Главная » Книги

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - В горах, Страница 2

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - В горах


1 2 3 4 5 6

ольшой, точно не замечая, что говорили о нем.
  

V

  
   Немного постояв, мы с Калином Калинычем направились к балагану. В моем ягдташе лежал рябчик. Старик, усевшись на корточки, не без искусства принялся жарить его прямо в золе, не ощипав перьев и не выпотрошив. Эта операция требовала известной ловкости, потому что рябчик, завернутый в широкие листья какой-то травы и зарытый в золу, все-таки мог сгореть самым незаметным образом.
   - Ты когда, Калин Калиныч, научился рябчиков-то жарить? - невольно спросил я.
   - Я-с?.. А Савва Евстигнеич научили-с, то есть собственно у Гришутки-с... Очень смышленый мальчик!..
   - А кто этот Савва Евстигнеич? Я что-то не припомню.
   - Савва Евстигнеич?.. Они-с, допреж этого, больше извозом занимались, а теперь вот лет с десять так живут, отдыхают, а вот теперь надумали искать платину... Такой уж неспокойный старик и есть!
   - Савва Евстигнеич из Старого завода?
   - Точно так-с, все старозаводские-с.
   - А Василиса Мироновна зачем здесь?
   - Так-с, у них дела-с... Можно сказать - удивительная женщина! - с одушевлением заговорил старик и, разведя ручками, прибавил: - Душа у них - золотая душа-с!
   Я видел, что Калину Калинычу строго-настрого заказано было развязывать язык, поэтому и не стал продолжать дальнейших расспросов. Рябчик тем временем поспел, и мы его разделили по-братски, а затем, запив его кваском, растянулись в тени балагана, отдавшись каждый своим думам. О чем думал Калин Калиныч, трудно было догадаться, тем более что на его говорливые уста наложена была печать молчания самой Василисой Мироновной, каждое слово которой было для него законом. Я старался ни о чем не думать и просто любоваться синевою неба, зеленью леса, блеском солнца, отдыхая душой среди этого простора живой чудной природы севера. Но такое желание оказалось решительно неосуществимым. И пыхтевший рядом Калин Калиныч, видимо, угнетаемый обетом молчания и сгоравший от желания поговорить со мной по душе, как со старым знакомым, и мелькавшая невдалеке группа старателей - все нагоняло вереницу мыслей. Среди самой глуши леса неожиданно натолкнулся я на самую странную комбинацию человеческих существ, тайну которой чем дальше, тем сильней хотелось разгадать, и вместе с тем не хотелось вмешиваться в жизнь этой кучки людей, нарушать их покой. Одно только было для меня ясно, как день, именно, что не простая случайность соединила этих людей между собою, что какая-то тайная причина связывала их и не имела ничего общего с их старательством. В самом деле, какие интересы могли соединить эту энергическую женщину, раскольничьего попа, с простяком, светлою душой, Калином Калинычем, и, далее, какая связь могла быть между ними и Саввой Евстигнеичем, этим загадочным стариком-старателем? Наконец, зачем у этого мальчугана Гришутки такое преждевременно серьезное лицо? Пока я напрасно ломал голову над этими вопросами, солнце поднималось все выше и выше, и, наконец, его лучи добрались и до нас с Калином Калинычем. Я старался выдержать характер и терпеливо жарился на солнечном припеке. А Калин Калиныч даже наслаждался солнечною теплотой, которую с таким обилием посылало ему само небо.
   - Этакая благодать-с, - заговорил он, наконец, поворачивая другой бок на солнце. - Ей-богу-с, истинная благодать-с! Эко, подумаешь, у господа простору-то, воли-то, а нам все мало, все грешим, все недовольны... Эх, грехи, грехи!.. Вон пташка поет, козявка всякая стрекочет, а солнышко!.. Больно уж я люблю его. Господи, помилуй! Господи, помилуй! И в писании говорится: "Воззрите на птицы небесные: не сеют, не жнут, а отец ваш небесный питает их. Воззрите на полевую лилию: и Соломон во всей славе своей не одевался лучше ее". Чудны дела твои, господи, вся премудростию сотворил еси!..
   Слушая эту странную одушевленную речь, я с невольным удивлением посмотрел на моего собеседника, лицо которого дышало неподдельным, искренним одушевлением. Этот смешной Калин Калиныч теперь был в моих глазах совершенно другим человеком, точно он, в соприкосновении с матерью-природой, переродился и просветлел каким-то внутренним светом.
   - А что, Калин Калиныч, - заговорил я, воспользовавшись паузой, - у Гвоздева, кажется, теперь дело с Печенкиным?
   - Да-с, дело, и преказусное дело-с. Можно сказать, что отливаются медведю коровьи слезы: плохое дело у Аристарха Прохорыча-с! Хотя они мне и много надсмешек сделали-с, а все-таки жаль их. Это дело, видите ли, у них тянулось очень давно, когда Гвоздев был в компании с Печенкиным по приискам. Вы помните исправника Хряпина? Ну, так это было еще при нем-с. Хряпин-с был гроза грозой, особливо кто приисками занимался, потому тогда за краденое золото оченно строго судили, не как по нонешнему времю. Только поговаривали-с на Старом заводе, что Аристарх Прохорыч жить пошли от Хряпина-с, потому он видел - не видел ихние дела-с, а они ему платили. Я так полагаю-с, что все это сущий вздор, ей-богу-с! Из зависти люди говорят-с.
   Калин Калиныч посмотрел на меня, повернулся животом вниз и, положив голову в свои ладони, как тыкву, продолжал:
   - А ведь вы знаете карахтер у Аристарх Прохорыча-с? Бе-едовый!.. Они, Аристарх-то Прохорыч, зашибли таким манером на приисках деньгу не малую, а Хряпин начал уж над ними дерзкие слова говорить и обещал в остроге сгноить, ежели они ему не будут дань платить. Аристарх Прохорычу это и не поглянись, потому как они в силу вошли и свое понятие о себе стали иметь, то захотели себя держать высоко. Тогда этот акциз вошел в моду, Аристарх Прохорыч от приисков совсем и отстали, стали водкой заниматься, - это дело в беспример безопасное и прибыльное, - а о Хряпине не забывали, потому он горько им приходился. Вот они-с, Аристарх Прохорыч, и придумали фортель. Ей-богу-с! Евдоким-то Игнатьич, Печенкин то есть, уж старички-с, а карахтер у них нестерпимый, огненный карахтер, можно сказать-с. Вот они где-то и соберись на именинах: Хряпин, Печенкин и Аристарх Прохорыч. То-се, пятое-десятое, выпили и закусили. Печенкину в голову попало, а Хряпин и захоти покуражиться над ними. "Что, говорит, подлецы..." Это он Аристарху-то Прохорычу с Печенкиным. "Вам, говорит, надо свечи передо мной ставить". Аристарху Прохорычу это и не поглянись, они и шепни на ухо Печенкину словечко, а тот подошел да Хряпина в ухо как запалит!.. А Хряпин в это время ели пирог с осетриной да так рот растворили и смотрят, а изо рта вязига, крошки, рыба - все на пол и сыплется. Очень им это обидно показалось, Хряпину-то, потому они исправником тогда состояли и при исправлении их собственной должности им такой позор нанесли. Тут и заварилась каша: Печенкин было и на мировую, а Хряпин и слышать ничего не хочет, потому - при исполнении обязанности. Тогда у нас еще старые суды были, - ну, по старым судам Печенкина на высидку и приговорили на год в темную, а он к Аристарху Прохорычу: "Выручай, ничего не пожалею". А Аристарх Прохорыч им условие: так и так, сменю всю полицию и Хряпина к черту в подкладку, и тебя ослобоню, только за мои труды мне подпиши вексель в тридцать тысяч. Печенкин с горя-то возьми и подпишись, а Аристарх Прохорыч в Петербург. И сменили, всех сменили! Я тогда с ними до Москвы ездил. Ну-с, теперь прошло этак лет с пять-шесть, разные дела промежду ними были, только они чего-то повздорили между собой, из-за сущего пустяка-с, а Аристарх Прохорыч и захоти наказать Печенкина да вексель ко взысканию и предъявили. Печенкин, как услышал это, еще больше в азарт вошел да прямо в суд: так и так, векселя не давал Гвоздеву, - вексель подложный. Аристарха Прохорыча и потянули в суд. Теперь дело третий год тянется. И я попал в свидетели-с! Да-с... Самое казусное-с дело-с!..
   Помолчав немного, Калин Калиныч поднял на меня глаза и проговорил:
   - А ведь Хряпин-то нынче почитай в приказчиках у Печенкина служит-с... Ей-богу-с! А прежде, бывало-с, хуже страшного суда его боялись все. Большую силу имел-с...
   Солнце начинало уже палить нещадно; огонь у балагана давно потух, только две упрямые головешки продолжали еще упорно дымиться на остывавшем пепелище. Стреноженная лошадь с трудом подскакала к нам, надеясь найти защиту от облепившего ее овода.
   - Ишь, окаянные, съели совсем лошадь! - заговорил Калин Калиныч, поднимаясь с земли, чтобы снова развести огонь.
   Он соорудил небольшой костер из старого пня, нескольких полен и дров и дымившихся головень, закрыл его сверху и с боков хворостом и зажег; а чтоб он давал больше дыма, принес целую охапку свежей травы и бросил на огонь сверху. Стоявшая около нас лошадь умными глазами следила все время за этой операцией, усиленно отмахивалась своим хвостом от висевшего над ней столбом овода; когда густой белый дым клубами повалил от костра, умное животное встало в самую струю. Калин Калиныч опять лежал в любимой своей позе, животом на земле, и смотрел на меня своими прищуренными черными глазками.
   - А ведь мы скоро собираемся церковь новую святить, - заговорил он, болтая ногами.
   - Какую церковь?
   - А в память освобождения крестьян-с... Как же-с! Вот теперь пятнадцать лет исполнилось, как хлопочем-с. Оченно много было хлопот, а теперь, слава богу, все дело к концу подходит, - кунпол выводить зачали-с...
   - На чьи же деньги эта церковь строится?
   - Как на чьи-с? - На мирские-с... Тогда, как только ослобонили нас, я прихожу к отцу Нектарию, а он мне и говорит-с: "Так и так, говорит, теперь как выходит всем освобождение-с, так ты, говорит, уж послужи миру-то..." Я поблагодарил их, да с тех пор пятнадцать годов и собирал на построение храма-с!.. Ведь по копеечкам-с собирал, а что этого греха на душу принял, так, кажется, и не замолить по конец жизни... Ей-богу-с! Всякий указывает тебе, всякий усчитывает, всякий ругает: и то не так, и это не так, а отец Нектарий говорит: "Потерпи, потому не для себя стараешься, а для господа бога..." А со стороны сколько напринимался - страсть: и вором-то ругали, и выгоняли с кружкой, только не заушали-с!.. А вот и довели до конца, благодарение создателю, - долготерпелив и многомилостив, не до конца прогневался на нас, многогрешных.
   - А когда будут святить церковь? - спросил я довольно громко.
   - Шш!.. - зашипел Калин Калиныч, многозначительно кивая в сторону лога. - Не любят они меня за эту церковь, гложут-с... Особливо Василиса Мироновна. Она женщина, можно сказать, божественная-с, потому от писания у них разумение большое, а вот этого не выносит-с... Слышать не могут-с, потому как к старой вере большое прилежание имеют, и построение святого храма для них большой соблазн. Василиса Мироновна как об этом предмете начнут с отцом Нектарием разговаривать-с, все равно как книга-с... Ей-богу-с! Как по печатному, так и отчитывают-с, так и отчитывают-с... Отец Нектарий спорит, спорит с Василисой Мироновной, да и скажет: "Вы, Василиса Мироновна, необнакновенная женщина-с!.. Оченно свободный разговор имеете и большую смелость".
   Мы немного помолчали. Вспомнив рассказ Калина Калиныча об его дочери, я спросил его:
   - У вас, Калин Калиныч, кажется, есть дочь?
   - Да-с... А то как же-с? - спрашивал в свою очередь старик таким тоном, точно у каждого человека непременно должна быть дочь. - Только много с ней хлопот, с дочерью-то...
   - Какие же с ней хлопоты, Калин Калиныч?
   - А как же-с? Ведь она - женщина, а я в ихнем женском деле ничего не понимаю-с, вот и хлопоты-с... Я одно говорю, а она - другое, да еще скажет: "Вы бы уж, родитель, лучше молчали!" Ей-богу-с! И замолчишь, потому как я мужчина и не могу понимать по женской части. Да и карахтер у Венушки какой-то необнакновенный-с, совсем какой-то неукротительный-с... Да-с. Еще при жизни Матрены Савишны-с это стало заметно. А покойница имела сама карахтер, можно сказать-с, жестокий, так другой раз возьмут Венушку-то, голову защемят-с промеж ног, загнут-с подол-с, да и оштрафуют посредством крапивы-с... Из своих собственных, родительских рук-с! А все из-за чего? Венушка сызмала всем дерзкие слова говорила... Мать-то ее дерет, дерет, а она, как вырвалась, сейчас заскачет на одной ноге, матери высунет язык и свои слова выражать: "Что, натешилась, а? Что, взяла?" Ей-богу-с... Горох у нас в огороде-то был, для Венушки же больше и садили его, так нет-с, не хочу своего гороху, а подавай чужого-с... Подберет себе компанию мальчишек, да и подобьет всех к соседке горох воровать. Облепихой звали соседку-то, большущая женщина из себя была, а в разуме не тверда-с... Возьмет палку-с, эта самая Облепиха, да с палкой в борозду и завалится, - это ребятишек караулить-с, - а тем это и любопытно-с. Даже до смеху доходило-с... А как мать умерла, Венушка от моих рук совсем отбилась, поступила в учительши, а насчет дерзких слов только слушай-с!.. А ведь я ей что постоянно говорю: "Венушка, удержи ты свой вострой язык, Христа ради! Посмотри ты на меня, ведь я тебе отец..." А она еще хуже от этих моих слов - и пойдет-с, другой раз и меня, старика, до слез доведет. Ей-богу-с! Хоть взять отца Нектария: человек, кажется, божественный и старички, а Венушка выдумала звать их сладчайшим... Разе хорошее это дело-с? Необнакновенный карахтер-с... И другие-то ругают меня, что такую дочь вырастил и что она неукротимо себя держит, а я ихнего дела-с совсем не могу понять-с. Ведь не могу же я голову меж ног да крапивой-с: первое - Венушка на возрасте-с, девица вполне-с, а второе - мужчине это совестно делать с женским полом...
   Намеднись какой-то съезд был у учителей, - продолжал Калин Калиныч, опять болтая ногами, - множество их собралось на Старом заводе, одолели нас с Евменией, да и народ какой-то оголтелый!.. Были у них там какие-то собрания, начальство приезжало-с. Вот одинова на собрании-то ихний начальник и говорит-с: "А что, говорит, ежели, говорит, я приезжаю в школу раз и застаю учителя не в себе, значит пьяного, приезжаю в другой - опять застаю не в себе, в третий - не в себе, - что, говорит, я должон тогда делать с ним?" А Венушка не сробела, да и говорит: "А что, говорит, делать, к примеру, учительнице, ежели, говорит, приезжает к ней начальство в школу раз не в себе, в другой - опять не в себе, и в третий раз не в себе?.." Натурально, этакие слова не понравились, и Венушке был большой выговор-с, а она только смеется-с. Ей-богу-с!..
   Стоявшая над дымом лошадь, сивой масти, с разбитыми ногами и отвислыми ушами, точно хотела сказать, что она принадлежит не кому другому, как самому Калину Калинычу. Чтобы проверить это предположение, я спросил старика, и лошадь действительно оказалась его. Спустя несколько минут на дым пришла другая лошадь, худая, изморенная, с болтавшейся головой на тонкой шее и с волочившеюся длинною цепью, которая тянулась за ней, как змея. Мне невольно бросилась в глаза эта цепь, а затем тонкие, сильные ноги лошади и особенно ее широкая грудь, как-то неестественно переходившая в подобранный живот, какой бывает у загнанных кляч. Это была чистокровная киргизская лошадь по всем признакам - и по большой горбоносой голове, и по длинным, мохнатым, поротым ушам, и по выступавшим углами широким костям передних лопаток и зада.
   - Изволили засмотреться на лошадку-с? - прервал мои наблюдения Калин Калиныч.
   - Да, странная лошадь!
   - Нет-с, она не странная, а золотая лошадь, да-с! - с какою-то гордостью заговорил Калин Калиныч.
   - Почему золотая?
   - Да так-с... Потому что цены ей нет - вот какая это лошадь! Мало ли лошадей на Старом заводе, на всех других, на ярманках, а такой нет!.. Нет - и делу конец! Вы теперь, ежели случится вам быть на Старом заводе, спросите первого мальчишку: знаешь "Разбойника"? - непременно скажет, что знает. Это такая лошадь, такая лошадь... Еще ни на одном бегу ни одна лошадь не обошла ее; а зимой в санях - да она горит, еретица, в оглоблях-то, огнем горит... Ей-богу-с! А почему ей цены нет?
   Я сознался в своем неведении.
   - Ах, господи, да неужели не слыхали-с? - с каким-то укором заговорил Калин Калиныч, с сожалением глядя на меня. - "Разбойник" - двужильная лошадь, у ней двойной дух - вот в чем вся сила-то!
   - Что это значит двужильная?
   - Двужильная-то? Это-с... это, к примеру, выходит так: проехали вы на "Разбойнике" полсотни верст, да ведь проехали вы их в три часа, сейчас остановились; она сейчас дохнет этак тяжело-тяжело раза два, и опять катай на ней пятьдесят верст - стрела стрелой летит! Вот это и значит по-нашему двужильная лошадь. А силища у ней - ужасти, ей-богу-с!.. Сто пудов семьдесят верст везет без отдыха... Двойной дух - одно слово!
   Я с удивлением посмотрел на "Разбойника" и в душе не поверил словам Калина Калиныча.
   - А где он достал эту лошадь?
   - Достал он ее, сударь мой, в степи, в кыргызах, а как достал, не умею вам сказать-с. Ему тут же, на месте, давали за нее целый косяк лошадей, - не отдал. "Разе я, говорит, сам себе враг?.." Вот он какой, Савва-то Евстигнеич!..
   "Разбойник" стоял под самым дымом, полузакрывши глаза и слабо отмахиваясь коротким хвостом от жужжавших насекомых, и сколько я ни рассматривал его, решительно ничего не мог найти, кроме несоразмерно сильно развитой грудной клетки и несоразмерно тощего живота. Таких киргизских лошадей я видал очень много на Урале.
  

VI

  
   Полежав еще немного у балагана, я отправился опять к работавшим у шурфа. Василиса Мироновна оставила свою работу и теперь отдыхала, лежа на траве; Гриша лежал тоже, заслонив глаза от солнца рукой; Савва Евстигнеич, в двух шагах от них, сидел на берегу речки, с громадным ковшом в руках, в котором промывал содержащий платину песок. Он делал пробу. Промывание песку совершалось очень просто. Старик погружал ковш с песком в воду и там долго мешал в нем песок рукой, отчего муть шла по воде кругами, а собравшиеся наверху камушки старательно выбрасывал вон. В ковше становилось все больше свободного места, так что он во второй половине операции прямо зачерпывал ковшом воды, мешал ее с песком и затем образовавшуюся мутную воду сливал. Через полчаса такой работы на дне ковша осталось только немного песку; старик с особенною тщательностью начал отделять его от появившегося черного песочка, так называемого "шлиха", содержавшего платину. Еще несколько минут работы - и на дне ковша остались одни "шлихи"; их старик промыл так же, как песок, и затем долго рассматривал на дне ковша какие-то крупинки
   - Ну, что? - спрашивала Василиса Мироновна, по обыкновению не поворачивая головы.
   - Да кто его знает, - уклончиво отвечал старик, - как будто маненько есть...
   - Одна платина? - опять спросила Василиса Мироновна.
   - Нет, есть и золото, только больно мало.
   Я подошел к старику. На дне ковша лежала платина вместе с крупинками золота. Всего было около четверти золотника. Проба самая богатая, но старик просто притворялся, что платины "как будто маненько есть"... Это общая раскольничья черта - не высказываться сразу; но, с другой стороны, старик, видимо, был недоволен, - значит, он ждал золотой пробы.
   - Наврал, страмец! - сердито буркнул он, собирая платину в бумажку. - Проклятый Шинкаренко опять подвел... Золото, говорит, лопатой греби... Ах, он... - И старик завязал очень крепкое словцо и почесал затылок.
   - А ты и поверил ему! - равнодушно говорила Василиса Мироновна. - Кто ищет золота по таким местам? И лес не такой, и земля не такая.
   Мы вернулись все к балагану. Я опять наблюдал всю компанию, особенно старика, который меня интересовал очень сильно, потому что, очевидно, он был головой в этой странной компании. Василиса Мироновна принесла из балагана маленькую котомку, из которой достала ковригу ржаного хлеба и белую тряпочку с крупно истолченною солью. Медленно и с покойною важностью отрезала она несколько ломтей во всю ковригу, постлала на траву небольшую синюю скатерть, развернула тряпочку с солью, поставила небольшой зеленый бурачок с квасом, и обед был готов. Старик выбрал самый большой ломоть хлеба, круто его насолил и свистнул резким, далеко раскатившимся свистом. В ответ донеслось радостное ржание, послышался топот, и "Разбойник", подняв голову и раздув ноздри, показался в высокой траве. Не добежав до балагана несколько шагов, он оглядел всю компанию блестящими, горячими глазами, а затем, как ручная собака, подбежал к старику и дружелюбно положил ему свою голову с поротыми ушами прямо на плечо. Старик ласково потрепал лошадь по шее и начал ее кормить хлебом, отламывая от ломтя, небольшие кусочки. Съев хлеб, "Разбойник" поднялся было на дыбы, точно хотел обнять старика, а потом мгновенно опять скрылся в лес, откуда донесся только его звонкий топот.
   - Балуешь ты лошадь, - заметила Василиса Мироновна.
   - Не могу сам есть, пока его не накормлю, - улыбаясь, проговорил старик, видимо, довольный и счастливый.
   Старик вымыл руки; все встали лицом к востоку и помолились. Все трое принялись обедать, с каким-то благоговением откусывая хлеб и боясь уронить на землю малейшую крошку дара божия. Я залюбовался этою безмолвною трапезой и в душе завидовал аппетиту вкушавших в поте лица хлеб свой; глядя на них, кажется, мертвый захотел бы есть. Хлеб был запит квасом, затем все снова помолились, и торжественный обед кончился. Василиса Мироновна отправилась в балаган вздремнуть малую толику, Калин Калиныч зачем-то побрел с Гришуткой в лес, а я остался один с Саввой Евстигнеичем.
   - Что, Савва Евстигнеич, будешь работать здесь али нет? - полюбопытствовал я.
   - Да как тебе сказать, и буду и не буду, - охотно заговорил старик, теперь относившийся ко мне с полным доверием. - Проба, пожалуй, и хорошая, да за платину-то нам платят по-сиротски... Ведь золотник-от всего по двугривенному обходится, - какие это деньги?
   - Да ведь работают же, значит - выгодно?
   - Как не работать - работают, только ведь эта платина для нас распоследнее дело. Есть такие лога, где платина гнездами, - ну, это другой, разговор: тут, пожалуй, и деньгу зашибешь. Тоже вот жилой она попадает - тоже из-за хлеба на квас можно биться, а здесь идет россыпью, да и глубоко пески.
   - Вы давненько этим занимаетесь?
   - Чем это?
   - Ну, старательством-то.
   - Старательством? - Старик задумался, потом усмехнулся и, посмотрев на меня, заговорил: - Да вот на второй десяток перевалило, как землю рою... Только все это пустяки!
   - Почему так?
   - Так, - коротко отвечал старик и замолчал, - не стоит говорить... Может, слыхал, такая поговорка есть: "Золото роем, а сами голосом воем". Через это самое золото много наших мужицких слез льется.
   - Значит, прежде за барином вам лучше жилось? - спросил я, пользуясь случаем. - Ведь барин хлебом кормил и одевал иногда даром.
   Старатель долго молчал и потом проговорил:
   - Это дело мудреное, а вот я расскажу тебе одну побасенку: она пустая, побасенка-то, а все дело как на ладони. От старых людей она до нас дошла, значит, недаром она была сложена. Видишь, жила у барина одна собака в холе и во всяком довольстве. Пришла зима. Холод, вьюга, а вокруг деревни волки стаями так и ходят, так и ходят... Воют, сердечные, с холоду и голоду, а взять нигде нечего. Вот однажды собака и пошла в лес, а навстречу ей как раз матерой волчище и с голоду зубищами лязгает. Собака посмотрела на него и говорит: "А зачем вы, волки, так по ночам воете?" - "А с голоду воем", - отвечал истощенный волк. А собака опять волку: "Отчего же вы не идете в деревню? Стерегли бы двор у какого барина, а он бы вас кормил. Ты теперь, волк, вон как отощал, а тогда бы растолстел, как я..." Волчище усмехнулся и спрашивает: "А на шее у тебя что?" - "Ошейник". - "А для чего он тебе?" - "А когда меня на цепь сажают, так для этого и ошейник". - "Ну, так прощай! - сказал истощенный волк. - Хоть у твоего барина и хорошее житье, а мне все-таки лучше голодному по лесу ходить, чем сытому сидеть на цепи".
   Старик замолчал. Эта побасенка очень понравилась мне: она слишком много говорила за себя, и я понимал, что передо мной сидел один из тех "истощенных волков", каких создало крепостное право. "Да, именно истощенный волк, - думал я, со стороны рассматривая своего оригинального собеседника. - Старатель - это именно и есть истощенный волк, который хищником бродит по лесам, отыскивая свою добычу..."
   - Говорят, у вас на Старом заводе много конокрадов развелось? - спросил я, чтобы поддержать разговор.
   - Да где их нет, мошенников!.. И наши старозаводские больно пошаливают.
   - Тебе не случалось с ними дело иметь?
   - Мне?.. Нет, раз побывал я в ихних руках. - Немного помолчав, старик заговорил: - Была у Василисы Мироновны буланая лошадка, рублей шестьдесят давана, - тогда еще на ассигнации считали, - вот эту лошадку и стянули, да таково ловко, как в воду канула. Василиса Мироновна туда-сюда, ко мне, выручи... Думаю, дело мудреное, а пособить бабе надо, потому дело женское, необычное. Пошел по знакомым мужикам, толкнулся, - думаю, не пали ли слухи до них. "Нет, говорят, не знаем, а в Куляшево наведайся..." Подумал, подумал, сел на "Разбойника" да в Куляшево. А Куляшево, надо тебе сказать, чисто разбойничье гнездо, разбойник на разбойнике, разбойником понужает, того и гляди, середь белого дня зарежут... Приезжаю в Куляшево, к знакомому мужику: "Пособи, родимый, лошадка потерялась". - "Не знаю, говорит, ничего не знаю". У них у всех такая привычка: все "не знаю". А я думаю: "Врешь, негде быть лошади, окромя вас, долгоспинников". Мы их долгоспинниками зовем, потому все до единого так медведями и глядят, точно вот с берлоги сейчас подняли. Пожил я этак денька два в Куляшеве, а толку нет. Купил вина, угостил хозяина и говорю ему: "Скажи, говорю, дядя, где лошадь?" - "Да, ведь не твоя, говорит, о чем печалуешься?" - "Это уж, говорю, мое дело, а твое - скажи, где лошадь". Посмотрел он на меня: "Так и быть, говорит, уважу по старой дружбе; ступай, говорит, к Тишке". Прихожу. "Ладно, говорит, знаю, где твоя лошадь, только, говорит, за труды мне четвертную". - "Ах ты, думаю, разбойник этакий", а делать нечего. "Бери, говорю, синенькую". Поторговались маненько и порешили на ней. Повел он меня во двор: "Ищи, говорит, лошадь, - она здесь". Я поглядел, походил, в конюшне стоит лошадь да не та, а больше негде ей быть. "Разе, говорю, под полом спрятана?" - "Нет, говорит, ищи". Смотрю, стоит амбарушка махонькая-размахонькая, в какой овец держат, - ну, и дверь проделана тоже махонькая. Я раньше поглядывал на эту дверку, да думаю, буланка - большая лошадь, а тут и овце едва пролезть. Смотрел, смотрел на меня Тишка, усмехнулся, толкнул дверь ногой. "Вот, говорит, твоя лошадь, получай". Я нагнулся, заглянул в клетушку: точно, буланка Василисы Мироновны стоит и сено жует. "Ах вы, разбойники, думаю, куда этакую лошадь затащили, а вот как, мол, вы ее оттедова добывать будете". Так они, подлецы, что сделали: взяли ее повалили, связали да из хлева-то на катках и выкатили. Взял я эту самую буланку, да подобру-поздорову домой скорей, а этот еретик Тишка и говорит: "Напредки, говорит, не объезжайте мимо-то". - "Ладно, мол, добрый человек, как ни на есть, ежели доведется, так десять верст околицы мимо вашего проклятого гнезда". - "Хорошо, - говорит Тишка, - не больно закаявайся, - к нам и получше тебя ездят, - а то, говорит, мы шутить не любим".
   Старик задумался, а потом улыбнулся и, подняв единственный глаз на меня, проговорил:
   - А ведь эти долгоспинники тогда чуть-чуть меня не порешили...
   - Это как?
   - Самым простым манером, только "Разбойник" вынес, - не без гордости проговорил Савва Евстигнеич. - Как выручил я от Тишки лошадь, сейчас же и собрался в дорогу, а был уж час девятый на дворе, по летнему делу смеркаться начинало. Уговаривал было меня хозяин остаться переночевать, да уж больно было мне муторно глядеть-то на них, разбойников! "Не пришлось бы воротиться, - говорит мне хозяин, - дорога-то больно плоха, своротов много". - "Нет, мол, видно не доведется воротиться, а дорогу, мол, лучше тебя знаем". Еду. Отъехал верст с пять - стемнело. Опустил поводья, думаю, "Разбойник" сам дорогу найдет, потому ночью видит, как все равно кошка, и по духу знает, куда ехать. Только задумался я этак маненечко, а дорога шла под гору, да такая скверная, только чертям ездить, - вдруг из стороны прямо к "Разбойнику" двое за повод хвать!.. "Ах вы, еретики этакие! - кричу им. - Что вы, кричу, окаянные, делаете? Я вот вам!" А у самого и оборонки-то никакой в те поры, как нарочно, не случилось... "Разбойник" сейчас на дыбы да одного ножкой - чук! - тот кубарем и скатился под гору, а сам вперед. Только гора крутая-прекрутая, и ходу нам, окромя шагу, нет, да и то гляди в оба, шею как бы не сломать. Спустились мы этаким манером в лог, - глубокий такой лог, - опять из стороны кто-то как хлопнется под ноги "Разбойнику". Другая бы лошадь десять раз сбросила, а "Разбойник" только перескочил и опять вперед. Думаю, дело плохо, - пожалуй, ни за грош порешат. Пригнулся я к самой шее "Разбойника" и думаю: "Ну, теперь сослужи мне службу, вынеси, - озолочу". Только стали подниматься в гору, опять на дорогу: хлоп! - опять "Разбойник" перескочил, а я слышу, начинает лошадь сердиться, храпит, дрожит. Только бы, думаю, на гору подняться, а там поминай как звали! А они, еретики, догадливы были: как только стал я подъезжать наверх-то, слышу, точно в стороне опять что-то потрескивает, а сам лежу на "Разбойнике", прильнул, сердце так и бьется. Вдруг поперек дороги двое на лошадях: значит - ни взад, ни вперед. Делать нечего, сотворил про себя молитву, погладил "Разбойника" по шее, а сам по-разбойничьи на один бок свесился да как свистну. "Разбойник" - вперед, да и полетел, что твой ветер, а они нам вдогонку давай палить. Так ты не поверишь, эти двадцать верст до Старого завода мы сделали в полчаса, даже меньше, чем в полчаса. Погнались было за нами, да на двух верстах отстали. Приехали мы домой целы и невредимы и буланку привели. Привязал я "Разбойника" к столбу, - весь в мыле, сердечный, - снял шапку да в ноги ему, ей-богу, так и повалился в ноги. "Спасибо, говорю, сослужил ты мне службу верой и правдой! По конец жизни буду помнить твою службу!"
   Старик замолчал и, низко свесив голову, о чем-то задумался; вероятно, пред ним протянулись другие воспоминания долгой, полной приключениями жизни. Он в теперешней своей позе так и просился на картину: ворот красной рубахи был расстегнут и открывал могучую, обросшую волосами, грудь; загорелая широкая шея точно была отлита из бронзы; седая окладистая борода и седые брови несколько смягчали эту ничем не сокрушимую силу в образе человеческом. Старик долго и сосредоточенно смотрел своим одиноким глазом, пока я не прервал этого молчания вопросом, где он достал свою лошадь.
   - Это было лет семь тому назад, - заговорил старик, - я тогда с гуртовщиками ходил в степи. Гнали из-под Семипалатинска косяков пять лошадей в Старый завод на ярмарку. Дело было на полдороге. Стали нас больно обижать кыргызы, все ладили отбить лошадей, да не удавалось... Больно уж один надоел: и день и ночь так и вертится у нас в глазах. Мы уж думали, что это дьявол, а не человек, потому то назади нас, то впереди, и не о дву-конь, а все на одной гнеденькой лошаденке, как бес перед заутреней, вертится... Уж мы его ловить пытались, пытались, - куда тебе! Гикнет по-ихнему, да как сквозь землю и провалится... Ищи его по степи-то. Скорее ветер догонишь, чем его, окаянного... А хозяин над нами потешается: "Куда-де вам, вахлакам, кыргыза ловить". И так это мне обидно стало, что даже ночью, проклятый, снился, а под конец я из-за него и пищи-то лишился: есть не могу, спать не могу, тоска напала, и все думаю о лошади, каким бы ни на есть манером добыть ее из-под кыргыза.
   Старик замолчал, а потом совершенно другим тоном добавил:
   - А ведь я этого самого кыргыза пристрелил...
   Я долго рассматривал выражение лица Саввы Евстигнеича: хоть бы малейшая тень, хоть бы одна морщинка, - нет, такое же доброе, хорошее выражение на лице, как ночью, когда старик рассказывал Василисе Мироновне о котятах.
   - Тебе не жаль его?
   - Кого это?
   - Ну, да киргиза, которого...
   - Которого я убил?.. Да чего мне его жалеть-то? - с удивлением заговорил старик.
   - Как чего жалеть?.. Да ведь он - человек?
   - Ну, уж это ты, барин, напрасно, - заговорил старик, обидевшись и с некоторым сожалением глядя на меня. - Какой же он человек? Я лошадь пожалею, собаку пожалею, потому они хозяина знают и добро помнят, а кыргыз - што? Кыргыз - нехристь, погань, значит, туда ему и дорога!.. Они нашего брата не больно жалеют... В степи-то один бог да Никола, - твори, чего хочешь!
   Я несколько успокоился, потому что подобное рассуждение походило хоть немного на логику, но расспрашивать дальше об обстоятельствах, сопровождавших приобретение лошади, я не имел желания.
   Солнце начинало уже клониться к горизонту, зной летнего дня заметно спадал, - значит, пора было отправляться в дорогу. Еще раз расспросив старика подробно о дороге, я начал с ним прощаться.
   - Погоди, востроногой! - послышался из балагана голос Василисы Мироновны. - Опять, пожалуй, заплутаешься... Нам с Калинычем тоже пора отправляться, - дойдешь с нами до поворота на Момыниху, а там уж слепой выйдет.
   Мне пришлось только согласиться на это приглашение.
   Лошади были скоро оседланы, и, простившись со стариком, мы втроем двинулись в путь. Балаган со стариком и мальчиком скрылся из наших глаз на первом повороте едва заметной лесной тропинки, по которой мы взяли наш курс. Василиса Мироновна ехала настоящею амазонкой на своей буланке, - вероятно, той самой, о которой рассказывал старик. Сидела она в высоком киргизском седле по-мужски, молодцом, хоть это и не совсем гармонировало с ее кубовым сарафаном и темным платком на голове. Калин Калиныч, видимо, никогда не ездил верхом и сидел на своей убогой сивенькой лошадке как мешок, набитый травой. Василиса Мироновна ехала впереди, я старался держаться с нею наравне, а Калин Калиныч замыкал эту торжественную процессию.
   - Вы куда же это едете, Василиса Мироновна? - спросил я свою спутницу.
   - А тут есть в горах одна могилка, старца Антония, так вот мы туда едем.
   - Зачем?
   - А на поклонение, - весело отвечала Василиса Мироновна. - Там наших об эту пору, под Петров день, видимо-невидимо собирается, тыщев до трех.
   Всю дорогу до Момынихи мы проболтали самым веселым образом, так как у нас нашлось очень много общих знакомых. Калин Калиныч иногда вмешивался в наш разговор, но больше молчал, потел, вздыхал, кашлял, постоянно утирался своим платком с изображением сражения, сморкался прямо в физиономию какому-то сердитому генералу и не пропускал случая в приличных местах посмеяться дребезжавшим, с проскакивавшими детскими нотками смехом.
   - Вот и Момыниха! - заговорила Василиса Мироновна, когда наша тропинка начала огибать какую-то гору и направо отделила другую дорожку. - Вот ступай направо, - прямо на Момыниху и выйдешь.
   - Спасибо, Василиса Мироновна! Прощайте.
   - Ладно, не поминай лихом, а когда будешь в Старом заводе, не проходи мимо моей-то избушки! - весело прощалась со мной Василиса Мироновна.
   Я свернул на новую тропинку, а моя мужественная спутница продолжала путь в сопровождении своего мешковатого рыцаря. Я остановился и долго провожал глазами эту странную пару, пока она не скрылась в лесу, смешанном из елей, сосен и берез.
  

VII

  
   Старый завод облепил своими бревенчатыми домиками подножие двух высоких гор, которыми заканчивалось одно из бесчисленных разветвлений восточного склона Уральских гор. Небольшая, но очень богатая водой река Старица образует между этими горами очень красивый пруд, уходяший своим верховьем верст за пятнадцать, внутрь Уральских гор, занимая глубокую горную долину, обставленную по бокам довольно высокими горами и дремучим лесом. Около этого пруда столпились главным образом заводские домики, точно все они сейчас только вышли из воды и не успели еще вытянуться в длинные и широкие улицы. Эти скучившиеся по берегу пруда домики, собственно, и составляли ядро Старого завода, около которого постепенно отлагались позднейшие наслоения построек, образовавшие уже правильные длинные улицы, пока крайние домики не уперлись совсем в линию синевшего невдалеке леса, а другие совсем вползли на гору, точно их вскинуло туда какою-нибудь сильною волной. Издали вид на Старый завод очень красив: зелень леса, синева неба, пестрота строений - все это смешивается в оригинальную картину, которая целиком отражается на блестящей поверхности пруда, особенно рано утром, когда еще ни одна волна не поднята ветром и вдали пруд подернут туманною дымкой. Одна из гор, у подножия которых раскинулся Старый завод, стоит еще наполовину в лесу, от которого на самой горе остался лишь небольшой гребень; эта гора составляет главную силу и источник богатства Старого завода, потому что почти вся состоит из богатейшей железной руды. В настоящее время знаменитая гора представляет из себя что-то вроде громадной цитадели с полуразрушенными бастионами и высоким желтым валом кругом. Под горой стоит несколько высоких труб, вечно дымящихся и по ночам выбрасывающих целые снопы ярких искр: это - преддверие знаменитого рудника, бесчисленными галереями раскинувшегося под землей, на глубине восьмидесяти сажен, точно нора какого-то подземного чудовища. Длинная плотина соединяет обе горы; к ней прислонилась громадная фабрика со множеством черных высоких труб, пять доменных печей и несколько отдельных заводских корпусов, издали смахивающих на казармы. Несколько глубоких и длинных сливов проводят воду из пруда на фабрику, где, повернув бесчисленное множество колес, шестерен и валов, эта живая сила природы, наконец, вырывается из железной пасти чудовища и с глухим рокотом катится далее, разливаясь в зеленых берегах и принимая прежнее название Старицы.
   Мне несколько раз случалось бывать на Старом заводе, и всякий раз меня преследовала мысль о том будущем, которое должно определиться для его населения, о тех рамках, в которые должна будет вылиться его жизнь с отменой крепостного права, введением новых судов, земских учреждений, народного образования и другими условиями новой жизни. Процесс Гвоздева и Печенкина обещал раскрыть много интересных бытовых сторон в жизни Старого завода, поэтому я, закинув маленькое заделье, воспользовался удобным случаем еще раз побывать в нем.
   Мне пришлось остановиться в небольшой гостинице с номерами для приезжающих. Эта гостиница носила многозначительное название "Магнит" и составляла часть заводского клуба, в котором по вечерам играла плохонькая музыка; под нее местная публика танцевала, а главным образом - коротала свое время около буфета и за зеленым полем, на котором процветал в полной силе знаменитый сибирский вист с винтом и даже с каким-то "перевинтом". Это скромное времяпрепровождение нарушалось только более или менее сильными скандалами. Героями их периодически бывали то золотопромышленник Печенкин, то мировой судья Федя Заверткин. При магическом посредничестве общего миротворца Пальцева эти скандалы обыкновенно кончались ничем, скоро совсем забывались и тонули в общей скуке монотонной заводской жизни. Мой номер выходил одним окном в сад, упиравшийся тенистыми аллеями прямо в пруд; из другого окна я мог сколько душе угодно любоваться видом Нагорной улицы, проходившей под самыми окнами "Магнита". Наведя справки, я узнал, что процесс Гвоздева отложен еще на несколько дней, - значит, оставалось или сидеть в своем номере и плевать в потолок, или идти в общую залу "Магнита", он же и заводский клуб, или отыскивать кого-нибудь из старых знакомых. Мой сосед по номеру, какой-то свидетель по делу Гвоздева, с первых же часов моего пребывания в "Магните" сделался моим явным врагом, так как имел прескверную привычку так громко сморкаться, чихать, вздыхать и охать, что хоть бери другой номер или беги на улицу. Я выбрал последнее, вспомнив Калина Калиныча, навестить которого теперь выпал такой удобный случай. Адреса Калина Калиныча у меня не было, но я кстати вспомнил его рассказ о строившейся под его надзором новой церкви и решил идти туда.
   Нагорная улица одним концом своим подходила к самому пруду, образуя большой рынок, по-заводски - "базар". Отсюда я увидел на противоположной стороне пруда, на небольшом возвышении, строящуюся церковь, покрытую доверху лесами, по которым, как муравьи, ползли рабочие взад и вперед. Пройдя длинную заводскую плотину и миновав громадную площадь, с угольными валами и бесконечными поленницами дров, я начал подыматься к возвышению, на котором строилась церковь. За паутиной лесов трудно было разглядеть все детали этого храма свободы, но по форме уже выведенного купола и по фигуре высокой колокольни можно было вперед сказать, что это была церковь самой обыкновенной формы неуклюжего корабля, по образцу которой выстроены почти все храмы по широкому лицу земли русской и дальше которой не поднимались мечты Калина Калиныча и о. Нектария. Войдя в черту дощатой ограды, я спросил первого попавшегося рабочего, где мне найти Калина Калиныча.
   - Он в кунполе, - бойко отвечал разбитной вятский каменщик.
   Пришлось подниматься по сколоченным на живую нитку переходам в самый "кунпол", но делать нечего, - не идти же назад в "Магнит", чтобы снова слушать сморкание и кашель моего врага-соседа. Благополучно минуя первый этаж церкви и осторожно обойдя попадавшихся рабочих с тяжелыми ношами кирпича, извести и песку, я, наконец, добрался до "кунпола", где действительно и нашел Калина Калиныча. Старик обрадовался мне, как родному, и чуть не бросился меня обнимать, так что я даже был смущен до некоторой степени детскою радостью этого "простеца".
   - Ах, батюшка, да как же это вы-с, можно сказать, вот досюда... уважили-с!.. - говорил Калин Калиныч, указывая своей коротенькой ручкой на свою шею, обмотанную шарфом, хотя стояли еще последние числа августа и было очень тепло. - Вот-с, господь привел, и кунпол вывели по грехам нашим-с... Изволите видеть, какая махинища-с!..
   Я похвалил постройку. Старик как-то растерялся и смущенно залепетал:
   - Да, да-с, все ругают-с, все подсчитывают-с, а вы - посторонний-с... И отец Нектарий говорили недавно, чтобы как ни на есть еще потерпеть, потому дело к концу подходит... Не для себя трудимся, да-с... А я сейчас домой собрался, - вот и отлично-с... Мы и чайку попьем и покалякаем-с! Очинно вами благодарен, что не забыли старика...
   Я присел на доску и просил Калина Калиныча не торопиться; но старику не сиделось на месте: он пропал на несколько времени в амбразуре громадного окна, кубарем покатился по лесам вниз, через минуту снова спускался уже откуда-то сверху, по доске, гнувшейся под его тяжестью.
   - Как можно-с, как можно-с? - бормотал старик, засовывая в карман засаленную тетрадку. - И днюем, и ночуем здесь... Как же можно-с: бывает и свинье праздник, можно сказать-с... Как же не торопиться-с!..
   Через четверть часа мы уже шли по одной из широких заводских улиц по направлению к руднику. Калин Калиныч не переставал говорить всю дорогу, по временам забегая немного вперед и заглядывая мне в глаза.
   - А вы к нам на дело Гвоздева-с? - спрашивал он, усиленно семеня своими коротенькими ножками. - Преказусное дело-с... Одних свидетелей человек полсотни вызвали, адвоката из столицы выписали-с... Какой-то Праведный... Ей-богу-с! Фамилия такая-

Другие авторы
  • Туган-Барановская Лидия Карловна
  • Веттер Иван Иванович
  • Пестель Павел Иванович
  • Леонов Максим Леонович
  • Никольский Николай Миронович
  • Алябьев А.
  • Ясинский Иероним Иеронимович
  • Шкляревский Александр Андреевич
  • Вестник_Европы
  • Хвольсон Анна Борисовна
  • Другие произведения
  • Толстой Лев Николаевич - Письмо Л. Н. Толстого в редакцию американской газеты "North American Newspaper"
  • Катков Михаил Никифорович - Невыгодность для России заключения художественно-литературных конвенций
  • Лесков Николай Семенович - Интересные мужчины
  • Волошин Максимилиан Александрович - Записи 1932 года
  • Блок Александр Александрович - О любви, поэзии и государственной службе
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Ночь. Сочинение С. Темного...
  • Бардина Софья Илларионовна - Стихотворения
  • Полонский Яков Петрович - Сфинкс
  • Салиас Евгений Андреевич - Фрейлина императрицы
  • Леопарди Джакомо - Избранные стихотворения
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 388 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа