Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Сестры

   - Как это вышло? - спрашивал я.

   - А вышло это, братику, очень просто, как нельзя проще... Летом, когда вы жили с Гаврилой на Половинке, я как-то выпил с отцом Андроником, и выпил так, сущую малость; пришел домой, лег было спать, а тут Глашка под пьяную руку подвернулась... Эх, тошно тебе рассказывать! Может, помнишь тогда, как я волком ходил... ну, вот тогда все сие и происходило. Даже некоторое колебание мыслей происходило... только душа не поднялась. Зачем, думаю, девку буду губить, видно, уж судьба моя такая. А тут Гаврюшка родился, я ожил... Родительские чувства объявились; воспитанием думаю заняться... Иногда тоска нападет, науку забросил, а как начинаю тонуть, - сейчас к Александре Васильевне. Золотая душа...

   - Как она устроилась?

   - Учительствует... школу открыла. Ты ступай к ней сейчас же... или я с тобой пойду... - Мухоедов замялся и покраснел. - Глафира Митревна изволят ревновать меня, посему мне каждое посещение Александры Васильевны приходится покупать довольно дорого... И, заметь, я начинаю привязываться к жене. Конечно, глупа она свыше меры и зла, а взгляну на Гаврюшку, так сердце и упадет. Ну, пойдем, что ли. Мы к отцу Андронику завернем, - объяснял Мухоедов, когда вошедшая Глафира Митревна посмотрела на него вопросительно. - А ты тем временем проснись...

   - Мимо не пройдите отца Андроника-то... - ядовито проговорила Глафира Митревна нам вслед.

   Мы пошли вдоль улицы, на которую выходили домики "сестер"; один стоял с закрытыми ставнями, а в другом был открыт кабак.

   - Вот что осталось от "сестер", - проговорил Мухоедов, указывая рукой на кабак. - Ты уж слышал всю историю?

   - Мельком слышал от Фатевны.

   - Да... Преказусная материя было вышла; целых полгода ни слуху, ни духу, а тут Филька сболтнул, явился следователь - Цыбули уж давно нет - и все на свежую воду вывели. Константин сначала все принял на себя, а как объявили ему приговор, не вытерпел, заплакал и объяснил все начистоту. "Сестры", те из всего дерева сделаны, ни в чем себя виновными не признали... Крепкий был народ! Так и на каторгу ушли... На всякого, видно, мудреца довольно простоты!

   Мы подошли к небольшому домику в три окна; небольшая полинявшая вывеска гласила, что здесь "Народная школа". В передней нас встретил Евстигней, который сосредоточенно ковырял кочедыком лапоть; старик узнал меня и заковылял в небольшую комнату, откуда показалась Александра Васильевна. Увидев меня, она улыбнулась и на мгновение отвернулась в сторону, чтобы вытереть набежавшую слезу.

   - Как я рада... как рада, - шептала Александра Васильевна, не зная, как усадить нас в своей крохотной комнатке.

   Это была маленькая комнатка, выходившая своим единственным окном на улицу; в углу, у самой двери, стояла небольшая железная кровать, пред окном помещался большой стол, около него два старых деревянных стула - и только. На стене висел отцветший портрет Гаврилы Степаныча.

   - А я отлично устроилась здесь, - оживленно говорила Александра Васильевна. - Двадцать пять рублей жалованья нам с Евстигнеем за глаза... отлично живем. Школа идет порядочно, ученики, кажется, любят меня...

   Евстигней подал самовар, и мы долго проговорили под его добродушный шумок, вспоминая Гаврилу Степаныча, его планы, жизнь на Половинке; эти воспоминания несколько раз вызывали слезы на глаза Александры Васильевны, но она перемогала себя и глотала их.

   - Конь в езде, друг в нужде, - говорила Александра Васильевна. - Я так испытала на себе смысл этой пословицы... Сначала мне хотелось умереть, так было темно кругом, а потом ничего, привыкла. И знаете, кто мой лучший друг? Отец Андроник... Да, это такой удивительный старик, добрейшая душа. Он просто на ноги меня поднял, и если бы не он, я, кажется, с ума сошла бы от горя. А тут думаю: прошлого не воротишь, смерть не приходит, буду трудиться в память мужа, чтобы хоть частичку выполнить из его планов.

   Как ни хорошо устроилась Александра Васильевна, а все-таки, сидя в ее маленькой комнатке, трудно было освободиться от тяжелого и гнетущего чувства; одна мысль, что человеку во цвете лет приходится жить воспоминаниями прошлого счастья и впереди не оставалось ровно ничего, кроме занятий с детьми, - одна эта мысль заставляла сердце сжиматься. Точно угадывая мои мысли, Александра Васильевна с своей хорошей улыбкой проговорила:

   - Пословица правду говорит, что вдова, как дом без крыши... Иногда жутко приходится. А ведь и мы не без планов: вот подрастет у Епинета Петровича Гаврюша, мы специально займемся его воспитанием. Только разве мамаша Гаврюши не захочет...

   - Вздор! - отрезал Мухоедов. - Это не ее рук дело...

   Мы долго просидели в комнатке Александры Васильевны, самовар давно остыл, мы начали прощаться с хозяйкой.

   - Куда вы торопитесь, господа! Впрочем, вам, может быть, нужно идти куда-нибудь, - грустно проговорила Александра Васильевна.

   Я объяснил ей, что остановился в Пеньковке только проездом и завтра рано утром выеду в Нижне-Угловский завод; когда мы вышли от Александры Васильевны, Мухоедов отправился домой, а я пошел проведать о. Андроника, которого мне очень хотелось видеть. Его домик был в двух шагах от школы Александры Васильевны; подходя к нему, я издали слышал оглушительный лай собаки, рвавшейся на цепи. В небольшую щель, образовавшуюся в тыну, мне отлично была видна такая картина: на лесенке крыльца сидел в одном жилете сам о. Андроник, он был немного навеселе и улыбался своей широчайшей и добродушнейшей улыбкой; посредине двора нетвердыми шагами ходил Асклипиодот, сильно заплетаясь в своем бесконечном подряснике цвета Bismark-furioso.

   - Хорошо... хорошо... а я могу укротить вашу собачку, отец Андроник, - говорил Асклипиодот.

   - Врешь, братчик... А ну, попробуй!

   - Могу, отец Андроник.

   Асклипиодот со смелостью вполне пьяного человека пошел к громадной желтой собаке, которая дико металась у своей конуры на длинной цепи; собака на мгновение было притихла, но в следующую минуту, когда Асклипиодот хотел ее погладить, она сначала схватила его за руку, а потом за полы подрясника. Асклипиодот не удержался на ногах, упал, собака, как бешеная, принялась его рвать; о. Андроник вскочил с своего крылечка, подбежал к самому месту действия и за ноги оттащил своего друга от вывшей собаки. Когда я отворил калитку, Асклипиодот, как ни в чем не бывало, поднимался с земли и, показывая укушенную руку, говорил:

   - Перст укусила ваша собачка, отец Андроник... перст...

   - Ты - чистый дурак, братчик! - гудел о. Андроник.

   - Хорошо... хорошо... ваша собачка меня укусила... хорошо, а я могу ее укротить, отец Андроник.

   - Она тебя, как петуха, загрызет...

   - Здравствуйте, отец Андроник! - проговорил я.

   Старик оглянулся и как-то радостно вздохнул, причем под жилетом у него что-то заволновалось, точно там под ситцевой розовой рубашкой была налита вода; он благословил меня своей десницей и облобызал.

   - Отец Андроник, благословите... - лепетал Асклипиодот, просовывая свою яйцеобразную голову между нами и складывая руки пригоршнями, точно он хотел умываться.

   - На хорошее бог тебя благословит, а на худое сам догадаешься...

   Мы прошли в маленькие комнатки о. Андроника; вдали мелькнула какая-то женская фигура, вероятно, это была Евгеша, сам о. Андроник на минутку удалился в какую-то темную комнатку, откуда он вернулся уже в казинетовом подряснике, с графином водки в одной руке и с бутылкой в другой. Асклипиодот даже крякнул при виде этой посудины и далеко вытянул свою тонкую шею; он все время был занят своим перстом, укушенным собачкой о. Андроника.

   - Плохие времена, братчик, - с тяжелым вздохом проговорил о. Андроник, принимая от какой-то невидимой руки тарелки с "сухоястием", сиречь закуской.

   - Что так, отец Андроник?

   - А так, братчик... Егорка, "ни с чем пирог", механику подвел под нас с Асклипиодотом, - немного печально заговорил старик, наливая рюмки, - вкусимте, братие, по единой...

   Когда мы выпили по рюмке водки, о. Андроник, хлопнув меня по плечу, заговорил:

   - Ведь Егорка-то все описал... Ей-богу!

   - Поссорились?

   - Была маленькая причина... да, была! - с тяжелым вздохом заговорил старик. - Я-таки добрался до него... Да. Как-то на именинах у Павла Григорьича собрались мы все... выпили, калякаем. Приходит Егорка; понюхал носом какого-то заморского вина, а сам меня наблюдает, в каком я градусе. Обидно это мне показалось, братчик... "Ах ты, думаю, Иуда Искариотский". А сам подошел к нему да как лизну его по уху, он так и покатился по полу... Не помню, братчик, как это и вышло... совсем не помню! А Егорка сейчас в консисторию и настрочил... все описал, шельма: и как я его в ухо лизнул, и как у меня Евгеша за козлухами ходит, и как я водкой кропил, и стихи Галактионовны, которыми она меня описала, к прошению приложил... Плохо, братчик! И Асклипиодота приплел.

   - А вас за что? - спросил я улыбавшегося дьячка.

   - Напрасно... - заявил Асклипиодот.

   - Оно, братчик, не совсем напрасно... - подмигивая левым глазом, басил о. Андроник. - У тебя тоже, братчик, рыльце в пушку...

   - Хорошо, отец Андроник... Вы говорите, что у меня рыльце в пушку... Хорошо! А отец Георгий напрасно...

   - И про Фильку напрасно?

   - Хорошо, отец Андроник... Действительно, я отпевал Галактионовну и вечную память ей пел... Это все верно отец Георгий описал... Хорошо! Видите ли, - заговорил Асклипиодот, обращаясь уже ко мне, - когда Коскентина присудили в каторгу, его супруга некоторое время жила у меня в качестве служанки... Хорошо! Раз я возвращаюсь от отца Андроника... Хорошо!.. Попадается Филька и прямо меня по уху... Хорошо! "Зачем, говорит, ты Коскентиновой жене хвост куфтой подвязал?" То есть он намекнул, что я поступил со своей служанкой, как Авраам с Агарью... Хорошо!.. Что она у меня живет, яко наложница... Хорошо! Я к мировому судье; мировой судья засадил Фильку на две недели в темную, а отец Георгий все это описали и донесли в консисторию, чтобы сконфузить меня... Хорошо! Правильно отец Георгий поступили со мной?..

   - А вперед наука, братчик... Может, ты и в самом деле хотел шилом патоки... О-ха-ха-ха!.. Егорка нам теперь и смажет салазки-то... Ну, да мне наплевать, братчик, пора костям и на покой... С голоду не умру: домишко свой есть, деньжонок малая толика в кубышке лежит - чего мне больше, старику.

   - Ну, а мы тут без вас окрутили Епинета-то Петровича, - заговорил о. Андроник, переменяя разговор. - Только жена-то у него того... как моя хина: есть да на яицах сидеть. Теперь уж дела не поправишь, а жаль... Глупа уж больно Глафира-то Митревна, свыше меры глупа, а Епинет Петрович свыше меры прост. Да и Фатевна... Эх, немного бы погодить надо было!

   - А что?

   - Да как вам оказать... Конечно, на все воля божия, ни единый влас главы нашей не упадет без его воли, а все как раскинешь умом... У Епинета Петровича еще летом делишко склеилось, а кабы до осени обождать - тогда, может, и другое что образовалось. На все воля божия...

   - Что другое-то, отец Андроник?

   - Как тебе сказать-то это?.. Гаврило Степаныч, конечно, был хороший человек, и пострадал он невинно... Только, братчик, все мы люди - человеки.

   Я решительно ничего не понимал в этом наборе слов; о. Андроник не решался высказать свою мысль прямо, и я спросил его, что он хотел сказать.

   Отец Андроник повернул ко мне свое широкое скуластое лицо, красное и лоснившееся от выпитой водки, нервно расправил бороду и улыбнулся. Так как я и теперь ничего не понял, он заговорил совсем изменившимся голосом:

   - Вы были у Александры Васильевны?

   - Да, был.

   - Гм... Женщина молодая, в соку, а житьишко ее самое плохое, хоть она и утешается своей школой. Школа школой, братчик, а человек человеком... Придешь к ней, посмотришь на нее, так слеза и прошибет другой раз. Чего она так-то будет жить ни богу свеча, ни черту кочерга... Бабенка еще молодая, а впереди ничего. Скажешь ей ласковое слово, так она молиться на тебя готова, а то не думает, что мне это ласковое слово ничего не стоит. Вот я приду к ней в каморку-то, ведь кошки за хвост повернуть негде, а я с брюхом своим едва продерусь в дверь-то... сяду и, грешный человек, всякий раз думаю, чтобы Епинету-то Петровичу жениться на ней!.. Ведь золотая душа, не чета Глашке-то! Я вот сам женился двадцати двух лет, через год овдовел, а теперь мне шестьдесят четвертый пошел - трудно, братчик, прожить век одному. И птица, и зверь, и козявка всякая...

   Отец Андроник неожиданно замолк, отвернулся и кулаком вытер слезу.

   - Мое-то уж все пережито, так по себе-то и другого жаль... Гаврилу Степаныча уж не поднять из могилы... Вон про меня что пишет Егорка-то: Андроник пьяница, Андроник козлух держит, а он был у меня на душе... а? Ведь в двадцать-то лет из меня четверых Егорок можно сделать... а водка, она все-таки, если в меру, разламывает человека, легче с ней. Вот я и пью; мне легче, когда она с меня силу снимает... Эх, да не стоит об этом говорить!.. Претерпех до конца и слякохся.

   Поговорив с расчувствовавшимся стариком еще с полчаса, я оставил его домик; Асклипиодот,-покачиваясь на стуле, пел своим могучим баритоном: "Волною морскою скрывшего древле, гонителя-мучителя фараона..." Меня далеко проводили звуки этого пения, пока я не завернул за угол к пруду.

   Еще издали, как я подходил к домику Фатевны, до меня долетал какой-то шум голосов и женский крик. Когда я вошел в комнату Мухоедова, мне представилась такая картина: сам Мухоедов, бледный и взволнованный, бегал по комнате, Глафира Митревна и Фатевна стояли в противоположных концах комнаты и кричали в два голоса. Заметив меня, Глафира Митревна с заплаканными глазами и сердитым лицом ушла в другую комнату, но Фатевна не думала оставлять поле сражения и голосила на три улицы; в одном окне я заметил побелевший нос Галактионовны, которая занимала наблюдательный пост.

   - Статошное ли дело, - кричала Фатевна, размахивая руками. - Разе это порядок? Женатый человек и таскается по чужим женам... разе это порядок?.. я мать?!.

   - Умолкни, несчастная!.. - шептал Мухоедов, хватаясь за голову.

   - Ты там прохлаждаешься у той, а Глафира Митревна прибежала ко мне и говорит: "Мамынька, я сейчас в воду..." Разе это порядок? Теперь взять дохтуров... Обстоятельные люди, как есть; намедни опять десять билетов купили, а билет-то ноне двести рубликов стоит. Вот это порядок, а не то что мы!.. У тебя дите... о нем теперь должен заботиться. Семой год теперь служишь на тридцати рублях, а мне писарь сказывал, что все оттого, что гордость свою соблюдаешь... Пошел бы к Муфелю да в правую ногу, глядишь, дева, жалованья-то и прибавили, а то бы в емназию учителем поступал. Писарь говорит, по две тыщи жалованья платят в емназии-то...

   Мухоедов схватил Фатевну за плечи, вытолкнул из комнаты и дверь затворил на крючок; он несколько минут бегал по комнате, как зверь в клетке, а потом, остановившись, проговорил с конвульсивной улыбкой:

   - Видел?

   - Видел...

   - И это каждый день... Это какая-то тридцатилетняя война! Просто с ума, кажется, сойду.

   - Отчего ты не уедешь отсюда?

   - Куда?

   - Поступил куда-нибудь на службу - и конец. Жену увез с собой, а Фатевна пусть себе живет здесь.

   - Нет, не могу...

   Мы сели к отворенному окну, у которого сидели год назад, и несколько времени молчали.

   - Не могу, - еще раз проговорил Мухоедов.

   - Почему?

   - А видишь, в чем дело... Теперь моя песенка спета, влетел по уши, так я решил про себя, что уж если не умел устроить собственную жизнь, так буду жить для других. Помнишь Гаврилу? Вот и пойду по его дорожке... Святое дело. Ведь живет же Александра Васильевна, а я проживу и подавно... Наше товарищество, кажется, укрепилось, "сестер" нет - теперь хорошая минута, чтобы открыть потребительную артель, и мы уж открыли ее неофициальным образом. Потом мне хотелось бы школу Александры Васильевны поворотить в ремесленное училище, составить на первый раз при ней библиотечку, музеишко, лабораторию... Понимаешь? Ведь это живое дело... Эх, жаль, что Гаврилы нет!.. А что касается моей семейной обстановки, то, право, мне кажется, и к аду можно привыкнуть. У моей достойной половины есть свои достоинства: она ленива, как черепаха, и ей скоро надоест сражаться со мною, а с Фатевной я приму меры строгости, задам ей как-нибудь перцу во вкусе Кита Китыча...

   Мухоедов даже сам рассмеялся над своими словами и, повернув ко мне голову, проговорил:

   - Ну что отец Андроник?

   - Удивительный старик.

   - А он не говорил тебе ничего о деньгах, которые на школу Александре Васильевне дает?

   - Нет.

   - И не скажет... не такой человек. Ведь сам предложил, а если разговор зайдет о школе, на смех подымет, пустяками зовет.

   К окну, у которого мы сидели, подошел Яша, улыбнулся, махнул палкой и забормотал:

   - Здорово, Иваныч... сорок восемь серебром... Я кабак на пруду выстрою... Приказал... Иваныч будет водку пить...

   - И этого дух века заедает, - с печальной улыбкой проговорил Мухоедов.

   - Жалованье, Иваныч... буду получать... Четыре недели на месяц, Иваныч... пятую спать!