Прутков Козьма Петрович - Д. Жуков. Классик, которого не было

до шире, черпая мысли и из пушкинского "Я памятник себе воздвиг нерукотворный...", и из лермонтовских стихотворений, из бенедиктовских... Особенно из бенедиктовских.

  Наиболее ярко тема взаимоотношений поэта и толпы прозвучала в стихотворении, которое так и называется - "К толпе".

  И тут он идет вслед за Пушкиным, "питомцем муз прекрасных", воспевая "треножники златые". Мы слышим в этом стихотворении и лермонтовский "железный стих, облитый горечью и злостью...", но у Козьмы Пруткова он становится еще более тяжелым - "свинцовым". Мы слышим лермонтовское: "Он некрасив, он невысок, но взор горит..." и "Пускай толпа клеймит презреньем наш неразгаданный союз..."

  Но мы не можем не вспомнить и бенедиктовское: "Пускай меня язвят с насмешкой люди..."

  Особенное место в творчестве Пруткова занимает так называемая "антологическая" поэзия. Античной мифологией, историей и антуражем увлекались почти все более или менее выдающиеся русские поэты.

  Вспомните пушкинский "Фиал Анакреона", вспомните вакхов, нимф, мирты, амуров, фебов, харит, урны и пр. в стихах Батюшкова, Баратынского, Дельвига, Катенина, Майкова, Фета, того же Бенедиктова и, наконец, Щербины, творчество которого представляет собой апофеоз этого явления.

  "Красота, красота, красота! Я одно лишь твержу с умиленьем", - восклицал Н. Ф. Щербина, и ему вторил К. П. Прутков, создавший такие шедевры, как "Пластический грек", "Спор греческих философов об изящном", "Письмо из Коринфа", "Философ в бане", "Древней греческой старухе, если б она домогалась моей любви", "Честолюбие"...

  Исследователи отметили любопытное соревнование двух поэтов - Пруткова и Щербины, когда последний, признав превосходство первого, исключал некоторые стихи из дальнейших собраний сочинений...

  Если мы полистаем полные и неполные собрания сочинений Козьмы Пруткова, то заметим в примечаниях к ним невероятную разноголосицу. Многие считают своим долгом найти конкретное стихотворение современника Пруткова, которое будто бы пародируется нашим замечательным поэтом. И все они каждый раз называют самые разные имена.

  Больше всего исследователям полюбился Бенедиктов. И это понятно. В судьбе Пруткова и Бенедиктова есть много общего - служба в одном министерстве, чин, космический романтизм в стихах, сопрягаемый с житейскими явлениями, а отсюда возвышенный тон, перебиваемый обыденными словечками...

  Да, многое роднит поэзию Козьмы Пруткова с поэзией Бенедиктова, которого Белинский называл гениальным стихотворцем. Как и Прутков, Бенедиктов пользовался громадным успехом у своих современников. Он прекрасно сознавал свое значение и место в российской словесности, о чем говорит известный в истории литературы факт.

  Когда издателю "Сына Отечества" Старчевскому бывали нужны стихи действительного статского советника Бенедиктова, он подъезжал к поэту весьма тонко.

  - Ваше превосходительство, публика настоятельно требует ваших стихов, - говорил он.

  И генерал отвечал с добродушной убежденностью:

  - Ну, коли публика настоятельно требует, надо ее удовлетворить.

  Мы уверены, что именно так отвечал и Козьма Петрович, когда друзья обращались к нему за стихами для публикации.

  Козьму Пруткова обвиняли и продолжают обвинять в том, что он писал пародии. Один современный автор доказывает это на протяжении 266 страниц, где 744 раза утверждает, что в стихах поэта "высмеиваются такио-то и такие-то". Например, в своих пародиях "Прутков высмеивает Хомякова и в его лице чрезмерные претензии некоторых малозначительных поэтов". В эту компанию попадают все, кому подражал Прутков, - от Пушкина до Фета. Одного Гейне все авторы, изучающие Пруткова, берегут пуще глаза, всякий раз оговаривая, что "высмеивается" не этот поэт, писавший на немецком языке, а его переводчики.

  И надо сказать, что такое почтение вполне понятно. Гейне в прошлом веке переводили многие поэты.

  Частенько, правда, они выдавали за переводы собственные стихи, и тогда под заглавием появлялось скромное "Из Гейне". Такова была мода. Козьма Прутков не отставал от нее, но, как человек правдивый, выражался более точно - "Будто бы из Гейне".

  Вернемся к пародии. Лучше других понял ее значение Николай Остолопов. В своем "Словаре древней и новой поэзии", вышедшем еще в 1821 году, он пояснил, что пародия "выставляет на позор подверженное осмеянию; иногда выказывает ложные красоты какого-либо сочинения; а иногда служит одному только увеселению читателя, ибо случается, что пародируемое сочинение не имеет таких недостатков, кои бы заслуживали малейшее порицание".

  На самого Козьму Пруткова стали писать пародии, и это было верным признаком его славы. Вспомним Пушкина, который восхищался тем, что в Англии "всякое сочинение, ознаменованное успехом, попадает под пародию".

  А как же быть в последнем случае? Сочинения Пруткова недостатков не имели, как не имело их большинство избранных им примеров для подражания. Но у каждого большого поэта был свой слог, излюбленные им слова, свой взгляд на вещи. Это нравилось читателю. Это подметил Прутков, "совместивший" в себе многих поэтов. Но у Пруткова было и еще одно качество, которым он отличался от всех прочих. Уменье довести все до абсурда, а потом одним махом поставить все на свои места, призвав на помощь житейский здравый смысл.

  Здравый смысл - это главное, чем привлекает к себе читателей Козьма Прутков. Некоторые считают, что он часто ломится в открытые двери, но истина, даже известная всем, нисколько не проигрывает от частого ее повторения...

  Возьмем для примера "Осаду Памбы" Козьмы Пруткова. Чем навеяно это стихотворение?

  Известно, что на рубеже XVIII и XIX веков Иоганн Готфрид Гердер перевел на немецкий и обработал старинные народные эпические песни испанцев. Его "Романсы о Сиде" имели громадный успех. Ими вдохновлялись поэты во многих странах, а в России им писали подражания Карамзин, Жуковский, Пушкин, Катенин...

  Всем известно увлечение испанской поэзией и Козьмы Пруткова.

  Некоторые современные литературоведы находят в "Осаде Памбы" реминисценции из "Романсов о Сиде" в переводе П. А. Катенина (Бухштаб), другие считают, что он "высмеивает" переводы В. А. Жуковского (Суки-асова, Берков), а нам кажется, что Прутков был знаком и с немецкими, и с русскими переводами. Пропустив их через неповторимое прутковское "я", он создал нечто особенное, всеобъемлющее, о чем говорит и подзаголовок стихотворения "Романсеро, с испанского", в котором воплощена идея отобразить дух романса вообще (романсеро - собрание романсов).

  Федор Михайлович Достоевский считал "Осаду Памбы" совершенно оригинальным подражанием. Он по памяти воспроизвел его в "Селе Степанчикове и его обитателях".

  Но опять скажем: никто не обнимет необъятного, никто не охватит всего творчества Пруткова и тем более в кратком очерке.

  1854 год кончился, и Козьма Прутков замолк.

  Сперва это объяснялось тревожным временем. Разразившаяся Крымская война отвлекла от Козьмы Пруткова его друзей, А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых, без которых как-то не писалось...

  Целых шесть лет читатель не видел в журналах ни единой его строчки. Но помнил Козьму Пруткова.

  И он помнил читателя. Но служебные дела занимали его целиком. В царствование Александра II повеяло запахом реформ. Козьма Прутков не мог уловить строгих начальственных нот, почва под ним всколебалась, и он стал роптать. У людей появилось собственное мнение, не удостоенное доверия начальства. Когда неизбежность реформ стала несомненной, Прутков, "враг всех так называемых вопросов", предложил "Проект: о введении единомыслия в России". Он считал, что материалом для собственного мнения может быть только мнение начальства, а для этого предлагал "учреждение такого официального повременного издания, которое давало бы руководительные взгляды на каждый предмет". Редактором такого органа мог быть только сам Прутков. Однако начальство сочло его усердие медвежьей услугой и забраковало этот выдающийся документ.

  Объяснив свою неудачу завистью и происками, Прутков впал в отчаяние и в этом состоянии написал мистерию "Сродство мировых сил", где в образе Поэта вывел самого себя. К этому же времени относится гениальное: "Все сплю на камне, - дай-ка брошусь в море..."

  Страхи его оказались напрасными. Кризис прошел, Козьма Прутков ожил, возвратился к прежнему самодовольству и стал ожидать значительного повышения по службе.

  Разгуливая как-то по Васильевскому острову, Козьма Петрович обратил внимание на вывеску склада, находившегося в Волховском переулке и принадлежавшего какому-то немцу. "Daunen und Federn" - "Пух и перья" - значилось на ней. Название это так понравилось ему, что Козьма Прутков взял его для нового цикла своих произведений, который вскорости стал печататься в отделе "Свисток" журнала "Современник".

  Добролюбов предпослал ему в марте 1860 года самое горячее и сочувственное напутствие. В журнале за прошедшие годы произошли кое-какие изменения. Решающее слово теперь имели разночинцы. Добролюбов и Чернышевский выступали против "чистого искусства", которое было дорого Козьме Пруткову. Они требовали от художника злобы дня, "живого отношения к современности".

  Добролюбов в течение 1860 года неоднократно высказывался по поводу творчества К. П. Пруткова:

  "Художественный индеферентизм к общественной жизни и нравственным вопросам, в котором так счастливо прежде покоились г. г. Фет и Майков (до своих патриотических творений) и другие, - теперь уже не удается новым людям, вступающим на стихотворное поприще. Кто и хотел бы сохранить прежнее бесстрастие к жизни, и тот не решается, видя, что чистая художественность привлекает общее внимание только в творениях Кузьмы Пруткова".

  Но такая поддержка нисколько не радовала Козьму Петровича. Он чувствовал себя устаревшим и лишним.

  Козьма Прутков стал чаще печататься и в других журналах. Новая серия "Плодов раздумья" была опубликована уже в "Искре". В этих афоризмах он блеснул глубокими рассуждениями о службе, чиновниках, генералах. С возрастом к нему пришла еще большая мудрость, о чем говорит хотя бы такое высказывание:

  "Если хочешь быть покоен, не принимай горя и неприятностей на свой счет, но всегда относи их на казенный".

  Однако вследствие всяких огорчений, а также "органических причин" Козьма Прутков скончался 13 января 1863 года в два и три четверти часа пополудни. Обстоятельства, предшествовавшие скорбному событию, и само оно описаны в стихотворении покойного "Предсмертное" и некрологе, опубликованном в "Современнике".

  В "завещании" Козьмы Пруткова можно было прочесть:

  "Я... в особенности дорожил отзывами о моих сочинениях приятелей моих: гр. А. К. Толстого и двоюродных его братьев Алексея, Александра и Владимира Жемчужниковых. Под их непосредственным влиянием и руководством развился, возмужал, окреп и усовершенствовался тот громадный литературный талант мой, который прославил имя Пруткова и поразил мир своею необыкновенною разнообразностью...

  Благодарность и строгая справедливость всегда свойственны характеру человека великого и благородного, а потому смело скажу, что эти чувства внушили мне мысль обязать моим духовным завещанием вышепоименованных лиц издать полное собрание моих сочинений, на собственный их счет, и тем навсегда связать их малоизвестные имена с громким и известным именем К. Пруткова".

  Создатели замечательного образа директора Пробирной Палатки и поэта называли себя по-разному: приятели, друзья, клевреты, опекуны, приближенные советники, представители, участники Козьмы Пруткова.

  Иногда они присваивали себе пышные титулы: "Лица, создавшие и разработавшие литературную личность Козьмы Пруткова".

  Но все это было уже потом, когда Козьма Петрович Прутков скончался, а слава его не умерла с ним, и появилось множество претендентов на это громкое литературное имя.

  А сперва вся затея была всего лишь семейной шуткой, продолжением молодого озорства, перенесенного на страницы литературного журнала, и даже само имя Козьмы Пруткова родилось не сразу...

  Шутили Алексей Константинович Толстой и его двоюродные братья Алексей, Владимир и Александр Жемчужниковы. Они были молодые, красивые, богатые, образованные и остроумные. Если они и писали стихи, то только для себя и своих знакомых. Если пьесы, то только для домашней сцены.

  Алексей Константинович Толстой (1817 - 1875) еще не был тем замечательным поэтом, каким его знали позже. Он еще только начинал писать свои лирические стихи, которые почти все и по многу раз будут положены на музыку, и едва ли не половина - Римским-Корсаковым и Чайковским. Он еще не написал своих сатир, которые в списках будут ходить по всей России. Он еще только начал работать над историческим романом "Князь Серебряный", ставшим любимым чтением подростков. Еще не созрел у него замысел драматической трилогии, которая и в наше время неизменно привлекает зрителей больше, чем их могут вместить театральные залы. Постановка "Царя Федора Иоанновича" стала началом Художественного театра...

  Алексей Михайлович Жемчужников (1821 - 1908) тоже стал известным поэтом и даже академиком, но таланта был скромного и основательно забылся. Впрочем, и его лучшие стихи положены на музыку. Хочется привести слова песни, известные многим, не помнящим, однако, кто их сочинил:

  Сквозь вечерний туман мне, под небом стемневшим,

  Слышен крик журавлей все ясней и ясней...

  Александр Михайлович Жемчужников (1826 - 1896) в молодости был порядочным озорником, но именно ему выпала честь написать первую басню, положившую начало поэтическому творчеству Козьмы Пруткова. Потом он стал крупным чиновником, но не утратил веселого нрава.

  И наконец, Владимир Михайлович Жемчужников (1830 - 1884), самый юный из всех "опекунов" Пруткова, стал организатором и редактором публикаций вымышленного поэта. Это он подготовил "Полное собрание сочинений" директора Пробирной Палатки, да и сама эта должность, а следовательно, львиная часть биографии поэта-сановника придумана им.

  Как-то жаль раскладывать Козьму Пруткова на составные части. Пользуясь сохранившимся архивом Алексея Жемчужникова, где на стихах Козьмы Пруткова есть пометки об их принадлежности, нетрудно было разнести творчество этого поэта по отдельным авторам. Сложнее определить, кто написал вещи, не имеющие пометок, а в иных случаях и невозможно, потому что создавались они чаще всего сообща.

  Своим талантом Козьма Прутков обязан прежде всего Алексею Константиновичу Толстому. Известно, что им написаны "Юнкер Шмидт", "Мой портрет", "Эпиграмма N I", "Память прошлого", что другие стихи Пруткова писались им вместе с Алексеем Жемчужниковым. Рифмы Толстого безупречны, поэзии в них - бездна, остроумия - тоже. Существуют серьезные подозрения, что и афоризмы задуманы и в основном написаны им же.

  Именно талант Толстого придал такую весомость имени Козьмы Пруткова. Не так ли бывало и с некоторыми поэтами - несколько действительно талантливых и нашумевших вещей тянут за собой собрание сочинений, в котором заодно снисходительно помещается все остальное, посредственное и серое? Правда, у Козьмы Пруткова серого очень мало - камертон изобличал фальшь очень быстро, да и сам образ неусыпно стерег свою цельность.

  Козьму Пруткова часто называли "гениальным" по "тупости". Сравнительно недавно В. Сквозников усомнился в этом штампованном определений сущности смешного в прутковском творчестве. В частности, анализируя стихотворение "Юнкер Шмидт", он привел выражение Б. Бухштаба "бесконечная ограниченность", назвав его не без иронии "изысканным" и тем самым показав несовместимость этих слов. В. Сквозникова подкупает это стихотворение "своей трогательностью, полной незащищенностью от обличений со стороны критики, от насмешек". И ему даже видится не надменный петербургский чиновник с изжелта-коричневым лицом, каким стал впоследствии Козьма Прутков, а уездный фельдшер или почтальон, умирающий от скуки, уныло мечтающий о неведомой красивой жизни, тайно пописывающий стишки. У стихотворения превосходная рифма ("лето" - "пистолета"), мастерская чеканка ритма, а вот перенос ударения ради сохранения метра (честное) и должно быть смешным обличением провинциального рифмоплета-любителя. Но В. Сквозников замечает и другое - добрую интонацию: "Если человеку, утратившему вкус к жизни, находящемуся в состоянии подавленности, скажут: "Юнкер Шмидт, честное слово, лето возвратится!" - то это будет шуткой, но ведь ободряющей шуткой!" Если вспомнить, что стихотворение было написано в 1851 году, когда Алексей Толстой влюбился в Софью Андреевну Миллер, страдал от неясности ее ответного чувства и упреков своей матери, недовольной связью сына с чужой женой, то остается сделать всего один шаг - к состоянию Алексея Константиновича, который писал тогда стихотворения, полные боли и любви. Но он мог и взбодрить себя иронией. В стихотворении о юнкере Шмидте, иронизируя над собой, Толстой прикоснулся к большому чувству. Не потому ли это стихотворение так выделяется во всем наследии Пруткова? Оно действительно трогает. Ощущение чего-то большого, глубинного остается даже в пустячке...

  "Начало" Козьмы Пруткова восходит еще к 1837 году, когда Алексей Толстой в письмах к своему приятелю Николаю Адлербергу сочинял пародии на модные водевили, на "фельдмаршала Бенедиктова": "Кто же, кто же виноват, что у нашей господыни груди спелые, как дыни?", куплеты вполне в духе Пруткова, с прутковскими заглавиями и подзаголовками...

  Но подлинное рождение образа связано с многочисленными Жемчужниковыми. Их мать (родная сестра матери Толстого) рано умерла, они воспитывались в различных закрытых учебных заведениях. Известны их веселый нрав и похождения в более зрелые лета, мемуарная литература полна легенд об этом. Но нигде еще не приводились воспоминания Н. А. Крылова, отца замечательного кораблестроителя А. Н. Крылова [Кадеты сороковых годов. - Исторический вестник, 1901, с. 343 - 367].

  В Первом кадетском корпусе, где он учился вместе с Жемчужниковыми, мальчиков наказывали и даже секли. Но и в суровой обстановке николаевской эпохи юные Жемчужниковы не теряли чувства юмора. Друг друга кадеты звали только по фамилии. Однофамильцы получали порядковые номера, братья различались по цвету волос.

  "Так и братьев Жемчужниковых звали одного - "рыженький", а другого - "серенький", - писал Н. А. Крылов. - И вот этот "серенький" в 12 - 14 лет от роду так дурачил и околпачивал все корпусное начальство, что невольно остался у меня в памяти. Впоследствии он, кажется, составлял сборный псевдоним: "Кузьма Прутков", который состоял из А. К. Толстого и двоих братьев Жемчужниковых.

  Первая шалость "серенького" была еще в 1-м приготовительном классе, в котором сидело 40 человек мелюзги от 10 до 12 лет. Ждали нового учителя естественной истории. Входит "серенький" и громогласно объявляет, что он сейчас видел нового учителя: гусар, высокий, стройный, красавец, усищи до плеч, шпоры золотые и сабля отточена. Под этим впечатлением все приосанились, чтобы встретить бравого гусаря, и вдруг инспектор вводит штафирку с впалой грудью, маленького, тщедушного и на кривых ногах. Неудержимый хохот всего класса озадачил инспектора Кушакевича и нового учителя. Кадеты долго не могли успокоиться, часто раздавались фырканья, которые заражали весь класс..."

  Можно было бы привести и другие примеры остроумия юных Жемчужниковых, но именно эта мистификация, кажется, лучше всего передает прутковский дух, комический эффект столкновения прекрасного мифа с жалкой действительностью, врожденное чувство смешного у создателей веселого образа.

  Когда Жемчужниковы подросли, они чаще стали встречаться со своим старшим двоюродным братом А. К. Толстым, который читал им свои, тогда еще неопубликованные, стихи. Все они посвящали вообще много времени поэзии, увлекались чтением Пушкина, Гомера в переводах Гнедича. Декламировали стихи Бенедиктова, Щербины... Дурачась, молодые люди сочиняли шутливые подражания известным поэтам. По образцу печатавшихся в газетах изречений великих людей придумывали свои, произнося банальности с напыщенным видом. Афоризмы обычно содержат претензии их авторов на открытие непреложных истин. Молодые люди удачно подметили относительность таких "истин", поскольку всегда находился афоризм, утверждавший нечто совершенно обратное...

  Вот так в конце сороковых годов собрался кружок, которому предстояло создать Козьму Пруткова.

  Многие из тех, кто писал о Козьме Пруткове, отмечали, что он родился на свет не вдруг, что в него вошли стихи и пародии, написанные задолго до того, как появилась идея создать образ самонадеянного, а потом и чиновного стихотворца. Но на этот счет ни письма, аи "разъяснения" Жемчужниковых но проливают света. Когда пришло время открыть "тайну" Пруткова, они уже не помнили подробностей, путали даты, потому что помнить их не было нужды на протяжении десятилетий.

  "Революция на пороге России. Но, клянусь, она не проникнет в Россию, пока во мне сохранится дыхание жизни", - сказал Николай I, подавив мятеж 14 декабря 1825 года.

  Был усилен надзор за "направлением умов", газетам запрещалось судить "о политических видах его величества", политические новости разрешалось сообщать только путем перепечатки их из официальных органов. II том не менее журналистика в России набирала силу. За казенным фасадом империи и стеснением внешним царствовала свобода внутренняя, духовная, что отмечал и Герцен.

  Министр народного просвещения С. С. Уваров на два десятилетия запретил открытие новых периодических изданий. Потому-то Некрасов и Панаев не создали собственного журнала, а приобрели в 1846 году право на издание "Современника", основанного Пушкиным.

  Пушкин был блестящим полемистом. Он любил острое слово. Он учил в споре стилизовать, пародировать слог литературного противника. Как-то он заметил: "Сей род шуток требует редкой гибкости слога; хороший пародист обладает всеми слогами",

  Еще при Пушкине витийствовал в своей "Библиотеке для чтения" Осип Сенковский. Под псевдонимом "Барон Брамбеус" он устраивал гонения на ту словесность, которую родила Французская революция. Уже Барона Брамбеуса тогдашняя читающая публика была склонна воспринимать как живого, реально существующего литератора. За полтора-два десятилетия до дебюта Козьмы Пруткова в русском литературном обиходе достаточно сильно проявилась тенденция к мифологизации псевдонима.

  Тогда Надеждин публиковал в "Вестнике Европы" свои злопыхательские фельетоны, надев маску "экс-студента" Никодима Аристарховича Надоумко, который будто бы жил в Москве, в переулке на Патриарших прудах в бедной каморке на третьем этаже. Юмор, латинские фразы, исторические ссылки - все входило в образ, как и мнимые собеседники Надоумко - поэты-романтики Тленский и Флюгеровский, отставной университетский корректор Пахом Силыч и другие.

  Надеждин критиковал романтизм как "чадо безверия и революции", но на смену уже шла "натуральная школа. "Подражания" Козьмы Пруткова романтической поэзии были навеяны настроениями второй половины сороковых годов, когда вещание с ходуль уже казалось фальшью.

  О времени, предшествовавшем появлению Козьмы Пруткова, Тургенев вспоминал:

  "...Явилась целая фаланга людей, бесспорно даровитых, но на даровитости которых лежал общий отпечаток риторики, внешности, соответствующей той великой, но чисто внешней силе, которой они служили отголоском. Люди эти явились и в поэзии, и в живописи, и в журналистике, даже на театральной сцене... Что было шума и грома!"

  Он называет имена этой "ложно-величавой школы" - Марлинского, Кукольника, Загоскина, Бенедиктова, Брюллова, Каратыгина...

  На хладных людей я вулканом дохну,

  Кипящею лавой нахлыну...

  Эти бенедиктовские стихи воспринимаются как водораздел между романтизмом Пушкина и нелепостями Козьмы Пруткова.

  Творчество Пруткова не понять в отрыве от сложной литературной борьбы, которая в свою очередь была отражением общественных отношений. В нем часто обыгрывалось славянофильство. Несмотря на прекрасные личные отношения с представителями этого направления русской духовной жизни, А. К. Толстой никак не идеализировал допетровскую Русь и даже писал: "Я в душе западник и ненавижу московский период" [Архив Барсуковых. Письмо А. К. Толстого к М. П. Погодину от 17 июня 1870 г.], отдавая свои симпатии периоду, предшествовавшему татаро-монгольскому игу.

  В пятидесятые годы журнал "Современник" печатал произведения лучших русских литераторов - Тургенева,

  Григоровича, Боткина, Дружинина, Писемского, Тютчева, А. Толстого, Фета... В тот период дебютировали Гончаров и Лев Толстой. И наконец, Козьма Прутков.

  Имена его создателей встречаются среди гостей на знаменитых обедах в кругу "Современника", где умели ценить шутку, сыпали эпиграммами и остротами, "попадали на темы совсем скользкие".

  Когда же и при каких обстоятельствах родилось имя - Козьма Прутков?

  Всякий, кто возьмется раскапывать историю возникновения псевдонима, опираясь на воспоминания, статьи, разъяснения, опровержения "друзей Козьмы Пруткова", вскоре поймет, что ему морочат голову.

  Великая путаница - это часть игры в Козьму Пруткова. Троякое написание его имени - тоже. Библиографы откопали сборник "Разные стихотворения Козьмы Тимошурина", изданный в Калуге в 1848 году. Открывает его стихотворение "К музе", в котором есть такая строфа:

  Не отринь же меня от эфирных объятий!..

  О!.. если вниманье твое получу,

  Среди многотрудных служебных занятий

  Минуты покоя - тебе посвящу...

  В предсмертном стихотворении Козьмы Пруткова есть нечто похожее на вирши калужского чиновника.

  Но музы не отверг объятий

  Среди мне вверенных занятий.

  В Калуге подолгу бывал Алексей Толстой, а впоследствии жил Алексей Жемчужников...

  Впервые, как известно, имя Кузьмы Пруткова появилось в печати в феврале 1854 года, когда в "Современнике" началась публикация его "Досугов". Пока он был бесплотен и жаждал лишь славы, которой удостоились другие: "Если они поэты, так и я тоже!" Но предисловие к "Досугам", помеченное 11 апреля 1853 года, значительно сдвигает дату возникновения имени.

  В "Биографических сведениях о Козьме Пруткове", подготовленных Владимиром Жемчужниковым для первого издания "Полного собрания сочинений", ошибочно говорилось, что "гласная литературная деятельность" Пруткова началась в 1853 году и что "он уже занялся приготовлением отдельного издания своих сочинений, с портретом". Друзья Кузьмы Пруткова решили издать книгу его произведений и, лишь потерпев неудачу, передали прутковские материалы журналу "Современник".

  Сейчас уже можно почти с уверенностью сказать, что "Досуги" писались постепенно, с 1849 по 1854 год, а потом в жизнь друзей вошла война и другие события, не располагавшие к веселым занятиям...

  Через несколько лет после окончания войны имя Козьмы Пруткова снова замелькало на страницах журналов.

  Возрождение поэта, казалось бы, обусловлено было возвращением всех его друзей к мирной жизни, их общением, новыми проявлениями веселого нрава. Но времена молодости ушли безвозвратно, каждый из них становился на собственную дорогу, у каждого резче обозначился характер, у каждого были свои либо творческие, либо иные планы. И она возвращались к Козьме Пруткову эпизодически, шлифуя и дополняя его судьбу, делая и его характер более определенным.

  Козьма Прутков продолжал жить, и в его творчестве теперь отражалась эпоха в стократ более сложная, чем та, которая его породила. Крымская война была вехой, миновав которую Россия стала другой. Более полувека потом она вынашивала революцию, подспудно бурля, выплескивая на поверхность либералов, демократов, нигилистов, террористов, народных заступников...

  Своим возрождением после войны Козьма Прутков обязан Владимиру Жемчужникову, который поддерживал тесные связи с редакцией "Современника" и, судя по материалам жандармских наблюдений, нередко бывал у Чернышевского. О его общении с Добролюбовым свидетельствуют напутствие того к "Пуху и перьям" и вообще пристальное внимание революционного демократа к творчеству Козьмы Пруткова, весьма украсившего "Свисток".

  В "Свистке" произведения Пруткова звучали весьма радикально и пущены были в демократический обиход, чего никак не могли ожидать некоторые из его друзей.

  Смерть Добролюбова и арест Чернышевского не остановили выхода "Свистка". Всего свет увидело в 1859 и I860 годах по три номера, в 1861, 1862 и 1863-м - по одному. "Проект" Козьмы Пруткова вместе с некрологом по поводу его безвременной кончины появились в последнем, девятом, номере "Свистка".

  Впоследствии Владимир Жемчужников взял на себя все тяготы по изданию "Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова", составил его, снабдил вступительным очерком и примечаниями. Вскоре после выхода книги он скончался в Ментоне б (18) ноября 1884 года, За год до смерти он получил письмо от историка литературы Л. Н. Пыпина, который спрашивал его о Козьме Пруткове, "о знаменитом покойном соотечественнике нашем", уже ставшем видной "исторической достопримечательностью". Вспомнилась молодость, и Прутков встал перед ним как реально существовавшее лицо, "очень хороший человек, и притом очень добрый и сердечный, лишь напускавший на себя важность и мрачность, в соответствие своему чину и своему званию поэта и философа".

  Владимир Жемчужников написал письмо брату Алексею, и тот тоже согласился сообщить кое-какие сведения о "достолюбезном и достопочтенном Косьме Пруткове".

  Но как-то так получилось, что даже "друзьям" Козьмы Пруткова, когда они уже были в возрасте, этот образ казался сложившимся едва ли не с самого начала,

  "Все мы были молоды, - вспоминал Алексей Жемчужников, - и настроение кружка, при котором возникли творения Пруткова, было веселое, но с примесью сатирически-критического отношения к современным литературным явлениям и к явлениям современной жизни. Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие "казенности" в нас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему "казенному". Эта черта помогла нам - сперва независимо от нашей воли и вполне непреднамеренно, - создать тип Кузьмы Пруткова, который до того казенный, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая так называемая злоба дня, если на нее не обращено внимания с казенной точки зрения. Он потому и смешон, что вполне невинен. Он как бы говорит в своих творениях: "все человеческое - мне чуждо". Уже после, по мере того как этот тип выяснялся, казенный характер его стал подчеркиваться. Так, в своих "прожектах" он является сознательно казенным человеком. Выставляя публицистическую и иную деятельность Пруткова в таком виде, его "присные" или "клевреты" (как ты называешь Толстого, себя и меня) тем самым заявили свое собственное отношение "к эпохе борьбы с превратными идеями, к деятельности негласного комитета" и т. д. Мы богато одарили Пруткова такими свойствами, которые делали его ненужным для того времени человеком, и беспощадно отобрали у него такие свойства, которые могли его сделать хотя несколько полезным для своей эпохи. Отсутствие одних и присутствие других из этих свойств - равно комичны; и честь понимания этого комизма принадлежит нам".

  Но в том-то и дело, что ничего "казенного" в самонадеянном поэте, объявившем впервые свое имя в 1854 году, при всем желании найти невозможно. Он хотел славы, он требовал поклонения толпы, но специфически чиновничьего в- нем еще ничего нет. С одним можно согласиться - в его характере отразилась помпезность эпохи.

  Владимир Жемчужников, препровождая письмо брата к Пыпину, в своих заметках уже немного уточняет характер раннего Пруткова:

  "Нравственный и умственный образ К. Пруткова создался, как говорит мой брат, не вдруг, а постепенно, как бы сам собою, и лишь потом дополнялся и дорисовывался нами сознательно. Кое-что из вошедшего в творения Кузьмы Пруткова было написано даже ранее представления нами, в своих головах, единого творца литератора, типического, самодовольного, тупого, добродушного и благонамеренного".

  Чиновничье в Пруткове начинает мелькать где-то в самом конце его жизни, но биографию, чин он обретает впервые только в некрологе, напечатанном в последнем номере "Свистка". Трудно сказать, когда пришло в голову его друзьям (скорее всего, Владимиру Жемчужникову) сделать этот ход, под который великолепно легло все предыдущее творчество Козьмы Пруткова.

  Это была гениальная идея - сделать Козьму Петровича Пруткова действительным статским советником и директором Пробирной Палатки, учреждения не мифического, а существовавшего на самом деле...

  В свое время основатель советского "пруткововедения" П. Н. Верков обратился к проживавшему на покое крупному дореволюционному экономисту и финансисту А. Н. Гурьеву с просьбой объяснить, какое место занимала Пробирная Палатка в системе царского министерства финансов, и, очевидно, выразил удивление, как мог "дурак" руководить департаментом.

  Сохранилось ответное письмо Гурьева от 1933 года, в котором просквозила обида за директоров департаментов.

  "В старом министерском строе назначались директора только департаментов, "дураками" они не были, - писал Гурьев. - Прутковской компании нужен был "авторитетный дурак", и замечательно правильно и остроумно остановили они свой выбор на директоре Пробирной Палатки. Уже словесный состав этого названия умаляет в глазах читателя "директора палатки", а для людей, знакомых с бюрократическими учреждениями, оно било не в бровь, а в глаз. Дело в том, что почти в каждом министерстве, помимо учреждений, входивших в состав центрального управления, имелись еще особые учреждения, тоже центрального характера, но с функциями чисто исполнительными. Они не занимались самым главным делом министерств (и следовательно, директоров департаментов) - проектированием законов, а вели заведенное дело. В министерстве финансов такими учреждениями были Пробирная Палатка и Комиссия погашения государственных долгов. Оба учреждения находились на Казанской улице в казенных домах, с огромными квартирами для начальствующих генералов. Директорами этих учреждений делали заслуженных дураков, которых нельзя было пропустить в директора департаментов. Генеральский чин, большой оклад содержания и огромная квартира в восемнадцать комнат, разумеется, делали этих заслуженных дураков весьма авторитетными [Текст письма цит. по кн.: С у к и а с о в а И. М. Язык и стиль пародий Козьмы Пруткова. Тбилиси, 1961, с. 113.].

  Но почему же после такого успеха в "Свистке" решено было прекратить жизнь Козьме Пруткову?

  Ответ на это содержится в одном из нисем Владимира Жемчужникова, где он говорит, как "по распадении Косьмы Пруткова, т. е. по смерти его, многое печаталось беззаконно и бесстыдно от его имени".

  Упомянутое вскользь "распадение" объясняет многое. Кружка уже не существовало. Тот же Владимир Жемчужников в статье "Защита памяти Косьмы Петровича Пруткова" писал об остатках творений вымышленного поэта, печатавшихся в "Современнике" в 1863 году.

  Выходит, Козьма Прутков и в самом деле скончался "естественной смертью", поскольку его творческие, а следовательно, жизненные силы иссякли.

  В 1864 году в "Современник" была отдана комедия "Торжество добродетели", подписанная, чтобы не возрождать Козьму Пруткова, его сыновьями Агапием и Антоном. Она не была пропущена цензурой.

  Запал, видно, все-таки остался. Козьма Прутков умер, но попытки кое-что добавить к его творчеству, уточнить и расширить его образ делались не раз. Однако писали уже порознь.

  Активен был Александр Жемчужников, находивший время для шутливой писанины, хотя был губернатором в Вильне,

  Алексей Толстой участие в игре больше не принимал и даже считал ее пустячком, не стоившим упоминания. И все-таки творчество Козьмы Пруткова и стихи Толстого, юмориста и сатирика, связаны невидимыми, по прочными нитями. Эта связь в поэтической лихости, в невероятной сатирической меткости. Еще "пруткововед" В. Сквозников очень удачно говорил о "словесных (от переизбытка сил!) дурачествах, которыми развлекались веселые аристократы с глубоким народным корнем", и предлагал вспомнить размышления Чичикова, в которые Гоголь вложил собственный восторг перед стихией народной речи: "... Нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово".

  "Бойкость" Козьмы Пруткова проявляется в игре словами, в сопряжении высокого и низкого. Как смешна фраза из "Моего портрета", в которой звучит насмешка над позой, над ложной непреклонностью: "Кто ни пред кем спины не клонит гибкой..."

  Смешны многие пародии Пруткова, по если вдуматься в них, то можно заметить отличие их от того пародирования, когда насмешник, вцепившись в неудачный стих, старается повернуть его так и сяк, чтобы вызвать смех повтором ошибки, и даже переходит на личности, что иногда смешно, но выходит за рамки литературной этики. Прутковская пародия помогает понять дух, идею стихотворения или целого поэтического направления, но ирония ее не оскорбительна, и поэтому мы не обижаемся за любимых классиков, встречаясь с ними в веселой прутковской обработке.

  И вообще следует осторожно подходить к оценкам произведений Пруткова, иные из которых можно принять за сатиру, но на самом деле они оказываются пародией на "обличения". Ирония их гибка, толкование ее очень и очень неоднозначно.

  Самые смешные, самые лихие стихотворения Толстого всегда содержат зерно неожиданного глубокомыслия, которое, вызвав смех, заставляет задумываться.

  Алексей Толстой часто упоминал имя Ломоносова. И, наверно, он знал, что Ломоносов считал одной из самых разительных черт русского сознания "веселие духа", "веселие ума". Толстой обладал этим свойством в не меньшей степени, чем сам Ломоносов, который оставил нам образцы юмора почти в прутковском роде. В них тот же здоровый дух, больше добродушия и веселья, чем злости.

  Исторически именно Ломоносов - не Сумароков с его пародийными "Вздорными одами", не Василий Майков с его бурлескным "Елисеем" и даже не сатирики века Екатерины - был пращуром А. К. Толстого и других друзей Козьмы Пруткова.

  Пушкин считал национальным признаком русских "веселое лукавство ума". Алексей Константинович Толстой обладал этим качеством в полной мере. Было бы кстати вспомнить здесь о "Нравоучительных четверостишиях" Языкова, которые, как считают, были им написаны вместе с Пушкиным. Они кажутся совсем "прутковскими". Вот, например, "Закон природы":

  Фиалка в воздуха свой аромат лила,

  А волк злодействовал в пасущемся пароде;

  Он кровожаден был, фиалочка мила:

  Всяк следует своей природе.

  "Нравоучительные четверостишия" были задуманы как пародии на дидактические стихотворения И. И. Дмитриева, но об этом вспоминают лишь в примечаниях - стихи живут собственной жизнью уже более ста пятидесяти лет.

  Интересно предположение П. Н. Беркова, что толчком для создания "Выдержек из записок моего деда" Пруткова могли быть погодинские публикации мемуаров, вроде "Мелочей из запаса моей памяти" М. А. Дмитриева, собрания анекдотов о литературных нравах конца XVIII и начала XIX века.

  Но ирония над дремучей ученостью, заключенная в "Предисловии", и великолепный юмор "Гисторических материалов" едва ли не с самого начала зажили собственной жизнью и воспринимаются до сих пор безотносительно к истории. Алексей Толстой обладал замечательной способностью стилизовать свои шуточные письма и стихи, насыщая их духом и языком самых разных эпох, что дает, основание приписать именно ему замысел и осуществление первых и главных "Выдержек из записок моего деда".

  Неосознаваемое влияние "неуклюжей грации" "Гисторических материалов" на многих пишущих дожило до наших дней. Стоит кому-нибудь из современных журналистов вздумать поиронизировать, как он тотчас хватается за то, что лежит ближе всего, - за растасканный многими предыдущими поколениями пишущей братии синтаксис прутковских анекдотов, за архаизмы "сей", "оный", "отменный", "всем ведомый", за все то, что когда-то было открытием, а теперь составляет иронический стереотип.

  С. А. Венгеров, библиограф и историк литературы, в начале XX века уверял, что "популярность Кузьмы Пруткова в значительной степени преувеличена и главным образом держится на нескольких забавных своею напыщенною наивностью афоризмах. В общем, Кузьма Прутков скорее поражает тем, что в его смехе много таланту потрачено так безрезультатно для подъема общественного самосознания и это нельзя не привести в прямую связь с идейным упадком безвременья первой половины 50-х годов. С литературной точки зрения юмористы новой эпохи часто были гораздо ниже Кузьмы Пруткова, но общественное значение их сатиры было ярче" [Венгеров С. А. Очерки по истории русской литературы. Спб., 1907, с. 66.].

  Общественное значение бывает сиюминутно, а талант, если он тратится, а не зарывается, дает своим детищам жизнь долгую.

  Время показало, что Козьма Прутков бессмертен.

  Образ директора Пробирной Палатки и поэта - это замечательная находка, оцененная не только ее авторами.

  В веселую и умную игру включились и поддержали ее самые талантливые люди разных времен.

  Создатели Козьмы Пруткова оставили его дела в таком состоянии, что невольно напрашивается их продолжение. В мир и миф Пруткова приглашаются все желающие - бери, используй, фантазируй дальше. Универсальность прутковского юмора, топкого и одновременно многослойного, не могла не привлекать умнейших людей многих поколений.

  Творчество Козьмы Пруткова не потеряло своей злободневности потому еще, что оно преподносилось под личиной глубокого, прирожденного добродушия. "Злобные" литераторы вычеркиваются народной памятью более охотно.

  Многие упрямо стараются превратить Козьму Пруткова в обыкновенного пародиста и отыскали уже немало поэтов и их стихотворений, послуживших ему образцами для "подражаний", но при этом как-то забывается и стирается гениальный образ директора Пробирной Палатки. А вед