в 20 градусов; умывали его теплой водою и постоянно кутали. Он слабел и
изнемогал от жары. Исмайлов понимал, что такое воспитание не годится для
нашего неласкового климата... "но во всём этом был виноват сам генерал".
Исмайлов не мог ничего переменить в образе жизни воспитанника: отец ничего
не хотел изменять, боясь навлечь тем на себя неудовольствие своей
малороссийской тёщи "с весом", перевешившим теперь на его коромысле вес
митрополита Филарета. Но вот генерал в мае выехал из Петербурга до осени, и
Исмайлов остался хозяином своего педагогического дела и показал себя
молодцом. Мальчик у него быстро переменился к лучшему - он "оздоровел,
побурел", стал весел и, что весьма важно, "привязался" к своему воспитателю,
с которым они ходили, ездили, катались на лодках, "одетые легко, иногда до
полуночи".
Генерал, как возвратился в Петербург, так и ахнул. Это в самом деле
смахивало на что-то настоящее, не форменное, а живое, здоровое и простое...
Так Великого Петра немец Лефорт "едва не сгубил многократно". Это генералу
не понравилось. Притом же, во время своих разъездов по "внутренней страже",
он побывал в деревне у тёщи, и та ему, надо полагать, дала новые нотации на
разные предметы и, между прочим, насчёт филаретовского кутейника, который
гетманской дочери с первого взгляда не нравился, да и не мог нравиться... А
тут этот кутейник завел дело так далеко, что воспитанник его уже и
слушается, и любит. Пожалуй, у мальчика и в самом деле могли образоваться
русские вкусы и складываться русские симпатии - любовь к земле, сострадание
к закрепощённому народу... Генерал сметил это и взлютовал... Вдруг его
осенило светом, что это "русское направление", если его взять всерьёз,
выходит даже совсем противно всем солидным соображениям о карьере. Может
быть, он сам и не повинен в этом открытии, а это ему растолковала гетманская
дочь, которая упорно "не верила во всех Филаретов".
Генерал опять в оба проезда через Москву и не подумал съездить к
московскому святителю, а поставленного им воспитателя начал теснить и грубо
и жестоко преследовать.
Жизнь Исмайлова сделалась ужасною.
"Генерал стал обходиться со мною холодно и до той степени обидно, что,
например, главному человеку в доме, камердинеру, запретил меня слушаться, а
в другой раз, во время обеда, когда за столом было много посторонних лиц, он
разозлился и закричал на лакея за то, что тот подал мне блюдо прежде, чем
его сыну, с которым мы сидели рядом". Слуги, угождая господину, совсем
перестали служить магистру, и в этом горестном положении Исмайлов нашел
защиту только у одного своего воспитанника. Мальчика обижало унижение, какое
испытывал в доме его наставник, и он злился на отца и заставлял наглых
лакеев прислуживать угнетаемому магистру... Таким только образом Исмайлов
"мог получить что-нибудь".
Педагог сам, своею собственною персоною, сделался предметом распри
между отцом, который его гнал, и сыном, который за него заступался.
Победить, конечно, должен был генерал, но тут замечательно то, что он довёл
свои гонения на педагога до такого дикого злорадства, что разыскал и
противопоставил ему нарочитого супостата. Это и был любопытнейший экземпляр
нигилиста тридцатых годов Генерал дал ему волю сколько возможно вредить
доброму влиянию воспитателя филаретовской заправки.
Магистр и нигилист сцепились: нигилист ударил прямо на то, чтобы
сделать из магистра домашнего шута, которого можно было бы приспособить для
услаждения досугов гостей и хозяина, и Исмайлов непременно бы не минул сего,
если бы бдевшее над ним Провидение не послало ему неожиданной защиты. Однако
любопытные стычки обоих педагогов ждут нас впереди, а здесь уместно
мимоходом объяснить, чего ради в патриотической и строго-православной душе
генерала совершился такой резкий куркен-переверкен, для чего он отнял сына у
идеалиста с русским православным направлением и сам, своими руками, швырнул
его в отравленные объятия такого смелого и ловкого нигилиста, который сразу
наполнил с краями срезь амфору Сеничкиным ядом и поднёс ее к распаленным
устам жаждавшего впечатлений мальчика?
Ах, всё это произошло оттого, что и русский патриотизм, и православие,
и ненависть к чужеземным теориям - всё это в генерале Копцевиче и ему
подобных было только модою, приспособлением к устройству карьеры, и когда
кое-что немножечко в этом изменилось, все такие господа ринулись рвать и
метать врознь всё, чему поклонялись без всякой искренности и о чём болтали
без всяких убеждений.
Когда генерал устроился и прочно сел на нескольких креслах, так что
"командовал огромным корпусом, рассеянным по всей России, был председателем
комитета о раненых и презусом орденской думы св. Георгия", то он увидел, что
мнения его тёщи насчёт непрочности "мантии" были основательны. "Протасов
заточил Филарета в Москве", а в обществе среди почитателей московского
владыки сложились такие истории, которые самую близость к этому иерарху на
подозрительный взгляд делали небезопасною и, во всяком случае, для карьерных
людей невыгодною.
При перемене обстоятельств ластившиеся к московскому владыке
петербургские выскочки и карьеристы не только круто взяли в сторону, но даже
наперебой старались показать своё к нему неблаговоление. В числе таких
перевертней был и генерал Копцевич, Имея под руками и в своей власти
филаретовского ставленника Исмайлова, он сделал этого философа искупительною
жертвою за свои былые увлечения московским владыкой.
Надо было иметь всю невероятную силу терпения, каким отличается наше
многострадальное духовенство, чтобы выносить то, что выносил у Копцевича
рекомендованный Филаретом духовный магистр.
"Я унывал, - пишет Исмайлов, - я не знал, как поправить своё положение
и что делать".
Сотоварищем в терпении обид Провидение послало Исмайлову очень хорошую,
по его словам, женщину, "гувернантку и воспитательницу" дочери генерала.
Этой даме приходилось терпеть от невоспитанного сановника ещё более, чем
духовному магистру. Впрочем, иногда генерал как бы и сам чувствовал свою
несправедливость в отношениях к гувернантке и магистру, и тогда он их
уравнивал, бросая обоим им на пол то, что следовало бы подать по-человечески
в руки.
При таком хаосе велось как-то своим чередом ни на что не похожее
воспитание русского дипломата, видевшего только притворство, грубость и
омерзительное, растлевающее презрение отца к труду и научным познаниям
воспитателей. Но и тут доля этих обоих воспитателей была ещё не одинакова:
гувернантка терпела более, потому что дочь, глядя на жестокое обращение с её
руководительницею, не только не сострадала ей, но ещё сама прилагала тяжесть
к обидам этой несчастной женщины, а мальчик вёл себя лучше. Будучи весьма
испорчен, он всё-таки имел чувствительное сердце и не мог равнодушно видеть
обиды, которыми отец осыпал его безобидного воспитателя. С необузданною
пылкостью своего недипломатического темперамента и недисциплинированного
характера он вступал с отцом не только в смелые пререкания за учителя, но
даже и в ожесточенные стычки, доходившие до сцен в самом непосредственном
русском духе; но, во всяком случае, воспитатель существовал только
милосердием своего ученика. Некоторые из этих перепалок оканчивались
поистине и ужасно, и отвратительно.
Исмайлов говорит:
"Сын чувствовал мою правоту - сердился на отца и высказывал перед ним
своё неудовольствие. Отец раздражался всё более и более и раз разгорячился
до того, что я едва удержал его от проклятия".
В доме шёл какой-то ад, и широкие замыслы о "русском направлении"
совсем растаяли при самых первых опытах их осуществления. А о православии
даже и вскользь не упоминается ни одним словом. Патриотизмом и православием
пошутили - и довольно: пора было подумать о вещах более серьёзных.
Выше упущено заметить, что генерал Копцевич, после бесед с Филаретом,
порицал не только общественное воспитание русских мальчиков, но был также и
против русских женских институтов, воспитанницы которых, по его мнению,
"метили будто только в фаворитки и никуда более не годились". Вообще он
негодовал, "что институты наши не приучают девиц ни к чему дельному и не
приготовляют из них ни жён, ни матерей", а для того он обещался митрополиту
воспитывать дочь свою дома; но, увидав, что из этого ничего не выходит, он
рассердился и отдал её в Смольный институт. Для этой вопрос о русском духе
тем был и кончен, а затем настала очередь дипломата. Исмайлов прозрел, что
генерал после вторичного свидания с гетманскою дочерью "возымел другой план
и насчёт воспитания сына". Но прежде надо было отравить отрока Сеничкиным
ядом.
На счастье педагога, умерла тёща генерала, а свояченица его, добрая
девушка, приехала жить в Петербург.
С ней Исмайлову стало легче, ибо генерал, уважая эту достойную особу,
при ней немножко сдерживался, а тем временем подошло опять летнее
путешествие генерала для начальственных обозрений. Тут-то вот и случилась
самая роковая вещь: генерал сам призвал к себе в дом "Сеничку" и поставил
его над всем домом своим.
Вот как повествует об этом замечательном событии Исмайлов:
"Между подчиненными генерала был полковник - человек хитрый, недобрый и
дьявольски самолюбивый. Прикрытый маскою смирения и благочестности, лести и
вкрадчивой покорности, он выиграл расположение генерала и был принят в доме,
как свой. Когда генералу настала надобность выехать надолго из Петербурга,
он, оставляя нас, поручил любимцу своему навещать нас, обедать с нами и
беседовать вроде компаньона".
С появлением "Сенички" в доме генерала поднялся переполох и запылала
война.
"Полковник навещал нас каждый день и в беседах и во время стола склонял
разговор на свои цели. Он был чтитель Вольтера - не любил христианской
религии, не знал даже, что такое Ветхий и Новый завет (?!); благочестие
считал суеверием, церковные уставы - выдумками духовенства для корысти;
признавал обязанности родителей к детям, но не допускал обязанностей детей к
родителям. Вот в каком духе были беседы полковника с нами и с детьми
генерала".
Дом исполнился ужаса и скорби, и все, кто чем мог, вооружилися против
ядовитого полковника; но он, будучи ужасно изворотлив, всех их превозмогал и
всякий день продолжал разливать свой яд в детские амфоры.
"Тётка детей скорбела; я (Исмайлов) раздражался; та делала нашему
супостату выговоры и замечания и раз сказала даже, чтобы он перестал
посещать нас, а я вооружился против него всею силою науки и здравого смысла.
Часто я низлагал его своим или его же собственным орудием, и дети более
слушали нас, чем его, но острые мысли не могли не западать в юные их души".
Яд был впущен, а чтобы исцелить отравленные им души, оставалось только
нетерпеливо ждать отца и открыть ему ужасное бедствие, в которое он привел
своё семейство, приставив к своим агнцам самого хищного волка. Конечно,
пусть только вернётся генерал, и ядовитый супостат сейчас же будет строго
покаран.
Исмайлов ещё верил, что генерал, с его "русскою душою" и его серьёзным
взглядом, покажет себя как следует, да и свояченица его думала то же самое.
Однако, обои они жесточайшим образом ошибались. Поездка по святой Руси не
только не освежила генерала своими народными элементами, но он возвратился в
столицу настоящим Плюперсоном L'isle vert.
"Генерал возвратился". Свояченица и Исмайлов не пропустили времени: они
тотчас же ему нажаловались на полковника и всё про него рассказали. Но что
же генерал? Увы и ах! Он представил собою горестный образец великого числа
тех русских консерваторов, которые не понимают, что одного "консервативного
вожделения" ещё слишком недостаточно для того, чтобы быть способным
охранителем добрых начал. Ему, как и многим из таковых, недоставало самой
необходимой способности "различать между добром и злом", и раз что последнее
приходило к нему в дом с почтительным искательством, генерал растворял перед
ним двери и грел его, как змею у сердца. Прямые и честные предостережения
таким людям бесполезны.
Генерал выслушал обвинения против полковника с неудовольствием и "не
совсем им поверил". Лучше скажем, - судя по запискам, - он совсем этому не
поверил, а ещё шире открыл волку двери в овчарню.
Да, такой случай в тридцатых годах достоин большого внимания. Поражаясь
ужасом, а часто совсем недоумевая, как легко входили "Сенички" в русские
простые, бесхитростные семьи в шестидесятых годах, многие с пафосом
восклицали: "Нигде в мире нет такой свободы губительному соблазну, как у
нас! Нигде доступ в семью всякому проходимцу не облегчён настолько, как у
нас". И это правда, но неправда, что будто это явилось у нас последствием
"веяний шестидесятых годов". Веяния эти совсем не в нашем вкусе, но мы
все-таки не видим нужды делать их ответственными за то, что нет никакого
основания ставить на их счёт. Повторять это значило бы только приумножать
ложь, а от неё уже и так трудно разобраться. Русская семья всегда была
беспринципна, и такою её заставали все веяния, и в том числе веяния
шестидесятых годов, нашедшие у нас по преимуществу благоприятную для плевел
почву.
Несправедливо и присваивать все успехи этих веяний одному "среднему
классу" потому только, что он дал наибольшее число увлеченных. В среднем
классе "Сеничкин яд" дал большее обозначение только потому, что здесь натуры
восприимчивые и биение пульса здесь слышится сильнее. Но началось
"Сеничкино" отравление с верхов, которые показали на себе очень дурной
пример низам, и теперь совершенно напрасно силятся поставить всё дурное на
счёт одному "разночинству".
Полковник-интриган был настолько ловчее своих благонамеренных
противников, что опять стал в фаворе, а Исмайлов и свояченица были
сконфужены и отстранены ещё далее на задний план.
Исмайлов, как человек очень недальнего ума, объясняет слабость генерала
к полковнику одною лишь хитростью сего последнего. Но по некоторым штрихам
записок, кажется, следует допустить нечто более сложное Полковник этот (по
имени не названный) держится перед старшими в чинах запанибрата, чего не
всякий себе может позволить. Особенно это неудобно было в то суровое и
чинопочитательное время. Такой признак заставляет думать, что полковник был,
вероятно, человек из дворянской знати, и притом из тех же мест, откуда был
Копцевич и где сидела на своём корневище "гетманская дочь". Поэтому он и
колобродил без церемоний в генеральской семье.
Генерал Копцевич дал в доме такую волю полковнику, что тот прямо
забирал детей, уводил их и говорил с ними в своём роде "наедине"... Это был
какой-то злой гений, который находил удовольствие в отраве и растлении.
Бедный магистр даже затруднялся разъяснить, что это был за демон, но
рассказывает, однако, как он иногда бросался в опасные схватки с ним, дабы
спасти детей. Это и трогательно, и смешно. В одиночку Исмайлов на это не
рисковал, а он заключил с тёткою детей наступательный и оборонительный союз,
в котором, впрочем, самая трудная роль выпадала на его долю.
"Тётка, - говорит Исмайлов, - должна была действовать на детей и на
отца, а я против полковника, наблюдая за каждым его словом и поступком, как
строгий цензор и как неумолимый критик". Но полковник нашёл, что двух этих
обязанностей духовному магистру ещё мало, и начал этого "цензора и критика"
нагло и беспощадно вымучивать. Воспитанный на семинарских хриях, Исмайлов
отбивался очень неуклюже и понимал опасности своего положения, а других эти
турниры забавляли.
В записках есть любопытное описание одного учёного диспута между
магистром и полковником. Описание сделано в виде сценария рукою очень
неискусною, но всё-таки очень интересно, потому что на расстоянии полувека
назад представляет, как и чем в то время "бавились" важные военные лица, при
которых происходит весь этот турнир.
Приём лёгкой, но настоящей атаки полковника на самомнительного семинара
был очень прост и весел. Исмайлов нашептывал на полковника Копцевичу, когда
они с генералом случались наедине, а потом подступал к полковнику с
"ударами" тяжёлой научной критики, а полковник прямо, с налёту, "все острил"
на его счёт, и притом, по собственному сознанию Исмайлова, "острил очень
иногда удачно". Исмайлов всё думал, что это ещё ничего не значит, и не успел
оглянуться, как во всём кружке знакомых прослыл "притворщиком и фарисеем".
Авторитет Исмайлова как учёного человека и воспитателя пал до того, что
когда ему даже и удавалось побеждать полковника своими хриями, то и самые
эти победы уже не шли ему на пользу.
Один из таких злосчастных случаев и составляет сценарий.
"Случилось мне, - пишет Исмайлов, - тронуть своего противника за самую
чувствительную струну, и я чуть-чуть не поплатился за то слишком дорого.
Генерал праздновал свой день ангела. На праздник собралось много гостей.
Один из адъютантов генерала, артиллерийский офицер, представил ему в презент
пушечку вершков 6 или 7, превосходно отделанную, со всем походным прибором,
кроме лошадей.
Когда пошли обедать, генерал приказал поставить пушечку на стол. Видя,
что хозяин так любуется этою игрушкою, все стали любоваться, и кто-то
серьёзно спросил: "Где она сделана?" Адъютант отвечал: "Здесь, в Петербурге,
на казенном литейном заводе, по образцу такой же пушки в 8-ю долю".
- Как в 8-ю долю! Это не может быть, - заговорили многие, - разве в
20-ю!
Адъютант настаивал, что действительно в 8-ю.
Пошли споры: кто говорит 20-ю долю, кто в 30-ю, 40-ю и более, сравнивая
вес презентованной пушечки с пушкою образцовою.
Мой полковник - артиллерист, как и генерал, считавший себя в деле пушек
смышленее других, - обратился к адъютанту и говорит:
- Верно вы ошиблись: я полагаю, пушечка сделана не в 8-ю, а в 80-ю
долю. Вы ошиблись одним нолём.
Все согласились было, но генерал обратился ко мне и спросил:
- Как вы думаете, Филипп Филиппович? Вы ведь тоже знаете математику,
как и артиллеристы, и верно уже смекнули.
- Я думаю, что г. В. (презентатор пушечки) ошибся более, чем на один
ноль, а полковник поменьше.
- Как это? - опять спросил генерал.
Я. Что больше ноля, то имеет значение действительное, положительное, а
что меньше - отрицательное. По-моему, пушечка сделана точно в 8-ю долю, но
весом она меньше настоящей пушки в 500 крат.
Никто не поверил моим словам, но все взглянули на полковника.
Полковник. Это уже какая-то математика церковная.
Гости засмеялись, - я смолчал, обидевшись непристойным выражением, но
генерал потребовал доказательств.
(Так тогда и за обедами было серьезно и строго).
Я. Ваше высокопревосходительство верите, что пушечка длиною точно в 8
раз меньше настоящей пушки?
Генерал. Так говорит г. В., и я не сомневаюсь.
Я. Она и каждая ее часть во всех протяжениях взята в 8-ю долю,
следовательно, настоящая пушка больше ее в куб, т. е. не 8, а в 512 раз, так
как куб восьми есть 512.
Генерал тотчас понял, а кто не понимал, тем я доказывал наглядно
геометрическим чертежом, и все, даже дамы, убедились.
Полковник стал изворачиваться, стал утверждать, что не может быть,
чтобы каждая мелочь, каждый винтик и гайка были точно в 512 раз более. Такая
скропуляная работа требует особенного искусства и для игрушки была бы только
напрасною тратою времени и труда.
Я. Это другой вопрос, полковник, и относится к технике, а не к
церковной математике.
Гости засмеялись, а генерал, показалось мне, упрекнул полковника и,
остановив диспут, завёл другой разговор".
"Диспутант мой озлобился на меня, - продолжает Исмайлов. - Я предвидел,
что добра не выйдет, и брал предосторожности. Мне удалось убедить генерала,
что полковник - вольтерьянец, но не удалось вырвать из-под его влияния
генеральского сына".
Зачем было не молчать и не согласиться, как сделал благоразумный
"адъютант-презентатор" игрушечки?.. Где была у магистра "дипломатия"? В доме
пошло что-то вроде игры в репку: бабка за репку, дедка за бабку, а дочка за
кочку. Генералу это наскучило, и он так решительно "переменил план", что
взял "будущего дипломата" с рук магистра и "отдал в пансион". Так весь
величественный план особищного воспитания "дипломата в русском духе" и
распался прахом под влиянием одного коварного внушителя. Но генерал был
добр, заявляет Исмайлов: "он ни за что не хотел отпустить меня из дома".
Исмайлов продолжал у него жить в качестве домашнего литератора для особенных
случаев, из коих о двух он упоминает.
К прежнему своему воспитаннику Исмайлов мог ходить "только репетировать
уроки", но ядовитый полковник даже и в этом отдаленном положении не хотел
терпеть магистра: он склонил генерала взять мальчика из пансиона и
"определить в военное училище". Это от дипломатии было ещё дальше, но
генерал и то исполнил. А чтобы новое исправление ребёнка получило
окончательную и более целостную отделку, "присмотр и депутацию (?!) за ним
генерал поручил самому вольтерьянцу".
Вольтерьянцем этого господина Исмайлов, конечно, называет напрасно,
потому что вольтерьянцы очень хорошо знали "ветхий и новый завет" и часто
отличались умением критиковать св. Писание, и притом они любили порядочность
в своих поступках, а это был какой-то неописуемый наглец и смутьян, которому
во что бы то ни стало хотелось перемутить и перессорить чужое семейство. Зло
гадкой натуры этого полковника дошло до того, что он "предпринял настроить
сына против отца, а вину сложить на меня (т. е. Исмайлова). Раздраженный
генерал решил лишить сына наследства и своего имени (что такое?); я вовремя
узнал об этом, встал против генерала и горько против него возопил. Началась
борьба страшная, и в пылу неравной битвы я вскричал: "Бог проклянет вас за
это".
Генерал назвал меня злодеем, хлопнул дверью и ушел. Я побежал к
свояченице, - та меня побранила (за что!). Кончилось тем, что генерал "акт
разорвал", а полковнику, отравившему душу его сына, исходатайствовал за эти
труды "чин генерал-лейтенанта"... "Какая злая насмешка над самим собою, и
как, значит, несправедливы те, которые думают, что такие оскорбительные
издевательства стали случаться будто только в наше многовиновное время.
Развратитель, получив чин генерал-лейтенанта, уехал, но поздно.
"После него в доме водворился мир" - только не для всех это уже было
благовременно. Золотая пора для воспитания юноши прошла в пустой и глупой
суете; кое-как с детства нареченного "дипломата в истинно русском духе"
выпустили в свет просто подпоручиком, да при том и тут из него вышло что-то
такое, что даже трудно понять: по фигуральному выражению Исмайлова: "он
вышел офицер не в службе".
Вероятно, это в тридцатых годах имело какое-нибудь условное значение,
которое нам теперь непонятно, но, во всяком случае, надо полагать, это было
значение не из лучших. Вот чем и кончилось всё это патриотическое юродство.
Сожалея юношу, Исмайлов говорит:
"Если бы генерал дал мне полную свободу в воспитании его сына, я достиг
бы той цели, которая вначале была предположена, - я непременно приготовил бы
его к службе дипломатической".
Достойна внимания и собственная дальнейшая судьба самого образователя
дипломата-магистра Исмайлова, который, вместо того, чтобы воспитывать
дипломатов, окончил служебную карьеру в синодальных секретарях. Здесь он
приходился гораздо больше к масти, но, однако, тоже и тут терпел обиды перед
более покладистыми сверстниками. Причинами его неудач по службе, кажется,
всегда были его дипломатические наклонности и философское настроение: то он
неудачно подслуживался благодетелю своему митрополиту Филарету, который
потом его выдавал головою (см. в этой же книге "Синодальные персоны"), то он
великодушно отрицался неслышанием, когда все его сотоварищи единогласно
лжесвидетельствовали против митрополитов в пользу обер-прокурора Нечаева,
который имел дерзость представлять государю фальшивые доклады и, будучи
пойман на этом деле, публично называл членов синода "калуерами". Всё у
Исмайлова выходило как-то невпопад, не вовремя и некстати, и на этом
основании, может быть, надо думать, что он, действительно, способен был
воспитать такого дипломата, который мог бы сделаться очень опасен Европе. Я
рассуждаю таким образом на основании выводов покойного русского героя Ст.
Ал. Хрулева, который говорил так:
"- Что такое нам этот немецкий Бисмарк? Эко невидаль! Говорят: "Умён".
Что ж такое? Очень нужно! Ну, и пусть его себе будет умён - нам это и не в
помеху. И пусть он, как умный человек, всё предусмотрит и разочтёт, а наши,
батюшка, дураки такую ему глупость отколят, что он и рот разинет: чего он и
вообразить не мог, мы то самое и удерём. И никакой его расчёт тогда против
нас не годится".
Дипломат школы Исмайлова непременно мог выйти чем-нибудь в этом роде.
В ряду тех людей, с которыми Исмайлов жил, он, впрочем, не почитался за
дипломата, а его считали здесь весьма способным литератором. Генерал
Копцевич, как выше сказано, занимал несколько должностей, из коих некоторые
были соединены с довольно деликатными обязанностями. Дело ещё более
осложнялось потому, что генерал по всем должностям "непременно составлял
проекты для улучшений", - таков был его нрав и обычай. А при таком
настроении у генерала по всем должностям, по замечанию магистра, "задачи
бывали очень нелёгкие". Из них Исмайлов упоминает о двух: раз дело шло о
новой этапной системе. Прежде водили арестантов на длинных железных прутах и
в шейных и ручных колодках. Дух времени и чья-то доброта находили нужным
хоть немножечко это облегчить, - завести этапы. Копцевич сейчас же задумал
проект против этапов. Исмайлов написал генералу такой проект, где доказывал,
что "выгоды этой системы гораздо не так значительны, как издержки" (sic).
Проект его, однако, не имел успеха: к счастью несчастных, "система
состоялась". Второй вопрос был совсем в другом роде: на этот раз дело шло "о
поднесении государю императору Николаю Павловичу Георгиевского 4-й степени
ордена за выслугу лет". "Канцлер орденов, - пишет Исмайлов, - расчёл, что по
установленному сроку следует государю иметь установленный орден, и
поднесение ордена возложил на думу. В думе составляли проекты представления;
составлял и генерал, поручал составлять и мне, но все проекты не нравились.
Трудно было выразить право представления о государе императоре". Дело это
было поручено Исмайлову в надежде на его литературные способности, но и то,
что он написал, тоже не годилось, "генерал и его проект отверг". Хотели
просить об этом митрополита Филарета, но "затруднение" как-то "само
уладилось, - пишет Исмайлов, - государь стал носить орден св. Георгия".
В чисто литературном роде Исмайлов "редактировал одну пустую (sic)
брошюрку, посвящённую имени генерала, и одно довольно важное сочинение,
выполненное по высочайшему повелению". Сочинение это не названо.
Прожил этот летописец 30-х годов холостяком, ибо, послужив в синоде, он
столько наслушался о несчастных брачных историях, что пожелал остаться
холостяком и, кажется, он хорошо сделал. А величайшая цель его жизни -
"воспитание дипломата в русском духе" так никогда и не осуществилась именно
по причине отравления его воспитанника "Сеничкиным ядом", изобретение
которого совсем напрасно относят к шестидесятым годам и незаслуженно
применяют одному лекарскому сыну Базарову.
Оканчивая с летописью Исмайлова, которая, при всей её скромности,
открывает кое-что любопытное из глухой поры тридцатых годов, мы должны
исполнить ещё одно добровольно принятое на себя обязательство: "доказать",
что рассказанная здесь история нравственного отравления юношества не была
тогда единичным или даже редким явлением.
Резкие доказательства этому я нахожу в трёх случаях описанных
Исмайловым брачных историй, из которых невозможно передать ни одной по их
совершенному бесстыдству, превосходящему не только законы пристойности, но
даже и самые законы вероятия. Однако, каков бы ни казался кому Исмайлов, но
он человек такой искренний, что ему надо верить, - и вот для того здесь, в
самом тесном сокращении, приводится экстракт из одного наделавшего в то
время шума супружеского процесса.
К помощи Исмайлова, как синодального секретаря и как прославленного
мастера чувствительно писать, обратился "богач, провинциальный сановник V
класса", "который был женат на женщине ещё более его богатой и очень
разбитной, смелой и умной, а притом крайне развращённой. Прожили эти супруги
в браке 25 лет, и муж, не рано женившийся, к этой поре уже совсем остарел, а
жене его только минуло за 45". Годы тоже для женщины не маленькие, но у неё
зато и привычка жить была очень большая. Во всю свою жизнь дама эта вела
себя так свободно, как только хотела: муж признавался Исмайлову, что сначала
он немножко останавливал свою супругу, а потом, видя её неисправимость,
махнул рукою и дал ей полную свободу творить вся, елико аще восхощет и
возможет. Она этим и пользовалась, а её добрый Менелай себе выговорил только
одно, "чтобы у него была семейная жизнь, к которой он привык". Исмайлов,
ознакомясь с похождениями этой светской дамы, утомился их описывать и
определяет её кратко: "Это уже не была развращённая женщина, а просто -
животное". Но, кажется, следовало бы выразиться ещё строже, потому что дама,
о которой идёт речь, в известных отношениях была даже хуже многих животных,
потому что довела свои чувства и инстинкты до поражающего извращения.
Необузданность дошла до того, что ею не были пощажены даже собственные дети.
Этим и переполнилась мера отцовского терпения: он возмутился за детей,
особенно за дочерей, из которых одна была уже на возрасте. А между тем эта
неисповедимая мать, когда муж с нею заспорил, умчала от него всех детей с
собою в столицу и сейчас же нашла себе здесь покровителей. Отец прискакал
сюда вслед за ними и сначала запросил было по-московски много, чтобы
"обуздать распутницу", но потом стал сильно уступать и, наконец, сдался на
то, чтобы ему отдали бы, по крайней мере, хотя одну старшую дочь, которой по
возрасту её угрожала наибольшая опасность от безнравственной матери; но жена
тем временем успела уже отвезти девушку в Екатерининский институт, и тут
отеческие права встретили предел, его же не преидеши. И куда отец, искавший
спасения детей, ни обращался, где он ни гнул свои старые колена, - мать,
забавлявшаяся нравственною пагубою своих детей, везде всегда преуспевала и
всё выигрывала. Так злополучный старик, много прохлопотав и много потратив,
везде нашел только запертые двери, - заплакал и уехал, а его супруга
осталась в Петербурге и при ней же остались все дети.
Такова-то была пресловутая правда тридцатых годов, которую достойно
указать тем, кого возмущают нынешние выдачи "отдельных видов" тем женам,
которые действительно терпят стеснения и обиды со стороны своих супругов. И
совершенно в том же роде известны дела, где торжествовали столь же неправые
отцы. Словом, торжествовал не тот, кто был правее, а тот, кто сильнее, и в
этой-то атмосфере бесправия, в густой тени глухого безмолвия распускался
чёрный цветок, из соков которого в течение целых веков выжимался "Сеничкин
яд" - яд растления.
Наша цель была показать из правдивых записей современника тридцатых
годов, что ядовитые отравы, приписываемые только новейшему
"послереформенному времени", имели место и значение в русской жизни и в то
прекрасное время, которое зовут "глухою порою", но действовали тогда эти
отравы ещё злее и хуже, - по преимуществу в высших сферах общества, где эти
отравы вошли в первое употребление и оттуда сообщились низшим. Во всяком
случае полковник, произведённый в генералы за развращение сына своего
начальника, жил и действовал за сорок лет ранее Базарова и был во всех
отношениях хуже Базарова, притом же Базаров есть лицо вымышленное, а этот
развратитель, произведённый в генералы, есть лицо, к сожалению, самое
реальное, действительности существования которого отрицать невозможно!
Каково бы ни было наше строго порицаемое время, оно всё-таки без сомнения
представляет сравнительный подъём, а не упадок нравственности, низменность
которой в тридцатых годах была поистине феноменальна и ужасна. В
облагорожении нравов, как и во многом другом, великое благодеяние оказало
царствование Александра II, которое и должно быть поминаемо добром и
искреннею благодарностью покойному государю и добрым людям его времени,
известным в литературе под скромным названием "людей сороковых годов".
За сим, начав сей сказ словами из повестей "об отцех и страдальцех",
другими словами той же повести сказ наш и закончим.
"Вспомянув сих, иже вседоблего жития оплеваша красоту и любозазирающим
елицы нашему худосилию довлеют словеса, мы убо любопрепирательное оставим и
ко пристанищу отишия ладийцу словесе ниспустивше, упокоимся".
Впервые - газета "Новое время", изд. 1-е, 1883, от 21 апреля, 10 и 12
мая, под заглавием: Картины прошлого. Патриотическое юродство и Сеничкин яд
в тридцатых годах XIX века. По запискам магистра Ф. Ф. Исмайлова.
Стр. 503. Сеничкин яд - выражение из хроники М. Е. Салтыкова-Щедрина
"Наша общественная жизнь" (янв. - февр. 1863).
Сказ[ание] об "Отцех и страдальцах" ("История об отцах и страдальцах
соловецких") - сочинение настоятеля Выговской старообрядческой пустыни
Семёна Денисова (1-я половина XVIII в. ).
Базаров - герой романа И. С. Тургенева "Отцы и дети".
Стр. 505. Стефан Яворский (1658 - 1722) - местоблюститель патриаршего
престола (1700 - 1721), проповедник, богослов, поэт.
Феофилакт Лопатинский (ум. 1740) - ректор московской Заиконоспасской
академии, архимандрит монастыря (1708 - 1722).
Игнатий Брянчанинов (в миру Дмитрий Александрович; 1807 - 1867) -
епископ Кавказский и Черноморский (1857).
Платон Левшин (1737 - 1812) - московский митрополит, церковный
проповедник, законоучитель Павла I.
Стр. 506. знаки Андреевские бриллиантовые... - относящиеся к ордену
Андрея Первозванного, старшего из русских орденов (1698).
Стр. 510. "Дача на Рейне" (1868) - роман немецкого писателя Бертольда
Ауэрбаха (1812 - 1882) был с симпатией встречен в России (русский перевод
1869 - 1870).
"Кенельм Чилингли" (1873) - лучший роман английского писателя Э. Д.
Булвер-Литтона (1803 - 1873).
Стр. 511. Об ошибке Лескова в связи с П. С. Мещерским см. примечание к
стр. 451.
"Гражданин" - журнал (1872 - 1886, перерыв в 1880 - 1881), затем газета
(1887 - 1914).
Стр. 512. Терпигорев где-то рассказывает, как... дядек самих секли. -
см. рассказ Терпигорева Сергея Николаевича (С. Атавы) (1841 - 1895) "Рафаэль
- Иван Степаныч" в его сб. "Узорочная пестрядь" (Пб. - М., 1883).
..."...послать... к немцу, по примеру братьев Аксаковых"... - выезды
славянофилов Аксаковых - Константина Сергеевича (1817 - 1860) и Ивана
Сергеевича (1823 - 1886) за границу (соответственно в 1838 и 1857 гг.) не
вызвали перелома в их мировоззрении. Известны ещё позднейшие поездки:
Константина на лечение (1859 - 1860), Ивана (1860 - 1861).
Стр. 513. Ферлакур - волокита (от франц.: fair la cour - ухаживать за
женщиной).
Стр. 514. Фундатор (лат.) - основатель.
Стр. 516. ...достичь... до "степеней известных"... - слова Чацкого о
Молчалине в комедии Грибоедова "Горе от ума" (д. 1, явл. 7).
...як хлопа... (укр.) - как крепостного мужика.
Стр. 517. ...в амишках... - в любимчиках (от франц.: ami - друг).
Стр. 518. ...невеликим коштом... - небольшими средствами.
Attache (франц.) - атташе, член дипломатической миссии за границей,
эксперт по военным или др. специальным вопросам.
Стр. 520. Катехизическое учение - преподавание катехизиса, краткого
изложения христианского вероучения в форме вопросов и ответов.
Стр. 521. ...немец Лефорт... - Франц Яковлевич Лефорт (1655 - 1699),
военный деятель, адмирал.
Кутейник - шуточное прозвище лиц духовного сословия (от слова "кутья" -
обрядовая каша из цельных зерен с изюмом, освящаемая в церкви).
Сгр. 522. Куркен-переверкен - шутливо: переворот.
Срезь - до предела.
Стр. 523. Презус (польск. prezes) - председатель, глава.
Стр. 528. ...на семинарских хриях... - в речах на заданные темы,
отвечающих специальным канонам формы.
Стр. 530. ...скропуляная... - тщательная, скрупулезная (от польск.:
skrupulatny).
Стр. 532. Хрулев, Степан Александрович (1807 - 1870) -
генерал-лейтенант, герой Севастопольской обороны.
Бисмарк, Отто (1815 - 1898) - князь, первый канцлер Германской империи
(1871 - 1890). См. вариацию мотива в рассказе Лескова "Отборное зерно"
(1883).
Стр. 534. ...экстракт... супружеского процесса. - См. этюд "Распашная
Мессалина" в приложении к очерку "Синодальный философ" (стр. 596).
...елико аще весхощет... (древнерусск.) - что только захочет.
Менелай - в "Илиаде" предводитель ахейцев, муж красавицы Елены,
похищение которой явилось причиной Троянской войны.
Стр. 535. Иже; елицы (церковнослав.) - которые.