Прутков Козьма Петрович - Д. Жуков. Классик, которого не было - Книги

Дмитрий Жуков

Классик, которого не было

Директор Пробирной Палатки и поэт, драматург, философ Козьма Прутков - фигура вымышленная, но так основательно утвердившаяся в русской литературе, что ему мог бы позавидовать иной реально существовавший писатель.

Вымышленное творчество Пруткова неотделимо от его вымышленной биографии, как неотделимы от них его внешность, черты характера... Он "смотрится" только в целом, неразделенном виде, таким его воспринимали современники, таким он дожил до наших дней.

Случаев мистификаций и создания литературных масок не счесть. Но все они были обречены на короткую жизнь и в лучшем случае известны лишь литературоведам. Козьма Прутков завоевал народное признание.

По разнообразию жанров, в которых он работал, Козьма Петрович Прутков превзошел своих предтеч и современников: Рудого Панька, Ивана Петровича Белкина, Ивана Чернокнижникова, Конрада Лилиеншвагера, Якова Хама, Аполлона Капелькина и других. Стихами оп писал басни, эпиграммы, лирику, баллады. Не чужды ему были драматические жанры: комедия, водевиль, драма, мистерия, естественно-разговорное представление... В его прозе можно усмотреть автобиографический, публицистический, исторический и эпистолярный жанры. Он писал полемические статьи и проекты. И наконец, своими афоризмами прославился как философ.

До сих пор неясно, писал ли Козьма Прутков пародии, подражал ли знаменитым поэтам или был совершенно оригинальным писателем. Только настроишься на одну из этих трех его ипостасей, как тут же попадаешь впросак - по форме вроде бы одно, по содержанию другое, а пораскинешь умом, познакомишься поближе со всякими обстоятельствами его эпохи, и окажется там и третье, и четвертое, и пятое... Вот, казалось бы, дошел до дна, аи нет - не одно оно у произведения достопочтеннейшего Козьмы Петровича, а столько, что и со счету собьешься и уж не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать над несовершенством бытия и человеческой натуры, начинаешь думать, что глупость мудра, а мудрость глупа, что банальные истины и в самом деле полны здравого смысла, а литературные изыски при всей их занятности оборачиваются недомыслием. Литературное тщеславие рождает парадоксы и выспренности, за которыми кроется все та же банальность, и даже в любом литературном абсурде и безумии есть своя логика.

Человеку свойственно обманывать себя, и литератору - особенно. Но в минуты прозрения он видит ярче других собственные недостатки и горько смеется над ними. Себе-то правду говорить легко, другим - сложнее... Потому что горькой правды в чужих устах никто не любит. И тогда появляется потребность в Козьме Пруткове, в его витиеватой правде, в мудреце, надевшем личину простака...

Один из афоризмов Козьмы Пруткова гласит: "Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожего птицею".

Творческую судьбу самого Козьмы Пруткова иначе как счастливою не назовешь. Употребляя в шутку и всерьез изречения писателя, иные не знают даже, кто породил эти меткие слова, потому что они теперь уже неотторжимы от нашей повседневной речи. Использование же афоризмов Козьмы Пруткова в газетных заголовках и статьях политических обозревателей и фельетонистов стало обычаем.

Басни. Крылова и бессмертная комедия Грибоедова "Горе от ума" обогатили русский язык. Это известно из школьного курса литературы. Козьму Пруткова в школе "не проходят", а ведь он может соперничать с Крыловым и Грибоедовым глубоким проникновением в родную речь плодов своего творчества.

Вот ты, читатель, обронишь иной раз мудрую фразу: "Что имеем, не храним; потерявши - плачем" - и сам того не знаешь, что повторил ее вслед за Козьмой Прутковым.

Ты жалуешься, что у тебя остался "на сердце осадок".

Ты предупреждаешь: "Держись начеку!"

Ты рассуждаешь: "Все говорят, что здоровье дороже всего; но никто этого не соблюдает".

А о Козьме Пруткове не думаешь!!!

Разве что, заметив: "Нельзя объять необъятное", - добавишь: "Как сказал Козьма Прутков". Да и то не всегда.

Другое дело - где собирал писатель эти плоды. В народе, разумеется. И, обогатив народную мудрость художественной формой, он возвратил ее народу.

Литературная деятельность Козьмы Пруткова протекала в пятидесятые - начале шестидесятых годов XIX века, в период острой политической и литературной борьбы. И хотя Козьма Петрович, в силу служебного положения и некоторых свойств своей личности, предпочитал стоять "над схваткой", он, как утверждал один из его создателей, "удостоился занять в литературе особое, собственно ему принадлежащее место".

Создатели Козьмы Пруткова решили объявить о его кончине в 1883 году. Но прижизненная и посмертная слава его была так велика, что - уже в 1873 году Н. В. Гербель включил стихотворения Пруткова в хрестоматию "Русские поэты в биографиях и образцах", отметив, что они "отличаются тем неподдельным, чисто русским юмором, которым так богата наша литература, справедливо гордящаяся целым рядом таких сатириков, как Кантемир, Фонвизин, Нарежный, Грибоедов, Гоголь, Казак-Луганский (Даль), Основьяненко (Квитка) и Щедрин (Салтыков)".

Успех Козьмы Пруткова вызывал множество подражаний. Появились Козьмы Прутковы-младшие, его "дети" и проч. В дальнейшем же, вплоть до наших дней, было несметное число сыновей, внуков и даже правнуков Козьмы Пруткова. Уже первые подделки были расценены как безнадежное эпигонство.

Важной вехой в судьбе творческого наследия Козьмы Пруткова, призванной оградить его, защитить от подделок, было издание "Полного собрания сочинений" с портретом автора. Оно вышло в 1884 году.

Первый тираж (600 экземпляров) был раскуплен сразу же. В 1916 году вышло двенадцатое издание. В наше время насчитываются десятки изданий - от академических до иллюстрированных и карманных.

Еще "при жизни" Козьма Прутков был чрезвычайно популярен. О нем писали Чернышевский, Добролюбов, Аполлон Григорьев и многие другие критики. Писали иногда в шутку, а иногда и всерьез. Его имя неоднократно упоминал в своих произведениях Достоевский.

Салтыков-Щедрин любил цитировать Пруткова, создавать афоризмы в его духе, проекты, притчи. В шестидесятые годы прошлого века Козьму Пруткова охотно цитируют в письмах и произведениях Герцен, Тургенев, Гончаров и другие русские писатели.

Позднее радикальные "Отечественные записки" пытались уверить читателя, раскупившего первое издание сочинений Пруткова: "Прошло время, когда читатель мог удовлетвориться беспредметным и бесцельным смешком, остроумием для остроумия. Общество доросло до идей - их оно прежде всего и требует от писателя".

Однако это недопонимание сущности замечательной выдумки сменилось "эпохою реставрации" Пруткова. Он полноправно фигурирует в "Историях русской литературы" различных авторов. Его цитируют в полемике представители всех направлений, независимо от политической окраски. Козьма Прутков становится классиком. Академик Н. А. Котляревский торжественно объявляет: "Козьма Прутков - явление единственное в своем роде: у него нет ни предшественников, ни последователей". В 1898 году в "Энциклопедическом словаре" (изд. Брокгауза и Ефрона) появилась большая статья о Козьме Пруткове. С тех пор имя Козьмы Пруткова неизменно входит во все энциклопедии. И не только в нашей стране.

Марксисты сразу приняли Козьму Пруткова на вооружение в полемике со своими противниками. Плеханов, например, любил высмеивать их утверждения при помощи прутковских афоризмов и стихов. Ленин включил сочинения Козьмы Пруткова в список книг, которые пожелал иметь в своей библиотеке в 1921 году. Впоследствии В. Д. Бонч-Бруевич вспоминал:

"В. И. Ленин очень любил произведения Пруткова как меткие выражения и суждения и очень часто, между прочим, повторял известные его слова, что "нельзя объять необъятного", применяя их тогда, когда к нему приходили со всевозможными проектами особо огромных построек и пр. Книжку Пруткова он нередко брал в руки, прочитывал ту или иную его страницу, и она нередко лежала у него на столе" (Вл. Бонч-Бруевич. Изучение лаборатории творчества В. И. Ленина. - РАПП, 1931, N 3, с. 170).

Уже в начале двадцатых годов появилось много работ о Пруткове и публикаций его произведений, не напечатанных до революции по цензурным и иным соображениям. Однако некоторые деятели Пролеткульта относились к творчеству поэта более чем настороженно.

"Пролетарскому писателю у него, собственно, учиться нечему", - утверждал В. Десницкий в предисловии к собранию сочинений Пруткова, изданному в 1927 году. Следует отметить, что оп пересмотрел свои взгляды и в 1951 году уже писал иное:

"...Я до известной степени преуменьшал значение этой учебы. И напрасно. Задача поднятия на высоту мастерства в области искусства слова - одна из насущных задач советской литературы в условиях бурного расцвета культуры в нашей стране".

Сам Прутков тоже учился у многих и многих. Он перенял у некоторых людей, пользовавшихся успехом, самодовольство, самоуверенность, даже, извините, наглость, и считал каждую свою мысль истиной, достойной оглашения. Он считал себя сановником в области мысли. И это понятно. Он был сановником в жизни - директором Пробирной Палатки в системе министерства финансов.

Его издатели и друзья уверяли, что, "будучи умственно ограниченным, он давал советы мудрости; не будучи поэтом, он писал стихи и драматические сочинения; полагая быть историком, оп рассказывал анекдоты; не имея образования, хоть бы малейшего понимания потребностей отечества, оп сочинял для него проекты управления".

Прошел век, и стала очевидной некоторая поспешность их оценок. Да, он был "сыном своего времени, отличавшегося самоуверенностью и неуважением препятствий". Но давно, очень давно стали замечать, что он, как говорят в народе, "дурак-дурак, а умный". Поэт не поэт, а писал стихи так - дай боже всякому. Не историк, а в исторических анекдотах у него больше от духа и языка эпохи, чем в иных увесистых томах. Образования не имел, а в своих проектах был прозорлив...

К. П. Прутков очень любил славу. Он печатно сознавался, что "хочет славы", что "слава тешит человека". Но подлинного признания он добился лишь в наши дни. Его творчество тщательно изучается. Исследователи разыскивают в архивах его неопубликованные произведения. Его творчеству посвящено несколько монографий и множество статей [Берков П. Н. Козьма Прутков - директор Пробирной Палатки и поэт. Л., 1933; Десницкий В. А. Козьма Прутков (вступ. ст. к избр. соч.). Л., 1953; Сукиасова И. М. Язык и стиль пародий Козьмы Пруткова. Тбилиси, 1961; Сквозников В. Козьма Прутков (вступ. ст. к соч.). М., 1965; Масанов Ю. Директор Пробирной Палатки и поэт. - В кн.: В мире псевдонимов, анонимов и литературных подделок. М., 1963; Привалова М. И. О некоторых источниках "Мыслей и афоризмов" Пруткова. - Вестник Ленинградского университета, 1967, N 8, вып. 2, с. 76 - 86; Заславский Д. Козьма Прутков и его родители. - Литературное наследство, 1932, N 3; Б у х ш т а б Б. Я. Козьма Прутков (вступ. ст. к "Полн. собр. соч."). М. - Л., 1965; Александров В. Козьма Прутков. - Литературное обозрение, 1939, N 11 и др.].

Редко делались попытки определить сущность и приметы русского юмора. Юмор вообще с трудом поддается исследованию. Козьма Прутков - одно из воплощений нашего национального юмора. Он настолько своеобразен, так крепко привязан реалиями к родной земле, что при переводе его на другие языки встают порой неодолимые трудности.

Когда-то Козьма Прутков был еще смешнее. Да, время стерло во многом его злободневность, но остались тонкости языка, высшая культура его, приобретаемая не учением, а рождением в русской среде и крещением в купели русской языковой стихии.

Трудно всерьез "разбирать" образ Пруткова. Смешное исчезает тотчас, как над ним нависает перо исследователя. Такова его биография, таковы его произведения...

Козьма Петрович Прутков родился в начале XIX века. День рождения известен - 11 апреля. Год рождения его еще точно не установлен, как и многих других исторических личностей. Например, Аввакума, Суворова, Грибоедова... Один из его биографов называет 1803-й, другой - 1801 год.

Он появился на свет в деревне Тентелевой Сольвычегодского уезда, входившего в то время в Вологодскую губернию, и происходил из незнатного, но весьма замечательного дворянского рода. Дед его, отставной премьер-майор и кавалер Федот Кузьмич Прутков, оставил потомству знаменитые "Гисторические материалы", которые, при всей их старомодности и неуклюжести слога, обладают несомненными достоинствами, содержат глубокие и остроумные мысли. Будучи уже зрелым литератором, Козьма Прутков опубликовал записки деда, обработав их с подлинной научной добросовестностью - проделав большую текстологическую работу, удостоверив атрибуцию "материалов" и установив дату их написания. И уже благодаря одной этой публикации никогда не будут преданы забвению имена таких героев, как Александр Македонский, философ Декарт, писатель Иван Яков де Руссо и английский министр Кучерстон.

Великий русский писатель Ф. М. Достоевский в своих "Зимних заметках о летних впечатлениях" восторженно приветствовал публикацию К. П. Пруткова, отметив его "непостижимую скромность" и с негодованием отвергнув измышления о том, "что это надувание, вздор, что никогда такого деда и на свете не было".

Причастен к литературе был и Петр Федот ыч Прутков, отец писателя, создавший оперетту "Черепослов, сиречь Френолог", веселость, живость, острота и соль которой, по словам Козьмы Пруткова, одобрены были такими крупными поэтами, как Державин, Херасков, Шишков, Дмитриев и Хмельницкий, а Сумароков даже составил на нее эпиграмму.

И становится попятной та неодолимая страсть к сочинительству, отличавшая Козьму Пруткова до конца дней его. Теперь бы мы сказали: наследственность, гены, молекулы. Сам он выражался проще: "Отыщи всему начало и многое поймешь".

При крещении будущую знаменитость нарекли Кузьмой, но впоследствии сам он переименовал себя в Козьму и даже в Косьму, чем подтвердил еще один собственный афоризм о том, что "всякая вещь есть форма проявления беспредельного разнообразия".

Образование Козьма Петрович получил домашнее, освоив науки с помощью приходского священника Иоанна Пролептова. Отметим, что по упражнению на счетах Кузьма получил у своего учителя отметку "смело-отчетливо", а по русской словесности - "назидательно, препохвально". Именно это предрекало успех Пруткова на избранных им впоследствии поприщах. Тому же способствовала и строгость родителей. Отец его был суров, да и мать частенько прикладывала тяжелую ладонь к мягким частям Кузькиного тела, внушая сыну: "Единожды солгавши, кто тебе поверит", и эта истина запечатлелась в юном мозгу навсегда. Кузькина мать была справедливой, но строгой женщиной, и в этом последнем ее достоинстве следует, очевидно, искать корпи столь распространенного русского выражения, непереводимого на иностранные языки.

Изучая афоризмы Козьмы Пруткова, мы находим в них отражение некоторых событий его жизненного пути. "Если хочешь быть красивым, поступи в гусары", - писал он, и это обстоятельство, возможно, побудило его начать службу юнкером в одном из лучших гусарских полков. Однако уже через года три он оставил службу, увидев во сие голого бригадного генерала в эполетах. Сон этот оказал большое влияние на всю жизнь Козьмы Пруткова и послужил объектом пристального внимания многих исследователей жизни и творчества поэта, в том числе и зарубежных [Barbara H. Monter. Koz'ma Prutkov, The Art of Parody. The Hague - Paris, 1972, p. 53.].

Тотчас после отставки, последовавшей в 1823 году, К. П. Прутков определился на службу по министерству финансов, в Пробирную Палатку, и оставался в ней до смерти. Как известно, начальство отличало и награждало его. "Здесь, - писали его первые биографы, - в этой Палатке, он удостоился получить все гражданские чины, до действительного статского советника включительно, а потом и орден св. Станислава 1-й степени..."

Всего этого К. П. Прутков добился без особой протекции, руководствуясь принципом, что "усердие все превозмогает". Впоследствии он писал: "Мой ум и несомненные дарования, подкрепляемые беспредельною благонамеренностью, составляли мою протекцию".

Благонамеренность его, а также литературный талант особенно ценились тайным советником Рябовым, давно принявшим Пруткова под свое покровительство и сильно содействовавшим, чтобы открывшаяся в 1841 году вакансия начальника Пробирной Палатки досталась ему. Этому благоволению не следует удивляться, так как музы не были чужды даже высшим чиновникам того времени. Достаточно вспомнить поэта Владимира Григорьевича Бенедиктова, который имел такой же шумный успех в литературе, как и впоследствии Козьма Петрович Прутков. Бенедиктов тоже служил в министерстве финансов и тоже благодаря усердию, аккуратности, памяти на цифры и верности в счете сделал карьеру, достигнув чина действительного статского советника.

Все биографы отмечают безукоризненное управление К. П. Прутковым Пробирной Палаткой. Подчиненные любили, но боялись его поскольку он был справедлив, но строг.

Козьма Петрович Прутков проживал вместе со всей своей многочисленной семьей в Петербурге в большой казенной восемнадцатикомнатной квартире в доме N 28 на Казанской улице, что берет свое начало от Невского проспекта у Казанского собора. Именно там и находилась всегда Пробирная Палатка Горного департамента министерства финансов [Здание сохранилось (ул. Плеханова, 23). В нем по традиции располагается Пробирный надзор].

Пробирное дело было заведено в России еще в допетровскую эпоху. Но настоящие пробы (определение примесей в драгоценных металлах и нанесение специальных знаков на изделия из них) были введены указом Петра I от 13 февраля 1700 года. За наложение клейм взималась пробирная пошлина. Этим-то, а также пробирным надзором и занималась Пробирная Палатка. В этой связи небезынтересно было бы отметить, что прямым предшественником К. П. Пруткова в пробирном деле был Архимед.

Как повествует легенда, сиракузский царь Гиерон, подозревая золотых дел мастера в том, что тот из корыстных видов подмешал в изготовленную золотую корону серебра, поручил своему родственнику Архимеду открыть обман. Долго и безуспешно трудился Архимед, пока наконец не решил искупаться. В ванне он и открыл основной гидростатический закон, отчего пришел в такой восторг, что голый с криком "Эврика!" побежал из купальни домой и, сделав опыт, изобличил вора.

Козьма Прутков не мог не знать предыстории своего достославного учреждения, и тут невольно напрашивается одно наблюдение, ускользнувшее от весьма ученых исследователей жизни и творчества директора Пробирной Палатки и поэта.

Широко известно его стихотворение "Мой портрет", вобравшее в себя наиболее характерные черты творчества и духовного облика поэта.

Когда в толпе ты встретишь человека,

Который наг1,

Чей лоб мрачней туманного Казбека,

Неровен шаг;

Кого власы подъяты в беспорядке,

Кто, вопия,

Всегда дрожит в нервическом припадке, -

Знай - это я!..

Кого язвят со злостью, вечно новой,

Из рода в род;

С кого толпа венец его лавровый

Безумно рвет;

Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, -

Знай - это я;

В моих устах спокойная улыбка,

В груди - змея!..

[1 Вариант: "На коем фрак". Примечание Козьмы Пруткова]

Анализируя вторую часть стихотворения, нельзя не обратить внимания на сходство некоторых черт характеров Козьмы Пруткова и его великого предтечи, сказавшего некогда: "Дайте мне точку опоры, и я переверну землю".

Следы тщательного изучения Прутковым творческого наследия Архимеда мы находим в известном стихотворении "Поездка в Кронштадт".

Море с ревом ломит судно,

Волны пенятся кругом;

Но и судну плыть нетрудно

С архимедовым винтом...

Однако если Архимед предавался занятиям механикой с таким усердием и самопожертвованием, что забывал о существенных жизненных потребностях, и не раз рабы обязаны были принуждать его воспользоваться их услугами, то Козьма Прутков оправдывал свое увлечение литературой словами: "Специалист подобен флюсу: полнота его одностороння".

Состоя продолжительное время начальником Пробирной Палатки, К. П. Прутков руководствовался принципом: "Усердный в службе не должен бояться своего незнания, ибо каждое новое дело он прочтет". В те далекие времена от руководителя не требовали специальных знаний, главным мерилом служебного соответствия была благонамеренность.

Свой служебный досуг Прутков посвящал большей частью составлению различных проектов, в которых постоянно касался всяких нужд и потребностей государства. Особенное внимание начальников привлек его проект о сокращении переписки, а следовательно, об экономии бумаги, и записки о сокращении штатов, что поселило в них мнение о замечательных его дарованиях как человека государственного.

"При этом я заметил, - вспоминал К. П. Прутков, - что те проекты выходили у меня полнее и лучше, которым я сам сочувствовал всею душою. Укажу для примера на те два, которые, в свое время, наиболее обратили на себя внимание: 1) "о необходимости установить в государстве одно общее мнение" и 2) "о том, какое надлежит давать направление благонамеренному подчиненному, дабы стремления его подвергать критике деяния своего начальства были в пользу сего последнего".

Официально оба проекта, как известно, приняты тогда не были, "но, встретив большое к себе сочувствие во многих начальниках, не без успеха были многократно применяемы на практике".

Но ни служба, ни составление проектов, открывавших ему широкий путь к почестям и повышениям, не уменьшали в нем страсти к поэзии.

Очевидно, еще в ранний период его творчества было написано стихотворение "К месту печати", раскрывающее неподдельность и свежесть чувств многообещающего молодого чиновника:

Люблю тебя, печати место, Когда без сургуча, без теста, А так, как будто угольком,, "М. П." очерчено кружком!..

Необходимо отметить мощное влияние Пушкина на молодое дарование ("Люблю тебя, Петра творенье..."), а также то важное обстоятельство, что накладывание сургуча на бумагу и печати на сургуч, по свидетельству современников, было своего рода искусством: надо было следить, чтобы сургучная печать лежала тонким слоем, не коптилась, не прожигала бумаги.

Писал К. П. Прутков много, но ничего не печатал. И кто ведает, знали бы мы славное имя Козьмы Пруткова, который поразил мир своей необыкновенной литературной разнообразностью, если бы не один случай, повлекший за собой весьма полезное для него знакомство.

Однажды, году в 1850-м, Козьма Петрович взял продолжительный служебный отпуск, собирался поехать за границу и, в частности, посетить Париж. Ради экономии средств на дорожные расходы, а также ради того, чтобы иметь рядом человека, хорошо владеющего иностранными языками [К. Прутков владел французским и даже козырял иностранными словечками, там и сям раскиданными по его сочинениям, по, очевидно, не слишком надеялся на свои знания], он поместил в "Северной пчеле" объявление о том, что ищет попутчика с долею расходов на экипаж и пр.

И вот как-то ночью, в четвертом часу, Козьма Петрович Прутков был поднят с постели своим слугой, объявившим ему, что четверо каких-то господ требуют его превосходительство для сообщения ему важнейшего известия. Возможно, они из самого дворца, поскольку двое из них - в придворных мундирах.

Козьма Петрович так спешил, что как был в фуляровом колпаке, так и появился в прихожей своей казенной квартиры, лишь накинув халат. При свете свечи, которую держал слуга, он и в самом деле разглядел золотое шитье мундиров и еще два щегольских фрака. Все четверо были молоды и красивы. Один из них представился графом Толстым, остальные но очереди склоняли головы и, щелкая каблуками, произносили:

- Жемчужников.

Расчетливый путешественник не без основания решил, что они братья, и что-то знакомое забрезжило в его сонной голове.

- Чему обязан, ваше сиятельство, господа?

- Скажите, пожалуйста, ваше превосходительство, - спросил один из них, - не ваше ли это объявление в третьеводнишнем нумере "Северной пчелы"? О попутчике-с?

- Мое...

- Ну так вот, ваше превосходительство... Мы приехали, чтобы известить вас, что ехать с вами в Париж мы никак не можем...

Молодые люди откланялись и вышли.

Нетрудно представить себе негодование, охватившее Козьму Петровича. Он понял, что стал жертвой, как тогда говорили, практического шутовства. Остаток ночи он ворочался в постели, обдумывая, как немедля же, поутру, доложит по начальству об этой оскорбительной шутке, и додумался даже до жалобы на высочайшее имя.

Но утром природное благоразумие все-таки взяло верх над ночными скоропалительными решениями. Он, наконец, вспомнил, что граф Алексей Константинович Толстой считается другом наследника престола. И по своему придворному званию, согласно табели о рангах, как и Козьма Петрович, принадлежит к числу особ первых четырех классов. Старший из братьев Жемчужниковых, Алексей Михайлович, - камер-юнкер и служит в государственной канцелярии, младших - Александра и Владимира Михайловичей ждет блестящая карьера хотя бы потому, что отец их - тайный советник, сенатор, бывший гражданский губернатор Санкт-Петербурга...

В тот же день к вечеру Козьма Петрович снова увидел у себя ночных знакомцев, явившихся с извинениями. Они были так любезны и столь мило шутили, что Прутков сменил гнев на милость. Оказалось, что вчера они были допоздна на придворном балу, чем и объяснялся костюм двоих из них. Идея же шутки принадлежала Александру Жемчужникову, случайно заглянувшему на страницы "Северной пчелы".

Козьма Петрович распространил свою милость так далеко, что прочел гостям некоторые из своих стихов, чем привел их в неописуемый восторг. Они долго убеждали его, что, не публикуя своих произведений, оп зарывает талант в землю.

В дальнейшем дружба К. П. Пруткова, А. К. Толстого и Жемчужниковых, двоюродных братьев последнего, стала настолько тесной, что в позднейших литературоведческих трудах было уже принято говорить о "прутковском кружке".

Новые друзья Пруткова славились своими проделками, которые молва постепенно стала приписывать и директору Пробирной Палатки. Почетный академик Н. Котляревский на исходе прошлого века прямо указывал на "проделки Кузьмы Пруткова, проделки невинного, но все-таки вызывающего свойства".

Вот что он сообщал:

"Рассказывают, что в одном публичном месте, присутствуя при разговоре двух лиц, которые спорили о вреде курения табаку, и на замечание одного из них: "Вот я курю с детства, и мне теперь шестьдесят лет", Кузьма Прутков, не будучи с ним знаком, глубокомысленно ему заметил: "А если бы вы не курили, то вам теперь было бы восемьдесят", - чем поверг почтенного господина в большое недоумение.

Говорят, что однажды, при разъезде из театра, на глазах испуганного швейцара Кузьма Прутков усадил в свою четырехместную карету пятнадцать седоков, в чем, однако, никакого чуда не заключалось, так как каждый из влезавших в карету, захлопнув одну дверку, незаметно вылезал из другой".

Это еще так-сяк, но мог ли Козьма Петрович при всей своей благонамеренности и осмотрительности принимать участие в проделках иного рода?

"Рассказывают, как один из членов кружка ночью, в мундире флигель-адъютанта, объездил всех главных архитекторов города С.-Петербурга с приказанием явиться утром во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор провалился, и как был рассержен император Николай Павлович, когда услыхал столь дерзкое предположение".

Разумеется, этот случай надо отнести на счет либо Алексея Константиновича Толстого и Алексея Михайловича Жемчужникова, либо их более молодых и озорных братьев Владимира и Александра (в особенности последнего).

Но, несмотря на столь предосудительное поведение Толстого и Жемчужниковых, дружба их с Козьмой Петровичем крепла с каждым днем, к вящей пользе для отечественной литературы.

Так, например, 8 февраля 1851 года в Александрийском театре была поставлена комедия "Фантазия", вошедшая впоследствии в "Полнее собрание сочинений Козьмы Пруткова". На премьере присутствовал сам император Николай I. Он не понял глубокого смысла истории пропавшей моськи Фантазии и был раздражен непрерывным лаем десятка собак, бегавших по сцене императорского театра. Не дождавшись конца пьесы, царь уехал из театра, сказав при этом:

"Много я видел на своем веку глупостей, но такой еще никогда не видел".

Комедия была тотчас запрещена.

В "Моем посмертном объяснении к комедии "Фантазия" Козьма Прутков весьма кратко рассказал о постановке и о скандальном поведении публики, не понявшей, как и император, глубокого смысла комедии.

Из скромности, а также, по его словам, "опасаясь последствий по службе", Прутков подписал комедию не своим именем, а последними литерами латинского алфавита.

После первой и единственной постановки "Фантазии" едва ли не все русские газеты и журналы писали о ней. Перечислим "Современник", "Отечественные записки", "Санкт-Петербургские ведомости"... Федор Кони на страницах своего "Пантеона" недоуменно и подробно изложил содержание комедии. Строгий критический окрик раздался со страниц булгаринского полуофициоза "Северная пчела":

"Признаемся, Фантазия превзошла все паши ожидания. Нам даже совестно говорить о ней, совестно за литературу, театр, актеров и публику. Это уже не натуральная школа, на которую мы, бывало, нападали в беллетристике. Для школы Фантазии надобно придумать особенное название. Душевно и глубоко мы благодарны публике за ее единодушное решение, авось это остановит сочинителей подобных фантазий. Приучив нашу публику наводнением пошлых водевилей ко всем выходкам дурного вкуса и бездарности, эти господа воображают, что для нее все хорошо. Ошибаетесь, чувство изящного но так скоро притупляется. По выражению всеобщего негодования, проводившему Фантазию, мы видим, что большая часть русских зрителей состоит из людей образованных и благонамеренных".

Одним росчерком пера автор рецензии как бы выключал автора комедии из чисйа людей благонамеренных, что вполне понятно, имея в виду высочайшее недоумение. С другой стороны, Козьме Петровичу, считавшему благонамеренность важнейшим качеством чиновника и поэта, было обидно.

И потом разве мог он подумать, что, следуя примеру многих драматургов, имевших успех у публики и критики, он вызовет огонь не только на себя, но и на те произведения, которые наводняли сцену и вдруг показались пошлыми и бездарными? Разве не изучил он внимательно все приемы, которыми достигали успеха у зрителей авторы водевилей?

Другое дело, что эти приемчики показались многим доведенными до абсурда. Козьма Прутков опередил свою эпоху. В XX веке было время, когда абсурд предлагали считать вершиной драматического искусства. От этого за версту несло разложением.

Химический термин "разложение" ввел в литературоведение Аполлон Григорьев. И едва ли не в тот самый год, когда была поставлена "Фантазия".

Аполлон Александрович жил в то время в Москве и, естественно, на спектакле быть не мог. Но он прочел рецензию Федора Кони и отозвался на "Фантазию" статьей в журнале "Москвитянин" (1851, N 6).

"Со своей стороны, - писал он, - мы видим в Фантазии гг. Y и Z злую и меткую, хотя грубую пародию на произведения современной драматургии, которые все основаны на такого же рода нелепостях. Ирония тут явная - в эпитетах, придаваемых действующим лицам, в баснословной нелепости положений. Здесь только доведено до нелепости и представлено в общей картине то, что по частям найдется в каждом из имеющих успех водевилей. Пародия гг. Y и Z не могла иметь успеха потому, что не пришел еще час падения пародируемых ими произведений".

Но если комедия была встречена прохладно, то первая же публикация басен Козьмы Пруткова в том же году получила самый положительный отклик.

Сотрудник Некрасова и совладелец "Современника" И. И. Панаев помещал в своем журнале фельетоны и заметки за подписью "Новый Поэт", то есть скрывался за псевдонимом, хотя в государственной службе не состоял. В ноябрьской книжке журнала он возвестил:

"Вообще нынешний месяц я завален стихотворениями, которые слетаются ко мне со всех концов России на мое снисходительное рассмотрение. При самом заключении этих заметок, я получил три басни, с которыми мне непременно хочется познакомить читателей".

Поместив в журнале басни "Незабудки и запятки", "Кондуктор и тарантул" и "Цапля и беговые дрожки", но не указав имени их автора, что впоследствии внесло некоторую неясность в проблему определения творческого наследия Козьмы Пруткова, Новый Поэт присовокупил:

"Эти басни заставили меня очень смеяться, чего желаю от всей души и вам, мой читатель".

Известный писатель А. В. Дружинин откликнулся на эти шедевры в "Библиотеке для чтения" весьма обширной рецензией, начинавшейся так:

"Басен этих нет возможности прочитать, не выронив книги из рук, не предавшись самой необузданной веселости и не сделавши несколько энергических возгласов. Это верх лукавой наивности, милой пошлости, "збу-рифантности и дезопилянтной веселости", как сказал бы я, если б желал подражать некоторым из моих литературных приятелей..."

Последним произведением К. П. Пруткова, увидевшим свет без подписи, была басня "Стан и голос". И снова в статье Нового Поэта, что давало основания впоследствии приписывать перу И. И. Панаева некоторые произведения К. П. Пруткова, а заодно подвергать сомнению само существование последнего.

В 1881 году появилась статья одного из друзей уже покойного К. П. Пруткова, в которой с негодованием отвергались досужие вымыслы.

В какое положение, говорилось в статье, ставится все управление министерства финансов уверением, будто Козьма Прутков не существовал! Да кто же тогда был столь долго директором Пробирной Палатки, производился в чины и получал жалование?

Известно, что Иван Иванович Панаев всегда спешил призвать Николая Алексеевича Некрасова, когда Козьма Петрович, невзирая на свой служебный сан, удостаивал своим посещением редакцию "Современника".

Жажда славы привела к тому, что Козьма Прутков отказался от своего инкогнито и публиковал в журнале цикл за циклом свои стихотворения под общим названием "Досуги" почти весь 1854 год.

Наконец, Козьма Прутков решил предпринять отдельное издание своих сочинений. Лев Михайлович Жемчуж-ников, Александр Егорович Бейдеман и Лев Феликсович Лагорио - три художника трудились одновременно над всем известным теперь портретом Пруткова. Но "тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета; вследствие этого не состоялось все издание".

Большая часть стихотворений и прочих произведений была передана через В. М. Жемчужникова в "Современник".

Как только редакция "Современника" увидела попавшее ей в руки литературное богатство, она сразу же создала особый отдел, который так и назвала - "Литературный ералаш". Первая порция была помещена в февральской книжке с предисловием Н. А. Некрасова:

Кто видит мир с карманной точки,

Кто туп и зол, и холоден, как лед,

Кто норовит с печатной каждой строчки

Взымать такой или такой доход, -

Тому горшок, в котором преет каша,

Покажется полезней "Ералаша"...

Тогда же появились 75 "Мыслей и афоризмов", что сразу поставило Козьму Пруткова в один ряд с герцогом Франсуа де Ларошфуко, Георгом Кристофом Лихтенбергом и другими светочами краткого, но меткого слова.

Уже после первых обширных публикаций читатели стали замечать, что многие его стихи чем-то весьма уловимо напоминают произведения поэтов, уже успевших прославиться. С первых слов прутковского "Моего вдохновения" ("Гуляю ль один я по Летнему саду...") узнавали пушкинское "Брожу ли я вдоль улиц шумных...", узнавали произведения Лермонтова, Хомякова, Жуковского, Плещеева, Майкова, Фета, Щербины, Бенедиктова...

Одни считали это вполне закономерным развитием традиций вышеупомянутых поэтов, другие возмутились.

Снова началась оживленная полемика.

Журнал "Пантеон" возмущался в каждом своем номере.

"Писать пародии на все и на всех, конечно, особенное искусство, но его никто не назовет поэзией".

"Признаемся, что мы предпочли бы быть автором какой угодно глупости без претензии, нежели господином Кузьмой Прутковым, подрядившимся пополнять остроумными статьями отдел "Литературного ералаша".

"В стихах есть пародия на балладу Б. Тиллера, как в N 3 есть пародия на стихи Жуковского. Нецеремонность ералашников доходит до того, что, написав какой-нибудь вздор, они подписывают под ним: "из такого-то знаменитого поэта" и смело печатают, хотя у поэта, конечно, не встречалось никогда ничего подобного".

Речь, очевидно, шла о балладе Шиллера в перекладе В. А. Жуковского "Рыцарь Тогенбург". У Козьмы Пруткова его "Немецкая баллада" заканчивалась так:

Года за годами...

Бароны воюют,

Бароны пируют...

Барон фон Гринвальдус,

Сей доблестный рыцарь,

Все в той же позицьи

На камне сидит.

Нетрудно увидеть, что Козьма Прутков оказался не только конгениальным Шиллеру и Жуковскому, но и умудрился создать в русском языке устойчивое словосочетание "все в той же позицьи", которым бичуют некоторые отрицательные явления вот уже второй век, чего критик из "Пантеона", естественно, не мог и предположить.

Обозреватель "С.-Петербургских ведомостей", тоже решив, что Козьма Прутков пишет пародии, стал поучать его, как это делать.

"Во всех этих пародиях (лучших в "Ералаши"), - писал он, - нет цели, нет современности, нет жизни".

В мае 1854 года всем этим измышлениям была дана отповедь в "Письме известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту "С.-Петербургских ведомостей" (1854) по поводу статьи сего последнего".

"Я пробежал статейку... - начиналось оно. - Здесь уверяют, что я пишу пародии: отнюдь! Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда взял г. фельетонист, что я пишу пародии? Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к синтезису: ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к пей путь: подражание именно тем поэтам, которые приобрели ее в некоторой степени. Слышите ли? - "подражание", а не пародию!.. Откуда же взято, что я пишу пародии?.."

[Позже, когда Кузьма Прутков стал еще более самоуверен, он переправил всюду в рукописи безличное "вы" на начальственно-панибратское "ты", вместо оборотов "здесь уверяют", "откуда же взято" появились "ты утверждаешь", "откуда же ты взял", а вместо "Кузьмы" - "Козьма"]

Утверждения Козьмы Пруткова легко доказать. Сколько русских поэтов отдало дань испанской теме - и до и после Пруткова! Пушкин, Кони, Плещеев и многие, многие другие окунали читателя в мир междометия чу, испанской ночи, кастаньет, гитар, шелковых лестниц, серенад, балконов, старых мужей и молодых соперников, севилий, инезилий и гвадалквивиров. То же сделал и Прутков в своем "Желании быть испанцем". Легко убедиться, что Прутков держался лишь в русле сложившихся традиций.

"Пушкин - наше все", - сказал как-то Аполлон Григорьев. И был прав. Козьма Прутков тоже обожал Пушкина и подражал ему [Козьма Прутков подражал Пушкину во всем, даже в манере одеваться. Он сознательно отставал от моды, рядясь в плащ-альмавиву. См. у А. Я. Панаевой (1948, с. 39): "Я старалась заранее встать к окну, чтобы посмотреть на Пушкина. Тогда была мода носить испанские плащи, и Пушкин ходил в таком плаще, закинув одну полу на плечо"], как и многие уважаемые поэты.

Они пригоршнями черпали идеи и темы из пушкинского творчества. Прутков не отставал от них. Одной из пушкинских тем, которая проходила через все творчество Козьмы Петровича, была тема взаимоотношений поэта и толпы.

В своем стихотворении "Поэту" Пушкин писал:

Поэт! не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм...

Козьма Прутков придавал этому мотиву сугубо важное значение. Вы помните "Мой портрет", где чрезвычайно короткое пушкинское "угрюм" вырастает в образ поэта, "чей лоб мрачней туманного Казбека", а "смех толпы холодной" оборачивается подлинной трагедией:

С кого толпа венец его лавровый

Безумно рвет...

В другом месте Прутков скажет: "С чела все рвут священный лавр венца, с груди - звезду святого Станислава!"

Те же вариации звучат и в прутковском "Моем вдохновении". (Повторном, не он первый. Как другие, так и он.)

Некоторые исследователи считают, что это попытка "представить использование пошлым поэтом" темы Пушкина "Брожу ли я вдоль улиц шумных..." (П. Н. Берков). Мы категорически не согласны с подобным мнением, так как Козьма Прутков брал гораз