Семенов Леонид Дмитриевич - Грешный грешным

нывают? Спрашивал брат Матвей. Потом вернувшись оттуда, его барин к службе уж не хотел возвращаться. Отпуск взял себе до осени - а осенью хотел и вовсе выйти в отставку - поселиться в своем маленьком именьице. Собирался к моему деду. Но тут непогода, немножко ему нездоровилось, все откладывал - только и виду не показывал, что был очень болен. Но вечером перед роковой ночью брат Матвей не знал, чем его угостить, ничего не ел - да еще сказал: Эх - Матвей, если бы ты знал, как мне неможется сегодня, и не глядел бы ни на что. Раньше ушел спать.

   А утром брат Матвей понес ему кофей к постели как всегда - а он уж и похолодел. Сидит на постели, ноги босые спустил - и одним бочком на подушку навалился. Правая рука сложена крестным знаменем - видно перекреститься хотел. Доктора говорят, грудная жаба у него была. На похоронах весь город был, плакал. Губернатор был. Бабин речь говорил. Такого исправника уж не было и не будет уж, все говорят. Кто-кто ему не должен. Он каждому городовому, каждому стражнику - из своего жалования деньги вперед давал на обмундировку, когда кого принимал на службу, кому 50 руб., кому 70. Уж так пекся обо всех, лучше отца родного. А себе-то ничего не припас - на похороны 30 рублей после него не нашли тут. Губернатор на свой счет их принял.

   - А что правду говорят, - вдруг спрашивает меня Матвей,- что умер человек так и нет ничего. Я вот боюсь и ничего не знаю. Где же это теперь душа Александра Сергеича?

   - Да она тут сейчас с тобой, - говорю я.

   - Да вот и я боюсь, а ну как он придет вдруг ночью. Боюсь теперь на дому один оставаться.

   - При жизни его не боялся, почему же теперь его боишься, - удивился я.

   Матвей ничего не сказал. Молчал и я.

   В кабинете Александра Сергеича на столе - посмотрел его разбросанные бумаги. Вот письмо к нему обо мне - Бабина. - Прочел невероятные совсем вещи в нем про себя - и про мой разврат, угрожающий пагубой целым двум приходам. Потом черновик секретного доклада обо мне исправника к губернатору. Исправник меня берет под защиту и доказывает, что верить Бабину нельзя..... Потом его просьба и губернатору. За один месяц, оказывается, получил он два замечания от губернатора, что живут у него два еврея, не имеющие права жить за чертой оседлости. Он оправдывается и доказывает, что они имели право жить по неясному смыслу какой-то статьи, - и просьба, не будут ли эти замечания иметь влияние на его пенсию, которую ждет после многолетней безупречной службы вот теперь осенью. Как его это должно быть заботило? Но и это все оказалось ненужным. Не дождался и пенсии.

  

  

  

   1917 года 4-го Ноября суббота

   Сегодня минул год, как я грешный р<аб> Б<ожий> Леонид с Соней⁴² и тетушкой Нат. Яковлевной Грот приехал в Оптину пустынь⁴³. Мы приехали туда ночью и вошли в номер, заботливо приготовленный нам О<тцом> Мартинианином по телеграмме Нат<альи> Яков<левны>. Жутко, чудно и странно мне было после почти 20-летнего отступничества вступать опять в храм Божий, прикладываться к св. иконам, класть на себя крестное знамение, но судьбы Божии непостижимо таинственны и чудо Божие свершилось. Я тот, которому когда-то Лев Ник<олаевич> Толстой писал, что он полюбил меня больше, чем хочет, и что не перестанет меня любить даже тогда, когда я изменю себе, - я изменил Льву Ник<олаевичу>, я перестал быть Толстовцем, я уверовал во Христа и Его Пречистую Матерь и со страхом Боиим и благоговением приобщался Святых и страшных Христовых Тайн и почувствовал возрождение жизни. Вот уже год - как я по воле Всемогущего Бога и по молитвам святых старцев Оптина Батюшки отца Анатолия и других - а также покойного отца Иоанна Кронштадтского, (есть данные мне думать это) - я - православный. И случилось это мое превращение накануне страшных потрясений, долженствовавших посетить Россию и всех нас за этот 1917 год. Сегодня проводили в Данков раненого пулей навылет в голову в своем имении в Гремячке - моего брата Рафу⁴⁴, раненого 2 недели тому назад, а 2 месяца тому назад разбушевавшаяся революционная толпа - чуть не растерзала его и меня и только чудо Божие спасло его от неминуемой смерти, а может быть, и меня. Сейчас уже больше недели у нас нет известий газетных, мы не знаем, что делается во всем мире, - и только слухи, что в Москве страшное кровопролитие. В эти дни, где упование, где прибежище - радость, кроме как св. православная церковь. Что бы делал я весь этот год, среди всех внутренних браней своих и внешних, ужасающих событий, если бы я не был православный и не знал бы руководства старца О. Анатолия..... Так дивен многомилостивый промысел о нас Господа нашего Иисуса Христа.....

   Ему подобает честь и слава со безначальным Его отцем и Св. Духом и ныне и присно и во веки веков, аминь.

  

   5-го Ноября 1917 года

   Событие, о котором я упомянул, с братом моим Раф<аилом> Дмит<риевичем> произошло так: 19 Октября утром он приехал за своей семьей из Данкова, чтобы перевезти ее в Данков. Утром рано пришел пешком со станции Урусово, и я утром пришел к нему, чтобы с ним повидаться, часов до 2-х я был у него. Он рассказывал новости из Данкова, все больше тревожные, о возрастающих всюду беспорядках и о все большем и большем влиянии на народ большевиков. Часа в 2 я пошел от него пешком к себе, а он хотел проехать в Надеждино, где находился помощник начальника милиции и конные войска, оттуда Терский (член крест<ьянского> Банка) только что бежал с семьей, а крестьяне рубили лес и собирались, кажется, громить имение. Мне что-то было беспокойно за брата. Я знал настроение крестьян, предупреждение с их стороны, что его убьют, которое слышал, когда сидел с ним вместе в волостном правлении в каталажке, в ту памятную ночь 11 Сентября, когда его, а за ним и меня чуть не растерзали. Последние 2 недели, до 19-го, крестьяне трех деревень рубили наш лес, вокруг меня. Брат хотел заехать и в лес посмотреть порубку. Я сам ему говорил, что опасности в этом нет. Но когда сам пришел в лес, то затревожился почему-то смутно и безотчетливо и пошел в сторожку к Якову беженцу, мимо которой он должен был проехать в Надеждино, чтобы его еще раз повидать и предупредить, чтобы он был поосторожнее. Но я уж опоздал, он проехал. Соня все тревожилась о Гремячке, что я ее туда не пустил. Я читал жизнь Георгия Затворника Задонского⁴⁵. Часов в 9 мы помолились общей молитвой. Я с Соней ушел в горницу и по своему обыкновению еще молился перед сном грядущим любимым угодникам Божиим и поминал перед лицом Божиим всех близких, как услышал лай собаки. Не кончив молитвы, я вышел на крыльцо. Кто-то подъехал. Подъехал Яша, кучер брата, на дрожках, на белой лошади, из имения и тревожно сказал на вопросы, что и зачем, что с барином несчастие. Кто-то стрелял и ранил барина, "кажется" в руку. Я сейчас собрался туда с Соней, на своей лошади. Подъезжая к усадьбе, увидел в двух повозках подъезжающих солдат и милицию. Подъехал с ними председатель волостного земства Шмаров. В первой комнате в каменном флигеле солдаты и лужа крови на полу буфета. Во второй комнате на Зининой⁴⁶ постели лежал высоко, весь окровавленный Рафа - уже кое-как перевязанный Зиной и громко кричал: "Господи помилуй, Господи помилуй, помогите родные, помогите дорогие". И еще с какой-то особенной силой выкрикивал: "Господь мое прибежище и сила. Господь моя сила". Зина стояла у его изголовья. Она наскоро сказала, что ранен он в голову, но что она раны еще не разглядывала, думала сначала, что он убит, но вот он через полчаса заговорил. Я спросил, был ли доктор, она сказала: еще нет; да все боятся ехать..... Я сказал: "я поеду. Надо ско­рей за доктором". Тут выходя, чтобы ехать за доктором, не по­мню, сам ли я сообразил что, или Зина мне сказала: что стреляли Рафу в окно. Одна пуля промахнулась, вторая попала. Я с Шмаровым, на первой попавшейся лошади, это оказался жеребец Голубь, поехал на шахту за пленным доктором, австрийцем. Когда ехал уже назад с шахты, и доктор со мной на своей тележке, я затревожился, что не вспомнил в первую же минуту о священнике, и решил за ним сейчас же заехать. Но посоветовавшись со Шмаровым, обдумал послать за священником тотчас же по приезде с доктором в имение, иначе некому будет присутствовать с доктором при первом осмотре Рафы. В 1 час ночи мы были у Рафы. Доктор взял пульс и тихо, чтобы не слышала Зина, спросил меня по-немецки, был ли священник. Он слышал, что я хотел за ним заехать. Я сказал, что еще нет. Он сказал, что опоздали, или если хотим приобщить Рафу, то чтобы сейчас же послали за ним, ибо боится, что Рафа уже не проглотит причастия, Зина этого не слышала, но тревожно стала спрашивать, о чем мы говорим. Я не отвечал ей, скорее вышел в соседнюю комнату, где сидели милиция с солдатами и составляли протокол и про­сил кого-нибудь скорее ехать за батюшкой; вызвались солдаты. Доктор пробовал спросить Рафу, узнает ли он его. Но Рафа. навал. Dann muß rasch energisch anfangen⁴⁷, - сказал доктор и быстро с моей и Зининой помощью поднял Рафу. Вдруг Рафу стало рвать кровью Ah, es ist schon gut⁴⁸, - сказал доктор. Оказывается, упадок пульса и холодные ноги были у него от приближавшейся тошноты. После рвоты пульс стал восстановляться, и доктор нас утешил, что "это хорошо", сказал он со своим ломанным произношением. Он разрезал ножницами повязку, положенную Зиной, и при свете осмотрел раны. Оказалось их две. Одна в щеке у левого уха, другая в виске у правого глаза. Пуля прошла навылет. Рана тяжелая, но о степени ее опасности еще сказать нельзя, Рафу перевязали, раздели. Дали ему валерьяна с чем-то. Он перестал кричать, успокоился, уснул. Доктор сказал, что теперь надо до утра его оставить. Утром смерить температуру. Если жара не будет, то надежды на жизнь еще не потеряны. Добрый, участливый доктор! как благодарил я его в сердце, за его спокойное, деловитое и энергично-нежное обхождение с раненым и с нами. Он немец из какого-то австрийского города - уже четвертый год в плену. У него чистые аккуратные комнатки, я был у него в 12 час. ночи, в этот день лечил он пленных австрийцев на шахте. Провожая, мы дали ему 5 руб. После доктора подъехал батюшка О. Иоанн, но один, и первым долгом спросил, сам ли больной пожелал причаститься. Я сказал, что он сейчас без сознания. Но я знаю его всегдашнее настроение; батюшка перебил, что он это знает, но что ему важно, может ли он сознательно сейчас исповедываться? Я сказал: вряд ли. "Тогда надо было бы его пособоровать. Соборовать можно и бессознательного", - объяснил батюшка, "только вот жаль, я никого не захватил с собой, приехал один". Я был этим так опечален, что не знал, что делать. Я наклонился к Рафе и стал громко его звать. Рафа узнал меня. Я спросил его: Рафа, хочешь ли причаститься, вот батюшка тут приехал: "Да, зачем, после, я тогда сам позову", и сейчас же забылся. Бытюшка нашел выход и спросил: "можешь ли ты ручаться, что он до утра проживет". Я сказал, что доктор говорил, что до утра проживет. "Тогда лучше всего я утром еще раз приеду. Если будет в сознании, мы его приобщим, а если уже не придет в сознание, мы его пособоруем. Но тогда утром опять пришлите за мной". Мы так и решили. Батюшку проводили и попросили его послать телеграмму родным, которую я тут же составил на имя дяди Андрея Петровича, боясь потревожить неожиданной вестью родителей. Телеграмму следующую: "Рафа ранен выстрелом голову Гремячке. Леля". Батюшка уехал, а в соседней комнате сидели солдаты и милиция и писали протоколы. Шмаров - председатель земской волостной управы, ездивший со мной за доктором, заснул в кресле. Хотя он, по слухам, один из крайних революционеров, но кровь, ночь, крик раненого на него очень сильно подействовали, и как я ехал с ним за доктором, он 2 версты не мог прийти в себя. Потом он немного на мои усилия заговорить с ним - разговорился. Он оказался фабричным, кажется на каком-то заводе. Сюда давно при­ехал и вот попал в председатели управы. Он уже защищал брата от разъяренной толпы 11-го Сент. и мне напомнил об этом. В последнее время, когда управа разрешила крестьянам чистить лес, а чистка леса превратилась в хищническую порубку, он ездил по деревням и строго приказывал: только чистить, просил, уговаривал - и грозился вовсе закрыть управу и от всего отказаться, если они его не послушаются. И мне он об этом сказал, что с народом ничего не поделаешь, что очень трудно сейчас занимать какое-нибудь ответственное место и что он хочет уйти из председателя..... Спросил, как я ему посоветую? Я сказал - что я не советую ему уходить, что какая-нибудь власть да должна же быть над народом..... Он, кажется, остался моим ответом доволен. Наконец уехали и милиция со Шмаровым. Они все время курили тут рядом же с комнатой Рафы, но я уже в это не вмешивался. Кто хотел Рафу убить, еще неизвестно. Стрелял кто-то в окно. Рафа стоял в профиль у окна. Занавеска была спущена, но один бок ее немного отворачивался. Зина сидела против него у стола. После первого выстрела у Зины успела мелькнуть мысль, что это их только пугают. Но от второго выстрела Рафа упал как сноп на пол: Зина тотчас выбежала на крыльцо. Но никого уже не видела, хотя была светлая, лунная ночь. Стрелявший, наверное, скрылся в кустах - которые теперь уже вырублены. Солдат, ездивший с Рафой в Надеждино, показал, что когда они подъезжали к гумну, то у амбаров видели какого-то поджидавшего их человека. Он сказал об этом барину. Барин велел ему ехать скорее; не успел он доехать до конюшни от дома и убрать лошадей, как раздался выстрел. Он побежал к дому, но никого уже не видел.

   Только теперь, когда все ушли, - мог я немного дать волю своим чувствам. Поцеловал в голову Зину, прижавшуюся ко мне, всю взволнованную, пережившую больше всех весь ужас происшедшего. Подошел и к кроваткам детей. Они не спали и молча все слушали и видели. Подошел к Рафе, поцеловал его в его окровавленную голову - вся жизнь его - промелькнула пе­ред моими глазами: как он и я были мальчиками, почти сверстниками, вместе росли, учились, играли..... - теперь он спал, то стонал, то вздрагивал, надо было все время быть около него и следить, чтобы он не спалзывал головой и держать ее высоко и прикладывать к ней лед, как велел доктор. Кроме того, все было еще в крови. Вся стена в крови, три одеяла, шуба, - я никогда еще не видал такой раны и такой массы крови, но ни отвращения, ни страха не чувствовал - и за это благодарил Бога. Все премудростью своею создал Он. - Теперь стал молиться о Рафе, о всех нас. В ка­кое страшное время мы живем. Где прибежище? Где покой? Что бы сделали мы без веры? Господь наше упование, Господь наше прибежище, Господь, помоги нам.

  

   13-го Ноября 1917 г.⁴⁹

   Едва успел я с великими затруднениями Рафу и Зину с детьми перевезти в Данков, как узнал вчера о кончине папы. Папы не стало 1-го Ноября, но целых 12 дней мы ничего не знали, и до сих пор я не имею никаких прямых сообщений об этом из Петрограда. Но тете, Нат<алье> Яков<левне>, написал ее брат дядя Костя и ее сестра тетя Ляля. Папа скончался от удушьев астмы 1-го Ноября, уже 5-го его похоронили. Когда Аречка⁵⁰ приехала сюда, 26-го Октября, она рассказывала про папу, что папа сначала спокойно и вроде равнодушно принял известие о Рафе, но потом вдруг у него сделался припадок, хотя легкий. Припадки грудной жабы он нажил уже лет 7 тому назад, при постройке нового каменного дома в Петрограде, чем он очень увлекался. Тогда доктора предписали ему полный покой, запретили куренье и многое другое. Что он не все конечно исполнял - но причины, конечно, не эти - причина - воля Божия, святая и всевышняя, взять к Себе его душу. Аречка рассказывала, да и по письмам его это видно и вообще я это знаю, он очень волновался событиями и судьбой России. В последнее время углубился в записывание своих мыслей по поводу происходящих событий, о чем сообщал в письмах Рафе. В последних письмах его, особенно ко мне, звучала и встала замечательная и трогательная религиозная струна - о преданности воле Божией, о промысле Его в делах исторических..... Замечательны его смиренные замечания о себе - как о самом обыкновенном мирянине, могущем похвалиться разве только тем, что ничего особенного от общепринятой морали он не делал..... Какая скромная и смиренная оценка. Дорогой папа..... меня радует, что в последнее время между мной и им было полное примирение. Он благословлял меня на мой новый путь. Он даже слишком переоценивал его и меня в нем. Он оставил нас в самые тяжелые дни - какие когда-либо переживала Россия и в ней наша, вышедшая от чресл ее, семья. 1-го Ноября разгар большевистского восстания в Москве и по всей России..... Здесь раненый Рафа, которого мы бережем от новых покушений, и как отсюда увозить. Аря здесь. Сношений с Петроградом нет - нет ни писем, ни газет. Миша⁵¹, третий сын папы, - больной и контуженный на войне (больной, убитый от сиденья в окопах) в далеком городе, в Вологодской губ. на отдыхе. Коля⁵² - неизвестно где в Америке. Послан туда, как морской офицер, и с мая нет от него ни слуху, ни духу. Шура⁵³, тоже больной от похода, в лазарете в Царском Селе. Около папы была одна Верочка⁵⁴, мама и старая наша верная няня Аннушка - не знаю приобщить ли папу. Это меня очень волнует - но царство небесное ему дорогому, спи тихо и мирно, скромный труженик и кроткий, прекроткий человек. Он скончался 63 лет.

   Вместе с этим известием пришли наконец из Москвы и Петрограда первые газеты после 2-хнедельного перерыва. Всюду хаос, массовые убийства, братоубийственная война, развал единой России на многие отдельные республики, отсутствие всякой власти, анархия, надвигающийся голод. Варварский погром Москвы, ее святынь, ее кремля, ее Успенского собора. На этом фоне - один только луч, одна отрадная точка: Всероссийский православный собор..... В трагических обстоятельствах, в дни самого страшного, кошмарного своей бессмысленностью братоубийства в Москве - он единогласно (необычайное единодушие) постановляет возглавить Св. Православную Российскую церковь - патриаршеством и немедленно приступить к избранию патриарха. Богу угодно было, чтобы, из трех избранных собором кандидатов, жребий пал на митрополита Московского Тихона. Он теперь патриарх. Да благословит его Господь, да поможет Господь св. Церкви стать опорой для мятущейся, страждущей, смятенной России, как это бывало уже не раз в ее истории, как это было в мутное время⁵⁵; Ему же слава, честь и поклонение подобает за все, во веки веков, аминь.

  

   14-го Ноября

   Господи, прости меня. Грешен я, так грешен, что и сказать не могу. Немощен. Раздражительность свою не умею покорить. Чего не хочу, то творю. Всегда Тебя прогневляю и пречистую Твою Матерь - злое творя, Господи, Иисусе, Сыне Божий, помилуй нас грешных!

   Сегодня Пав<ел> Мих<айлович> в ответ на мое извещение о кончине папа написал: "За дорогого покойника радуюсь". Пав. Мих. сам старик, ему 70 лет, живет с глухонемой своей женой. Все имение у него разобрали и отобрали крестьяне. Дом сожгли. Сожгли его оранжерейку - его постоянную безобидную страсть сажать и выращивать различные цветочки. - Он вряд ли верующий, т. е. по православному, и к нашему общему горю, давно не был у исповеди - он пишет: "за дорогого покойника радуюсь....." Не знаю, как он представляет себе участь "покойников", но его слова все-таки знаменательны. До нашего времени люди его образа мыслей и стремлений жизнь на земле ценили, любили - .....но мы живем в такое время, что и неверующим по-христиански остается только завидовать покойникам, не скоро просвет: слухи кругом все темные, что надо резать господ и буржуев, - что вот-вот этот час придет, но Господь милостив..... Господи, упаси нас.

  

   16-го Ноября 1917 года

   Подробности о кончине папы из письма Верочки: папа в день 31-го Октября, накануне своей кончины, окончил свою работу - очерк о революции, о которой сообщал нам в письмах и которой, по словам Аречки, очень увлекался. После этого прибрал свой кабинет, и на столе все прибрал очень аккуратно. Это очень замечательно, никогда он этого не делал. Вечером очень желал видеть кого-нибудь из своих братьев. Точно предчувствуя свою кончину, но никому этого не говорил. Вероятно, это и так. Вероятно, и просто физически это чувствовал, что возможен с ним припадок, про исход которого рассуждал, что он может оказаться смертельным, о чем и хотел, может быть, подготовить своих близких, боясь в то же время их огорчить своим предчувствием. Вечером были гости Ольхины, из братьев его никто не мог прийти. В 8 ¹/₂ час. вечера с ним вдруг сделался припадок. Послали за доктором. Вспрыснули камфору, но уже ничего не помогло - и в 2 ч. 20 мин. ночи он тихо скончался. Папа всю жизнь был кроткий, тихий, мягкий, уступчивый человек. Всегда чистой душой стремящийся, по мере сил своих и своего разумения, принести пользу родине.

  

   21-го Ноября 1 час ночи

   Только что вернулся на лошади из Данкова. Ездил повидать Рафу, Арю, Зину; с ними помолился о папе и говел.

   Говел в Данковском монастыре и там же остановился у отца Архимандрита Василия. Монастырь бедный, каменный. Основатель его схимник Роман, по фамилии Теленов. От Иоанна Грозного пострадал и ударился в леса, где выкопал пещеру и жил трудом и молитвами. Его мощи хранятся в монастыре. В монастыре все бедно, монахов мало, хор бедный, об этом очень жалеет от<ец> Архимандрит, но и в нем - огонек веры, истинной христианской любви, простоты и смирения. Исповедовался у отца казначея Михаила, у него был в келий. Помоги им всем Господи.....

   Рафа на вид очень плох. Он только от меня узнал о смерти папы. Мы все очень хотим жить на земле, но ведь жизнь есть и там, есть, есть.

   Господи, помоги нам стремиться к неземному. Сегодня праздник введения во храм Богородицы.

  

   28-го Ноября 1917 года

   Я грешный раб Божий, часто бываю раздавлен грехом, как червь раздавленный ночью при дороге. Какая сила в грехе. Какими хитрыми и незаметными путями подходит он к сердцу - и всегда под благовидными предлогами. Какой мрак. Какой ужас.

   Слава силе Твоей, Господи, помоги мне. Подыми падшего, восставь раздавленного.

   Я не удовлетворен своей жизнью в участке. Когда был толстовцем, я уходил из мира образованного, уходил от того, чем заняты люди образованные, уходил от постоянного занятия своего ума мышлением, мечтательностью, чтением, уходил потому, что эта самая привычка их постоянно думать, мыслить, рассуждать, внутренно спорить с другими, создавать свои теории, мечты - были для меня как цепи, были как цепи и тяжкие сети для какого-то внутреннего, более глубокого человека, моего "я" во мне, которое я ощущаю в себе смутно. Это "я" билось не удовлетворенное всей той жизнью, которую открывало ему светское образование нашего общества, ни наука, ни искусство, ни общественная деятельность, направленная по теориям этого общества на пользу ближнего и всего человечества, не удовлетворяла какой-то внутренней тоскующей глубины во мне, глубины тоскующей о чем-то высшем, интимнейшем, святейшем, но я бежал от всего, что предлагало мне светское образование, к Толстому. (Как тогда думали другие к обращению себя в простой народ). Это было сознательное действие. Я искал уединения, обращения своего многосложного "я" - в простых телесных трудах, в простой трудовой жизни среди простого трудового народа. Искал времени уединиться, углубиться в себя, найти в себе свое внутреннейшее "я" - и то, чего оно ищет, чем оно может удовлетвориться, то, в чем его жизнь..... и Господь был милостив ко мне. Это долгое искание мое по трудовым и тернистым путям Он увенчал Своим благоволением, незаметно привлекал меня к Себе и откровением Своих тайн о человеке, о Себе и о всем мире. Теперь - это не просто для меня. Это внутреннее "я", которого я искал в себе и биение которого чувствовал в себе, как биение какого-то заключенного во мне, как в темнице, есть то, что святые отцы православной церкви, наученные святым Духом Божиим, называют сердцем человеческим, или внутренним человеком, или духом человека, когда говорят о трех составах человеческого существа - теле, душе и духе. То, чем я не удовлетворялся, это была, во-первых, телесная, материальная жизнь, с детства внушавшая мне некоторую долю отвращения как тупая и душевная (область которой науки, искусства, общественность), которую одну только и знают обыкновенно образованные люди, как высшую - я же искал религиозной жизни, жизни сердца, жизни духа и, благодатью Божией, ее нашел..... научился различать ее, по книгам святоотеческим научился понимать ее запросы, ее борьбу, ее цели и мало-помалу пришел к тому, что удовлетворение этого сердца, духа, мы можем найти только в православной Церкви, только в вере во все то, чему она учит, и в послушании тому, что она велит, - наше спасение, спасение нашего духа, сердца, нашей бессмертной души - которое она здесь уже может предвкушать по милости Божией в таинствах, какие Господь Иисус Христос, пришедший в мир грешные спасти, соблаговолил дать своей Св. Церкви. Ее же врата адовы не одолеют, Слава силе Твоей, Господи.

   Неудовлетворенность же моей жизнью на участке, т. е. трудовой, простой жизнью, неудовлетворенность, какая открывается во мне теперь, происходит от того, что, сняв с себя бремя жизни образованного общества, я надел на себя бремя жизни простого, трудового народа, - но и то и другое бремя для жизни духа и сердца. Сердце, найдя свою себе жизнь и источник для нее, ищет ее, хочет ей одной сколько возможно, и ей одной, служить, не обременяясь ничем другим; выход для этого монастырь. Но Господь судит иное. Вот пред чем я теперь стою..... Скоро должно это решиться..... Но возврата к прежнему уже нет.

  

   2-го Декабря 1917 г.

   Как дивны, промыслительны, незаметно нежны пути спасения, какими ведет нас Господь. Я замечаю это даже на книгах, какие попадаются мне под руку - для чтения, на всем протяжении своей жизни, какие книги я теперь вспоминаю, которые оказали свое влияние на образование мое­го внутреннего сердца и именно сердца. Это житие преподобного отца нашего Сергия Чудотворца Радонежского..... В самое можно сказать безобразное время моей молодости, когда стоял я накануне тягчайших падений, вдруг именно эта книга зародила во мне огонек, который - слава силе Твоей, Господи, - не угас даже среди всех моих бурь и жив сейчас. Я был студентом, невером, с каким-то мальчишеским легкомыслием, запальчивостью, нахальством, поехал прокатиться "посмотреть" русскую веру, с высоты своего образованного философствования "сделать свое наблюдение над православным народом", чтобы иметь именно "свои" наблюдения, свои мысли и при случае, в будущем, потщеславиться..... В 1900 году Троице-Сергиева Лавра и Киево-Печерские святыни не оставили на мне никаких впечатлений..... был такой невер, что даже стыдился креститься..... Не отстоял там даже ни одной службы и что делал, теперь не помню. Только захватил на память книжку: житие Св. Сергия Радонежского и с этой книжкой поехал в Киев посмотреть другие русские святыни. Там так же бесцельно, глупо бродил по церквам и храмам, восторгался, правда, но только с художественной стороны Киевским Владимирским собором. Тайная же жизнь сердца была не в этом..... В Киеве напала на меня впервые за всю жизнь (мне было 20 лет и я был девственником) блудная страсть со всей своей неумолимой, ужасающей силой..... Это было ново для меня..... Весна, Днепр, студенты, товарищи, кокотки - все распалило меня до еще неиспытанного каления - я не знал, куда деваться ночью..... но падений боялся. Вот раз ночью в своем номере, в гостинице, я пришел вдруг в ужас от возможного, блудного падения..... я метался..... Под руку попалась книжка, взятая из Троицко-Сергиевской Лавры, - житие преподобного Сергия, и я стал читать, и вот точно какой-то умный, теплый луч скользнул по моему сердцу. Его воздержание, Его смирение, его подвиги, его молитвы, его видение Богородицы, его постоянная жизнь вдруг точно раскрыла какую-то иную новую жизнь..... Сердце замирало от сладости видения восторга, умиления, покаяния, и на всю жизнь эта ночь врезалась в мое сердце, стала манить к себе, призывать своим тихим, сладостным светом.

   Другой раз, когда оставил я образованный мир и поселился в деревне. Жизнь и наставления преподобного отца нашего дорогого батюшки Серафима.

   Потом позже Исаака Сириянина. Добротолюбие. В прошлом году - Святитель Феодосий Вышенский, Иоанн Златоуст и теперь "моя жизнь во Христе" отца Иоанна Кронштадтского - вот этапы моего истинного образова­ния. И как целые горы хлама, греха и путаницы отпадают все другие книги, которые я прочел.

   Я не говорю, конечно, об Евангелии, Библии и Псалтыре, но вот была одно время любимой моей книгой еще жизнь Франциска Асизского и книга Александра Добролюбова..... "Из книги невидимой". Они увлекали, подымали, будоражили.... но после Добротолюбия, после Серафима их не хочется читать..... Во всем волнении и падении, какое они производили, было что-то болезненное, непонятное желание своих подвигов, а под этим незаметно скрыто желание славы своих подвигов. И этому я долгое время следовал, этому служил - о, как надо быть мудрым, осторожным, как знать сети врага..... Одна только сила Господня способна их различить, разорвать, победить.

   Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас.

  

   3-го Декабря 1917 г.

   Что значит веровать в Бога? Бог, Бог..... истина, высший разум - сама жизнь - Первопричина - и вина всего сущего, Тайна - слышим мы в разных религиях учениях и философских системах - но как сухи, пусты, бессодержательны у них все эти слова и определения..... в одной только христианской религии, в Богооткровенном учении ее о Боге Троице, приоткрывается для нас как бы малость завесы о самой внутренней тайне, самой жизни Божества в нем самом. Господи! какая неизглаголанная премудрость Бога Отца - который предает Сына Своего единородного за грехи всего мира и Духом Святым управляет вселенной - все Три они Одно..... я не могу постичь, схватить это своим ограниченным и узким холодным сердцем, но я чувствую здесь непостижимую жизнь Божества, как бы вечную драму Его, Его вечное действование, которая и есть сама любовь к нам, твари Его, до самопожертвования, до самозабвения..... Одно только это учение и дает хоть намек на самое существо Его недоступной по глубине высоте и таинственности жизни..... Его жизнь есть вечное движение и предвечное или действие любви..... и только учение о Творце, о Боге Отце, о Боге Сыне Искупителе - и Боге Духе Святом и дает нашим немощным умам - хотя бы и малое представление об этой любви как сущности Бога..... Могий вместити, да вместит..... не все вмещают словеса Его.

  

   4-го Декабря 1917 г.

   День св. Варвары Великомученицы. Большевики захватили всюду власть, но для меня их власть как сон, что-то не верится ее твердости и продолжительности. Вот, вот все рухнет у них и перейдет их сила, как сновидение.

  

   6-го Декабря 1917 г.

   День Святого Николая Чудотворца. Все собираюсь ехать в Рязань к преосвященному Владыке, чтобы он решил мою судьбу, и батюшка Анатолий велит в письмах.....^5б я все не могу собраться, сейчас заболел. Простыл. Вчера совсем плохо себя чувствовал, весь день лежал. Сегодня немного лучше.

  

   7-го Декабря 1917 г.

   Благодарю Тебя, Господи, за Твое великое промышление обо мне. Эта болезнь мне на пользу. Даже в первый раз в жизни ясно, ощутительно почувствовал, как болезнь действительно может быть на пользу человеку. За время болезни мог, удалившись от всех мирских дел, лучше сосредоточиться в себе, даже помолиться - и тем приготовиться к предстоящей поездке в Рязань и беседе с Владыкой..... Много читаю эти дни "Путь на спасение епископа Петра", подаренное мне батюшкой о. Анатолием, стихотворения Св. Григория Богослова (необыкновенно живое впечатление от них) - о. Иоанна Кронштадтского и еще кое-что.

   Грешный, немощный, пакостный я человек, но нет уныния во мне, нет отчаяния - все надеюсь, не падаю духом, стремлюсь. Знаю - вся жизнь наша - крест и впереди крест - может быть тягчайшим, но на это иду, уповая на милосердие Божие, уповая на заступничество Пресвятой Владычицы нашей Приснодевы Марии, Святого Великого Святителя нашего и Чудотворца Николая, Св. Питирима Тамбовского, Его милостивое снисхождение ко мне ощущаю часто. Верю в помощь Святых ангелов, хранителей наших, Серафимов, Херувимов, Престолов, начальств, и Властей, всех сил небесных предстоящих Престолу Божию и с радостью взирающих на всякое стремление земнородного к небесному и Архистратига их Михаила - верю в ободряющую силу молитв всех угодивших Богу великих святителей Церкви, Патриархов, архипастырей и пастырей церкви предстоящих ныне престолу Божиему, не оставляющих Церкви и всех в ней, и обо мне грешном до ходит их молитва - до духа Божия, Св. Отца Великого Богогослова Иоанна Златоустаго, Василия Великого Блаженного, Григория Богослова. - Сколь бедственна была их жизнь на земле, разве не знают они и наши скорби и нужды..... Верю в предстоятельство российских, великих чудотворцев и святителей Московского Петра, Алексия, Ионы, Филиппа, Ермогена - белгородского, великих, всегда внимательных ко мне, Дмитрия Ростовского и Тихона Задонского, Митрофания Воронежского, Василия Рязанского, Святителя Трифона Святого и Богоносных отец наших Сергия чудотворца Радонежского и Серафима Саровского и всего сонма, как звезд, преподобных, святых, подвизавшихся в пустынных лесах и монастырях, в скитах Афонских, Палестинских, Сирийаких и Египетских. Св. Апостолов и святого пророка и Предтечи Христова и друга Христова Иоанна. Верю в заступничество крови всех мучеников, преподобных мучеников и великомучеников, вверивших себя великими мучениями Царю Христу, Св. Великомученицы Варвары - и Екатерины. Софии, отроковиц мучениц Веры, Надежды и Любви, Св. князей мучеников Бориса и Глеба и Романа Рязанского, святых князей Муромских Петра и Февронии, коих жребий земной особенно близок моему сердцу. Какое богатство путей у Господа. Очи Его на всех боящихся Его, в каком бы положении, в каких бы путях кто из них ни находился. Милостив и милостив Господь, долготерпелив и до конца жив Он и не хочет смерти грешников, но чтобы спастися им и быть живыми.....

   Но самая большая моя надежда и упования на Пречистое Тело и Пречистую Кровь Христа Спасителя нашего, на Святейшее Таинство Евхаристии, на это вечное излияние кровью Его любви к нам - Господи, Господи милостив ко мне буди грешному, а я никогда не перестану радоваться, что я стал православным, что я - познал истинную Твою Церковь, что я познал истинный путь Твой и за это славить свято Всесвятое и Трисвятое Имя Твое.

  

   8-го Декабря

   Вчера только успел кончить вышеприведенные строки, как узнал, что Павел Михайлович скончался. Я сразу догадался, или почувствовал, что он не мог скончаться сам собою. Меньше недели тому назад я его видел совсем бодрым, несмотря на его 73 г<ода>, и днем я узнал всю правду. Его убили мужики вечером, или в ночь на Св. Николая Угодника Божия, - злоба, отчаяние, буря кругом все усиливаются. Газет нет. Но слухи не покойные.....⁵⁷

  

   18-го Декабря

   Вчера 12-го, ровно через неделю после убийства Павла Михайловича, его похоронили. В бедной убогой деревенской церкви села Кобельша стоял его деревянный тесовый гроб, он лежал, покрытый дешевым полотенцем. Благодаря морозу тело совершенно не тронулось. Все лицо избито. На лбу, с правой стороны, зияет огромный пролом. Вот конец!..... Его хоронили одни бабы. Родные - только бедная глухонемая Мария Ив<ановна> и я. Из Алмазовки мужиков не было. Были только мужики из Кобельши. - Старики, Комитет волостной платил за похороны. Марья Ив<ановна> у мужиков на деревне. Кругом зависть и ненависть. Всякий норовит побольше стащить с нее. Дом стоит с разбитыми стеклами. Последние дни, часы и минуты Павла Михайловича ужасны. Мужики грабили и тащили все, что возможно, кругом и в доме. У Павла Михайловича для охраны было 4 солдата. Но они ничего не делали. По рассказу прислуги, впрочем,- они спрашивали Павла Михайловича, что? стрелять? Но он ответил, "что же вы будете убивать православных, пусть лучше меня убьют". Вечером громилы принялись бомбардировать дом. Вдали было все темно. Солдаты с прислугой бежали. Павел Михайлович оделся в тулуп и сошел с верхнего этажа в прихожую. Марию Ив<ановну> перекрестил три раза, поцеловал, крепко пожал ей руки и объяснил, что идет умирать. Он пошел в кухню, где помещались солдаты, думая, должно быть, укрыться среди них. Но солдат уже не было, и там было человек пять громил. Он успел будто бы им сказать: братцы, не убивайте меня, я завтра уеду. Но они его убили ударом чего-то тяжелого по голове..... Убивал известный разбойник, судившийся ранее за убийство - солдат - терроризующий всю деревню. В это время кругом дома была вся деревня. Мужики и бабы убитого вытащили наружу - громилы стащили с него тулуп, сапоги, вытащили деньги и книжку сберегательной кассы. Мария Ив<ановна> где-то сидела запрятавшись. Только в три часа ночи привели ее бабы на деревню, с трудом, говорят, и ее отбили от убийц. На деревне кто плакал, кто жалел Павла Мих<айловича> и возмущался душегубством, а кто и радовался и кричал "собаке и собачья смерть". Бессмыслица, отупение, озверение, кошмарный ужас бесчувствия. Убит был П. М. в 12 часов ночи. Всю ночь грабили дом, а утром часов в 11, убийцы, человек пять, приехали ко мне, спрашивать хомуты П. М., которые он летом прислал ко мне спрятать. Я лежал больной. Соня с Гришей были у обедни, я вышел к ним. Я ничего не знал про случившееся. Спросил их, что они оставили П. М.? Они сказали: дом, корову, лошадь. Но не сказали, что убили самого П. М. Народ всегда не любил П. М.; потому что П. М., всю жизнь проведший в деревне, хорошо знал народ и во всех хозяйственных деловых сношениях, - а только такие и были у него П. М. с народом - его, что называется, провести нельзя было. Он знал, можно сказать, всю низость народа. Высокого же сам не знал, потому что был нерелигиозен. Он, как это случилось со всем почти нашим образованным, культурным обществом, - религиозные идеалы заменил себе какими-то смутными, туманными идеалами европейской культурности, - цивилизации и в лучшем случае гуманизма. Выращивание оранжерейных цветочков и редких растений в нашем климате, разбивка сада, ласкающий культурный взгляд европейца, путешествие в Италию, Сардинию, Тунис для наслаждения тамошней природой и рассуждения о бедности и некультурности русского народа - о его лени, зависящей от климата, о его продажности, грубости - о неумении русских властей править по-европейски - об убожестве и низком уровне образования: в духовенстве сравнительно с католическим, вот и весь его обиход жизни. Трогательным в его жизни была любовь его к своей глухонемой жене. Особенно последний год жизни эта любовь, нежная, пекущаяся о ней, доходила до настоящего высокого самоотвержения. Но как чужды и непонятны должны были быть все стремления и идеалы (если только можно назвать идеалами смутные отрывки каких-то европейских идей, и особенных наблюдений над жизнью) от всего, чем жив наш народ, но П. М. старался иногда найти в людях, служащих у себя, и вообще в них пробудить любовь к природе - свою любовь к цветочкам и красоте, заинтересовать их этим. Из-под его руководства вышло несколько более или менее опытных садовников. В сельском хозяйстве он сначала увлекался новыми течениями, потом разочаровался и в них (по недостатку, может быть, выдержки и еще более средств) и остановился на обыкновенной трехпольной системе. В обществе образованном он был всегда живой, оригинальный, остроумный собеседник, таким был до самых последних дней своей жизни. В нем сердце было по природе мягкое, даже, наверное, не лишенное большой доли сентиментальности и романтизма - но живя среди - грубого (Алмазовка необыкновенно грубая, дикая деревня - грамотных почти нет), он волей-неволей и с народом стал груб, трезв, а главное - хитер (его не перехитришь). Таковы отзывы о нем. И всю нежность своего сердца он перенес на свои цветы и на своих родных - с которыми приходилось ему чаще видеться в последнее время, в том числе и на меня.

   В религиозном отношении он давно был - свободомыслящий, не признавал обряда, из-за какой-то обиды на священника, не бывал в церкви, - отвык и вовсе от нее. Попов презирал, да просто и не чувствовал в церкви потребности. Это, в прежние годы, когда народ у нас хотя и по наружности, но все-таки крепко держался за православную церковь, за весь обряд, это соблазняло народ и тоже прибавляло свою долю в недоброжелательстве народа к нему.

   В последние годы я ни разу не чувствовал свободы - откровенно заговорить о вере - с ним, но осторожно все же заговорил с ним о своем лич­ном отношении к православию; П. М. и не высказывался, но все же высказывал несколько раз в том смысле, что верит в существование Бога. Что у народа нет Бога, что народ забыл Бога. Раз говорил очень одушевленно о Христе и Его учении, выше которого нет ничего и т. д. Наконец сетовал на слабое влияние духовенства на народ, об отсутствии дисциплины в самом духовенстве, а когда я ему недавно рассказывал об избрании патриарха в Москве и о трагической обстановке, в которой происходило это избрание, он плакал и говорил, что может быть начнется возрождение Церкви, а отсюда и новая эра в жизни русского народа. Дай Бог. Замечательно, что он Марию Ив<ановну> перед смертью три раза перекрестил.

   Судьбы Божий неисповедимы. Грешен человек. Он умер без причастия, и пять дней его тело валялось в сенцах, на полу, без христианского погребения. Страшные мучения принял он здесь на земле, чтобы неповиновение Церкви было видимо наказано, но грех его теперь не на нем, а на тех, кто убил его. А к Богу милосердному его душа возвращается, очищенная страшными наказаниями и страданием, понесенным на земле, хочется так верить и молиться. Так спасает Господь и не хотящих спастися. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу - во веки веков. Аминь.

  

  

  

  

   Ч. 1: (Сестра Маша) / Публ. З. Г. Минц и Э. Шубина // Тр. по рус. и слав, филол. Т. 28: Литературоведение. Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1977. Вып. 414. С. 109; Ч. 2: "Отказ от войны"; Ч. 3: "Во имя Отца и Сына и Св. Духа" / Публ. С. Б. Бураго // Collegium. 1993. No 2. С. 132; и по другому источнику текста: Публ. B. C. Баевского // Рус. филол. Учен. зап. Смоленского гуманитарного ун-та. Смоленск, 1994. С. 193.

   История текста не вполне ясна, сведения о ней отчасти противоречивы. Автограф ГГ погиб. Список, сделанный с него младшим братом автора Михаилом - "Записки Леонида Дмитриевича Семенова-Тян-Шанского, переписанные рукой его брата Рафаила Дмитриевича. Сами записки были уничтожены при убийстве Л. Д. Семенова в 1917" (Архив РАН (СПб.) Ф. 873 (М. Д. Семенов-Тян-Шанский). Оп. 1. Ед. хр. 86; подробно о нем см. в статье на с. 444 наст, изд.) - стал источником нескольких копий. Одна из них, к сожалению дефектная, как свидетельствует З. Г. Минц, оказалась в ее руках. Другая попала в руки С. Б. Бураго. Он пишет, что опубликованный им текст получ­ил от сестры автора В. Д. Семеновой-Тян-Шанской-Болдыревой. К сожалению, в его публикации текст заметно окультурен. В настоящем издании текст ГГ публикует­ся по машинописи, предоставленной нам Михаилом Арсеньевичем Семеновым-Тян-Шанским.

   По полученному нами тексту хорошего качества мы опубликовали в 1994 г., как указано выше, вторую и третью части записок и восстановили купюры, которые З. Г. Минц пришлось сделать в первой части из-за дефектности текста и требований цензуры. По данному тексту записки ГГ в настоящем издании публикуются полностью.

   Особую проблему представляют лексика, орфография и пунктуация памятника. Они семантизированы таким образом, что отражают уход Семенова от высокой культуры образованного слоя населения. Разрыв с нормами высокой культуры на уровне лексики отражается в появлении окказионализмов, диалектизмов и других элементов некодифицированного словоупотребления; на уровне орфографии проявляется более всего в несоблюдении норм согласования словосочетаний и слитного-раздельного написания слов; на уровне пунктуации - в расширенном многоточии (пять, иногда четыре или шесть точек вместо трех), в принципиальном несоблюдении правил оформления прямой речи, причастных и деепричастных оборотов, придаточных предложений, в уклонении от использования вопросительного и восклицательного знаков, в необычном сочетании знаков препинания вроде ?!. или !: Указанные особенности языка памятника гармонируют с его содержанием, так что приведение лексики, орфографии и пунктуации к современной литературной норме существенно его обеднило бы.

   Синтаксис, пунктуация, иногда орфография Л. Д. Семенова неповторимо индивидуальны. Они сочетаются с неологизмами, диалектизмами (розь, смысленный, опечка), с упрощенным синтаксисом. Их передача имеет глубокий смысл. Нарушения норм литературной речи опосредованно связаны у него с отказом от традиционной культуры, с нравственными и религиозными переживаниями сокрушительной силы. Он стремится к простоте, в пределе - к примитиву, который на фоне привычной нормы становится высоко содержателен и эстетически значим. При публикации его текстов, не видевших типографского станка, и републикации произведений, рукописи которых не сохранились, задача публикатора - как можно бережнее передать все значимые особенности индивидуального стиля. Внимательному читателю бросается в глаза разница в слоге и пунктуации текстов 1900-1904 гг., когда Семенов создавал символистские стихи и "прозу поэта"