Порозовская Берта Давыдовна - Александр Меншиков

вязанности к нему царя, невольно возникает вопрос: в какой степени это быстрое возвышение было заслужено Меншиковым, и не обязан ли он своей славой полководца пристрастному отношению Петра, который, правда, отличался редкой проницательностью и умением выбирать своих людей, но все же в данном случае мог значительно преувеличивать заслуги своего любимца?

   В настоящее время, при том обилии данных, какое имеется в нашем распоряжении для оценки деятельности Петра и его сподвижников, решение этого вопроса не представляет больших трудностей и может рассматриваться только в благоприятном для Меншикова смысле. Блестящий успех, каким сопровождались все военные действия князя, его энергичная и умелая деятельность в качестве администратора завоеванного края доказывают лучше всего, что Петр награждал и возвышал Меншикова не как любимца, а как одного из самых верных, знающих и деятельных своих сотрудников. Тем не менее не подлежит сомнению, что большинство современников относилось к заслугам "светлейшего князя" более чем скептически и видело в нем только редкого баловня счастья, возвышенного царем по непонятному капризу.

   Считаем небезынтересным привести тут три характеристики Меншикова, сделанные в описываемый период тремя иностранцами, представителями разных держав.

   В 1705 году английский чрезвычайный посол Витворт, на которого возложена была миссия хлопотать при русском дворе о предоставлении английским купцам разных торговых монополий, в том числе и табачной, делает следующую характеристику царского фаворита:

   "Это человек очень низкого происхождения, необыкновенно порочных наклонностей, вспыльчивый и упрямый. Мне передавали из достоверного источника, что он не умеет ни писать, ни даже читать. Низкое происхождение не дало ему случая получить образования, а прямое возвышение на высшие должности, помимо всякого подчиненного положения, лишило его возможности сделать личные наблюдения или научиться чему-нибудь из собственного опыта. Между тем, он своим рвением и вниманием к царской воле сумел войти в беспримерную милость к царю; он состоит дядькой его царевича, губернатором Ингрии, да собственно и всего государства Московского, в котором ничто не делается без его согласия, хотя он, напротив, часто распоряжается без ведома царя, в полной уверенности, что распоряжения его будут утверждены. Он заявляет притязания на такую же неограниченную власть в армии, что уже не раз вызывало и, вероятно, еще не раз вызовет серьезные столкновения с фельдмаршалом Огильви..."

   В 1708 году (в донесении от 17 сентября) Витворт, несмотря на победу, одержанную Меншиковым при Калише, по-видимому, ничуть не переменил своего прежнего мнения о нем:

   "Величайшее горе царя - недостаток хороших генералов, - пишет он, - фельдмаршал Шереметев, человек, несомненно обладающий личной храбростью, до сих пор не имел дела с регулярной неприятельской армией и недостаточно опытный. Князь А. Меншиков, командующий кавалерией, второй по рангу, но первый по значению. Его влияние на гражданские и военные дела безгранично, так как царь обыкновенно следует его решениям, подчас даже вопреки собственному мнению... характер его вообще очень непривлекательный. Для военного дела он не обладает ни знанием, ни опытностью, ни способностью научиться чему-нибудь, ни храбростью в деле, что ясно выразилось в недавнем беспорядочном отступлении от Вислы к Днепру".

   В пояснение этой более чем нелестной характеристики необходимо заметить, что Меншиков всячески противодействовал Витворту в его миссии и особенно отговаривал царя от предоставления англичанам табачной монополии, которою, по словам посла, хотел завладеть сам. Но и не зная об этих личных счетах, нетрудно заметить явную недоброжелательность и даже неискренность автора. Еще понятно, когда Витворт говорит о недостатке опытности у Меншикова в 1705 году, хотя у последнего есть уже довольно продолжительное военное прошлое, начиная от Нарвы, хотя тот же Меншиков и до этой войны побывал уже в деле - именно под Азовом, а ведь известно, что война для людей с соответствующими способностями - самая лучшая и быстро развивающая эти способности школа. Но можно ли было искренне говорить о недостатке опыта и в 1708 году, после Калиша и целого ряда более или менее удачных действий? Как бы то ни было, Меншиков скоро - в сражении под Лесным, а потом в деле при Опошне и при Полтаве, должен был убедить всех скептиков, что он обладает и "способностью научиться чему-нибудь, и храбростью в деле".

   Но вот мы открываем другой источник и находим, хотя и менее резкий, но в общем довольно сходный отзыв о том же лице. В недавно только найденных в Копенгагенском архиве и опубликованных в русском переводе записках датского посланника Юста Юля, пробывшего при русском дворе от 1709 до 1711 года, мы находим, рядом с сообщением о низком происхождении князя и его страшном честолюбии, следующее замечание: "Уровень ума его средний и во всяком случае не соответствующий тем многочисленным и важным должностям, которые он занимает". Особенно, как мы уже заметили, Юля поражает необыкновенная "в великом муже и полководце, каким его почитают", безграмотность Меншикова.

   Еще один отзыв, относящийся к тому же периоду.

   Некий швед Мальм, попавший к русским в плен при взятии Выборга в 1710 и в 1714 годах, вернувшись на родину, написал сочинение о состоянии России при Петре Великом. (Сочинение это осталось ненапечатанным, но содержание его со слов профессора Шюбергсена вкратце излагается Гротом). Раздраженный пленом, вопреки обещанию Апраксина свободно пропустить сдавшихся, Мальм обнаруживает большую резкость в суждениях о русских, но особенно строго отзывается о Меншикове. По его словам, последний не имеет необходимых полководцу сведений и обходится без них только благодаря своей смелости, изворотливости и присутствию духа. Он всячески старается привлекать к себе генералов и других высших офицеров, но при всей своей ловкости и осторожности не может прикрывать тех ошибок и промахов, в которые ежедневно впадает по военной службе.

   Его завистливость и козни служат одним из главных препятствий дальнейшему развитию русской армии...

   Как ни красноречиво на первый взгляд подобное единодушие в отзывах об одном и том же лице, но после всего сказанного мы не считаем нужным подробно доказывать их несостоятельность. Если Меншиков так мало смыслил в военном деле, если уровень его ума далеко не соответствовал доверенным ему должностям, то как мог Петр так долго оставаться в заблуждении на его счет, Петр, для которого интересы дела стояли всегда выше всяких личных привязанностей и который не отрешал своего любимца от должностей даже в то время, когда привязанность его к "герценкинду" значительно поубавилась? Наконец, как объяснить успех, сопровождавший почти все действия Меншикова? Конечно, можно было бы приписать его исключительно гению Петра, вдохновлявшего своих сподвижников, набрасывавшего для них план действий, которому оставалось только следовать без рассуждений, чтобы получать блестящие результаты. Так, по-видимому, и рассуждали иностранцы. Необыкновенная личность Петра, его мощный ум, железная энергия, его почти сверхчеловеческая неутомимость производили такое сильное, такое обаятельное впечатление на пораженных европейцев, что все окружающие царя сподвижники совершенно стушевывались в их глазах по сравнению с последним, казались им совершенно темными сами по себе спутниками, заимствующими весь свой блеск от этого великого и лучезарного светила. Прочтите отзывы иностранцев о прочих сотрудниках Петра - почти все они оказываются полнейшими ничтожествами^[6]. Но любопытно то, что те же самые лица, которые хотят выставить Меншикова, подобно другим сотрудникам царя, лишь простым исполнителем его предначертаний, лишенным всяких личных заслуг, сами же, того не замечая, опровергают свои слова. Например, тот же Витворт, так упорно утверждающий бездарность Меншикова, неоднократно замечает, что все распоряжения, касавшиеся военного дела и администрации, делались под влиянием князя, и иногда даже вопреки собственному мнению Петра. То же говорит и Юль. Последний даже приводит слова самого царя, выразившегося будто бы про Меншикова следующим образом: "Без меня князь может делать что ему угодно; я же без князя ничего не сделаю и не приму никакого решения".

   Слова эти, если они действительно были сказаны, конечно, преувеличены и свидетельствуют только о желании Петра выставить перед иностранцем заслуги своего любимца в самом выгодном свете. Но несомненно и то, что из всех сподвижников Петра, которые большею частью являлись только способными и усердными исполнителями его воли, но только исполнителями, иногда даже в душе и не сочувствующими возложенному на них делу, наибольшую инициативу и самостоятельность обнаруживал именно Меншиков. И Петр особенно ценил в нем именно эту инициативу, это умение справляться самому с затруднительными обстоятельствами, не обращаясь поминутно за указаниями, как это делали старые русские люди, не привыкшие к самостоятельности и при всяком непредвиденном случае беспомощно обращавшиеся к власти за соответствующим наказом, теряя таким образом драгоценное время. Нисколько не поступаясь своей самодержавной властью, требуя от всех безусловного повиновения своим приказаниям, Петр, однако, хотел приучить русских к самодеятельности и требовал, чтобы посланные с поручениями поступали по своему рассуждению, смотря по обороту дела, "ибо издали нельзя так знать, как там будучи". И в этом отношении смелый, находчивый и энергичный Меншиков стоит несравненно выше всех других "птенцов Петровых". Заимствуя от царя только общую идею, общий план действий, он является часто совершенно самостоятельным в разработке его деталей, и результат как нельзя более оправдывал доверие к нему царя.

   Как бы то ни было, эти отзывы иностранцев, хотя и совершенно для нас неубедительные, очень красноречивы в другом отношении. Они свидетельствуют вообще о сложившемся у европейцев взгляде на русских, в которых те не хотели замечать ничего хорошего; при таком взгляде естественно приходилось приписывать внезапное возвышение России исключительно гению одного человека и заслугам окружавших его иностранцев и ожидать, что с кончиной этого человека страна вернется к прежнему варварству. В частности же эти пренебрежительные отзывы о способнейшем из сотрудников Преобразователя, составившиеся, конечно, под влиянием бесед с русскими же людьми, прекрасно рисуют отношения последних к всемогущему фавориту. Неслыханное возвышение этого безродного человека, в связи с его надменностью, создали ему массу врагов и завистников. Его ненавидели все - и родовитые люди, постоянно унижаемые заносчивым фаворитом и глубоко оскорбленные в своей старой боярской гордости необходимостью подчиняться бывшему пирожнику; ненавидел его и простой народ, считавший, как прежде Лефорта, виновником всех новшеств, злым гением Петра, поддерживавшим в нем любовь ко всему иноземному, подбивавшим его на все неслыханные отягощения народа по случаю шведской войны.

  

  

  

  

   Посвятив первые две главы изображению деятельности Меншикова в период 1700 - 1709 годов и его быстрого возвышения в связи с возрастающим расположением к нему царя, мы не можем обойти молчанием одно обстоятельство, которое еще теснее сблизило обоих. Эта дружба скоро подвергнется таким испытаниям, будет подрываться так часто и так сильно, что, не будь этого обстоятельства, последовавшее охлаждение царя к его любимцу, быть может, привело бы к более чувствительным для князя последствиям, чем какие оно имело в действительности. Этим новым звеном в союзе двух друзей была женщина - Екатерина.

   Семейные дела Петра более или менее общеизвестны. Женщина, навязанная ему матерью в супруги еще в ранней его молодости, никогда не пользовалась его любовью. Воспитанная в старых понятиях, ненавидящая иноземцев Евдокия со своими вечными жалобами на его частые отлучки из дому скоро ему опротивела совершенно. Петр нашел себе более подходящую подругу в Немецкой слободе, где женщины, не живя затворницами, привыкли к свободному, непринужденному обращению с мужчинами. Немка Анна Монс надолго завладела сердцем царя. Такого же рода интрига завязывается и у Меншикова, но только в пределах дворца. Необходимо заметить, что после смерти царицы Натальи Кирилловны дворцовый внутренний быт значительно изменился: женщины и девицы понемногу выходили из теремов, и сами царевны не держались строго прежнего затворничества. Царевна Наталья Алексеевна, родная сестра и любимица Петра, жила в Преображенском у брата со своими девицами-боярышнями, и нет сомнения, что Петр не стеснялся посещать ее со своим неразлучным Алексашей, и девицам-боярышням не приходилось прятаться от окружавших Петра молодых людей. В числе этих девиц были, между прочим, сестры Арсеньевы - Дарья, Варвара и Аксинья (про отца их известно только, что он воеводствовал где-то в Сибири). Меншиков очень подружился с первыми двумя, а с красавицей Дарьей Михайловной у него завязались и более интимные отношения. Следы этой любви сохранились в переписке обеих сестер с Меншиковым.

   Первые письма, без чисел, содержат в себе простые поклоны, извещения о здоровье, просьбы не забывать и т. п. Но уже с 1702 года, с тех пор, как начинается деятельность Меншикова в новом крае, письма, уже с датами, становятся весьма интересными историческими документами, так как по ним можно проследить почти все движения Меншикова и Петра, их успехи, отношения обоих друзей. Петр, по-видимому, также очень дружески относился к девицам и часто посылал им поклоны. Но скоро переписка становится еще более оживленной. К компании Арсеньевых, которые теперь жили в Москве вместе с сестрами Меншикова, в 1704 году присоединяется еще одно лицо - новая подруга Петра, будущая императрица Екатерина.

   В августе 1702 года, при взятии Шереметевым Мариенбурга, в числе пленных досталась ему с семейством пробста Глюка молодая Екатерина, бедная сирота, находившаяся в услужении у пробста. Через некоторое время Меншиков, увидав Катерину в доме Шереметева в Москве, выпросил ее для себя, но и у него красивая молодая пленница оставалась недолго. В марте 1704 года Петр, недавно разошедшийся с Анной Монс, обедая у Меншикова, увидел прислуживавшую за столом Катерину. Она произвела на него сильное впечатление, и он увез ее к себе.

   Такова довольно пошлая, малообещающая завязка романа, получившего такое громадное значение не только в личной жизни Петра, но и для истории России. Простая прихоть властелина, не привыкшего стесняться в удовлетворении своих страстей, превратилась скоро в прочную серьезную привязанность. Дочь простого лифляндского обывателя Самуила Скавронского, бедная безграмотная сирота, оказалась таким же баловнем счастья, как и бывший пирожник. Живая, веселая, с большим природным тактом, она сумела так сильно привязать к себе Петра, что в 1711 году, отправляясь в Прутский поход, он решился тайно повенчаться с ней, хотя официально Екатерина была объявлена его супругой лишь в 1712 году, по возвращении из похода.

   Связь Петра с Екатериной, закрепившаяся впоследствии браком, имела громадное значение и для Меншикова. В лице Екатерины, помнившей, чем она обязана ему, он приобрел себе всегдашнюю неизменную заступницу перед царем. Но еще более, чем память о прошлом, их связывала очевидная солидарность интересов. Оба выхваченные снизу, оба обязанные своим необыкновенным возвышением личному расположению царя, окруженные со всех сторон врагами и завистниками, они естественно должны были стать союзниками и действительно всю жизнь взаимно поддерживали друг друга.

   Нельзя, впрочем, сказать, что Меншиков с самого начала предвидел будущее значение Екатерины и сознательно стал подготавливать в ней союзницу. Вероятно, ему и не особенно приятно было расставаться с красивой пленницей, которая и сама, по-видимому, сохранила хорошее воспоминание о пребывании в его доме. Есть некоторые указания, что он смотрел на новую связь Петра лишь как на временную прихоть и втайне мечтал о том, чтобы выдать за него одну из своих сестер, Анну Даниловну (другая сестра, Марья Даниловна, вышла в 1703 году за одного из графов Головиных). По крайней мере, когда однажды на пиру у Мазепы последний напомнил князю о его давнишнем обещании отдать сестру за его племянника Войнаровского, Меншиков, будучи уже несколько под хмельком, ответил: "Нельзя, царское величество сам хочет на ней жениться". В сентябре 1705 года он, между прочим, писал Дарье Михайловне: "Для Бога, Дарья Михайловна, принуждай сестру, чтобы она училась непрестанно как русскому, так и немецкому ученью, чтобы даром время не проходило". Соловьев из этого письма усматривает намерение честолюбивого фаворита подготовить Петру достойную подругу. Действительно ли у Меншикова имелись причины питать подобные надежды - об этом судить нельзя, за неимением других данных. Во всяком случае он был настолько благоразумен, что, заметив возрастающую привязанность царя к Екатерине, не стал ей противодействовать, а напротив, всячески старался расположить в свою пользу ту женщину, которая одна была его соперницей в сердце Петра. Екатерина, не всегда бывавшая в состоянии следовать за государем, который редко оставался подолгу на одном месте и, словно буря, носился из одного конца государства в другой, находила себе на это время приют в семействе Меншикова. Между нею, его сестрой и девицами Арсеньевыми существуют самые тесные дружеские отношения и постоянная переписка. Екатерина и Меншиков также часто обмениваются письмами, тон которых, сначала фамильярный со стороны Меншикова, постепенно становится более почтительным, вследствие постепенного изменения в положении самой Екатерины, но всегда остается дружественным с той и другой стороны.

   В 1706 году отношения Меншикова с Дарьей Михайловной Арсеньевой были узаконены, наконец, браком, что отчасти было делом самого Петра. Интересно, что в письмах Петра к Меншикову около этого времени попадаются какие-то загадочные фразы. Так, в декабре 1705 года он пишет: "Еще вас о едином прошу, ни для чего, только для Бога и души моей держи свой пароль". Другой раз (в январе 1706 года): "Что вы изволите пароль свой держать, за то зело, зело благодарен..." К какому обстоятельству мог относиться этот "пароль", условленный между Петром и Меншиковым? Есипов полагает, что Петра все-таки смущали прежние отношения Меншикова и Екатерины, что он боялся возобновления их и для этого взял с него слово жениться на Арсеньевой, а сам обещал жениться на Екатерине. Как бы то ни было, Петр очень хлопотал о женитьбе своего друга. 27 июня он вызывает его для этого в Киев: "Еще же зело прошу вас нужно необходимо к Успеньеву дню быть сюда, чтобы определить то, о чем довольно говорено с вами, и мой отъезд". Меншиков приехал в Киев, и 18 августа Петр обвенчал его с Дарьей Михайловной.

   Меншиков не имел повода раскаиваться в этом браке. В лице Дарьи Михайловны он приобрел верную подругу жизни, окружавшую мужа самыми нежными попечениями. Подобно Екатерине, она была, что называется, полковою дамою: она переносила все трудности походной жизни, подвергаясь иногда личной опасности, и при случае даже совершала походы верхом. Меншиков со своей стороны также искренне любил ее и, когда частые передвижения войск заставляли их разлучаться, писал ей с каждого перехода, с редким вниманием заботился об ее удобствах, осыпал подарками. Вообще, по отзывам современников, это была в высшей степени достойная и добрая женщина, и Петр, заставив своего легкомысленного друга жениться на ней, без сомнения, главным образом имел в виду его счастье.

   Когда в 1709 году у княгини в походе родился сын, Петр сам окрестил его, дал ему двойное имя Лука-Петр, произвел в поручики Преображенского полка и, уезжая, оставил записку Меншикову: "Новорожденному Луке-Петру дарую, яко крестнику своему, сто дворов на крест; а где, то даю на вашу волю, где вам понадобится". Любопытно, для характеристики Меншикова, что последний подходящей деревни в 100 дворов не сыскал, а сыскал деревню в 150 дворов и письменно просил деревню эту отдать ему, а за излишние 50 дворов взять с него деньги. Петр, конечно, денег не взял и отвечал ему: "О деревне будь по вашему прошению, а вычту в те поры, как Бог даст вам другого сына".

   Вообще, отношение Петра к Меншикову в течение этого времени представляет редкий пример самой нежной дружбы, даже более, чем дружбы. Во всех письмах Петра, среди всех забот и треволнений этого богатого событиями периода, слышится почти отеческая заботливость его о князе, словно вся любовь, которая должна была принадлежать родному сыну царя, перешла на это "дитя сердца". Мы уже говорили, какие нежные прозвища он давал в письмах своему Алексаше, своему Данилычу. В его отсутствие Петр положительно скучает и ждет не дождется свидания с ним. В каждом письме встречаются такие выражения: "Здесь все добро, только дай, Боже! видеть тебя в радости; сам знаешь..." "Здесь все дал Бог изрядно, только об одном не без туги, о чем известен, а паче что сей праздник никогда врознь не бывал"... "В болезни моей не меньше тоска разлучения с вами, что многажды в себе терпел; но ныне уже вящше не могу; извольте ко мне быть поскоряе, чтобы мне веселяе было".

   Иногда письма отличаются шутливым характером. В 1706 году, празднуя Пасху в Нарве, царь среди веселого пира пишет Меншикову: "Сегодня по обедне был в вашем дому и разговелись, и при окончании сего дня паки окончали веселие в вашем же дому. Воистину, слава Богу, веселы, но наше веселие без вас, яко брашно без соли. Лизет Даниловна (имя любимой собачки Петра, полученной в подарок от Меншикова) лапку приложа челом бьет". Это письмо по желанию Петра подписано было всеми гостями, участвовавшими в празднестве, в том числе и денщиками.

   Но еще более интересны для характеристики их отношений письма самого Меншикова к Петру, ничем не напоминающие писем подданного к государю. Все они отличаются самым непринужденным, товарищеским тоном. Так, например, Меншиков никогда не употребляет слова "величество", а всегда, как в заголовке, так и в самом письме, величает Петра тем чином, какой тот носил в данное время по службе, например, капитаном, полковником. Обыкновенно письма его начинались словами: "Доношу вашей милости", причем, докладывая о своих распоряжениях, о положении дел, он никогда не говорит, что поступал в данном случае по указу царя, а просто по письму, или же говорит прямо, что счел нужным поступить так-то и так-то. Попадаются у него и такие выражения: что хотя-де ваша милость и писали ко мне, чтобы сделать так-то, однако же я рассудил поступить по-иному. Иногда он дает царю советы, указания. После битвы при Калише, он, между прочим, пишет Петру: "Пожалуй, изволь здешних генералов повеселить особливыми от себя письмами или в письме ко мне прописать к каждому особо за их доброе управление". Точно так же он никогда не подписывался, подобно другим сановникам, слугой или рабом (например, фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, один из родовитейших сподвижников Петра, всегда подписывался под своими письмами к царю: "Ваш холоп Бориско"), а просто: "А. Меншиков". Некоторые его письма отличаются таким же шутливым тоном, как и письма Петра. В начале 1703 года, когда Петр был на Ладожском озере, Меншиков, живя в Петербурге и впервые ознакомясь с прелестями петербургской зимы, писал ему:

   "Мой господин капитан, здравствуй! Зело милость вашу мы ожидаем; нам стало скучно, потому что было ведро, а ныне вместо его дожди и великие ветры; а для того непрестанно ждем вас; когда изволите приехать, то чаем, что паки будет ведро. Не ведаем, для чего так замешкались; нам кажется мочно быть, потому что ветер способный. Разве за тем медление чинится, что ренского у вас, ведаем, есть бочек с десять и больше, также и секу не без довольства; и потому мним, что, бочки изпраздня, хотите сюда приехать, или которые из них рассохлись, замачиваете и размачиваете. О чем сожалеем, что нас при том не случилось".

   Нельзя сказать, чтобы эта долгая и беспримерная дружба никогда не омрачалась. Вспыльчивый царь, оставшись недовольным каким-нибудь распоряжением любимца, иногда приходил в такой гнев, что по-прежнему угощал его собственноручно потасовкой. Но такие размолвки продолжались очень недолго. Обыкновенно Петр на другой же день приезжал к своему другу как ни в чем не бывало, и враги Меншикова, едва только возымевшие надежду свергнуть временщика, должны были мириться с мыслью, что борьба с ним пока немыслима.

  

  

  

  

  

   1710 год был, по всей вероятности, самым счастливым в жизни Меншикова. По крайней мере, его значение при Петре достигло в этом году своего апогея. Могущество шведов было сломлено, война не требовала уже прежнего страшного напряжения всех сил, Петр мог дать себе некоторый отдых и с чувством полного удовлетворения оглянуться на пройденный путь. И вот, на каком бы моменте этого славного прошлого он ни остановился мысленно, повсюду встречал он своего Данилыча, на каждом шагу вспоминалась его верная служба, его дельные советы, его храбрость и распорядительность. Неудивительно, таким образом, что весь этот год, наполненный почти непрерывными празднествами по случаю одержанных побед, представляет длинный ряд оваций по адресу князя, долженствовавших запечатлеть навсегда в памяти русских его заслуги как главного и достойнейшего из сподвижников победителя.

   Отпраздновав Полтавскую победу триумфальным въездом в Москву и целым рядом торжеств, в которых Меншиков всегда являлся народу по правую руку царя (Петр без него не хотел даже вступать в Москву и с неделю дожидался его прибытия в подмосковном селе Коломенском), последний в конце февраля уехал в Петербург, чтобы порадоваться на быстрый рост своего "парадиза". Меншикову пришлось еще отправиться к Риге, осада которой, порученная Шереметеву, подвигалась вперед очень вяло. Но с приездом князя работа закипела, и Меншиков, исполнив все, что ему было поручено, мог, наконец, вернуться в Петербург, который был и для него любимым детищем, и в преуспевании которого, как писал ему Петр, приглашая его поскорее приехать, он "добрым участником был и есть".

   "Приезд мой сюда зело счастлив, - писал князь жене, оставшейся в дороге, - ибо его величество с особливой склонной милостью принять меня изволили и зело из моего сюда приезду веселится. А сего числа дан мне ордер дацкий Слона; взавтре, понеже день рождения государе, по отправлении извычайного банкета, что будет в новом нашем доме на Васильевском острову, где не оставим и про ваше здоровье выпить..."

   Недаром даже избалованный царскими милостями, привыкший к всеобщему раболепству Меншиков видит "особливую склонную милость" в устроенной ему царской встрече. Вот как описывает эту самую встречу датский посланник Юст Юль, участвовавший в ней вместе с послом польским.

   "Я выехал рано утром (29 мая) верхом к Красному кабаку (в 17 верстах от Петербурга) навстречу князю Меншикову. Сам царь выехал к нему за три версты от города, несмотря на то, что недавно хворал и теперь еще не совсем оправился. Замечательно, что князь даже не слез с лошади, чтобы почтить своего государя встречею, а продолжал сидеть до тех пор, пока царь к нему не подошел и не поцеловал его. Множество русских офицеров и других служащих тоже выехали верхом встречать князя; все целовали у него руку, ибо в то время он был полубогом, и вся Россия должна была на него молиться. При его приближении к городу ему салютовали 55 выстрелами".

   У того же Юля мы находим еще много других интересных подробностей, свидетельствующих о том поклонении, которым был окружен в то время фаворит. Между прочим, Юль пишет:

   "Меня крайне изумило, что Меншиков перед своим уходом поцеловал цариц и что молодые царевны (вероятно, вдова и дочери покойного царя Иоанна) устремились к нему первые, стараясь наперегонки поцеловать у него на прощание руку, которую он им и предоставил. Вот до чего возросло высокомерие этого человека!" - восклицает Юль, хотя по этому поводу можно было бы подивиться и раболепству тех, которые так унижались перед могущественным временщиком.

   Итак, после пятилетнего отсутствия Меншиков вернулся в тот город, который возник на его глазах и при его содействии. Изменился Петербург, успевший за это время сильно вырасти и выйти из тесных пределов Петербургского острова, но еще более изменился и вырос его губернатор. Какая разница между Меншиковым, выехавшим пять лет тому назад из этого "парадиза" на болоте, и фельдмаршалом, светлейшим князем, вернувшимся назад во всем ореоле одержанных им побед? Все эти великие события, в которых он принимал столь непосредственное участие, все то, что он видел и слышал в чужом краю, дали необыкновенное развитие его редким способностям, сделали из него внутренне и наружно почти другого человека. Глядя на этого великолепного вельможу, с таким высокомерно-снисходительным видом принимавшего всеобщее поклонение, так просто и непринужденно, словно равный с равным, державшегося со своим государем, никто бы и не подумал, что он родился в низкой доле и еще так недавно исполнял обязанности лакея. Наружность князя сама по себе была очень внушительна. Высокий, худощавый, но стройного сложения, он обладал очень приятными чертами лица с необыкновенно живыми глазами, умно и проницательно глядевшими из-под густых бровей. Высокий лоб, которого не мог скрыть даже огромный парик по моде того времени, и выдающийся подбородок свидетельствовали о способностях и энергии. Пребывание за границей, сношения с польскими магнатами, частые встречи и беседы с коронованными особами, как Август или король Прусский, которых он запросто угощал в своей палатке, - все это не прошло бесследно для восприимчивого Меншикова и в отношении его внешних приемов. Никто из приближенных царя не усвоил в такой степени внешний лоск западной цивилизации, никто не походил в такой степени на европейца, как этот бывший уличный торговец. Надменный и заносчивый с теми, которые не хотели смириться перед ним, он умел быть любезным и приветливым с низшими, с людьми, охотно признававшими его первенство. Иностранцы, постоянно жалующиеся на грубость и высокомерное обращение с ними русских вельмож, с большой похвалой отзываются о вежливости и предупредительности князя, и особенно о его опрятности - качество, очень редкое тогда между русскими. И дом у него поставлен на более европейскую ногу, чем у других вельмож, у которых, несмотря на новые, заимствованные с Запада, кафтаны и парики, остались прежние грубые вкусы и забавы. У него не только роскошная, но и изящная обстановка, прекрасный стол. Недаром, когда нужно принять иностранца, угостить его на славу, блеснуть пред ним умением, жить, Петр поручает это своему неоценимому Данилычу.

   Покончив на время с бивуачной жизнью, Меншиков выписал жену и зажил в своем новом великолепном доме на Васильевском острове с невиданной дотоле роскошью. Богатства, приобретенные им благодаря щедрым пожалованиям царя, подаркам Августа, а еще более благодаря бесцеремонному "гощению" в неприятельской земле, достигали огромных размеров, так что при всей своей скаредности он мог позволять себе и огромные расходы. У него свои карлы, парикмахер, камердинер-француз, мундшенк, берейтор, трубачи, гобоисты, бандуристы, шталмейстер, кучера, ковали, слесари, кухмейстеры, часовник, садовый мастер, огородники: все из иностранцев. Некоторые из них получали по тому времени значительное жалованье. Из русских были только сапожники и псари. По сохранившимся счетам видно, что с конца 1709 по 1711 годы князь на свое содержание (за исключением расходов на княгиню и сына) израсходовал с лишком 45 тысяч рублей. Весь 1710 год был, как мы говорили, почти нескончаемым праздником. Сначала праздновались старые победы, а потом подоспели и новые - взятие Ревеля и Кексгольма. Далее следовали празднества по случаю бракосочетания царевны Анны Иоанновны с герцогом Фридрихом-Вильгельмом Курляндским, происходившего в доме князя (31 октября 1710 года), а вслед за тем новая свадьба, на этот раз шутовская, во вкусе Петровских забав - свадьба двух карлов.

   Начавшаяся новая война с турками положила предел этим пирам и забавам. В январе 1711 года Петр отправился в знаменитый Прутский поход, оставив свой "парадиз" на попечение верного Данилыча.

   Но и Меншиков недолго мог почивать на лаврах. Еще в том же 1711 году, по внезапной кончине герцога Курляндского, ему пришлось вступить с войском в Курляндию. В 1712 году мы видим его главным начальником русских войск в Померании, куда теперь перешла война со шведами. В 1713 году он находится с войском в Голштинии под командой датского короля, участвует во взятии крепости Тенингена и в победе, одержанной союзниками над шведским генералом Стенбоком, берет Штеттин, который тут же отдает в секвестр королю прусскому и двору голштинскому. Потом, проведя русскую армию через польскую границу до Данцига, возвращается в Петербург в феврале 1714 года. С этих пор Меншиков уже не участвует более ни в одном походе. Хотя война со шведами еще продолжалась, но самый острый период ее миновал; новых крупных предприятий не предвиделось, так как соперничество и подозрительность союзников не допускали Петра до особенно решительных действий - оставалось, главным образом, только удерживать приобретенные уже провинции до окончательного закрепления их за собой миром. Но с этим могли справиться и другие генералы, тогда как в делах внутреннего управления, в заботах о дальнейшем преуспевании "парадиза", который Петру приходилось так часто покидать для своих разъездов по России и путешествий за границу, Меншиков был решительно незаменим.

   Необходимо, впрочем, заметить, что даже в военное время, находясь в Литве, Меншиков продолжал по-прежнему заведовать вверенным ему краем, и сохранившиеся бумаги показывают, что он без замедления разрешал все присылаемые ему донесения. Но и этим не ограничивался круг деятельности князя. Он принимал участие во всех делах и заботах государя; в его руках сосредоточивалось такое множество канцелярий, учреждений всякого рода, что определить с точностью сферу его влияния, указать, что именно сделано им за указанный период времени, по всей вероятности даже и невозможно. Этим именно и отличается Меншиков от других сотрудников Преобразователя. У каждого из них было свое дело, свой определенный круг обязанностей, с которыми он справлялся более или менее удачно. Меншиков же благодаря доверию царя, благодаря разносторонности своей богато одаренной натуры даже в самое трудное военное время не был исключительно полководцем и имел большое влияние на все внутренние дела государства.

   Но зато это могущество, это редкое доверие к нему государя, дававшее ему возможность распоряжаться с такой самостоятельностью, действовали разнуздывающим образом на инстинкты и страсти любимца. Натура сильная, в высшей степени даровитая, Меншиков, несмотря на отсутствие всякой теоретической подготовки, сумел в короткое время стать полезнейшим сотрудником Петра. Но эти редкие способности не были облагорожены нравственным чувством. Меншикову не хватало той высоконравственной черты, которая мирит нас со всеми недостатками могучей, но малокультивированной натуры Петра - именно его безграничной любви к отечеству, преданности идее, которой он служил всю жизнь. Для Меншикова единственным стимулом к деятельности было желание угодить царю, от расположения которого зависело его благосостояние. Его сильный ум работал главным образом из видов своекорыстных. Уже в самом начале своей карьеры он обнаруживал, как мы видели, непомерное честолюбие, а милости Петра, необыкновенная щедрость, с которой тот расплачивался за каждую новую услугу своего любимца, раздували в нем эту черту все сильнее и сильнее. Другою преобладающей страстью Меншикова была жажда приобретения. Для первой из этих страстей еще существовали известные пределы. Фельдмаршал, светлейший князь, друг и советник великого государя, за которым наперебой ухаживали иностранные правительства, осыпавшие его знаками внимания и уважения, Меншиков был теперь первым лицом в государстве после самого царя. Большего при Петре он не мог уже добиться, оставалось только удержаться на этой головокружительной высоте. Но для другой его страсти не было пределов. Правда, с пожалованием ему в течение этого периода всего Петербургского края, малороссийских мазепинских имений и польских староств, он сделался первым богачом в России, но это богатство, приобретенное так легко и скоро, еще более разожгло его аппетиты. Страсти, ничем не сдерживаемые, как известно, разрастаются до чудовищных размеров, а могущество князя давало ему возможность удовлетворять свою алчность всякими, хотя бы и противозаконными средствами. И в какие только предприятия не пускается светлейший князь с целью наживы! Он и фабрики заводит, и заграничной торговлей занимается; он - глава всевозможных компаний, получивших монополии на ту или другую выгодную статью торговли, на тот или другой доходный промысел - все это с ведома и разрешения Петра, очень довольного тем, что его полководец и министр содействует личным почином отечественной промышленности. Но и этого ему мало, он берет на имя подставных лиц, своих креатур, казенные подряды и сам же принимает доставляемые ими продукты по более высоким против существующих ценам; он притесняет других купцов, берет, где только может, взятки, присваивает себе казенные деньги. Во время пребывания в Польше он обирает шляхтичей, конфискуя их имущество в свою пользу. Алчность его доходила до того, что он не постеснялся отнять у пани Огинской все ее драгоценности, несмотря на то, что она была теткой одного из главных приверженцев Петра. Но все это сходило ему с рук, так как никто не осмеливался жаловаться на царского любимца, и Петр, таким образом, долгое время и не подозревал о его проделках. Он, конечно, не был слеп к недостаткам своего "герценкинда"; он знал, как мы видели, его честолюбие, знал его любовь к деньгам, и не только не вменял ему в вину эти слабости, но и сам всячески старался удовлетворять их. Но именно поэтому он не мог допустить и мысли, чтоб человек, осыпанный его милостями, позволял себе его обманывать, чтоб тот, кто оказал столько услуг государству, был способен в то же время вредить его интересам.

   Однако рано или поздно у Петра должны были раскрыться глаза, и это был тяжкий удар для его сердца, быть может, одно из самых горьких разочарований в его жизни. Первое разоблачение произошло в 1711 году. Отправляясь в Прутский поход и проезжая через Польшу, он узнал о некоторых самоуправных поступках своего любимца, между прочим о самовольном завладении им имением Чашниками. Последовал выговор, но в очень мягкой форме: "Зело прошу вас, - писал он ему из похода, - чтобы вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредита. Прошу вас не оскорбиться о том, ибо первая брань лучше последней..." Но это дружеское увещание не подействовало; первая брань не оказалась последней. Возвратившись из похода, Петр узнал о новых незаконных проделках князя; он стал осторожнее, внимательнее, приглядывался к его поведению, и в начале 1712 года, отправляя его в Померанию против шведов, уже более резко напоминает ему о том, чтобы он вел себя честно: "Ты мне представляешь плутов честными людьми, а честных людей плутами. Говорю тебе в последний раз: перемени поведение, если не хочешь большой беды. Теперь ты пойдешь в Померанию - не мечтай, что ты там будешь вести себя, как в Польше. Ты мне отвечаешь головой при малейшей жалобе на тебя". Но и это не помогло, и хотя царь угрозы своей не исполнил, но отношения между друзьями сильно испортились. А тут еще началось знаменитое Курбатово-Соловьевское дело, в котором косвенным образом оказался замешанным и князь, и, благодаря начавшимся разоблачениям, стали раскрываться понемногу и другие его злоупотребления. Обличителем Меншикова явился его прежний протеже, помогавший ему во многих его незаконных проделках, и скандал вышел грандиозный. Этот обличитель был знаменитый прибыльщик Курбатов. Сильное движение преобразовательной эпохи, новые сферы деятельности и учреждения дали возможность выдвинуться многим способным людям из всех слоев общества. Особенно легко было выдвинуться, обратить на себя внимание царя в области экономических отношений. Чтоб покрывать все увеличивающиеся расходы на решение многосложных политических задач, приходилось изыскивать все новые и новые источники доходов. Явилась особая должность прибыльщиков, людей, искавших во всем прибыли казне. Особенно прославился своей энергией и изобретательностью первый прибыльщик Алексей Курбатов, по предложению которого, между прочим, была введена гербовая бумага. Долгое время Курбатов пользовался покровительством Меншикова, своего начальника, и со своей стороны отплачивал ему тем, что оказывал ему содействие в его коммерческих предприятиях. В своих донесениях Петру он не упускал случая, чтобы не превозносить мудрость и усердие князя, называл его "избранным от Бога сосудом", единственным человеком, который "без порока перед царем". Мало того, Курбатов простирал эту преданность своему "милостивцу" до того, что отдавал ему часть прибыли, получаемой от казенных операций, доказывая, что это вполне законная награда за его услуги царю, и Меншиков, отличавшийся не менее широким взглядом на казенные доходы, охотно принимал его приношения и посредничество между людьми, нуждавшимися в услугах фаворита и щедро платившими за эти услуги. Так шло дело довольно долгое время, по пословице "рука руку моет", к обоюдному удовлетворению и выгоде Курбатова и князя. Но в 1711 году первый был назначен вице-губернатором в Архангельске, и тут ему пришлось столкнуться с одним из братьев Соловьевых, также протеже князя и также усердно работавшими в его пользу. Один из Соловьевых, Федор, управлял имением Меншикова, другой, Осип, был царским комиссаром в Голландии, занимался продажею казенных товаров, переводом денег из России за границу и т.п., а третий, Дмитрий, был обер-комиссаром в Архангельске. Вскоре после приезда Курбатову, по ходатайству князя, пришлось поступиться частью своих прав в пользу Дмитрия Соловьева, которому поручено ведать одному отпуск государевых товаров. Самолюбивый прибыльщик обиделся и послал донос на Соловьева, обвиняя его в том, что он отправляет в Голландию собственный зерновой хлеб вместо казенного и задерживает сбыт последнего братом, чтобы повысить цены и выгоднее продать свой. Но эта жалоба косвенным образом задевала Меншикова, так как всем было известно, что Соловьевы - его креатуры. В то же время на самого Курбатова подана была жалоба иностранными купцами. Заварилось дело, пошли доносы, взаимные обвинения, в которые мало-помалу втягивались самые высокопоставленные лица.

   Курбатовское дело началось, как мы уже сказали, в такое время, когда доверие Петра к "единственно беспорочному слуге" было уже и без того значительно подорвано. Несмотря на полученное предостережение, Меншиков и в Померании позволял себе всякие вымогательства. Кроме того, Петр был недоволен, что он отдал Штеттин прусскому королю и голштинскому герцогу, так как этим поступком он чуть не поссорил царя с датским королем, который был против голштинского секвестра, и его неудовольствие было тем сильнее, что, по слухам, Меншиков получил за эту сделку большую сумму от голштинского министра. Этой первой серьезной размолвкой между друзьями не замедлили, конечно, воспользоваться многочисленные враги надменного временщика, давно уже подстерегавшие случай, чтобы погубить его. И вот в связи с курбатовскими доносами на Соловьева со всех сторон посыпались жалобы на вымогательства, хищения и злоупотребления самого Меншикова. Петр узнал, таким образом, что не только в неприятельской стране, но и у себя, в вверенном его управлению крае, в самом "парадизе", его Данилыч позволяет себе злоупотреблять царским доверием. В первый раз за все это время Меншиков почувствовал со всей силой, как шатко его положение. Прежние непринужденные отношения с царем прекратились, исчез шутливый товарищеский тон в письмах. Холодность Петра, плохо скрываемое злорадство придворных, все эти зловещие симптомы близкой опалы действовали подавляющим образом на зарвавшегося игрока - его здоровье, и без того расстроенное невоздержанной жизнью, наконец не выдержало. Уже 3 года, как он харкал кровью; в мае 1714 года с ним сделался такой припадок, что врачи потеряли было всякую надежду. Однако железная натура князя обманула врачей - он оправился, но не на радость. Враги продолжали подкапываться под него, и его злоупотребления все более всплывали наружу. В конце 1714 года Петр, приехав к нему на семейный праздник, осыпал его, в присутствии многих гостей, резкими упреками за его поведение и поведение его креатур, говоря, что все они обогатились в короткое время от грабежей, тогда как казенные доходы все уменьшаются. Скоро после этого было назначено строгое следствие: все чиновники Ингерманландской канцелярии, состоявшей под ведением князя, были перехватаны и подвергнуты допросу. Следственная комиссия под председательством Василия Дмитриевича Долгорукого открыла грандиозные хищения по управлению Монетным двором, при постройках, по провиантской части. В дело оказались замешанными очень высокопоставленные лица - два сенатора, петербургский вице-губернатор Корсаков, один из самых ловких клевретов Меншикова, и др. Но хуже всего было то, что все эти хищения прикрывались покровительством самых доверенных слуг Петра - Меншикова, Апраксина, Брюса и др. Все были убеждены, что господству ненавистного временщика наступил конец; говорили, что он по крайней мере потеряет свое ингерманландское наместничество, которое перейдет к царевичу Алексею, и т. п. Но к общему изумлению, гроза, готовая разразиться над головами главных виновных, пронеслась мимо. Память о прежних заслугах князя спасла его от заслуженного наказания - поплатились только его креатуры, на которых он свалил всю вину, доказывая, что они, пользуясь его отсутствием в Петербурге, действовали во всем без его ведома. Корсаков был публично высечен кнутом, но сам князь, равно как его неизменный друг Апраксин и Брюс, отделались только штрафом. А вскоре после этого мы опять видим его в милости у царя. Петр, находясь за границей, ласково осведомляется о его здоровье, присылает ему из Данцига фунт табаку. Да и как Петру не ласкать своего Данилыча, когда тот, при всем своем корыстолюбии, все-таки самый ревностный исполнитель его воли, самый надежный человек, на которого он может при отъезде оставить дела, будучи уверенным, что тот при непредвиденных обстоятельствах не растеряется, не потеряет времени в пустых раз