Писемский Алексей Феофилактович - Старческий грех

у, только то и орет: "Убью, перережу всех!" Людишки уж все разбежались, а барыня так ажно в сусек, в рожь, зарылась. Вот бы кого хлестать-то!

  - Уж именно, - подтвердил Ферапонтов.

  - Куда же ехать, однако? - заключил извозчик, повертывая к нему свое добродушное и вместе с тем насмешливое лицо.

  Иосаф, подумав некоторое время, проговорил:

  - Поедем к гавриловскому барину; авось тот не таков.

  - Известно, тот барин крупичастый, а ведь это что?.. Орженовики! - объяснил извозчик и погнал рысцой своих лошадок, бежавших вряд ли уж не шестидесятую версту не кормя. Солнце между тем садилось, слегка золотя ярко-розовым цветом края кучковатых облаков, скопившихся на горизонте. По влажным сенокосным лугам начал подниматься беловатый густой туман росы, и кричали то тут, то там коростеля. Версты через четыре показалось, наконец, и Гаврилково. Точно феодальный замок, возвышалось оно своим огромным домом с идущими от него вправо и влево крыльями флигелей. Прямо от него начинал спускаться под гору старинный густо разросшийся сад, а под ним шумно и бойко протекала лучшая во всем околотке река. Проехав по мосту и взобравшись в гору по дорожке, обсаженной липами, Иосаф не осмелился подъехать прямо к дому, а велел своему извозчику сходить в который-нибудь флигель и сказать людям, что запоздал проезжий губернский чиновник из Приказа, Ферапонтов, и просит, что не примут ли его ночевать.

  Извозчик сбегал.

  - В дом, к барину велели вас звать, - повестил он Иосафа с удовольствием.

  Тот пошел.

  На нижних ступенях далеко выдающегося крыльца стоял уже и дожидался его ливрейный лакей. Он провел Иосафа по широкой лестнице, устланной ковром и установленной цветами, и, сняв потом с него, без малейшей гримасы, старое, запыленное пальтишко, проговорил тихо:

  - В гостиную пожалуйте!

  Иосаф робко прошел по темной зале с двумя просветами и в гостиной, слабо освещенной столовой лампой, он увидел на стенах огромные, масляной краски, картины в золотых рамках, на которых чернели надписи: Мурильо{493}, Корреджио{493}. Висевшая над дверьми во внутренние комнаты толстая ковровая портьера, наконец, заколыхалась, и из-за нее показался хозяин, высокий мужчина, с задумчивыми, но приятными чертами лица, несколько уже плешивый и с проседью; одет он был в черное, наглухо застегнутое пальто и, по начинавшей уже тогда вкрадываться между помещиками моде, носил бороду.

  - Я вас немножко знаю, - сказал он любезно, подавая Иосафу руку.

  Тот тоже объявил, что имел счастье видать его иногда в Приказе.

  - Прошу вас, - сказал Гаврилов, показывая гостю на одну сторону дивана и садясь сам на другой его конец. - Вы, вероятно, были у кого-нибудь из родных или знакомых ваших в нашем уезде? - спросил он его мягким и ровным голосом.

  - Нет-с, я езжу-с по одному адвокатному делу, в котором и к вам бы имел покорнейшую просьбу, - начал прямо Иосаф, вставая перед Гавриловым на ноги.

  - Ваш покорнейший слуга, - отвечал тот, потупляя свои умные глаза.

  - Дело-с это принадлежит госпоже Костыревой... Может быть, даже вы изволите ее знать.

  - Костыревой?.. - повторил Гаврилов. - Костырева я знал.

  - Это ее покойный муж. Он оставил ей теперь очень запутанное именье, из которого она желала бы продать лес и мельницу, и вот именно по этому предмету поручила мне обратиться к вам.

  - Ко мне? - спросил Гаврилов, как бы несколько удивленный.

  - Да-с, продать она готова весьма дешево, и с ее стороны единственное условие, чтобы деньги доставить ей теперь же, а купчую получить после, когда именье будет очищено по Приказу.

  - Но что же меня удостоверит, что именье будет очищено? - сказал Гаврилов уже с улыбкой.

  - Вы сами можете, если вам угодно, внести прямо от своего имени деньги в Приказ.

  - Да, - произнес Гаврилов размышляющим тоном, - но в таком случае, что меня обеспечит, что эти мельница и лес будут именно мне проданы?

  - Насчет этого-с вы изволите с продавицей заключить домашнее условие.

  - Да, - повторил Гаврилов еще более протяжно и задумчиво, - но об этом надо подумать, - прибавил он и, попрося снова Иосафа садиться, сейчас же переменил разговор. Он стал расспрашивать его о капиталах Приказа, его оборотах, не высказывая с своей стороны ни одной мысли, но зато с самым вежливым вниманием прислушиваясь ко всем ответам Ферапонтова. За ужином, который последовал часов в одиннадцать, были поданы на серебряных блюдах разварная рыба и жареная дичь, так прекрасно приготовленные, что Иосаф даже никогда ничего подобного и не едал. Кроме того, Гаврилов несколько раз из своих рук подливал ему в стакан весьма высокой цены медоку, так что герой мой даже начал конфузиться от такого рода внимания. Когда вышли из-за стола, он осмелился еще раз повторить свою просьбу и спросить, когда он может получить ответ.

  - Я вам завтра же скажу, - отвечал Гаврилов и чрезвычайно радушно приказал одному из своих лакеев проводить гостя в приготовленную для него комнату.

  Как ни мило и ни уютно было прибрано в этой спаленке, как ни покойна была приготовленная постель с чистым, как снег, бельем, однако Иосаф всю ночь проворочался, задавая себе вопрос: даст ли Гаврилов денег, или нет? Поутру, узнав от лакея, что барин еще не выходил, он, чтобы как-нибудь сократить время, вышел в сад и, выбрав случайно одну дорожку, прямо пришел к оранжерее. Боже мой! Сколько увидал он тут цветов и за стеклами и на вольном воздухе, в стройном порядке рассаженных по куртинам. Половине из них Иосаф даже и названия не знал, но все-таки, безмерно восхитившись душой, начал рассматривать то тот, то другой, нюхать их, заглядывать вовнутрь их махровых чашечек. В самой оранжерее, при виде гигантской зелени, растущей то широкими лопастями, то ланцетовидными длинными листьями, у Иосафа окончательно разбежались глаза, и в то время, как он так искренно предавался столь невинному занятию, почти забыв о своем деле, сам хозяин думал и помнил о нем, ходя по своему огромному кабинету.

  Глядя на умное и выразительное лицо Гаврилова, на его до сих пор еще величественный стан, конечно, каждый бы почувствовал к нему невольное сердечное влечение; а между тем как странно и безвестно прошла вся жизнь этого человека: еще в чине поручика гвардии, глубоко оскорбившись за то, что обойден был ротой, он вышел в отставку и поселился в Бакалайском уезде, и с тех пор про него постоянно шла такого рода молва, что он был примерный сын в отношении своей старушки-матери, женщины очень богатой, некогда бывшей статс-дамы, а потом безвестно проживавшей в своем Гаврилкове, и больше ничего об нем нельзя было сказать.

  Даже небогатые соседи и соседки, допускаемые иногда статс-дамою до своей особы, безмерно удивлялись, видя, что такой умный молодой человек, в полном развитии сил и здоровья, целые дни сидит у старушки, в ее натопленной спальне, обитой по всем четырем стенам коврами, с лампадками, с иконами, и сохраняет к ней такое обращение, какого они от своих сынков во всю жизнь и не видывали. Раза четыре по крайней мере в год Гаврилов ездил с матерью на богомолье, не позволяя при этом случае никому ни посадить, ни высадить ее из экипажа. Узнав ее желание, чтобы хозяйство шло несколько построже, он объехал все деревни, выбил там самую старую недоимку, сменил и пересек нескольких старост, докладывая ей о каждой мелочи и испрашивая на все ее разрешения.

  О женитьбе, так как сама старушка никогда не намекала на это, он не смел, кажется, и подумать и даже обыкновенную легкую помещичью любовь не позволил себе завести у себя дома, а устроил это в уездном городке, верст за тридцать от Гаврилкова, с величайшею таинственностью и платя огромные деньги, чтобы только как-нибудь это не огласилось и, чего боже сохрани, не дошло до maman!

  Тридцатого марта сорок восьмого года старуха, наконец, умерла. Удар этот, казалось бы, должен был сильно нравственно потрясти Гаврилова. Однако нет! С глубоко огорченным выражением в лице, он всеми приготовлениями к парадным похоронам распоряжался сам; своими собственными руками положил мертвую в гроб, в продолжение всей церемонии ни одной двери, которую следовало, не забыл притворить, и тотчас же, возвратясь после похорон домой, заперся в спальне покойницы, отворил и пересмотрел все ее хитро и крепко запертые комоды и шифоньеры. Сколько он там нашел, неизвестно, но только в продолжение довольно значительного времени во всей его благородной фигуре было видно выражение какого-то самодовольства, как бы от сознания новой, до сих пор еще не испытанной им силы, а затем страсть к корысти заметно уже стала отражаться во всех его действиях. Точно так же, как прежде повиноваться матери, теперь делать деньги сделалось как бы девизом его жизни. Ни с кем почти из соседей не поддерживая тесного знакомства и только слегка еще оставляя заведенную старухою в домашней жизни роскошь, он то и дело что хозяйничал: распространял усилением барщины хлебопашество, скупал с аукциона небольшие сиротские именья, вступал в сподручные к его деревням подряды, и все это он совершал как-то необыкновенно тихо, спокойно и даже несколько задумчиво, как будто бы он вовсе ничего и не делал, а все это само ему плыло в руки.

  Стяжав от всего почти дворянства имя прекраснейшего человека, Гаврилов в самом деле, судя по наружности, не подпадал никакого рода укору не только в каком-нибудь черном, но даже хоть сколько-нибудь двусмысленно-честном поступке, а между тем, если хотите, вся жизнь его была преступление: "Раб ленивый", ни разу не добыв своим плечиком копейки, он постоянно жил в богатстве, мало того: скопил и довел свое состояние до миллиона, никогда ничем не жертвуя и не рискуя; какой-нибудь плантатор южных штатов по крайней мере борется с природою, а иногда с дикими племенами и зверями, наконец, улучшает самое дело, а тут ровно ничего! Ни дела, ни борьбы, ни улучшения, а сиди себе спокойно и копи, бог знает зачем и для чего! И как всегда в этом случае бывает: чем больше подрастал золотой телец Гаврилова, тем сам он к нему становился пристрастней и пристрастней: даже в настоящем случае (смешно сказать) он серьезно размышлял о грошовом предложении Иосафа, из которого, по его расчетам, можно бы было извлечь выгоду, и только все еще несколько остававшийся в нем аристократический взгляд на вещи помешал ему в том.

  "Какая-то Костырева, которой мужа он знал за гадкого пьяницу; наконец, этот неуклюжий шершавый ходатай, и связаться с этими господами... Нет, черт с ним!" - решил он мысленно и проворно позвонил.

  - Попроси ко мне этого господина чиновника, - сказал он вошедшему лакею.

  Через несколько времени Иосаф явился бледный и с замирающим сердцем.

  - Я не могу идти на предлагаемое вами дело, - начал Гаврилов.

  Иосафа покоробило.

  - Отчего же-с?.. Помилуйте, - проговорил он до смешного жалобным голосом.

  - Оттого, что это совершенно выходит из заведенного мною порядка, - сказал Гаврилов таким покойным и решительным тоном, что Иосаф окончательно замер, очень хорошо понимая, что с пьяным майором, с жидомором Фарфоровским, даже с аспидом Родионовым, можно было еще говорить и добиться от них чего-нибудь, но с Гавриловым нет.

  Забыв всякую деликатность, Иосаф сейчас же начал раскланиваться.

  - Зачем же? Вы позавтракайте у меня, - проговорил Гаврилов опять уже приветливым голосом.

  Иосаф болтнул ему что-то такое в извинение и стал раскланиваться.

  - Очень жаль, - говорил Гаврилов, неторопливо вставая и провожая его до половины гостиной.

  Добравшись до своего экипажа, Ферапонтов, как тяжелый хлебный куль, опустился на него и сказал глухим голосом своему вознице: "Пошел!" Тот обернулся и посмотрел на него.

  - Да что вы, с делами, что ли, с какими ездите по господам этим? - спросил он.

  - Езжу денег занимать и нигде не могу найти, - отвечал неторопливо Иосаф.

  - И здешний не дал?

  - Нет.

  - Поди ж ты! - произнес извозчик, и покачал головой. - К старухе, братец ты мой, разве к одной тут, небогатой дворяночке, заехать, - прибавил он подумав. - Старейшая старуха, с усами седыми, как у солдата; именья-то всего две девки.

  - А деньги есть?

  - Есть! Прежде давывала, одолжала кой-кого, по знакомству. Тогда покойному батьке - скотской падеж был, две лошади у него пали - слова, братец ты мой, не сказала, ссудила ему тогда сто пятьдесят рублей серебром, - мужику какому-нибудь простому.

  - Вези к ней, - сказал Иосаф.

  - Ладно, - отвечал извозчик и с заметным удовольствием сейчас же поворотил на другую дорогу, по которой, проехав с версту, они стали спускаться с высочайшей горы в так называемые реки. Пространство это было верст на тридцать кругом раскинувшиеся гладкие поемные луга, испещренные то тут, то там пробегавшими по ним небольшими речками. Со всех сторон их окружали горы, на вершинах которых чернели деревни, а по склонам расстилались, словно бархатные ковры, поля, то зеленеющие хлебом, то какого-то бурого цвета и только что, видно, перед тем вспаханные. Выбравшись из этой ложбины, путники наши поехали по страшной уже бестолочи: то вдруг шли ни с того ни с сего огромнейшие поля, тогда как и жилья нигде никакого не было видно, то начинался перелесок, со въезда довольно редкий, но постепенно густевший, густевший; вместо мелкого березняка появлялись огромные осины и сосны, наконец, представлялась совершенная уж глушь; но потом и это сразу же начинало редеть, и открывалось опять поле. Утомленный бессонницей нескольких ночей, Иосаф задремал и затем, совсем уж повалившись на свою кожаную подушку, захрапел. Его разбудил уж извозчик, говоря: "Барин, а барин!" Он открыл глаза и привстал. Они ехали по узенькому прогону к какому-то, должно быть, селу. На крылечке новенького деревянного и несколько на дворянский лад выстроенного домика стояла здоровая девка, с лентой в косе, с стеклянными сережками и в босовиках с оторочкой.

  - Здорова, красноногая гусыня! - сказал извозчик, подъезжая к ней и останавливая лошадей.

  - На-ка кто? Михайло! Откуда нелегкая несет?

  - С барином езжу.

  - Еще, пес, словно выше вырос, - продолжала девка.

  - Да к тебе-то уж оченно больно рвался, так и повытянуло, знать, маненько. Дома барыня-то?

  - Дома!

  - Вылезайте, - сказал извозчик Иосафу, но тот медлил.

  - Ты сходи прежде сам и объясни ей прямо мое дело, а то мне вдруг неловко, - произнес он нерешительным голосом.

  - Пожалуй-с! - отвечал извозчик и, откашлянувшись, пошел на крыльцо.

  - О, черт, толстая какая! - сказал он и ударил девку по плечу.

  - Ой, да больно! Чтой-то, леший! - сказала та, взглянув на него ласково.

  Из комнаты потом послышались усиленные восклицания извозчика: "С барином езжу-с"; затем следовал какой-то гул, потом снова голос извозчика и опять восклицание: "С барином - право-с".

  Девка между тем, поджав руки на груди, глядела на Иосафа.

  - Нови, что ли, вы сбирать приехали? - спросила она.

  Тот вспыхнул.

  - Нет, - отвечал он, отворачиваясь и стараясь избегнуть ее взоров.

  - Пожалуйте-с! - крикнул ему извозчик из сеней.

  Иосаф не совсем смело пошел.

  В первой же со входа комнате он увидел старуху, в самом деле с усами и бородой, стриженую, в капотишке и без всяких следов женских грудей. Она сидела на диванчике, облокотившись одной рукой на столик и совершенно по-мужски закинувши нога на ногу.

  Ферапонтов раскланялся ей.

  - Здравствуйте! - проговорила она почти басом.

  Иосаф, утирая с лица платком пыль, сел на дальний стул.

  - Что вы, из самой губернии, что ли?

  - Из губернского города-с.

  - Пошто же вы от Гаврилова-то едете?

  - Я езжу по делу, о котором вам, может быть, говорил мой извозчик...

  - Не знаю... болтал он что-то такое тут... Я и не разобрала хорошенько... Какие у меня деньги!

  - Мы бы вам были самые верные плательщики, - сказал Иосаф, сделав при этом по обыкновению умилительное лицо.

  - Никаких у меня денег нет, что он врет? Марфутка!

  В горницу вошла та же девка, но что-то уж очень раскрасневшаяся, как будто бы она сейчас только с кем-нибудь сильно играла.

  - Готово ли там у тебя?

  - Готово, барыня, - отвечала она.

  - Ну, вы посидите тут; а я в баню схожу! - сказала старуха, обращаясь к Иосафу.

  И затем, слегка простонав, приподнялась и ушла.

  Ферапонтов вслед ей только вздохнул и от нечего делать пересел к растворенному окну. В другое окно из избы, выстроенной в одной связи с барской половиной, выглядывала улыбающаяся и довольная рожа его извозчика. Таким образом прошло около двух часов. В это время Иосаф видел, что Марфутка, еще более раскрасневшаяся, с намоченной головой и с подтыканным подолом, то и дело что прибегала из бани на пруд за холодной водой, каждый раз как-то подозрительно переглядываясь с извозчиком. Наконец, старуху, наглухо закутанную и с опущенной, как бы в бесчувственности, головой, две ее прислужницы - Марфа, совсем уже пылавшая, и другая, несколько постарше и посолидней ее на вид, - втащили в комнату под руки и прямо опустили на диванчик. От нее так и несло распаренным телом и бобковой мазью. Несколько минут она не подымала головы и не открывала глаз, так что Иосаф подумал, не умерла ли уж она.

  - Не дурно ли им? - спросил он.

  - Нету-тка-с! - отвечала Марфа. - Семь веников исхлестала об нее, за неволю очекуреешь! - прибавила она шепотом и вышла.

  - Палагея! - произнесла, наконец, старуха.

  - Я здесь, матушка, - отвечала другая девка, почтительно приближаясь к барыне.

  - Заварила ли травки?

  - Заварила, матушка-барыня, заварила.

  - Подавай. Чаю у меня нет, а я богородицыну травку пью, - объявила старуха Иосафу.

  Палагея между тем возвратилась и принесла в пригоршнях, прихватив передником, муравленый с рыльцем горшочек, аккуратно разостлала потом перед барыней на столе толстую салфетку и вынула из шкафчика чайную чашку и очень немного медовых сотов на блюдечке.

  - Налей! - приказала ей та.

  Палагея налила в чашку какой-то буроватой жидкости.

  Старуха, беря по крошечке сотов и сося их, начала запивать своим напитком и после каждого почти глотка повторяла:

  - Ой, хорошо! Так и жжет в брюшке-то. Может, и вы хотите? - отнеслась она к Иосафу; но тот отказался. - Ну, так вы поели бы чего-нибудь, - продолжала старуха и взглянула на свою прислужницу. - В печке у тебя брюква-то?

  - В печке, матушка, с утра не вынимала.

  - Принеси.

  Палагея опять вышла и на этот раз уж приворотила целую корчагу с пареной брюквой, до такой степени провонявшей, что душина от нее перебил даже запах бобковой мази. Она своей грязной рукой выворотила Иосафу на тарелку огромнейшую брюкву, подала потом ему хлеба и соли; но как он ни был голоден, однако попробовал и не мог более продолжать.

  - Что вы не едите? С маслом оно скусней. Подай масло-то.

  Девка подала; но Иосаф и с маслом не мог; зато сама старуха взяла никак не менее его кусище и почти с нежностию принялась его есть... По возрасту своему она дожила уже, видно, до того полудетского состояния, когда все сладковатое начинает нравиться.

  - Вы ступайте спать на сеновал. У меня там хорошо, - сказала она Иосафу и потом сейчас же вскрикнула: - Марфутка!

  Та явилась и была уже совершенно расфранченная: с причесанной головой, в чистой рубашке и в новом сарафане.

  - Проводи вот их! - приказала барыня.

  Иосаф видел, что со старухой о деньгах нечего было и разговаривать: он печально поклонился ей и пошел. Марфутка провела его через сени, и, когда он несколько затруднился прямо без лесенки влезть на помост, она слегка подсадила его. В полутемноте Иосаф рассмотрел постланную ему на сене постель. Он снял с себя только фрак и лег; под ним захрустело и сейчас же к одному боку скатилось пересохлое сено; над головой его что-то такое шумело и шелестело; он с большим трудом успел, наконец, догадаться, что это были развешанные сухие веники по всевозможным перекладинам. К утру его начал пробирать сильный холод; во всех членах он уже чувствовал какую-то сжимающую, неприятную ломоту и совершенно бесполезно старался поукутываться маленьким, худеньким одеялишком, не закрывавшим его почти до половины ног.

  "Ах ты, старая чертовка, куда уложила", - думал он, и в это время вдруг раздались шаги то туда, то сюда, и послышался гул сиповатого голоса хозяйки. Наконец, он явственно услышал, что она кричала: "Господин чиновник! Господин чиновник! Пожалуйте сюда!" Иосаф проворно накинул на себя свой фрачишко и спустился с помоста в сени. Здесь он увидел, что в растворенных наотмашь дверях стояла, растопырив руки, рассвирепелая старуха. Она была в одной рубашке и босиком. Перед ней, как-то смиренно поджав живот и опустив главки в землю, но точно такая же нарядная, как и вчера, предстояла Марфа. Несколько поодаль, и тоже, должно быть, чем-то очень сконфуженный, стоял извозчик его Михайло.

  - Господин чиновник! Я вот вам свидетельствую, что этот мерзавец... с этой моей подлой тварью... помилуйте, что это такое? - объяснила Иосафу старуха, показывая на извозчика и на девку.

  - Да чтой-то, сударыня, какие вы, барыня, право! - говорил Михайло, отворачивая глаза в сторону. - Только себя, право, беспокоите... - прибавил он и подлетел было к ее ручке.

  - Прочь, развратитель!! - крикнула на него старуха. - Можете себе представить, - обратилась она опять к Иосафу, - всю ночь слышу топ-топ по чердаку то туда, то сюда... Что такое?.. Иду... глядь, соколена эта и катит оттуда и подолец обдергивает. Гляжу далее: и разбойник этот, и платочком еще рожу свою закрывает, как будто его подлой бороды и не увидят.

  - Да я, право, сударыня... - заговорил было опять Михайло.

  - Молчи и сейчас же бери своих одров и долой с моего двора. Я не могу терпеть в моем доме таких развратников. А тебя, мерзавка, завтра же в земский суд, завтра! - продолжала старуха, грозя девке пальцем. - Помилуйте, - отнеслась она снова к Иосафу, - каждый год, как весна, так и в тягости, а к Успенкам уж и жать не может: "Я, барыня, тяжела, не молу". Отчего ж Палагея не делает того? Всегда раба верная, раба покорная, раба честная.

  - Матушка, это тоже божья власть! - ответила, наконец, и Марфа. - Палагея также не лучше нас, грешных; но так как сухой человек, так, видно, не пристает к ней этого.

  - Молчи! - крикнула на нее старуха. - А ты убирайся: нечего тебе тут и стоять, вытянувши свою подлую харю!

  Извозчик пошел.

  - Позвольте уж и мне в таком случае проститься, - проговорил Иосаф.

  - Как вам угодно! Ваша воля! Я вам не поперетчица, - проговорила старуха и торжественно ушла в комнату.

  Девка тоже, не поднимая глаз, убралась в кухню.

  Иосаф отыскал свою фуражку и пальтишко. Выйдя на крылечко, он нашел, что Михайло стоял уже тут на своей паре и только на этот раз далеко был не так разговорчив, как прежде. Иосаф, несмотря на свою скромность, даже посмеялся ему:

  - Что, брат, попался?

  - Да поди ж ты ее, старую ведьму, какова она! - отвечал Михайло как-то неопределенно и во всю остальную дорогу не произнес ни одного слова.

XI

  Всего еще только благовестили к поздним обедням, когда они подъехали к городу. Иосаф велел себя прямо везти к Приказу.

  - Пришел наш черт-то, явился откуда-то, - перешепнулись между собой молодые писцы, когда он проходил, не отвечая почти никому на поклоны, через канцелярию в присутствие.

  Член уж был там и сбирался ехать к губернатору.

  - Что это вы не ходили? - спросил он.

  - Болен был-с, - отвечал Иосаф.

  - Ну, примите без меня, если что спешное будет, - проговорил старик, уходя.

  - Хорошо-с, - отвечал Иосаф и остался в присутствии.

  Он подошел по обыкновению к своему любимому окну и стал грустно смотреть в него.

  - Здравствуйте, батюшка Иосаф Иосафыч, - раздался почти над самым ухом его какой-то необыкновенно вежливый голос.

  Бухгалтер обернулся - это был бурмистр графа Араксина, всего еще мужик лет тридцати пяти, стройный, красавец из себя, в длиннополом тончайшего сукна сюртуке, в сапогах с раструбами, с пуховой фуражкой и даже с зонтом в руке, чтобы не очень загореть на солнце.

  - Взнос за вотчину! - проговорил он, проворно вытаскивая из кармана своих плисовых штанов огромную пачку ассигнаций и кладя на стол. - Квитанцию, Иосаф Иосафыч, нельзя ли, сделать божескую милость, к именью выслать, - прибавил он.

  - К именью?

  - Да-с, так как я тоже теперь еду в саратовские вотчины. Его сиятельство, господин граф, так и писать изволили: деньги, говорит, ты внеси, а квитанция чтобы, говорит, здесь была, по здешним, значит, приходо-расходным книгам зачислена.

  - Где ж тут нам пересылать? Заваляется еще как-нибудь! - проговорил Иосаф, механически считая деньги.

  - Да ведь это, сударь, что ж такое? Все единственно... Ежели мы теперь деньги внесли, все одно покойны, хошь бы они, сколь ни есть, тут пролежали.

  В печальном лице Иосафа вдруг как бы на мгновение промелькнул луч радости.

  - Ты когда сюда вернешься? - проговорил он каким-то странным голосом.

  - Да ближе рожества, пожалуй, что не обернешь; не воротишься ранее.

  - Тогда сам и получишь квитанцию.

  При этих словах у Иосафа заметно уже дрожал голос.

  - Слушаюсь, - отвечал покорно бурмистр.

  - Тогда и получишь, - повторил Иосаф.

  - Слушаю-с. Сделайте милость, батюшка, уж не оставьте.

  - Будь покоен, - говорил Ферапонтов, потупляя глаза.

  - Желаю всякого благополучия, - сказал бурмистр, раскланиваясь.

  - И тебе того же, любезный, желаю, - отвечал Иосаф и подал даже бурмистру руку.

  Тот, очень довольный этим, еще раз раскланялся и вышел.

  Выражение лица Ферапонтова в ту же минуту изменилось: по нем пошли какие-то багровые пятна. Он скорыми шагами заходил по комнате, грыз у себя ногти, потирал грудь и потом вдруг схватил и разорвал поданное вместе с деньгами бурмистром объявление на мелкие кусочки, засунул их в рот и, еще прожевывая их, сел к столу и написал какую-то другую бумагу, вложил в нее бурмистровы деньги и, положив все это на стол, отошел опять к окну.

  Спустя недолго воротился и непременный член. Кряхтя и охая, он уселся на свое место.

  - Взнос тут есть, - проговорил Иосаф, не оборачиваясь и продолжая смотреть в окно.

  Старик, надев очки, стал неторопливо просматривать бумагу.

  - А, ну вот, - Костырева внесла, - проговорил он, наконец.

  Иосафа подернуло.

  - Михайло Петрович, позвольте мне опять домой уйти, я опять себя чувствую нехорошо, - произнес он.

  - Ступайте, ступайте, в самом деле вы какой-то пересовращенный, - сказал начальник, глядя на него с участием.

  Иосаф, по-прежнему ни на кого не глядя, прошел канцеляриею. Спустившись с лестницы и постояв несколько времени в раздумье, он пошел не домой, а отправился к дому Дурындиных. Там у ворот на лавочке он увидел сидящего лакея-казачка.

  - Дома господа? - спросил он.

  - Никак нет-с, - отвечал тот.

  Иосаф побледнел.

  - Где же они?

  - Гулять ушли-с на бульвар.

  У Иосафа отлегло от сердца.

  - Ну, так и я туда пойду, - проговорил он уже с улыбкой и, вынув из кармана рубль серебром, дал его лакею.

  Тот даже удивился.

  - Они там-с наверное, - подтвердил он.

  Иосаф проворно зашагал к бульвару. На средней главной аллее он еще издали узнал идущего впереди под ручку с сестрою Бжестовского, который был на этот раз в пестром пиджаке, с тоненькой, из китового уса, тросточкой и в соломенной шляпе. На Эмилии была та же белая шляпа, тот же белый кашемировый бурнус, но только надетый на голубое барежевое платье, которое, низко спускаясь сзади, волочилось по песку. Какой-то королевой с царственным шлейфом показалась она Иосафу. На половине дорожки он их нагнал.

  - Ах, Асаф Асафыч! - воскликнула Эмилия и заметно сконфузилась. - Скажите, где вы это пропадали?

  - Я ездил-с и сейчас только вернулся, - отвечал Иосаф и тут только, встретясь с такими нарядными людьми, заметил, что он был небрит, весь перемаран, в пуху и в грязи, и сильно того устыдился. - Извините, я в чем был в дороге, в том и являюсь! - проговорил он.

  - О, боже мой, только бы видеть вас! - сказала Эмилия и, оставив руку брата, пошла рядом с Иосафом. - Но где ж вы именно были? - спросила она.

  - Я ездил-с по вашему делу. Оно кончено теперь... Я сегодня и деньги уже внес.

  - Нет, не может быть? - воскликнула Эмилия растерянным голосом, и щечки ее слегка задрожали и покрылись румянцем, на глазах навернулись слезы.

  - Внес-с, - отвечал Иосаф, тоже едва сдерживая волнение.

  - Брат! Асаф Асафыч говорит, - продолжала Эмилия, относясь к Бжестовскому, - что он наше дело кончил и внес за нас.

  - Не может быть! - воскликнул тот, очень, кажется, в свою очередь, тоже удивленный. - Но где же вы денег взяли?

  - Я занял тут у одного господина! - отвечал с улыбкой Иосаф. - Теперь только надо поскорее продать вам лес и мельницу.

  - Ну да, непременно, как можно скорее! - проговорила с нервным нетерпением Эмилия.

  - Я готов хоть завтра же ехать, - отвечал, пожимая плечами, Бжестовский.

  - Да уж, пожалуйста; а то мне, пожалуй, худо будет, - проговорил Иосаф и опять улыбнулся.

  - Боже мой! Я опомниться еще хорошенько не могу, - говорила Эмилия, беря себя за голову. - Асаф Асафыч, дайте мне вашу руку, - прибавила она.

  Иосаф подал.

  - Но, может быть, вы не любите с дамами ходить под руку, - сказала она, пройдя несколько шагов.

  - Напротив-с, - это для меня такое блаженство, - отвечал Иосаф.

  Эмилия крепко оперлась на его руку. Герой мой в одно и то же время блаженствовал и сгорал стыдом. Между тем погода совершенно переменилась; в воздухе сделалось так тихо, что ни один листок на деревьях не шевелился; на небе со всех сторон надвигались черные, как вороново крыло, тучи, и начинало уж вдали погремливать.

  - Боже мой, мой бедный бурнус! - воскликнула Эмилия, показывая на упавшие на него две-три дождинки.

  - Прикажите, я позову извозчика! - предложил Иосаф.

  - Да, пожалуйста, бурнус и шляпка еще ничего; но я в прюнелевых ботинках: промочу ноги и непременно заболею.

  - Сейчас-с! - отвечал Иосаф и бегом побежал к воротам бульвара, из которых была видна извозчичья биржа.

  - Извозчик! Извозчик! - закричал он благим матом.

  Их подъехало несколько. Иосаф выбрал самые покойные пролетки и, посадив на них Эмилию, другое место хотел было уступить Бжестовскому.

  - Садитесь, Асаф Асафыч; брат дойдет и пешком, - сказала Эмилия.

  - Я дойду, - отвечал Бжестовский, кивая головой и по-прежнему не переставая улыбаться той странной улыбкой, которая почти не сходила с его лица, когда он видел Иосафа.

  Тот сел около своей дамы несколько боком. Извозчик, желая довезти господ домой до дождя, погнал во все лопатки. Мостовая, как водится, была мерзейшая. Пролетка кидалась из стороны в сторону. Эмилия беспрестанно прижималась к Иосафу почти всей грудью, брала без всякой осторожности его за руку и опиралась на нее. Положение Ферапонтова начинало становиться невыносимым: у него то бросалась кровь в голову, то приливала вся к сердцу. Когда подъехали к дому, он едва сообразил, что ему следует попроворней встать и подать его даме руку.

  - Пойдемте, Асаф Асафыч; брат не скоро еще подойдет, - сказала она и побежала на лестницу.

  Не зная, как понимать эти слова, Иосаф последовал за нею. Эмилия сняла шляпку и бурнус и сделалась еще милее. На дворе в это время ударил проливной дождь, и становилось темнее и темнее: в комнатах стало походить как бы на сумерки.

  Гость и хозяйка начали ходить по зале.

  - Я посылала к вам по крайней мере раз пять человека, - говорила Эмилия, - но сказали, что вы уехали, а куда - неизвестно. Это было немножко жестоко с вашей стороны.

  - Я не предполагал так долго проездить, - оправдывался Иосаф.

  В эту минуту ударил сильнейший гром, так что задрожали все окна.

  - Я начинаю, однако, уж бояться, пойдемте в наугольную, там темнее, и я сторы спущу, - сказала Эмилия и пошла в наугольную, где, в самом деле, спустила сторы и села на угольный диванчик.

  Таким образом они очутились почти в полутемноте. Иосаф, сев рядом с хозяйкой, сначала решительно не находил, что сказать.

  - Вы позволите мне посещать вас, когда братец уедет? - спросил он, наконец.

  - О да! Разумеется! - отвечала Эмилия.

  На несколько минут они опять замолчали.

  - Это такое для меня счастие, - заговорил снова Иосаф.

  - Я это знаю, - проговорила протяжно Эмилия.

  - Вы знаете? - повторил, в свою очередь, Иосаф и сам уже, не помня как, протянул свою руку, как потом в его руке очутилась рука Эмилии. Он схватил и начал ее целовать; мало того, другой рукой он обнял ее за талью и слегка потянул к себе.

  - О, вы опять хотите украсть поцелуй, - произнесла она.

  - Да-с, - отвечал Иосаф и начал ее целовать раз... два.

  - Тсс, постойте: брат приехал! - сказала вдруг Эмилия и, проворно встав, вышла.

  Бжестовский действительно входил в залу. Иосаф едва осмелился выйти к нему.

  - А я сейчас от дождя зашел к вам в Приказ, - отнесся к нему Бжестовский, - там действительно по нашему делу все уж кончено.

  - Все уж? - спросила Эмилия, не поднимая глаз и как бы затем только, чтоб что-нибудь сказать.

  - Я вам-с говорил, - произнес Иосаф.

  Бжестовский между тем что-то переминался.

  - Нам бы вас, Иосаф Иосафыч, - начал он, - следовало сегодня попросить откушать у нас, выпить бы за ваше здоровье; но, к ужасной досаде, мы сами сегодня дали слово обедать у одних скучнейших наших знакомых.

  Эмилия посмотрела на брата.

  - Помилуйте, не беспокойтесь, - отвечал Иосаф.

  - Надеюсь, однако, что завтра или послезавтра мы поправим это.

  Иосаф раскланялся.

  - Что ж, Эмилия, подите, одевайтесь же! - прибавил Бжестовский сестре.

  Та опять посмотрела на него.

  - До свиданья, мой добрый друг, - сказала она, протягивая Иосафу руку, которую тот, чтоб не открыть перед братом тайны, не осмелился на этот раз поцеловать и только как-то таинственно взглянул на Эмилию и поспешил уйти: его безумному счастию не было пределов!

  На другой день часов еще с семи он начал хлопотать по Приказу, чтобы все бумаги по делу Костыревой были исполнены, и когда они, при его собственных глазах, отправлены уже были на почту, ему вдруг подали маленькую записочку. Почувствовав от нее запах духов, Иосаф побледнел. Слишком памятным для него почерком в ней было написано:

  "Мой добрый друг! Мы решили с братом, что и я с ним еду в деревню по моему делу. Каждую минуту буду молить об вас бога за все, что вы сделали для меня; мы скоро будем видаться часто,

  

  

  

  

  

  

  

  

  Ваша Эмилия".

  Иосаф схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Неровными шагами он вошел потом в присутствие и опять объявил старику члену, что он болен и не может сидеть.

  - Какой вы - а? На себя совсем не похожи стали! - говорил тот, всматриваясь в него.

  - Мне очень нехорошо-с! - отвечал Иосаф и ушел.

  - Удрал и сегодня! - сказал зубоскал столоначальник 1-го стола, показывая на него глазами.

  - С похмелья, должно быть, ломает! - объяснил столоначальник 2-го стола, человек, как видно, положительный.

  - Они и этта-с не больны были, а ездили в уезд в гости, - донес было ему сидевший в его столе Петров.

  - А ты почем знаешь, узнаватель! - огрел его столоначальник.

  - И мутит же только, господи, с этого винища кажинного человека! - подхватил со вздохом столоначальник 1-го стола.

  Иосаф между тем сидел уже в своей маленькой квартире. Он по крайней мере в сотый раз перечитывал полученную им записочку и потом вдруг зарыдал, как ребенок: тысячу смертей он легче бы вынес, чем эту разлуку с Эмилией!

XII

  Я только что возвратился с одного кляузного следствия и спал крепким сном. Вдруг меня разбудили. "Пожалуйте, говорят, к губернатору". - "Что еще такое?" - подумал я почти с бешенством, но делать было нечего: встал. В передней меня действительно дожидался жандарм.

  - Разве губернатор еще не спит? - спросил я его.

  - Никак нет, ваше благородие.

  - Что же он делает?

  - Гневаться изволят.

  Я почесал только в голове и, велев закладывать лошадь, дал себе решительное слово окончательно объясниться с этим господином, потому что не проходило почти недели, чтобы мы с ним не сталкивались самым неприятным образом.

  Когда я выехал, на улицах был совершенный мрак и тишина. Жандарм ехал за мной крупной рысью. В доме губернатора я застал огонь в одном только кабинете его. Он ходил по нем взад и вперед в расстегнутом сюртуке и без эполет. Засохшая на губах беленькая пена ясно свидетельствовала о состоянии его духа.

  - Любезнейший! Ступайте сейчас и посадите в острог бухгалтера Приказа Ферапонтова! - сказал он мне довольно еще ласковым голосом.

  Я посмотрел на него.

  - По какому-нибудь делу, ваше превосходительство?

  - Он там деньги украл из Приказа. В канцелярии вы получите предписание.

  - И в нем будет сказано, чтоб я посадил его в острог?

  - Да-с! - отвечал губернатор, и беленькая пенка на губах его опять смокла. - Вы будете производить дело вместе с полицмейстером. Миротворить не извольте.

  Далее разговаривать, я знал, что было нечего, а потому поклонился и вышел.

  В канцелярии я в самом деле нашел полицмейстера, косого, рябого подполковника. В полной форме, с перетянутой шарфом талией и держа в обеих руках каску, стоял он и серьезнейшим образом смотрел, как писец записывал ему предписание в исходящую.

  - Что это такое за дело? - спросил я его.

  - Деньги в Приказе пропали; бухгалтер цапнул.

  - Но с какой же стати? Он, сколько я его знаю, честный человек.

  - Понадобились, видно, - отвечал полицмейстер, засовывая предписание за борт мундира. - Поедемте, однако, - прибавил он.

  Я пошел. Мне всегда этот человек был противен, но в настоящую минуту просто показался страшен. Он посадил меня к себе на пролетку, и пожарная пара понесла нас марш-марш.

  Сзади за нами по-прежнему скакал жандарм.

  - Барынька тут одна была. Он с ней снюхался и всыпал за нее в Приказ деньги графа Араксина! - объяснил мне коротко полицмейстер.

  - Где ж она теперь?

  - Да она-то ладила было прямо из деревни в Питер махнуть. На постоялом дворе уж я ее перехватил. Сидит теперь там под караулом.

  Перед маленьким деревянным домом