - повторила я, - я думаю, что они - не такая большая партия, и уверена, что Вы не пожелаете, чтобы я вышла за Краевского или за Пушкина".

   "Боже избави, - сказал он, - но я желал бы, чтобы Вы вышли за Киселева, и, ежели хотите знать, он сам того желает. Но он и сестра говорят, что нечего ему соваться, когда Пушкин того же желает".

  

  

  

  

  

   В 1819 году я приехала в Петербург с мужем и отцом, который, между прочим, представил меня в дом его родной сестры, Олениной. Тут я встретила двоюродного брата моего Полторацкого, с сестрами которого я была еще дружна в детстве. Он сделался моим спутником и чичероне в кругу незнакомого для меня большого света. Мне очень нравилось бывать в доме Олениных, потому что у них не играли в карты, хотя там и не танцевали, по причине траура при дворе ¹, но зато играли в разные занимательные игры и преимущественно в charades en action {Шарады (фр.).}, в которых принимали иногда участие и наши литературные знаменитости - Иван Андреевич Крылов, Иван Матвеевич Муравьев-Апостол и другие.

   В первый визит мой к тетушке Олениной батюшка, казавшийся очень немногим старше меня, встретясь в дверях гостиной с Крыловым, сказал ему: "Рекомендую вам меньшую сестру мою". Иван Андреевич улыбнулся, как только он умел улыбаться, и, протянув мне обе руки, сказал: "Рад, очень рад познакомиться с сестрицей". На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его: мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие. Не помню, за какой-то фант Крылова заставили прочитать одну из его басен. Он сел на стул посередине залы; мы все столпились вкруг него, и я никогда не забуду, как он был хорош, читая своего "Осла"! И теперь еще мне слышится его голос и видится его разумное лицо и комическое выражение, с которым он произнес: "Осел был самых честных правил!" ²

   В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения и вот почему я не заметила Пушкина. Но он вскоре дал себя заметить. Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и, когда я держала корзинку с цветами, Пушкин, вместе с братом Александром Полторацким, подошел ко мне, посмотрел на корзинку и, указывая на брата, сказал; "Et c'est sans doute Monsieur qui fera l'aspic?" {А роль змеи, как видно, предназначается этому господину? (фр.).} Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла <...>

  

   Зимой 1828 года Пушкин писал "Полтаву" и, полный ее поэтических образов и гармонических стихов, часто входил ко мне в комнату, повторяя последний написанный им стих; так он раз вошел, громко произнося:

  

  

   Он это делал всегда, когда его занимал какой-нибудь стих, удавшийся ему или почему-нибудь запавший ему в душу. Он, напр., в Тригорском беспрестанно повторял:

  

   Посещая меня, он рассказывал иногда о своих беседах с друзьями и однажды, встретив у меня Дельвига с женою, передал свой разговор с Крыловым, во время которого, между прочим, был спор о том, можно ли сказать: бывывало? Кто-то заметил, что можно даже сказать бывывывало. "Очень можно, - проговорил Крылов, - да только этого и трезвому не выговорить!" ⁴

  

   В это время он (Пушкин) очень усердно ухаживал за одной особой, к которой были написаны стихи: "Город пышный, город бедный..." и "Пред ней, задумавшись, стою..."⁵. Несмотря, однако ж, на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах, он никогда не говорил об ней с нежностию и однажды, рассуждая о маленьких ножках, сказал: "Вот, например, у ней вот какие маленькие ножки, да черт ли в них?" В другой раз, разговаривая со мною, он сказал: "Сегодня Крылов просил, чтобы я написал что-нибудь в ее альбом". - "А вы что сказали?" - спросила я. "А я сказал: ого!" В таком роде он часто выражался о предмете своих воздыханий.

  

  

  

  

   Вместе со мной занимались у А. Н. Оленина и другие молодые люди. Бывало, при окончании работы, я спрашивал Алексея Николаевича: "Не угодно ли еще что-нибудь приказать?"

   Он несколько времени ничего не отвечал, зная, что если не дать мне занятия, то уйду домой, а потом перед обедом обыкновенно говорил: "Ты обедаешь у меня".

   Надобно, впрочем, сказать, что Алексей Николаевич вообще не любил садиться обедать без посторонних лиц. Он был чрезвычайно общительный и гостеприимный человек. Гостей у него постоянно было очень много: художники, литераторы, офицеры Семеновского, Измайловского и Конногвардейского полков, разные известные лица; наконец, чуть ли не все сколько-нибудь замечательные иностранцы, приезжавшие в Петербург, непременно бывали у Алексея Николаевича. О количестве гостей, посещающих семейство Оленина, можно судить по тому, что на даче Алексея Николаевича, Приютино, за пороховыми заводами, находилось 17 коров, - а сливок никогда недоставало.

   Гостить у Олениных, особенно на даче, было очень привольно: для каждого отводилась особая комната, давалось все необходимое и затем объявляли: в 9 часов утра пьют чай, в 12 - завтрак, в 4 часа обед, в 6 часов полудничают, в 9 - вечерний чай; для этого все гости сзывались ударом в колокол; в остальное время дня и ночи каждый мог заниматься чем угодно: гулять, ездить верхом, стрелять в лесу из ружей, пистолетов и из лука, причем Алексей Николаевич показывал, как нужно натягивать тетиву. Как на даче, гак и в Петербурге, игра в карты у Олениных никогда почти не устраивалась, разве в каком-нибудь исключительном случае; зато всегда, особенно при Алексее Николаевиче, велись очень оживленные разговоры. А. И. Оленин никогда не просил гостей художников рисовать, а литераторов читать свои произведения; каких-либо подарков или поднесений ни от кого не принимал. Несмотря на глубокую ученость Алексея Николаевича, при нем все держали себя свободно.

   В многочисленном кругу Олениных довелось мне с иными сблизиться, с другими познакомиться, третьих видеть или слышать о них отзывы. Разумеется, не о всех этих лицах я могу говорить в моих воспоминаниях. Я скажу только о некоторых.

   Прежде всего упомяну, как об особенном случае, что когда приехал в Петербург известный ученый и естествоиспытатель А. Гумбольдт, то он не преминул посетить Оленина. В Петербурге рассказывали, что после вечера, проведенного в доме Алексея Николаевича, Гумбольдт заметил, что он объехал оба земные полушария и везде должен был только говорить, а здесь с удовольствием слушал ¹.

   У Оленина я встречался с И. А. Крыловым, К. П. Брюлловым, с А. С. Пушкиным, Гнедичем, Жуковским и с другими более или менее известными лицами.

   И. А. Крылов, как я его помню, был высокого роста, весьма тучный, с седыми, всегда растрепанными, волосами; одевался он крайне неряшливо: сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь, жилет надет был вкривь и вкось. Жил Крылов довольно грязно. Все это крайне не нравилось Олениным, особенно Елисавете Марковне и Варваре Алексеевне. Они делали некоторые попытки улучшить в этом отношении житье-бытье Ивана Андреевича, но такие попытки ни к чему не приводили. Однажды Крылов собирался на придворный маскарад и спрашивал совета у Елисаветы Марковны и ее дочерей; Варвара Алексеевна по этому случаю сказала ему:

   - Вы, Иван Андреевич, вымойтесь да причешитесь, и вас никто не узнает.

   Случилось также, что Алексей Николаевич как-то пригласил Крылова к себе на дачу, в Приютино, где пробыл Иван Андреевич довольно долго. В это время Елисавета Марковна с Варварой Алексеевной велели переделать и вычистить всю квартиру Крылова; купили также новую мебель. Как отнесся к такой заботливости Иван Андреевич - мне неизвестно; по когда, недели через две, Елисавета Марковна с Варварой Алексеевной навестили Крылова, то в новоотделанной ими квартире они увидели множество голубей, которые разгуливали по мебели, столам и проч. Елисавета Марковна предпринимала и другие меры к исправлению Ивана Андреевича во внешней неряшливости, по все было напрасно, и его оставили в покое.

   Таким же Крылов был и в некоторых других отношениях; например, если попадалась ему в руки какая-либо книга, то он, бывало, непременно умудрится затаскать ее; поэтому Алексей Николаевич никогда не давал ему редких или ценных изданий.

   У Оленина Иван Андреевич бывал каждый день. После занятий в Публичной библиотеке, он отправлялся к Алексею Николаевичу, причем от самой библиотеки всю дорогу нанимал извозчиков и обыкновенно приходил пешком. Делал он это просто потому, что любил поговорить с простым народом. Раз как-то Крылов пришел к Оленину очень усталый. Алексей Николаевич спросил его:

   - Почему ты не скажешь, что тебе трудно ходить пешком?

   И сейчас же написал графу Уварову записку, что вот-де, по тучности, Иван Андреевич очень мучится, приходя ко мне пешком из библиотеки, и потому следовало бы купить ему экипаж. Уваров представил эту записку, в подлиннике, государю и его величество повелел выдать Крылову 3000 рублей "на экипаж". Иван Андреевич купил лошадь и дрожки.

   Крылов являлся к Олениным около 4-х часов, когда обыкновенно подавали обед. Сам Алексей Николаевич имел всегда хороший аппетит, но Иван Андреевич в этом отношении превосходил его. Например, на масленице, у Олениных приготовлялись блины различных сортов. Между прочим подавались полугречневые блины, величиною в тарелку и толщиною в палец. Таких блинов, обыкновенно с икрою, Иван Андреевич съедал вприсест до тридцати штук.

   Крылов в милом семейном кружку Олениных был Довольно словоохотлив. Однажды, на масленице, Иван Андреевич пришел к Оленину раздосадованный, сердитый. Алексей Николаевич, заметив это, спросил: Что ты такой пасмурный?

   - Ходил под балаганы гулять и ужасно прозяб, - отвечал Иван Андреевич ².

   - Охота тебе туда таскаться, - заметил Алексей Николаевич.

   - Да нет, позвольте, - заговорил Крылов. - Я подошел к одному балагану; вышел "дед", снял с головы шляпу и, показывая ее публике, спрашивает: "В шляпе ничего нет, господа?" Ответили, что ничего. "Ну, так погодите", - сказал "дед", - поставил шляпу на перила и скрылся. Это меня заинтересовало; я решился подождать, чем кончится дело. Ждал, ждал, а "деда" нет. Наконец, часа через полчаса, он вышел, приподнял с перил шляпу и, опять показывая ее публике, спросил: "Ничего нет в шляпе?" Отвечают: ничего. "Старик" заглянул в шляпу и преспокойно говорит: "А ведь и в самом деле ничего!" Одурачил всех нас совершенно: каково, с добрых полчаса ждал я его выхода, какую-де он штуку выкинет! А штука-то самая простая.

   Басни свои, как известно, Иван Андреевич писал на разных лоскутках, которые и таскал иногда с собою в кармане. Елисавете Марковне и вообще на женской половине Крылов никогда не читал своих басен; зато чуть-ли не каждую басню прочитывал Алексею Николаевичу по несколько раз; Оленин делал при этом замечания. Крылов очень серьезно выслушивал эти замечания и сообразно с ними делал поправки.

   Однажды, за обедом, Оленин сказал Ивану Андреевичу:

   - Ни один литератор не пользуется такой славой, как ты: твоих басен вышло более десяти изданий.

   На это Иван Андреевич отвечал:

   - Что ж тут удивительного? Мои басни читают дети, а это такой народ, который все истребляет, что ни попадется в руки. Поэтому моих басен много и выходит.

   Крылов редко разговаривал о художествах и почти никогда не высказывал об этом своих суждений. Раз только Иван Андреевич заметил об известной картине профессора Бруни "Воздвижение Моисеем медного змия", что если бы он был женат, то не повел бы жену смотреть эту картину.

   - Почему же? - спросили Крылова.

   - Да потому, - отвечал он, - что на ней изображены одни страдающие, а из праведных и не болящих никого нет ³.

  

  

   Кому не известны по преданию рассказы о доме Алексея Николаевича Оленина, этом средоточии интересов литературных и художественных? Имена Державина, Озерова, Гнедича, Батюшкова, Крылова, Жуковского для меня как бы родственные, и с ними соединены лучшие воспоминания моего детства и юношества, когда, бывало, матушка рассказывала нам о живых беседах и литературных чтениях в доме Олениных ¹. Ни одно сочинение этих деятелей но части словесности не выходило в свет, не будучи прочтено предварительно в тесном кружке, собиравшемся вокруг мецената того времени.

   Матушка моя присутствовала при всех этих беседах и с работою в руках прислушивалась к рассуждениям, которые так благодетельно действовали на развитие ее. Несмотря на молодость свою, она уже тогда пользовалась уважением этою кружка и была, так сказать, любимицею некоторых из ял их уже маститых в то время старцев. Так, например, Державин всегда сажал ее за обедом возле себя, а Озеров в угоду ей подарил ей ложу на первое представление его "Дмитрия Донского", сам приехал в ложу и, как говорила матушка, восторгаясь игрою известной в то время артистки Семеновой, плакал от умиления.

   Часто матушка вспоминала также о больших празднествах, в которых принимали участие эти деятели золотого века русской словесности и лучшие того времени художники. Так, помнится мне рассказ ее о бале, Устроенном графом Чернышовым в доме его у Синего моста (впоследствии Юнкерская школа, а после дворец в. к. Марии Николаевны), где одновременно были танцы, маскарад, театр и живые картины. Эти празднества имели особый характер; все было осмысленно и в пьесах нарочно для этого случая написанных, и в картинах, изображавших то сатиру, то аллегорию; а если вспомнить тогдашнюю страсть к классицизму и сатирическое направление, то не трудно понять и то, что в сюжетах для живых картин и представлений не было недостатка. Крылов, Шаховской, Гнедич конкурировали между собою в сочинениях для этих празднеств, и Приютино (небольшое имение, скорее дача, Олениных, за пороховыми заводами) служило обыкновенно местом, где впервые разыгрывались пьесы, написанные знаменитыми литераторами. 5 сентября, в день именин Елисаветы Марковны Олениной, ежегодно устраивались сюрпризы в театре, нарочно для того выстроенном, и матушке моей нередко случалось принимать участие и испытывать под руководством Гиеднча свои сценические способности, впрочем весьма слабые (она была слишком застенчива для игры на сцене). Празднование 5 сентября в Приютине повторялось ежегодно до кончины Елисаветы Марковны. Помнится мне, как в апофеозе, в котором участвовали Анна Алексеевна Оленина, Антонина и Лидия Дмитриевны Блудовы, и меня маленького повесили на проволоке почти голого с подрумяненными свеклою щеками и с крылышками. Такого же амура изображала Лизанька Оленина, впоследствии Мамонова, дочь Петра Алексеевича. В Приютине мы гостили ежегодно по нескольку недель. Тут нее лето проводил И. А. Крылов; ему было отведено помещение в хорошеньком доме в саду на горе, который назывался банею. Часто меня посылали будить крестного отца моего, который всегда был ласков и шутил со мною. Так иногда он объявлял мне, что встанет только тогда, когда я без ошибки скажу ему наизусть одну из басен его.

  

   К таким воспоминаниям детства принадлежат дни, которые проводили мы у Олениных. До кончины Елисаветы Марковны мы обязательно обедали каждое воскресенье у них. Тут всегда мы встречали родственников их: Олениных, Сухаревых, Волконских (князя Петра Михайловича и сыновей его Дмитрия и Григория с женами, рожденными Кикиной и Бенкендорф), Полторацких, Мертваго и проч., Блудовых, Крылова, Жуковского, академиков и профессоров.

  

   Иван Андреевич Крылов каждое воскресенье обедал у Олениных. Раз как-то он не явился. Ждали его, посылали в Английский клуб узнать, не там ли он; но когда пришел ответ, что его и там не было несколько дней сряду, послали узнать о его здоровье. Оказалось, что он болен. На другой день я был послан матушкою узнать о его здоровье. Застаю его в халате, кормящего голубей, которые постоянно влетали к нему в окна и причиняли беспорядок и нечистоту в комнатах. Тут он рассказал мне, что был действительно нездоров, но вылечился неожиданно, странным способом. Обедал он накануне дома. Подали ему больному щи и пирожки. Съел он первый пирожок и замечает горечь, взял второй - тоже горек. Тогда он, по рассмотрении, заметил на них ярь. "Ну что же, - говорит, - если умирать, то умру от двух, как и от шести, и съел все шесть. После того желудок поправился, и сегодня думаю ехать в клуб".

  

   Как живо помнится мне квартира, которую занимала матушка в первые годы ее службы <в Воспитательном доме)². Комнат было всего четыре, из которых одна разделялась на гостиную, спальню и матушкин кабинет. Все они топились огромною изразцового печью, весьма красивою, с большим шаром, обвитым гирляндами, которые грациозно опускались на самую печь и по ней почти до полу <...> Мы жили пятнадцать лет в этом тесном помещении, но никому и в голову не приходило жаловаться на тесноту. Вообще требования были иные в то счастливое время. Никто не искал роскоши в обстановке, а между тем матушку навещали все старые друзья ее молодости. Так как во время наводнения родители мои лишились всей мебели, обзаводиться новою было не на что, то друзья и родственники позаботились снабдить их необходимым. У нас долгое время сохранялась мебель красного дерева в гостиной, которую подарил матушке И. А. Крылов.

  

  

   Я зашел однажды к Ивану Андреевичу и обошел все комнаты; в них не было ни одной живой души; плач ребенка привел меня в кухню. Я полагал найти в ней кого-либо из немногочисленных слуг его; напротив, я нашел самого хозяина. Он сидел на простой скамейке; в колыбели перед ним лежал ребенок, неугомонно кричавший. Иван Андреевич с отеческою заботливостью качал его и прибаюкивал. На спрос мой, давно ли занимается этим ремеслом, он преспокойно отвечал: "Что ж делать? Негодяи, отец и мать, бросили на мои руки бедного ребенка, а сами ушли бог знает куда". Иван Андреевич продолжал усердно исполнять обязанность няньки до тех пор, пока не возвратилась мать.

   Заметив на стене его комнаты грязное пятно, позади тех кресел, на которых он постоянно сиживал, образовавшееся от частого прикосновения головы к одному месту, я посоветовал Ивану Андреевичу выкрасить комнату. Замечание мое, по-видимому, удивило его, как бы важное открытие. "Эх, братец, - сказал он, немного подумавши, - ведь чрез несколько дней появится новое пятно; неужто для этого всякий раз красить комнату?" Призвав потом служанку, стал ей выговаривать, почему она не позаботится смыть пятно; когда же она возразила, что пятно будет еще хуже и больше, если его вымыть, потому что краска кругом сойдет, Иван Андреевич отвечал пресерьезно: "Да, правда твоя! Ну, пока мы сделаем лучше: прикрой пятно чистою тряпичкою, прикрепив ее к стене, и каждый раз, как тряпичка замарается, можешь ее вымыть". Выдумкою этой он остался так доволен, что лицо его, прежде озабоченное, тотчас просияло особенным удовольствием.

  

  

   В 1827 году появилась на петербургской сцене известная мелодрама Дюканжа "Тридцать лет, или Жизнь игрока" и произвела необыкновенный фурор - ее давали почти ежедневно ¹. В этот период времени романтизм напал серьезно угрожать классицизму. Хотя н прежде наш репертуар имел много мелодрам с бенгаликой и трескучими эффектами, но они не были опасны классическим трагедиям, и гордая Мельпомена с презрением смотрела на свою соперницу и не имела причины бояться за свою традиционную самостоятельность. Но с появлением "Жизни игрока" повеяло какой-то заманчивой новизной, и вкус публики к классицизму с того времени начал заметно ослабевать. Я помню, как начало этого сценического раскола возмутило наших истых поборников классицизма: Гнедича, Катенина, Лобанова и других, как они соболезновали о жалком упадке современного вкуса; даже дедушка Крылов, который, конечно, был поэтом реальной школы, по и тот с презрением отзывался об этой возмутительной, по его словам, мелодраме. На другой день после первого ее представления он говорил моему брату:

   - Помилуйте, что это за безобразная пьеса! Теперь остается авторам выводить на сцену одних каторжников или галерных преступников.

  

   Здесь мне припомнился курьез, бывший очень давно на нашей сцене.

   В одном из бенефисов знаменитой трагической актрисы Материны Семеновны Семеновой вздумалось ей сыграть вместе с оперною актрисой Софьей Васильевной Самойловой в известной комедии "Урок дочкам", соч. И. А. Крылова. В ту пору они были уже матери семейства, в почтенных летах и довольно объемистой полноты. Дедушка Крылов не поленился прийти в театр взглянуть на своих раздобревших дочек.

   По окончании комедии кто-то спросил его мнения.

   - Что ж, - отвечал дедушка Крылов, - они обе, как опытные актрисы, сыграли очень хорошо; только название комедии следовало бы переменить: это был урок не "дочкам", а "бочкам" ².

  

  

  

   Родилась я в Петербурге 4 февраля 1802 года. Отец мой Михаил Щетрович) Колосов был музыкантом в оркестре императорских театров; матушка моя - известная пантомимная танцовщица Е<вгения> И<вановна> Колосова.

   Первый пансион, куда я была отдана семи лет ох роду, содержала госпожа Неймейстер, жена домашнего врача нашего семейства. Когда мне минуло девять лет, на публичном экзамене нашем читала я басню И. А. Крылова "Соловей" в присутствии самого Ивана Андреевича, который подозвал меня к себе, обнял и расхвалил меня, и, узнав, что я дочь давно с ним знакомой Е. И. Колосовой и что мать моя находится в числе родителей, присутствующих на экзамене, по окончании его подошел к ней и предсказал ей, что я непременно буду со временем хорошею актрисою; на что мать моя отвечала, что она вовсе не предназначает меня на театр <...>

  

   Пятнадцати лет я окончила свое воспитание. Матушка моя была в самых дружеских отношениях с семействами санкт-петербургского гражданского губернатора М. М. Бакунина и А. Н. Оленина, впоследствии президента Академии художеств. У них бывали часто домашние спектакли, в которых участвовали, кроме членов их семейств, И. А. Крылов, П. А. Катенин, М. Е. Лобанов и моя мать. Мне остались в памяти два замечательные представления:] "Хвастуна", комедии в стихах Княжнина, у Олениных, в которой роли хвастуна и его дяди играли в совершенстве П. А. Катенин и И. А. Крылов; ¹ и у Бакуниных - "Модной лавки", комедии И. А. Крылова, в которой роли Сумбурова и его жены играли сам Иван Андреевич и В, И, Бакунина неподражаемо <...>

   В это время возвратилась светлейшая княгиня Екатерина Ильинишна, вдова фельдмаршала светлейшего князя М. И. Голенищева-Кутузова-Смоленского, из-за границы. Родные ее устроили для ее встречи, на Петергофской дороге в здании "Красного кабачка" ², костюмированный бал с разными сюрпризами; между прочим И. А. Крылов, в костюме шарманщика, приставив огромную шарманку к стене, предложил показывать китайские тени и выпускал из отверстия, сделанного в стене, сквозь шарманку всех участвовавших в разных сценах, которые были разыграны <...>

  

   Мне памятно, как сыновья Алексея Николаевича Оленина снаряжали во дворец И. А. Крылова, которого желала видеть императрица Мария Федоровна. Иван Андреевич, как это современникам его всем хорошо известно, был большой неряха. Его умыли, причесали и, принарядив в новеньким мундир служащих при императорской Публичной библиотеке, привели показать Е. М. Олениной. Он подсел к нам в гостиной и, когда настало время ехать, мы спохватились о трехугольной шляпе его, которую не находили. Наконец и Иван Андреевич поднялся искать ее вместе с нами. Тут, к ужасу нашему, увидели мы на кресле, с которого он встал, какой-то блин, из которого торчал весьма помятый плюмаж. Увы! это была шляпа, на которой в продолжении получаса покоилась тучная особа его! Можно вообразить себе, какого труда стоило дать ей несколько приличный вид.

  

  

   Впоследствии времени, уже в начале тридцатых годов, Александр Сергеевич при И. А. Крылове читал у нас своего "Бориса Годунова" ¹. Он очень желал, чтобы мы с мужем прочитали на театре сцену у фонтана, Димитрия с Мариною. Несмотря, однако же, на наши многочисленные личные просьбы, гр. А. X. Бенкендорф, с обычпою своею любезностью и извинениями, отказал нам в своем согласии: личность самозванца была тогда запрещенным плодом на сцене.

  

  

   Князь Шаховский шаг за шагом следил за развитием моего небольшого дарования и требовал, чтобы я как можно чаще бывала у него в доме... Я повиновалась ему тем охотнее, что семейство у князя было большое и потому всегда было чрезвычайно приятно и весело. Его постоянно окружали артисты, писатели и художники. Очень часто бывал Пушкин. По просьбе гостей он читал спои сочинения; между прочим, несколько глав "Руслана и Людмилы", которые потом появились в печати совершенно в другом виде. Читал и другие отрывки и отдельные лирические пиесы, большею частью на память, почти всегда за ужином... Он всегда был весел: острил и хохотал вместе с нами, когда мы смеялись над его длинными ногтями. Нередко разрезывал кушанье и потчевал нас...

   Бывали иногда Жуковский и Батюшков, и особенно Грибоедов, написавший тогда уже свою неподражаемую комедию... Он жил на одной лестнице с князем и потому бывал у него чаще других ¹. Бывал и Крылов. Этого мы особенно любили за его простодушие...

   Во время спектаклей Иван Андреевич нередко приходил на сцену потолковать о том о сем. Мне он отдавал преимущество, потому что я играла во всех его комедиях...

   С ним мы в жизни встречались не раз, и он иначе не говорил мне как ты и называл просто Сашей.

   Много лет спустя после первой встречи моей с Иваном Андреевичем я увиделась с ним в одном обществе, где нарочно для него был составлен музыкальный вечер и приглашены некоторые любители музыканты. Иван Андреевич присоединился к ним со скрипкой, но, сколько теперь помню, играл довольно плохо и неуклюжими движениями своими напоминал одно из действующих лиц своей басни "Квартет". Я не могла удержаться, чтобы не сказать ему этого замечания после концерта; он добродушно засмеялся и слегка подрал меня за ухо.

   В последний раз я видела его за два или три года перед его смертью, и у него в квартире ². Я привезла ему билет на бенефис, *и он дал мне слово приехать. По-видимому, он был очень рад меня видеть, потому что я собою напоминала старику счастливое время его молодости и первые успехи на поприще сценической литературы. Он развеселился, помолодел духом и сделался очень любезен; показывал мне великолепную фарфоровую чашку, которую получил в подарок от государыни императрицы. Потом привел мпе на показ дочь своей домоправительницы, одетую в щегольской сарафан, и заставил ее прочитать мне по складам одну из своих бессмертных басен, не помню какую именно. Он беспрестанно останавливал ее и поправлял и с торжествующим видом объявил, что сам выучил ее читать... Вообще заметно было, что он сильно привязан к этому ребенку...³

   Но это было уже последнее свидание мое с Иваном Андреевичем.

  

  

   Дачников Черной речки я, разумеется, помню только тех которые были коротко знакомы с отцом моим и маменькой ¹.

   На одном дворе с нами жил Николай Иванович Греч _с женою своей, вечно больной и нервной, Варварой Даниловной, старушкой матерью, сестрою, уже зрелою девой Екатериною Ивановной, и троими детьми <...>

   Через дом от нас, стена об стену с Гречем, жил тоже на одном дворе <...> друг Николая Ивановича, известный переводчик классиков, Михаил Астафьевич Лобанов, бывший в то время учителем русского языка великой княгини Александры Федоровны, с женою своею Александрой Антоновною, прелестной женщиной, которая была очень дружна с моей матерью и меня, маленькую, очень любила <...>

   У Греча почти постоянным гостем был Фаддей Венедиктович Булгарин, а у Лобанова - Иван Андреевич Крылов и Николай Иванович Гнедич. Хорошо помню всех этих господ, помню именно такими, какими они были тогда. Булгарин, например, был кругленький, на коротеньких ножках, с порядочным брюшком, голова плотно подстриженная, как бильярдный шар, лицо смятое, глаза вытаращенные, как у таракана, толстые губы его плевались... с лица его не сходила задорная улыбка, и вечно он спорил и хохотал; одет был в светло-серенькое с ног до головы. Я его ненавидела маленькая потому, что он вечно меня дразнил ². Про Греча могу сказать только то, что он мне казался великаном; он очень много говорил; на нас, детей, не обращал никакого внимания, а потому и мы были к нему равнодушны. Михаил Астафьевич Лобанов в манерах был нежен до приторности, говорил тихо и сладко. Лицом был похож на легавую собаку и даже на ходу поводил носом, точно все что-то нюхал <...>

   Генерь надо рассказать, какой был тогда еще не старый и не дедушка Крылов. Грязный был голубчик, очень грязный! Чистой рубашки я на нем никогда не видала; всегда вся грудь была залита кофеем и запачкана каким-нибудь соусом; кудрявые волосы на голове торчали мохрами во все стороны; черный сюртук всегда был в пуху и пыли; панталоны короткие, как-то снизу перекрученные, а из-под них виднелись головки сапог ц желто-грязные голенища... Да, не франт был Иван Андреевич, и несмотря на это, ему все смотрели в глаза и чуть на него не молились. Всегда к его приезду m-me Греч и Лобанова старались ему приготовить к обеду что-нибудь его любимое, вкусное. Как теперь его вижу, как он сидит у Лобановых за столом, жадно ест солонину и говорит: "Нет, господа, это еще не решено, что лучше: солонина горячая или холодная!"

   Вечерком, когда все мужчины садились пить чай под навесом, кричали там, смеялись и спорили, у Ивана Андреевича вырывались очень умные речи, но днем он все больше жевал что-нибудь да тешился с нами, ребятами. Он меня очень любил, и я ею тоже. Не знаю только, почему не нравилось ему, что я девочка. Как только, бывало, приедет, сейчас посадит меня на колени, начнет "тютюшкать" и скажет мне:

   - Машенька, будь мальчиком! Я не хочу, чтоб ты была девочка!

   - А я не хочу быть мальчиком! - отвечу я.

   А тут подвернется злодей Булгарин, вынет из кармана крокодиловой кожи огниво и начнет меня дразнить:

   - Да тебя никто и спрашивать не будет, хочешь ли ты быть мальчиком или нет! Вот видишь этот ящичек, вот я его открою (он открывал огниво, и из него показывался огонь и дымок), посажу тебя туда и закрою, вот так!..

   Крышка, громко щелкнув, захлопывалась. Я собиралась плакать...

   - Нечего хныкать, этим ничего но поможешь. Возьму, посажу, закрою и выну оттуда мальчиком.

   Я спрыгивала с колен Крылова и с ревом убегала домой.

   ...И ведь не раз и не два они со мною это делали, а всякий раз, как приедут на Черную речку. Добрая Варвара Даниловна Греч положила конец этому издеванью надо мною только тем, что в угоду Крылову сшила мне русскую рубашонку и штанишки, и как только он приезжал, меня выводили к нему "мальчиком".

  

  

  

   Продолжая проверять себя, то есть прежнего я с нынешним я, после свыше пятидесятилетнего промежутка, как сделано мною в статье об Озерове, могу сказать, что в статье о Дмитриеве вообще остаюсь и ныне при тогдашних моих литературных понятиях и суждениях. Некоторые оттенки могли бы быть изменены или переправлены; но главная основа, главные краски остались бы те же. Те же встречаются и погрешности в слоге и в изложении; но характер и направление в настоящей очерке, может быть, получили развитие еще более определенное и полное, чем в очерке Озерова ¹.

   Если что из настоящей статьи могло сохраниться в памяти литературы нашей и отозвалось гораздо позднее в некоторой части нашей печати, то разве впечатление, что я излишне хвалил Дмитриева и вместе с тем как бы умышленно старался унизить Крылова. Всею совестью своею и всеми силами восстаю против правильности подобного заключения; признаю его ошибочным предубеждением или легкомысленным недоразумением.

   В самой этой статье говорю о Крылове с искренним уважением. Говорю, например, что он боролся с Дмитриевым, переработывая басни, уже им (то есть Дмитриевым) переведенные, и что мы благодарны ему за его смелость. Далее говорю: "что к общей выгоде дорога успехов, открытая дарованию, не так тесна, как та дорога (то есть дорога придворная и честолюбия), на коей, по замечанию остроумного Фон-Визина, двое, встретясь, разойтись не могут и один другого сваливает", стало быть, я признаю Дмитриева и Крылова идущими свободно друг другу навстречу или попутчиками, которые друг другу не мешают и могут идти рядом. За Дмитриевым признаю одно старшинство времени: и, кажется, этой математической истины оспоривать нельзя. У нас многие еще не понимают отвлеченной, тонкой похвалы; давай им похвалу плотную, аляповатую, громоздкую - вот это так. Нужно заметить еще, что Дмитриев в числе первых приветствовал и оценил первоначальные попытки соперника своего. Но всего этого не довольно для пристрастных и заносчивых судей наших: они хотят, чтобы я непременно свалил одного из двух и, разумеется, свалил именно Дмитриева. Но я воздержался от такого побоища, во-первых, потому что не признаю его справедливым; во-вторых, потому, что это было бы с моей стороны непростительною неприличностью. Статья моя написана была вследствие предложения мне Санкт-Петербургского Вольного общества любителей российской словесности, коему Дмитриев подарил рукопись свою и передал право издавать ее в пользу Общества ². Уместно ли было бы при такой обстановке входить мне в подробное рассмотрение высшей или низшей степени дарования того и другого, а еще более признать