Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Сестры

  

   В каждом возу будет пудов двадцать пять, всего выходит тысячу двести пятьдесят пудов; с каждого пуда она наживет тридцать пять копеек, а со всей муки пятьсот рубликов и положит в карман... Овса тысячу пудов купит по тридцати копеек, тоже рубль на рубль возьмет, глядишь, опять триста рубликов в карман. Ох, хо-хо!.. А вот наша сестра и во сне таких денег не видывала... Купишь пудик мучки-то, да и перебиваешься с ним, как церковная мышь!.. Только, по-моему, она неверно поступает, что такие деньги с нас дерет...

   - Не пойдут ей эти деньги впрок. Погляди-ко, как рабочие-то в огненной работе маются, чтобы ей на хлебе-то переплачивать... Вот хоть взять ее девис: за материны грехи бог счастья-то и не посылает, женихов-то мы еще не видывали, а девисы на возрасте, - у них что на уме? Когда мущина спит - они к нему в комнату норовят зайти... Тьфу!.. Ведь девису-то, как муку, не завяжешь в мешок да не вывезешь на базар продавать: купите, мол, дешево отдам. За девисой-то, ой, какие глаза надо, все равно как за водой: прорвало плотину и кончено...

   "Девисы" Фатевны представляли замечательное явление в своем роде: насколько сама Фатевна служила воплощением энергии и "разрывалась по всем частям", как выражалась о ней Галактионовна, настолько ее "девисы" жили исключительно растительной жизнью и специально занимались "нагуливанием жира". Фешка имела поразительное сходство и по образу жизни, и по привычкам, и по характеру с телкой, откармливаемой на убой; Глашка тоже находилась под гнетом инерции, но иногда на нее находили минуты просветления, и она начинала "жировать", то есть лежит, например, по целым часам на солнце, как разваренная рыба, а потом вскочит, опрометью бросится в комнату или на двор, затеет отчаянную возню с Фешкой, или визгливым голосом затянет удалую песню. Явится ночью в комнату, когда в ней спят "мущины", устроит купанье в пруду прямо под нашими окнами, - все это Глашке было нипочем; Мухоедов был не прочь подурачиться, когда Глашка была в ударе, и тогда весь дом оглашался отчаянными взвизгиваньями Глашки, полновесными ударами и самыми откровенными шутками. Мухоедов дурачился, как школьник, и в простоте своей души даже не подозревал, что это взвизгиванье, полновесные удары и "лошадиные нежности" могли привести к чему-нибудь серьезному, хотя Глашка после такой игры подолгу отлеживалась где-нибудь на холодке и изнашивала большие синяки.

   Тема о "девисах" принадлежала к числу бесконечных, и Галактионовна целые часы могла говорить на нее, только другая тема, предметом которой была сама Галактионовна, лежала еще ближе к ее сердцу. - Схватило меня как-то раз сердцем, - рассуждает она вслух, - послала за доктуром. Приехал доктур, увидал у меня швейную машину и говорит: "Это твоя смерть стоит..." А я ему: "Нет, господин доктур, это мой хлеб, только машиной и кормлюсь..." - "Умрешь", - говорит. "А бог-то?" - говорю. Рассмеялся доктур и уехал, а я третий год на машине работаю после того и живехонька...

   Галактионовна долго смеется незлобивым детским смехом, крестит рот и зевает.

   - Прошлой осенью вздумали мы с Фатевной сходить в Верхотурье, к мощам Симеона, угодника божия, она по обещанию, а я за компанию. "По первопутку-то, говорит Фатевна, живой ногой отхватаем полтораста верст". Пошли. Только отошли верст двадцать, и сделайся оттепель: ни тебе снег, ни тебе грязь, так по колено в снегу и бредем, а доктур строго-настрого заказал пуще всего ноги беречь: "Простудишь, говорит, сейчас попа зови и гроб заказывай". Девять ден брели мы с Фатевной до Верхотурья: и плутали по малым дорогам, и ночевать нас в избу мужики не пускали, и волки-то в стороне выли, и голодом-то двое суток мучались... Идем это, я и говорю Фатевне: "Точно мы с тобой в пустыне Синайской бредем, только там жар, а у нас распутица". На десятый день пришли в Верхотурье, отслужили угоднику молебень, выняли просвиру за здравие да в обратный путь; опять семь ден шли, только тут ударил на нас холод, я и смеюсь Фатевне: "Это за твои грехи угодник нас казнит холодом..." Она меня всю дорогу за это костерила... И вернулись мы здравы и невредимы, я нарочно пошла к доктуру, принесла ему просвирку заздравную из Верхотурья и объявилась, что жива, мол. Он только ручками схлопал да головой покачал. "Ты, говорит, надо полагать, бессмертная..."

   Мухоедов являлся из завода только к обеду, а после обеда уходил еще часа на три, так что свободным от занятий он был только вечером; а только сядем мы за самовар, смотришь, кто-нибудь в двери, чаще других приходили о. Андроник и Асклипиодот. Я с первого раза полюбил оригинального попа, громкая речь которого всегда была приправлена крупной солью и таким необыкновенно заливистым смехом, начинавшимся с высочайшего тенора, что невольно на душе делалось светлее, и мы каждый раз от души хохотали вместе с о. Андроником. От природы это был очень сильный и, главное, вполне оригинальный ум; по-своему о. Андроник был хитер, скуп, добр и простодушен - как в истинно русском человеке, достоинства и недостатки в нем представляли самую пеструю картину, но он и не выставлял напоказ первых и не прятал последних, а всегда был нараспашку.

   - Не-ет, братчик, я люблю деньгу, - добродушно говорил он. - Я не попущусь своему, мне подай мое. Вот приехал к нам поп Егор и давай новые порядки заводить: "Не хочу осеннего собирать..." Не хочешь, так как хочешь, а я буду собирать, потому мне отдай мое. Я приду к бабе и вижу, что она мнется, не хочет попу сметаны или масла давать, а я ей сейчас: "А ведь ты, такая-сякая, помолодела ровно... Вон какая гладкая стала". Баба и расступится, лишнюю ложку сметаны и отвалит. Ха-ха-ха!.. Если баба на это не сдается, я ей сейчас: "Ой, баба, баба, умрешь, все останется, а кто тебя отпевать будет?" Пред этим, братчик, ни одна баба устоять не может, хоть самое ее в бурак клади. Егорка, тот осеннее не любит собирать, ему подавай деньгами, - деньги тоже любит, а брать не умеет. Придумал цену набавлять за требы, а мужики на дыбы, артачатся.

   Отец Андроник был вдов и жил как старый холостяк, окружив себя всевозможными животными: индейками, курами, овцами, собаками, лошадьми; за хозяйством у него присматривала какая-то таинственная дальняя родственница, довольно молодая бабенка Евгеша, ходившая в темных платьях и в темных платочках, как монастырская послушница. Когда кто-нибудь бывал у о. Андроника, Евгеша не показывалась, а сам о. Андроник не любил говорить о ней; молва гласила, что эта таинственная Евгеша сильно зашибала водкой и ходила вечно в синяках, происхождение которых объясняли различно.

   Если кто-нибудь, с намерением уязвить о. Андроника, заводил речь о Евгеше, он сильно хмурился, а потом с азартом возражал:

   - Она у меня за козлухами ходит... Сам, что ли, я козлух доить буду? А куриц кто будет щупать?

   Жил о. Андроник очень плотно в своем собственном домике, выстроенном в купеческом вкусе; три небольших комнатки зимой и летом были натоплены, как в бане, и сам хозяин обыкновенно разгуливал по дому и по двору в одном жилете, что представляло оригинальную картину. Мебель в комнатках о. Андроника была сборная: на окнах стояли какие-то полузасохшие "петухи" герани и красный перец, который особенно любят отставные солдаты, потому что и дешево и сердито; гостей угощал о. Андроник одной водкой и чаем, весело рассказывал пикантные истории и хохотал над ними своим заливистым хохотом больше всех. В минуту одушевления он снимал со стены довольно ветхую гитару и не без чувства изображал какой-то "Плач Наполеона" и даже польку трамблям. Вся эта видимая бедность обстановки о. Андроника и скромные привычки вполне выкупались блаженной мыслью о некоторой крупной сумме, лежавшей частью в каком-то банке, а частью у какого-то знакомого купца, - в ссудо-сберегательное товарищество Гаврилы Степаныча о. Андроник не верил ни на волос и ни под каким видом не соглашался отдать даже нескольких рублей на сохранение товарищества.

   - Не-ет, братчик, - говорил он, - и мы не в угол рожей-то: отдай им денежки-то, а потом и заглядывай, как лиса в кувшин...

   Асклипиодот был полнейшей противоположностью о. Андроника во всех отношениях и, вероятно, в силу такой противоположности своего ума и характера был привязан к о. Андронику, как собака, и всюду ходил за ним по следам; это была широкая русская натура, одаренная известной поэтической складкой, что, взятое вместе с самой широчайшей бесхарактерностью и непреодолимой страстью к водке, сделало Асклипиодота неудачником и вечным дьячком. По своему уму и особенно по своему богатейшему голосу он смело мог рассчитывать на дьяконское место, но это заветное желание оказалось решительно неосуществимым, потому что нет-нет Асклипиодот в чем-нибудь и попадет: подерется в пьяном виде, сгрубит попу, поколотит жену - словом, устроит что-нибудь самое неудобосказуемое, что начальство мотает себе на ус, а Асклипиодот сидит себе да сидит в дьячках. Жил он в маленькой, сильно покосившейся набок избушке, у которой одно окно было закрыто ставнем, а половина другого была заклеена частью синей сахарной бумагой, частью пузырем; издали эта избушка сильно походила на физиономию пьяницы, которую с жестокого похмелья повело набок, один глаз залеплен пластырем, другой сильно подбит. В этой избушке было "полное отсутствие всякого присутствия", - точно кто переехал с квартиры, да так все и осталось: в одном углу позабыли трехногий стул, в другом скелет дивана, на стене несколько разорванных картин - правая половина какого-то генерала, половина архирея и т. д. Мы уже сказали, что Асклипиодот был очень "слаб к вину", с двух рюмок он уже начинал пьянеть, раскисал и к каждому слову начинал прибавлять "хорошо"; более сильная степень опьянения выражалась в нем непременным желанием кого-нибудь "сконфузить", причем он обнаруживал необыкновенную изобретательность. Раз к нему ночью хотели забраться воры. Асклипиодот был навеселе и, отворив форточку, объяснил "злоумышленникам", что он и сам ничего не может найти у себя, а что они лучше сделают, если пойдут к попу Андронику, у которого денег куры не клюют: воры действительно отправились к о. Андронику, а утром Асклипиодот пришел проведать своего друга и пространно объяснил, как он "сконфузил татей". Вообще о. Андроник и Асклипиодот были неразлучные друзья и являлись всегда вместе; самые интересные сцены происходили тогда, когда являлась Галактионовна, которая в совершенстве владела искусством поджаривать этих друзей на медленном огне. Обыкновенно она являлась к нам только в те моменты, когда у ней в запасе была какая-нибудь каверза против Андроника или Асклипиодота; завидев скромно входившую в комнату Галактионовну, Андроник обыкновенно ворчал:

   - Опять несет эту ворону: видно, завтра ненастье будет. Вороны всегда к ненастью каркают.

   Галактионовна делала вид, что ничего не слыхала, садится где-нибудь в уголок, закрывает рот рукой и каким-нибудь самым невинным вопросом или замечанием открывала свою убийственную атаку; Мухоедов по опыту знает, что Галактионовна пришла неспроста, и всеми силами старается навести ее на суть дела.

   - У вас, отец Андроник, говорят, лошадка-то в шарфе ходит? - начинала Галактионовна, улыбаясь своей детской улыбкой в руку.

   - А ты, скрипка, заведи свою да хоть штаны на нее надевай, - пробует огрызаться о. Андроник, выкатывая глаза.

   - Нет, я так спросила: значит, чтобы не простудилась? А я как-то иду по улице, ваш работник и едет на вашей лошадке; смотрю, точно совсем другая лошадь стала... Какие-то рабочие идут мимо и говорят: "Вот попово-то прясло едет, ему лошадь-то заместо куриного седала отвечает, цыплят на нее садит... Медведь, говорят, давно прошение об ней губернатору подал".

   - Хорошо... Ты говоришь, что лошадь отца Андроника в шарфе ходит, - вступался Асклипиодот с искренним желанием пренепременно сконфузить ядовитую бабу. - Хорошо... А в писании что сказано: блажен, иже и скоты милует...

   - Отлично, братчик! - одобрял о. Андроник своего заступника. - Что, взяла, скрипка... а?..

   Галактионовна хихикает в руку, а потом опять начнет своим тихим голосом:

   - Какой народ нечистосердечной в Пеньковке живет... На паске, рассказывают, что отец Андроник приехал с Асклипиодотом к Фильке с крестом...

   - К какому Фильке?

   - К лесообъездчику Фильке... Ну, которого Гаврило Степаныч на прошлой неделе с бревном поймал... Вот он самый. У Асклипиодота в одном кармане была бутылка с водкой, а в другом бутылка со святой водой; когда стали ко кресту-то подходить, Асклипиодот и ошибился в бутылках, а отец Андроник кропилкой в водку да водкой и давай кропить.

   - Хорошо... А ты была у меня в кармане? - спрашивал Асклипиодот, задетый за живое.

   - Я-то не была, а Филька сказывает, что вместо святой воды отец Андроник водкой его кропил.

   - Может быть, а врет! - отрезывал о. Андроник.

   Галактионовна не возражает на это львиное рыкание, а только рассыплется мелким, как бисер, смехом, с каким-то детским всхлипываньем.

   Галактионовне ничего не стоило придумать, что у Андрониковой курицы хины зубы болят или что-нибудь в этом роде; однажды о. Андроник вышел совсем из себя, но на этот раз причиной послужило истинное происшествие, а не вымысел Галактионовны. Мы пили чай; о. Андроник и Асклипиодот были слегка навеселе, на первом взводе; Галактионовна сидела в своем углу и точно про себя уронила фразу:

   - Фатевна очень умной женщиной оказала себя...

   - Что-то не слыхать, - иронизировал о. Андроник.

   - А я так своими глазами видела...

   - Н-но-о?

   - Верно. Вы свою лошадку, отец Андроник, продали Фатевне?

   - Продал, а тебе какое горе?

   - Да так, к слову пришлось... Она вам пятьдесят рублей заплатила за лошадку-то?

   - Ну, положим, что пятьдесят.

   - Сижу это я третьего дня в своей избушке, вижу доктур к нам на двор идет, а больных никого нет... Вышла я на крылечко, увидал меня: "Ты, говорит, все еще жива?" А я ему: "Вашими, мол, молитвами, как шестами, подпираемся; скрипим помаленьку..." - "Мне бы, говорит, Фатевну увидать". Я вызвала Фатевну, а доктур давай у ней вашу лошадку торговать, понравилась, вишь, она ему больно, как Фатевна на ней по Пеньковке гоняет. То-се, Фатевна вывела лошадь, зубы показывает доктуру, под брюхо пролезла раз пять, значит, смирная совсем лошадь, а потом вскочила на лошадь верхом да без седла и давай по двору гонять, как цыган. У доктура так глазки и горят на лошадь, стали о цене торговаться: доктур сто рубликов и заплатил Фатевне.

   - Вре-ешь?!

   - Чего мне врать: на свои глаза свидетелей не надо. При мне доктур вынял толстый-претолстый бумажник и отдал Фатевне четыре четвертных бумажки. После пришел доктуров кучер, увел лошадь, а доктурова жена захотела попробовать лошадку... Сели оба доктура в дрожки, проехали улицу, а лошадь как увидит овечку, да как бросится в сторону, через канаву - и понесла, и понесла. Оглобли изломала, дрожки изломала, а доктура лежат в канаве и кричат караул.

   - Ах она, шельма?!. - рычал о. Андроник.

   - Да еще что, отец Андроник, - продолжала Галактионовна, - после сама же Фатевна и смеется: "Как, говорит, просты, ах, как просты образованные-то люди... Только, говорит, жалованье они действительно большое получают, а настоящего ума в них нет: необразованной, говорит, бабе выбросили пятьдесят рублей, а мне на голодные-то зубы и ладно. Особенно, говорит, жаль мне попа Андроника, деньги, говорит, он любит, а лошадь не умеет продать!.."

   - Ах она, шельма! - кричал о. Андроник, бегая по комнате. - Да ведь это дневной грабеж... Пятьдесят рублей?! Ах, шельма... Ведь пятьдесят-то рублей на полу не подымешь, их надо горбом добывать, деньги-то!

   - Простота-то, говорят, хуже воровства, отец Андроник! - язвила Галактионовна.

   Выходя от нас, о. Андроник во дворе встретился лицом к лицу с Фатевной; эта почтенная женщина встала в боевую позицию и с улыбкой выслушала обильный поток упреков и ругани, которыми разразился расходившийся старик, и, прищурив один глаз, проговорила совершенно спокойно:

   - А ты, поп, не храпай... Я сказала бы тебе одно словечко, да уж промолчу, чин на тебе не такой.

   - А, не храпай... не храпай! - горячился о. Андроник, ударяя по земле своей поповской длинной тростью. - Не храпай... Я бы подвязал тебе хвост куфтой, да мой сан этого не позволяет, понимаешь? Вот ты придешь ко мне на исповедь, тогда что?

   - Грешны, да божьи, - бойко огрызалась Фатевна; у ней так и чесался язык отчистить попа на все корки.

   Асклипиодот попробовал было заступиться за своего патрона, но был встречен такой отчаянной руганью, что поспешил подобру-поздорову спрятаться за широкую спину о. Андроника, Галактионовна мефистофельски хихикала в руку над этой сценой, в окне "ржали девисы", и друзьям ничего не оставалось, как только отступить в положении того французского короля, который из плена писал своему двору, что все потеряно, кроме чести.

   Впрочем, к чести наших героев, нужно сказать, что это печальное недоразумение, в котором Галактионовна принимала такое деятельное участие, скоро разрешилось полным примирением Фатевны с о. Андроником; это замечательное событие произошло на именинах Мухоедова. Отец Андроник в присутствии многочисленной публики совсем расчувствовался и даже облобызал свою духовную дщерь и совсем дружелюбно проговорил ей:

   - Ты, братчик, хоть и надула своего отца духовного, а я не сержусь... Нет, не сержусь!..

   - И я, дева, не сержусь, - говорила Фатевна, закатывая глаза.

   Под веселую руку о. Андроник называл Фатевну "братчиком", а она, в свою очередь, называла его "девой", впрочем, без всякого умысла, а так сам язык выговаривал в виде любезности.

   На именинах Мухоедова собрались почти все заводские служащие, кроме Слава-богу, докторов и о. Егора, которые на правах аристократии относились свысока к таким именинам; в числе гостей был Ястребок и "сестры". Гаврило Степаныч не был, потому что переехал уже на Половинку. Начало этого мирного торжества шло довольно вяло, все нерешительно потирали руки, косились на закуски, пили водку только после самых настойчивых просьб, но, как это всегда случается в таких случаях, водка сделала свое дело, развязала языки, раскрыла души и сердца, и произошло примирение о. Андроника с Фатевной, приветствуемое общим одобрением. "Сестры" присели куда-то в дальний уголок и, приложив руку к щеке, затянули проголосную песню, какую русский человек любит спеть под пьяную руку; Асклипиодот, успевший порядком клюнуть, таинственно вынял из-под полы скрипку, которую он называл "актрисой" и на которой с замечательным искусством откалывал "барыню" и "камаринского". Пение "сестер", пиликанье Асклипиодота, вскрики и глухой гул пьяных голосов слились в такую музыку, которую невозможно передать словами; общее одушевление публики разразилось самой отчаянной пляской, в которой принимали участие почти все: сельский учитель плясал с фельдшером, Мухоедов с Ястребком и т. д. Асклипиодот усердствовал и показывал на своей "актрисе" чудеса искусства, такие пиччикато и стаккато, от которых даже сам о. Андроник только кряхтел, очевидно негодуя на свой сан, не дозволявший ему пуститься вместе с другими вприсядку; когда посторонней публики поубавилось и остались только свои, настоящий фурор произвела Фатевна; она с неподражаемым шиком семенила и притопывала ногами, томно склоняла голову то на один, то на другой бок, плыла лебедью, помахивая платочком, и, подперев руку в бок, лихо вскрикивала тонким голосом. Эта пляска Фатевны привела о. Андроника в какое-то исступление, он в такт хлопал ладонями и временами неистово вскрикивал, вскакивая с своего места:

   - Чище, чище, чище!.. Чище, шельма! Чище, каналья!.. О-го-го!!.

   Галактионовна принуждена была дернуть о. Андроника за рукав рясы, чтобы умерить его шумный восторг; когда Фатевна кончила пляску, появилась на ее смену Глаша, одетая в пестрый кумачный сарафан и кисейную рубашку. Мухоедов на правах хозяина и именинника работал ногами до седьмого пота; он вообще плясал русскую отлично, а когда вышла Глаша и, пикантно шевельнув полными плечами и опустив глаза, переступью поплыла по комнате, Мухоедов превзошел самого себя и принялся выделывать чудеса искусства. Фатевна, освежив себя несколькими рюмками водки, не вытерпела соперничества дочери и снова пустилась в пляс, но на этот раз ноги уже плохо, слушались ее, и она несколько раз теряла такт.

   - Настоящая Иродиада, пляшущая пред Иродом, - объясняла мне Галактионовна, указывая на Фатевну и о. Андроника.

   - Хорошо... Фатевна пляшет отлично... Хорошо! - заявлял заплетавшимся языком Асклипиодот. - Хорошо... А я могу ее сконфузить!..

   - Где тебе, глиста ты этакая, сконфузить меня! - кричала Фатевна. - Ты посмотри на меня, дева, какая я женщина, ведь я, дева, как верба...

   - Хорошо!.. могу сконфузить, - продолжал утверждать Асклипиодот.

   Он передал скрипку учителю и, подобрав полы своего подрясника, пустился вприсядку; плясал он плохо, скорее скакал, чем плясал, но кончил действительно вполне эффектно: уже не поддерживая пол своего подрясника, он пошел по всей комнате колесом, что вышло не совсем грациозно, но привело публику в полный восторг.

   - Сконфузил, братчик, совсем сконфузил! - провозгласил о. Андроник. - Ну-ка, Фатевна, валяй колесом... О-ха-ха-ха!!.

  

   На именинах Мухоедова я познакомился с "сестрами", и в один прекрасный вечер мы с Мухоедовым отправились к Прохору Пантелеичу, который усиленно приглашал "заглянуть в его избушку"; мне очень хотелось посмотреть, как жили "сестры" у себя дома. Избушка Прохора Пантелеича стояла в той же улице, где и дом Фатевны; это была новенькая светлая изба, обшитая тесом, с зелеными ставнями, крепкими воротами и темным громадным двором. Изба темными сенями делилась на две половины - переднюю и заднюю; в передней жил сам Прохор Пантелеич с младшим сыном Константином, в задней жил его старший сын, лесообъездчик Филька. Филька был мужик лет тридцати пяти, среднего роста, с бойким плутоватым лицом и русой кудрявой бородкой; это был разбитной заводский человек, на все руки, как говорили в Пеньковке, с неизменно улыбавшимся лицом и с какой-нибудь прибауткой на языке. Константин был полной противоположностью старшего брата: высокий, худой, с угрюмым лицом, он выглядывал волком, был молчалив и, кажется, никогда не улыбался. Братья были женаты; у Фильки были свои дети, поэтому отец и отделил его в заднюю избу. Входя в темный двор Прохора Пантелеича, невольно чувствовалось, что все здесь крепко, тепло, сыто и как-то особенно уютно, каждый гвоздь был вбит с расчетом и красноречиво говорил за себя. Притом это довольство было наше, настоящее исконное русское довольство, как, быть может, жили богатые мужики еще при Аскольде и Дире, при Гостомысле, за великими московскими князьями: количество потребностей оставалось то же самое, как ими владел и самый бедный мужик, вся разница была в качестве их удовлетворения. Немец завел бы дрожки, оранжерею, штиблеты - "сестры" ездили в простых телегах, но зато это была такая телега, в которой от колеса до последнего винта все подавляло высоким достоинством своего качества; любители заморского удивляются чистоте немецких домиков, но войдите в избу разбогатевшего русского мужика, особенно из раскольников - не знаю, какой еще чистоты можно требовать от места, в котором живут, а не удивляют своей чистотой. Конечно, тут не встретите изящных палисадников пред окнами, цветников, драпировок из плюща или винограда, но зато уж если сделано крыльцо, так это именно крыльцо, которое простоит сто лет, и ни одна половица не покосится; если это лавка, то она тоже отслужит свою службу. Вообще русский человек, как это можно заметить в любом зажиточном доме, чувствует большую слабость к чистоте и выкрасит непременно все, что только можно выкрасить: и красиво с известной точки зрения, и прочно, и относительно чистоты самое подходящее дело. Это чувство тугого довольства провожало меня от ворот, через крыльцо, сени и до широкой лавки, на которую усадил нас Прохор Пантелеич, выглядывавший дома настоящим патриархом: глядя на его плотную фигуру, серьезное умное лицо, неторопливые движения, вся эта обстановка получала какой-то особенный смысл в глазах постороннего человека, она была так же обстоятельна, серьезна и полна смысла, как сам Прохор Пантелеич. Передняя светлая изба была устроена внутри, как, вероятно, устроены все русские избы от Балтийского моря до берегов Великого океана: налево от дверей широкая русская печь, над самыми дверями навешаны широкие полати, около стен широкие лавки, в переднем углу небольшой стол, и только. Стены были выструганы гладко, и, вероятно, их часто мыли с песком; лавки и полати были выкрашены синей краской, пол желтой охрой; в переднем углу висело несколько потемневших образов и медный складень с засохшей вербой за ним.

   - Милости просим, гости дорогие, - говорил Прохор Пантелеич, усаживая за стол.

   - А тебе, Прохор Пантелеич, стыдно жить в такой избе, - говорил Мухоедов, - ведь денег у тебя куры не клюют... Вот взял да и построил двухэтажный каменный дом, как в городах у купцов.

   - В городах-то, Капинет Петрович, пословица говорится, толсто звонят, да тонко живут, - отвечал старик с умной улыбкой, - где нам за ними гоняться.

   - Куда ты с деньгами-то?

   - С деньгами... Деньгам место найдется. Кому их надо, так не брезгуют и моей избушкой; из больших-то домов приходят тоже и в мою избушку.

   Две молодых бабенки, одетых совершенно одинаково, как две сестры, в простенькие ситцевые сарафаны и в розовые платочки, подали самовар, чайную посуду и кренделей; они держали себя чрезвычайно скромно и, подходя к столу, опускали глаза. Они искоса взглядывали на свекра и, как собаки, ловили каждое его движение; заметно было, что Прохор Пантелеич держал снох в ежовых рукавицах и не давал им воли. Филька и Константин скоро пришли в избу и почтительно поместились на дальнем конце лавки; Прохор Пантелеич не предложил им ни чаю, ни водки. Не успели мы выпить по стакану, как пришел Авдей Михайлыч, снял свои кожаные перчатки, поставил в угол правило, помолился и, поздоровавшись со всеми, присел к нашему столу.

   - Ну что, Авдей Михайлыч, как дела? - спрашивал Мухоедов.

   - Что, Капинет Петрович, - заговорил Авдей Михайлыч, - наши дела, как сажа бела... Вот Гаврило Степаныч обезживотил нас; а только напрасно он нас обижает.

   - Чем это?

   - А заведенья отнял...

   - Да ведь это не его дело, а дело общества.

   - Опчество... Какое у нас опчество! - угрюмо заговорил Авдей Михайлыч. - Наше опчество, одно слово, бараны, и конец... Своей пользы ежели не понимают.

   - Мне одно невдомек, - заговорил Прохор Пантелеич, - какая корысть Гавриле Степанычу?.. Отнял у нас кабаки и передал Чубарову. Ежели бы он за себя их перевел...

   - Вот то-то и есть, - объяснял Мухоедов, - ежели бы он их у вас отнял, так не отдал бы другому.

   - Ну, это ты пустое говоришь! - отрезал Авдей Михайлыч. - Ежели бы насчет благодарности... да разе мы бы постояли?.. Так ведь Гаврило-то Степаныч такую тебе благодарность задаст...

   - У меня Коскентин в лесообъездчиках служил, - говорил Прохор Пантелеич, - а я его в кабак посадил... Вот он теперь на бобах и остался.

   - А ты обратись к Гавриле Степанычу, он место Константину даст, - объяснял Мухоедов. - Лошадей у тебя до десяти есть, подряды будешь брать...

   - Да это все так, Капинет Петрович, без хлеба, слава богу, еще не сиживали, только расскажите мне: Гавриле-то Степанычу какая корысть была кабаки у нас отнимать? Ведь мы ему не мешали...

   - Народ ноне малодушен больно стал в Пеньковке, - проговорил Авдей Михайлыч, - прежде крепче жили... Заработки большие, едят сладко, чай этот пошел - вот народ и портится Посмотришь, молодые парнишки что делают: еще на рыле материно молоко не обсохло, а он водку хлещет... Или тоже вот наши заводские девки: больно много воли забрали, балуются, а котора послабее - и совсем потеряет себя.

   Когда мы выходили от Прохора Пантелеича, во дворе какая-то молодая женщина с двумя детьми бросилась в ноги хозяину и громко запричитала:

   - Батюшка... Прохор Пантелеич... второй день без хлеба ребятишки сидят!

   - Ладно, ладно... дай проводить гостей-то, чего ревешь! - внушительно проговорил Прохор Пантелеич и равнодушно прибавил: - Степана Ватрушкина хозяйка... Третий день шляется, все лошадь продает, а мне куда с ней, с лошадью-то: возьми ее да и трави сено. Скотина, как пила, день и ночь пилит...

   Мы вышли. Мухоедов молчал всю дорогу и, только когда мы подходили к дому, проговорил:

   - Собственно говоря, "сестры" отличные мужики, если взять их самих по себе, безотносительно.

   - Крепко живут.

   - И в заводе свое дело тонко знает, любо смотреть, а вот поди ты, деньги губят... Уж, видно, так устроен русский человек, что каждый лишний рубль на какую-нибудь пакость подталкивает. Видел жену Ватрушкина? В ногах третий день бабенка валяется, чтобы за бесценок взяли у ней лошадь... Что будешь делать! Поломаются "сестры" и возьмут, да еще в благодетели запишутся... Это черт знает, что такое!.. Помнишь, я тебе про механику-то говорил, какую мы с Гаврилой под "сестер" подвели, - это и есть те кабаки, о которых сегодня говорили. Не бей мужика дубьем, а бей рублем... Доняли мы "сестриц"! Авдей-то Михайлыч как притворяется: ничего, слышь, не понимаю, а сам отлично знает, что Чубаров заплатил обществу за кабаки десять тысяч. Деньги, то есть половина на школу пойдет, а другая на недоимки... Ведь отличную штуку Гаврило придумал? Не удалось "сестрам" слопать десять тысяч, вот и сердятся. Раньше им общество кабаки сдавало за здорово живешь...

  

  

   Мне пришлось за некоторыми объяснениями обратиться к самому Слава-богу, который принял меня очень вежливо, но, несмотря на самое искреннее желание быть мне полезным, ничего не мог мне объяснить по той простой причине, что сам ровно ничего не знал; сам по себе Слава-богу был совсем пустой немец, по фамилии Муфель; он в своем фатерлянде пропал бы, вероятно, с голоду, а в России, в которую явился, по собственному признанию, зная только одно русское слово "швин", в России этот нищий духом ухитрился ухватить большой кус, хотя и сделал это из-за какой-то широкой немецкой спины, женившись на какой-то дальней родственнице какого-то значительного немца. Сделавшись управителем Пеньковского завода, Муфель быстро освоился на новой почве и в совершенстве овладел целым лексиконом отборнейших российских ругательств, но говорить по-русски не мог выучиться и говорил: "кланяйтесь из менэ", "благодарим к вам", "я буду приходить по вас", "сигун" вместо чугун и т. д., словом, это была совсем старая история, известная всякому. Муфель представил меня своей жене, очень молодой белокурой даме; эта бесцветная немочка вечно страдала зубной болью, и мимо нее, как говорил Мухоедов, стоило только пройти мужчине, чтобы она на другой же день почувствовала себя беременной; почтенная и немного чопорная и опрятная, как кошка, старушка, которую я видел каждый день гулявшей по плотине, оказалась мамашей Муфеля. В уютном, отлично меблированном управительском доме мне пришлось встретиться с о. Егором и молодыми врачами; о. Егор держал себя совсем comme il faut, [Как порядочный (франц.).] скромно и с достоинством, и даже не без ловкости умел сказать несколько комплиментов дамам. Доктор и "докторица", фамилия которых была Торчиковы, произвели на меня неопределенное впечатление; говорили они только о серьезных материях и очень внимательно слушали один другого; доктор небольшого роста, сутуловатый и очень плотный господин, держал себя с меньшей развязностью, чем о. Егор, смущался своими руками и любил смотреть в угол, но в его некрасивом лице, с небольшими серыми, часто мигавшими глазками и каким-то вопросительно-встревоженным выражением просвечивало что-то хорошее и немного упрямое. Жена доктора, совсем маленькая и очень бойкая дама, с маленьким, правильным капризным лицом, держала себя неприступно и строго и, кажется, всего больше заботилась о том, чтобы сказать что-нибудь остроумное или по крайней мере умное; это новое явление нашей жизни мне понравилось меньше, чем сам доктор, особенно когда я мысленно сравнил с ней простую и симпатичную Александру Васильевну.