Семевский Михаил Иванович - Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллим Монс

точностью в исполнении всех служебных обязанностей; "правый глаз" был очень зорок, прекрасно пригляделся ко всем светилам горизонта дворцовой жизни, умел отличать эти светила очень рано, когда они только начинали мерцать, умел предугадывать их будущий рост и значение и вовремя обязывал нового "фаворита" своею приязнию и услугами. Этому свойству своего ума Павел Иванович обязан тем, что не только спокойно пережил три царствования, но не упал и в четвертое, т. е. в царствование Анны Ивановны. Ягужинский умер на верху почестей и отличий, что едва ли могло случиться, если бы он, по уверению иностранцев, действовал всегда "прямодушно, благородно, с замечательною откровенностью и свободою..."

   Виллима Ивановича Монса Павел Иванович заметил рано; в 1713 году они были короткие приятели, ими и остались, подде? рживая друг друга в треволнениях дворцовой жизни, до роково? го для одного из них 1724 года... Но обратимся к старухе Монс.

   Она делалась все более и более довольна сыном; посылала к нему платье, белье и кой-какие безделицы, изъявляла глубокое свое желание видеть сына в "генеральской форме" (т. е. в мундире тогдашнего генеральс-адъютанта, что соответствовало чину полковника) и в надежде осуществления этого приятного ожидания снабжала сына всяким добром: так, однажды было послано к нему "четырнадцать штук мясной колбасы". Все эти подарки со стороны скупой старухи свидетельствуют, что сын рос и рос из толпы придворных соискателей чинов и отличий...

   Впрочем, она могла быть довольна и семейными делами, устроившимися в это время (1713-1714 годы) к лучшему: так, много занимавший ее процесс с ландмаршалом Кейзерлингом кончился в пользу ее "бедной дочери". Но вот 15 августа 1714 года умирает Анна Ивановна, и все семейство, начиная с матери и кончая Виллимом Ивановичем, спешит развлечь свою печаль об утрате "бедной" Анны Ивановны тяжбой с последним избранником ее сердца. Как старухе Монс, так в особенности ее достойному сыну и наследнику сестриного достатка особенно было досадно, что некоторые из дорогих вещей Анны попали в руки шведа Миллера.

   Достаточно окрепши при дворе, окруженный благоприятелями, Виллим Иванович смело мог рассчитывать на успех тяжбы, а она вся была начата чуть не из-за одного серебряного кувшинца да золотного кафтана... Все эти мелочи достаточно обрисовывают нашего героя... Оплакать сестру и отнять от ее жениха кувшинец и тому подобные вещи - с этой целью Монс приехал в Москву осенью 1714 года.

   Миллер был взят, по челобитью Виллима Монса, в Преображенский приказ - на допрос к князю-кесарю; но и суровый князь-кесарь Ромодановский, как значится из многих дел Тайной канцелярии, умел угодить людям "в случае". По этому ли свойству своего характера или по чему другому, только он заставил Миллера повиниться, что-де он не токмо взял у покойной "блюдо серебряное, что бороды бреют, да рукомойник", но и другие-де брал "вещи не малыя, а Анна Кейзерлинг, - говорил швед, - вещьми теми меня дарила, и те вещи я закладывал и продавывал, а кому - не помню".

   Для напамятования нужна шведка-полонянка, что ходила у покойной "в ключе" и была ее наперсницей в разных секретных делах; но та шведка-девка взята в услужение знакомым уже нам любителем всего изящного - Боуром.

   Боур не отпускает девку.

   Монс не задумывается и бьет челом прямо государыне на своего первого благодетеля... Новая черта для обрисовки генеральс-адъютанта.

   "Генерал Боур, - жалуется его прежний флигель-адъютант, - не только той девки не отдает, но бьет присыльного подьячего, который о присылке той девки говорить к нему посылан. И об нем шведе (т. е. о Миллере) великое прилежание отовсюду, как от него Боура, и от коменданта, и от многих есть. Еще же, - продолжает Монс, - от господина Боура ко мне присылки бывают, чтоб я отдал неведомо какие той девки пожитки, будто ей обещала сестра моя; и с великим мне прешчением присылает, в чем имею себе не малое опасение... Прошу вашего премилостивой государыни заступления, дабы я вотшче не пребыл в своем упадке..." Ради этого скромный генеральс-адъю-тант умолял принять его "в матернию ограду" и передать дело на розыск к Ф. Ю. Ромодановскому. А чтоб вещи никоим образом ни по тому розыску, ни по решению тяжбы в Сенате не могли бы остаться за Миллером, Монс заявил, что-де представленное его противником завещание Анны Ивановны фон Кейзерлинг вовсе несправедливо: оно-де не скреплено духовником, да и писано-то, так уверял Виллим, в "беспамятстве и, следовательно, противно указам и градским правам".

   Как бы то ни было, но Екатерина еще не заметила Монса, а потому не из чего ей было принимать его, выражаясь словами челобитья, в свою "матернию ограду".

   Генеральс-адъютант должен был искать и действительно нашел помощь у друзей. "Государь мой Виллим Иванович! - писал к нему Ягужинский. - За многия ваши писания благодарствую и прошу на меня не возмните противности какой, что так долго не ответствовал. Об деле вашем здесь царское величаство указал князю Федору Юрьевичу разыскивать, и уж обо всем при дворе известны, как Боур поступает с вами. И я ему ныне довольно писал; чаю, от моего письма он выразумеет и отстанет того дела. И ты не езди так скоро с Москвы и исправляй свое дело, я уже дам знать, когда время будет ехать. Слуга ваш П. Ягужинский. 9 генваря 1715 года".

   При таком обязательном друге нет ничего мудреного, что Монсу удалось надолго засадить Миллера в тюрьму; вещи его были опечатаны, с него и со слуг сняты допросы, и затем дело все-таки затянулось.

   "...Ты понимаешь, любезный сын, - писала старуха Монс к сыну 19 октября 1715 года, - каково той, у которой такая тяжба на шее. Господин (т. е. государь) хотя и приказал сказать Миллеру, что он до тех пор не будет выпущен, пока не заплатит все, но прошло уже двадцать три дня и все опять тихо. У меня никого нет, кто мог бы вести дело, а когда господин сердит, тогда никто не смеет ему сказать слово. Похлопочи ты, пожалуйста, чтобы пришел указ Миллеру - или выдать ожерелье и большой перстень, или заплатить деньги..." А между тем в ожидании указа старуха дала взятку одному из дельцов и дала от имени своего сына.

   В январе 1716 года сын отправился с государем и государыней за границу; как ни грустна была старухе-матери разлука с сыном, но она ясно видела, что чем ближе будет Виллим к высоким персонам, тем скорее увеличится к нему "оказия". Старуха печалилась только о том, что по хворости своей ей едва ли доведется еще раз увидеть сына; притом смущало ее и то, что с отъездом сына некому будет поприжать Миллера. Полоненник шведский имел, как оказывается, довольно сильных покровителей в лице князя Я. Ф. Долгорукова и других. Пробежим, однако, последние письма старухи Монс: ими мы закончим наше знакомство с семейными делами генеральс-адъютанта.

  

   "...Я более и более ослабеваю, - писала старуха при известии об отъезде сына, - так что думаю, что это последнее мое письмо и мне остается только пожелать тебе всякого благополучия на этом свете... Попроси старого князя (Меншикова), чтоб он нас не оставил (в деле с Миллером, который успел жениться, был на службе, хлопотал об откомандировке из Москвы, и денег за подарки Анны Кейзерлинг не вносил). Если бы государыня повелела, - продолжает старуха, - чтобы Миллер заплатил, то дело было бы сделано, а теперь оно, кажется, остановилось - Миллер делает, что хочет. Мне надобно еще получить от г. Лаусона 20 070 талеров; если ты его увидишь, то скажи ему, что покойная сестра твоя хотела их пожертвовать на церковь..."

   Эти 20 070 талеров - не более как грубая описка, что, впрочем, и видно из другого письма, в противном случае были бы совершенно непонятными как беспрестанные жалобы старухи Монс на бедность, так и настойчивые вымогательства всего семейства ожерелья, перстня, кувшинца и других безделиц от полоненника Миллера; о них напоминается матерью беспрестанно, и к напоминаньям скоро присоединяются мольбы, чтоб Виллим "для своей же пользы... позаботился бы о деревне", т. е. побил бы челом государю о получении нескольких крестьянских дворов с душами.

   "Бог знает, - замечает Модеста Монс, - долго ли мне остается еще жить, но я хотела бы по крайней мере при жизни иметь деревню (надо бы сказать: "еще деревню") и знать, что после моей смерти у тебя будет своя собственность".

   Об этой "собственности" старуха писала к Макарову, умоляя его порадеть о деревеньке ей, матери бывшей фаворитки... Между тем, несмотря на недуги, Модеста неустанно наставляла сына на его скользкой дороге дворцовой жизни. "Придерживайся Макарова, - писала она, - он все знает..." "Друзья наши говорят, - возбуждает старуха Монс сына, - что был бы великий срам, если бы сын, дочь и зять (т. е. Виллим, Матрена и Федор Балк), так высоко стоящие у его величества, не покончили бы дело с успехом... Любезный сын! Не введи нас в позор и не давай нашим врагам восторжествовать над нами... Прощай, мое дитя, я почти ослепла... от слез!"

   Наконец с Миллера истребованы деньги за вещи, полученные им от покойной Кейзерлинг, но и тут плачется Монс: "Полученная сумма меньше стоимости вещей... а главное все-таки, любезный сын, постарайся насчет деревни, дабы ты что-нибудь имел в нужде; попроси секретаря (т. е. Макарова): он тебе поможет в этом деле..." Старуха еще думала о корысти, о захолоплении за семьей еще нескольких сот крестьянских душ, а между тем смерть уже подступала к ней.

   "Любезное дитя, - писала Модеста к сыну в конце 1716 года, - я была очень слаба, так что лишилась уже языка и никто не думал, чтоб мне довелось прожить еще день... Теперь я опять немного оправилась и надеюсь, что Бог умилосердится над бедной сироткой; она так горько плакала и так умоляла Бога, чтоб он не сделал ее вновь сиротой, что все удивлялись, она не отходила от моей постели; мальчик (не сын ли Кейзерлинга?) тоже беспрестанно меня дергал за руки и так жалостно плакал, что ужасно было его слушать... Ради Бога, любезный сын, не оставь бедной девочки, позаботься, чтоб она попала в Данциг (к Балкше) или оставь ее у себя; твоя сестра (Матрена) не будет столь жестока, чтоб не принять ребенка... Когда я спрашиваю у дитяти, у кого она хочет быть, если я умру, она горько плачет и кричит: "Не дай Бог, чтобы бабушка умерла, а если умрет, то не хочу быть ни у кого больше, кроме Виллима Ивановича". Она порядочно читает и очень богомольна, как большой человек...". "Дай Бог, - переходит умирающая к предмету, еще более ее интересующему, - дай Бог, чтобы ты получил деревню и что-нибудь таким образом имел; времена ведь переменчивы! Каменный дом, в котором жила твоя сестра, хотят продать; постарайся, чтобы ты его получил..."

   "Ты хочешь взять отпуск, - пишет мать Виллиму в январе 1717 года, - и приехать сюда? Это известие меня очень обрадовало, но будь осторожен, чтобы не навлечь на себя немилости их величеств; врагов у нас довольно. Если бы Бог порадовал императрицу (т. е. царицу, 1717 год) рожденьем принца и тебя бы прислали сюда с радостным о том известием, вот было бы хорошо!.." И за этим "хорошо" - повторение сетований и напоминаний сыну, чтоб тот постарался вымолить деревеньку: "Секретарь (т. е. Макаров), - пишет старуха, - обещал все для меня сделать, лишь бы ты ему сказал об этом, он тебе поможет; ты слишком застенчив (!)..."

   С этими сетованиями на печали, мнимую нужду, на небывалую застенчивость сына старуха сошла в могилу.

   Маргарита Монс умерла 4 октября 1717 года в Немецкой слободе, на 65 году от рождения...

   Из груды ее писем мы извлекли только те места, которые сколько-нибудь могут характеризовать семейные отношения и домашний быт Виллима Ивановича; при скудости материалов о первом периоде его жизни и непосредственно до его личности относящихся, по необходимости надо пользоваться такими документами, каковы письма его матери. Разумеется, в этих письмах рисуется несравненно более сама старуха, нежели ее "любезное дитя", но и это не лишнее в нашем рассказе; дело в том, что мать своими наставлениями, напамятованиями, своим примером имела сильное влияние на Виллима, и будущий фаворит многое усвоил себе из материнского характера: ее вечное недовольство своим достатком, ненасытную алчность новых и новых благ, ее попрошайничество, заискивание у разных сильных лиц, уменье найти благотворительных себе особ - все эти черты своего характера старуха как бы завещала Виллиму Ивановичу.

   Но не все ли, однако, равно, каким характером одарен был один из генеральс-адъютантов Петра Великого? Мало ли их было, и стоит ли для них отводить так много места в очерках петровского времени?

   Не стоило бы говорить так много о ком-нибудь другом, только не о Виллиме Монсе.

   Эта личность, как мы увидим далее, в последние годы царствования Великого обращает на себя внимание всей знати (кроме самого государя); вся аристократия обращается к нему как к счастливой звезде, как к своему велемочному патрону во всех их семейных и общественных нуждах; вокруг Монса группируется громадная партия, которая из эгоистических целей оберегает его как зеницу ока... Эта партия почти вся состоит из главнейших "птенцов" Петра, и, не зная их отношений к нему, мы бы многое потеряли для знакомства с "птенчиками" Преобразователя; к тому же многие важнейшие дела решаются при посредстве Монса - он для всех нужен, он силен не личными достоинствами, он силен любовью к нему Катерины Алексеевны; Монс имеет на нее громадное влияние, а та, послушная своему фавориту, действует на Петра... Итак, для знакомства с "птенцами" Великого, для обрисовки его замечательной супруги, для оживления пред нами самого Петра в последние годы его царствования - вот для чего мы группируем те мелкие черты, которые знакомят нас с такою, по-видимому, ничтожною личностью, какою действительно окажется - в нравственном отношении - фаворит Екатерины...

   Но прежде нежели перейдем к эпохе фавора Виллима Монса, остановимся пред красавицей Мартой, с 1706 года Катериной Алексеевной, и очертим отношение к ней Петра до 1716 года.

   Мы приостановимся на 1716 году потому, что именно с этого года, говоря словами официального документа, "по нашему указу, Виллим Монс употреблен был в дворовой нашей службе при любезнейшей нашей супруге, ея величестве императрице всероссийской; и служил он от того времени (1716 года) при дворе нашем, и был в морских и сухопутных походах при нашей любезнейшей супруге ея величестве императрице всероссийской неотлучно; и во всех ему поверенных делах с такою верностью, радением и прилежанием поступал, что мы тем всемилостивейше довольны были". [Патент Виллиму Монсу, данный от государя Петра Алексеевича в 1724 году. (Прим. автора.)]

  

   В 1705 году двадцатитрехлетняя красавица "Катерина Василефская", Марта Сковаронская тож, перевезена к Петру Великому во дворец.

   Марта приняла православие, ее нарекли Катериной. 28 декабря 1706 года новая связь государя закреплена рождением дочери. [Екатерины; она умерла 27 июня 1708 г. (Прим. автора.)]

   С этого времени положение пленницы упрочивается: Петр привязывается к ней, и ее значение быстро увеличивается. Беспрестанные отлучки вызывали государя на переписку с Катериной или, лучше сказать, с ее приставницами; по этим коротеньким цидулкам Петра лучше всего можно проследить возрастание его привязанности к красавице. Просмотрим обращения цидулок - они довольно характеристичны.

   В первые годы своей связи Петр попросту называет Екатерину "маткой"; с 1709 года письма его прямо обращаются к ней одной, а не общие с письмами к Анисье Кирилловне Толстой, приставнице при Катерине. "Матка, здравствуй!" или "Мудер!". Эти обращения сменяются на более ласкательные выражения в конце 1711 года, то есть после того, как в марте сего года Катерина объявлена им женой. Отныне в начале царских цидулок мы читаем: "Катеринушка, друг мой, здравствуй!". На пакете к ней прежняя надпись: "Катерине Алексеевне" заменена: "государыне царице Екатерине Алексеевне".

   Пять лет спустя обращения на пакетах делаются еще торжественнее - письма адресуются: "ея величеству пресветлейшей государыне царице Екатерине Алексеевне", а самые письма по одним уж оголовкам делаются еще нежнее; с 1716 года Петр так приветствует бывшую фаворитку: "Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй!".

   Итак, отношения Петра к Екатерине в 1716 году окончательно закрепившиеся нежною любовью, начались в 1705 году.

   Народ и солдатство, зорко приглядывавшиеся ко всем "деяниям" монарха, тотчас заявили недовольство на связь государя с безвестной дочерью лифляндского крестьянина. Недовольство выразилось, разумеется, не в чем ином, как в "неудобь-сказаемых" толках, быстро облетавших народные массы. "Не подобает монаху, так и ей, Катерине, на царстве быть: она не природная и не русская; и ведаем мы, - говорил один из старых служивых, - как она в полон взята (24 авг. 1702 г.) и приведена под знамя в одной рубахе, и отдана была под караул, и караульной наш офицер надел на нее кафтан... Она с князем Меншиковым его величество кореньем обвели... и только на ту пору нет солдат, что он всех разослал, а то над ними (т. е. над Меншиковым и Катериной) что-нибудь да было б!"

   "Катеринушка", действительно, словно кореньем обвела Петра: в разгар борьбы своей с Карлом, полагая жизнь свою в опасности, государь не забыл ее и назначил выдать ей с дочерью 3000 рублей - сумма значительная относительно своего времени и известной уже нам бережливости Петра.

   При этом свойстве характера особенно интересно встречать в его письмах к Катерине извещения о посылаемых ей подарках и гостинцах. Нельзя сказать, чтобы "презенты" препровождались часто или чтоб они были ценны, но они являли внимание и любовь государя к своей красавице. Так, посылал он "матке" "материю - по желтой земле, да кольцо, а маленькой (дочери) полосатую", с пожеланьем "носить на здоровье"; либо покупал для нее "часы новой моды, (в которых были) для пыли внутри стеклы (т. е. в предохранение от пыли), да печатку, да четверкой лапушке втраиом" (?), с извинением, что "больше за скоростью достать не мог, ибо в Дрездене только один день был"; в другой раз часы и печатки заменялись "устерсами", которые отправлялись в том числе, "сколько мог сыскать".

   Но вот "Катеринушка" взгрустнулась, о том писал от ее имени секретарь, и Петр спешил из дальней Полтавы препроводить к ней бутылку венгерского с убедительнейшею просьбою: "Для Бога, не печалиться, мне тем наведешь мненье. Дай Бог на здоровье вам пить; а мы про ваше здоровье пили", - успокоительно писал государь.

   Любовь выражалась не в одних посылках устерсов да бутылок с венгерским: она высказывалась в постоянных заботах государя о любимой женщине; забывая первенца-сына и его воспитание, решительно изгладив из своей памяти образ злополучной первой супруги, а за ней и первой метрессы, Петр как зеницу ока хранил вторую и более счастливую фаворитку. Посмотрите, с какой убедительностью пишет он из "Грипсвалда" "Катеринушке": "Поезжай (с) теми тремя баталионы, которым велено идтить в Анклам; только для Бога бережно поезжай и от баталионов ни на сто сажен не отъезжай, ибо неприятельских судов зело много в Гафе и непрестанно выходят в леса великим числом, а вам тех лесов миновать нельзя".

   Целые письма посвящались распоряжениям касательно путешествия "сердешнинькаго друга", посылался к ней маршрут, выставлялись лошади, рассуждалось о погоде и о том, насколько может она повредить переезду "Катеринушки". "Дай Боже, - замечал нежно супруг, - чтоб здрава проехали, в чем опасенье имею о вашей непразности" (т. е. беременности).

   Суровый деспот, человек с железным характером, спокойно смотревший на истязание на дыбе и затем смерть родного сына, Петр в своих отношениях к Катерине был решительно неузнаваем: письмо за письмом посылалось к ней, одно другого нежнее, и каждое полное любви и предупредительной заботливости.

   Так, по поводу поездки, о которой государь не раз уже писал, два дня спустя после одного из подобных писем Петр вновь пишет к жене. "Для Бога, - говорит он между прочим, - чтоб я не желал вашей езды сюды, чего сама знаешь, что желаю; и лучше ехать, нежели печалиться. Только не мог удержаться, чтоб не написать; а ведаю, что не утерпишь, и которою дорогою поедешь, дай знать". "Дай Боже, - в волнении писал Петр несколько времени спустя, - чтоб сие письмо вас уже разрешенных (от бремени) застало, чего в олтерацыи (т. е. в душевном беспокойстве) своей и радости дожидаюсь по вся часы".

   Вслед за письмом отправлен "славнейший лекарь"; его сопровождали различные пожелания насчет беременной "Катеринушки".

   Государь тосковал без нее: тоску по ней он стал заявлять очень рано, еще в 1708 году, хотя тогда это высказывалось шуткой, ею и покрывалось желание видеть подле себя "необъявленную" еще подругу. "Горазда без вас скучаю, - писал он ей из Вильно, - а потому, что ошить и обмыть некому..." "Предаю вас в сохранение Божие и желаю вас в радости видеть, что дай, дай Боже!" "Для Бога приезжайте скоряй, - приглашал государь "матку" в Петербург, в день собственного приезда в возникавшую столицу, - а ежели за чем невозможно скоро быть, отпишите, понеже не без печали мне в том, что ни слышу, ни вижу вас..." "Хочется (мне) с тобою видеться, а тебе, чаю, гораздо больше, для того что я в двадцать семь лет был, а ты в сорок два года не была..."

   Приглашения приезжать "скоряя, чтоб не так скучно было", сожаления о разлуке, желания доброго здоровья и скорейшего свидания пестрили чуть не каждую интимную цидулку сорокадвухлетнего супруга.

   Откуда же проистекала эта тоска по милой или, лучше сказать, чем поддерживала "Катеринушка" такую страсть в Петре, в человеке, бывшем до этого времени столь непостоянным? Что приносила с собой эта женщина в семейный быт деятельного государя?

   С нею являлось веселье; она кстати и ловко умела распотешить своего супруга - то князь-папой, то всей конклавией, то бойкой затеей веселого пира, в котором не затруднялась принять живейшее участие. Мы тщательно вглядывались в живописные портреты этой, по судьбе своей, замечательной женщины; портреты эти современны ей и ныне украшают Романовскую галерею в Зимнем дворце. Черты лица Катерины Алексеевны неправильны; она вовсе не была красавицей, но в полных щеках, во вздернутом носе, в бархатных, то томных, то горящих (на иных портретах) огнем глазах, в ее алых губах и круглом подбородке, вообще, во всей физиономии столько жгучей страсти; в ее роскошном бюсте столько изящества форм, что не мудрено понять, как такой колосс, как Петр, всецело отдался этому "сердешнинькому другу". И от нее вовсе не требовалось глубокого ума и какой-нибудь образованности: Петр любил Катерину сначала как простую фаворитку, которая нравится, без которой скучно, но которую он не затруднился бы и оставить, как оставлял многоизвестных и малоизвестных метресс, но, с течением времени, он полюбил ее как женщину, тонко освоившуюся с его характером, ловко применившуюся к его привычкам.

   Женщина, не только лишенная всякого образования, но даже, как всем известно, безграмотная, она до такой степени умела являть пред мужем горе к его горю, радость к его радости и вообще интерес к его нуждам и заботам, что Петр, по свидетельству царевича Алексея, постоянно находил, что "жена его и моя мачеха - умна!", и не без удовольствия делился с нею разными политическими новостями, заметками о происшествиях настоящих, предположениями насчет будущих.

   Таковы письма его к "Катеринушке" с известиями о битвах со шведами как на суше, так и на море; такова просьба его - самой ей приехать для поздравления его с Полтавской викторией; в том же роде заметка по поводу сдачи Выборга, о сношениях с союзниками или известия о делах в Померании. Особенно знаменательна следующая жалоба государя, которая невольно выливается у него пред "другом Катеринушкой": "Мы, слава Богу, здоровы, только зело тяжело жить, ибо левшею не умею владеть, а в одной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников сколько, сама знаешь!". Все эти вести, заметки и рассуждения Петра "сердешнинькой друг" выслушивала с большим тактом: в ответах, писанных с ее слов секретарем, вы не найдете никаких советов либо пригодных к делу мнений - ни то, ни другое не высказывается, но в то же время здесь, в полушутливом и полусерьезном тоне, являются заявления удовольствия, даже радости, смотря по роду сообщаемых Петром известий; так что государь не ждал помощи в деле от "Катеринушки" - нет, он просто хотел видеть, и к полному своему удовольствию видел, с ее стороны сочувствие к его внутренним деяниям и к его подвигам на ратном поле. Этого сочувствия было достаточно. Петр не требовал больше, что видно даже из его поручений жене: все они ничтожны и состоят из просьб высмотреть место для какого-нибудь завода, прислать кой-какие вещи, съестные припасы, а чаще всего пива да вина. Некоторые просьбы трудно было исполнить, но то были шутки: так в одной из цидулок государь просил, между прочим, чтоб "Катеринушка погодила до середы распростатца" (от бремени).

   За всем тем Екатерина была верной исполнительницей желаний мужа и угодницей его страстей и привычек; те и другие охватили все ее собственное существо. Так, с большою ревностью шлет она беспрестанно любимейшие презенты мужа; то есть пиво, водку и вина. Государю частенько доводилось благодарить за эти хотя и хмельные, но вещественные знаки сердечных отношений. Количество подобных подарков распределялось Катериной соразмерно обстоятельствам, так что в бытность государя на минеральных водах он получал презенты "в одну бутылочку". "Чаю, что дух пророческой в тебе есть, - благодарит Петр за один из подобных презентов, - что одну бутылку прислала, ибо более одной рюмки его не велят в день пить; и так сего магазина будет с меня".

   Но, отодвинув бутылки с водкой и вином, заглянем в те отписки екатерининских секретарей, при которых прилагались хмельные презенты.

   Из писем Екатерины вошло в печатное издание одиннадцать грамоток до 1717 года; первая из напечатанных относится к 17 августа 1713 года. Все они на русском языке; содержание их вообще небогато, но полно острот и шуток, придуманных секретарским ли юмором, или высказанных действительно самой Катериной Алексеевной и только облеченных в тяжелую форму тогдашних писаний. Тут поздравления с чином генерала, со счастливым окончанием кампании, тут известия о посылке гостинца вроде, например, пива или свежепросоленных огурцов, и все это пересыпано шутками, нежными заявлениями любви, просьбами о скорейшем приезде, рассказами о попойках. Чтоб познакомиться с тоном этих писем, приведем несколько выписок из цидулок, не вошедших в издание комиссии.

   "Друг мой сердешной Господин Господан Контра Адмирал здравствуй на множество лет, доношу вашей милости, что я приехала сюда по писму вашему. У Государя Нашева со многим прощением просила, чтоб он изволил побыть здесь до Успеньева дня. Но его величество весьма того и слышать не хотел, объявляя многия свои нужды на Москве. А намерен паки сюда приехать к Сентябрю месяцу, и отсель изволит итить конечно сего маия 25 числа. При сем прошу вашей милости, дабы изволил уведомит меня своим писанием о состоянии дражайшего своего здравия и счастливом вашем прибытии к Ревелю; что даждь Боже. Засим здравие вашеи милости в сохранение Божие предав, остаюсь жена твоя Екатерина. Из Санктъпитербуха мая 23.1714 г.".

   "P.S. вчерашнего дня была я в Питер Гофе, где обедали со мною 4 ковалера, которые по 290 лет. А именно Тихон Никитич, Король Самояцкой, Иван Гаврилович Беклемишев, Иван Ржевской, и для того вашей милости объявляю, чтоб вы не изволили приревновать".

   "При отпуске сего доносителя, - писал секретарь от имени Екатерины в новом письме, - ко известию вашей милости иного не имею, токма что здесь, за помощию вышняго, благополучно состоит. А я зело сожалею, что после первого вашего писания, которое изволил писат от финских берегов, никакой ведомости от вашей милости по сие время не имею, и того для прошу, дабы изволили меня уведомит о состоянии своего дражайшего здравия, чего я от сердца желаю слышать. Посылаю к вашей милости полпива и свежепросоленных огурцов; дай Боже вам оное употреблят на здравие. Засим здравие вашей милости во всегдашнее божие сохранение предав, остаюсь жена твоя Екатерина. От 30 Июля 1714. Ревель.".

   "P. S. против 27 числа сего месяца довольно слышно здесь было пушечной стрельбы. А где оная была, у вас ли или где инде, о том мы не известны; того для прошу с сим посланным куриером Кишкиным уведомит нас о сем, чтоб мы без сомнения были".

   Два дня спустя сомнение разрешилось радостным известием "о николи у нас бывшей виктории на море, над шведским флотом". Петр спешил пред женой излить свою радость; та отвечала поздравлением и известием о пиршестве, которым встретила весть о победе: "А что ваша милость изволили упомянуть в своем писме, чтоб мне здесь вашу милость ожидать, а ежели мне будет время, то ехать в санкт-питербух, и я сердечно желаю счастливого вашего сюда прибытия. Но ведаю, что ваша милость дело свое на жену променят не изволите. И намерена я отсель пут свой восприять с помощию божиею в Санкт-питербурх сего августа с 16 числа. Засим здравие вашей милости во всегдашее Божие защищение предав, остаюсь жена твоя Екатерина. 4 августа. 1714 г. Ревель. P. S. Прошу должной мой поклон отдать и поздравит от меня нынешнею викториее Господина Князь-Баса (Ивана Головина); також извольте у него спросит: нынешние найденыши (т. е. отбитые у шведов корабли) как он пожалует, детми или пасынками?"

   "Також прошу вас, батюшка мой, ежели не надеетес вскоре к нам быть, изволь почаще ко мне писать, что мне в немалое порадование будет".

   Без всякого сомнения, во всех этих секретарских грамотках многое, если не все, диктовалось самой Екатериной; разные шутки, доходившие до чрезмерной, и по тому времени обыкновенной, беззастенчивости, прямо показывают, что они непременно должны были принадлежать не кому другому, как ей самой, так как на них не решился бы никто из ее приближенных, хотя бы и от ее имени.

   Так, например, она намекала мужу еще в 1709 ходу о забавах... "И того нет у нас, - отшучивался Петр, - понеже мы люди старые и не таковские..." "Пишешь ты, - говорил он два года спустя, - якобы для лекарства, чтоб я к тебе нескоро приезжал, а делам знатно сыскала кого-нибудь вытнее (здоровее) меня; пожалуй отпиши: из наших ли или из тарунчан? Я больше чаю: из тарунчан, что хочешь отомстить, что я пред двемя леты занял. Так-то вы, евины дочки, делаете над стариками!"

   Подобные шутки были вызываемы и поддерживаемы Екатериной: впрочем, в ее первых письмах, отысканных пока в незначительном числе, такого рода шутки встречаются реже; зато Петр и в эти годы, более и более сближаясь с "сердеш-ниньким другом", не упускал случая подтрунить над своей старостью и ее, пока еще мнимою, ветреностью: "Хотя ты меня и не любишь, - замечал он, извещая о поправлении своего здоровья, - однако ж чаю, что тебе сия ведомость не противна, и рюмку выпьешь купно с своими столпами".

   1716 и 1717 годы были особенно богаты письмами Петра к Екатерине: в это время государь осыпал ее ласками, подарками, беспрестанно заявлял желания скорейшего свидания, являл заботливость о детях Екатерины и зачастую посылал свои грамотки к ней одну за другой, в расстоянии четырех-пяти суток.

   И вот, когда страсть государя к жене обратилась в то чувство глубокой привязанности, которая прекращается разве со смертью, в то время, когда Петр от нежной цидулки к жене переходил к предписанию сыщикам ловить первенца-сына, - в это-то время Екатерина, гордая победой над сердцем "старика-батюшки", обращает взор, исполненный особенной ласки, к своему новому придворному.

  

   Генеральс-адъютант Петра, Виллим Иванович Монс, принят в начале 1716 года камер-юнкером ко двору государыни царицы Екатерины Алексеевны.

   "Я от сердца обрадовалась, - писала к новому камер-юнкеру сестра его, ловкая, догадливая Матрена Ивановна, - от сердца обрадовалась, что вы, любезный мой брат, слава Богу, в добром здравии; Боже помози вам и впредь! А вы ко мне пишите, что то к счастию или несчастию. Бог вас сохранит от всякаго несчастия".

   В чем состояли обязанности нового камер-юнкера, какие обстоятельства могли поставить Монса в частые сношения с Екатериной и тем самым дали ему возможность вызвать ее особенное внимание?

   Собственно служебные обязанности камер-юнкера не были точно обозначены, но в его руки мало-помалу перешло многое, что до сих пор было разделяемо между разными придворными. Так, в руках камер-юнкера сосредоточились дела по управлению сел и деревень, состоявших за государыней; управляющие и приказчики, а также игуменьи тех обителей, которые находились под особым покровительством царицы, в скором времени стали присылать к нему отчеты по имениям, по монастырям, сметы приходов и расходов; у него просили доклада о тех или других распорядках пред государыней. Рассылка ревизоров, затем все постройки, продажи и закупки по имениям Екатерины пошли чрез его руки. Принятие на службу в ведомство государыни разных лиц, суд и расправы не только над ними, но даже разборка дрязг между монахинями и настоятельницами царицыных пустынь (например, Успенского девичьего монастыря в Александровой слободе, Федоровского девичьего в Переславле и другие), назначение жалованья, содержания, наград и вспомоществованья, отставка дворцовых чиновников и служителей государыни - все стало зависеть от Монса. А тут легли на него заботы по устройству праздников и гуляний, до которых такая охотница была его госпожа; он должен был поспевать со сбором сведений о разных новостях для доклада ей; должен был пробегать множество челобитень, с которыми как знатные, так и незнатные лица во множестве обращались к Екатерине: для него составлялись экстракты из сих челобитень, и те экстракты он докладывал царице, когда находил к тому время и желание; он должен был вести корреспонденцию с заграничными поставщиками товаров государыне и ее семейству, ведаться с ее портными и портнихами по поводу заказов платьев, заведывать ее денежной казной, ее драгоценностями, как-то брильянтами и проч. Все ордеры Екатерины объявлялись и писались либо самим Монсом, либо под его непосредстветвенным наблюдением.

   И все это он должен был делать не иначе, как состоя неотлучно при государыне.

   Камер-юнкер сопровождал ее за границу, хлопотал во время всех ее переездов об удобствах в пути и при остановках по городам, распоряжался выдачей прогонов ее приближенным; наблюдал за экипажами, укладкой, ведал конюшнями государыни - и, между тем, его можно было видеть близ государыни везде, на всех торжественных обедах, на ассамблеях и маскарадах. На нем же, двадцативосьмилетнем, статном, всегда веселом и пленительном камер-юнкере, состояла обязанность развлекать Екатерину во время частых и продолжительных ее разлук со "стариком-батюшкой". Все это входило в область служебных обязанностей Виллима Ивановича, и все это, разумеется, никак не могло делать его службу скучною, неблагодарною, незаметною.

   При неизбежных хлопотах он видел себя распорядителем значительных материальных средств; бедность заменилась не только достатком, но даже роскошью; самолюбие и тщеславие были удовлетворяемы вниманием и заискиванием у него множества лиц разного пола, звания и состояния, нуждавшихся в нем как в посреднике при сношениях с государыней; наконец, ее полнейшее расположение и доверие как нельзя более должны были льстить счастливцу.

   Не было ли нравственных достоинств на стороне Монса, вообще говоря - нет ли данных, по которым резче и отчетливее обрисовалась бы пред нами его личность?

   Данные эти есть, и они сохранились в его записных тетрадках и письмах. Русская грамота ему почти не далась, немецкую он знал хотя и плохо, впрочем пользовался ею довольно свободно, не только в прозе, но и в стихах. Из-за домашнего очага бочарного ученика Ивана Монса и его ворчливой, суеверной старухи Виллим вышел полный всевозможных предрассудков и верований. Смотрите, с какою, например, верою в непреложные истины своей гадальной книги он вчитывается в ответы "тридцати-шести судей"; ответы эти подобраны на вопросы, а те, в свою очередь, расположены в астрологическом порядке - "по двенадцати небесным домам".

   "Будет ли твое счастье постоянным или нет? Хорошо ли, что ты завел дружбу с тою особою?" На этих и тому подобных вопросах останавливается Монс и в разнообразных изречениях находит советы и заметки, пригодные в его положении. "Судьи" гласят ему, например, "чтоб он не вспоминал о прошедшем: там он увидит только страх и нужду; зато в настоящем ему многое благоприятствует". Гадальная книга пророчила: "Ты будешь отменный гений, но недолго проживешь; достигнешь великих почестей и богатства; будешь иметь не одну, но несколько жен различного характера; будешь настоящий волокита, и успех увенчает эти волокитства". Та же гадальная книга вещала подобные премудрости: "Когда откроешь свою тайну другому или третьему, то все ее узнают; но, впрочем, добрым друзьям ты можешь открыть свои тайны"; "Особа (про которую он допрашивает астрологию) слишком хитра и коварна", ему верна и любит его от всего сердца. И тут же: "Хотя и любит тебя эта особа, но она хочет тебя сперва испытать, будешь ли ты постоянен?". "Нет, - восклицает семнадцатый судья, Орфей, - твои надежды на высокие почести и возвышение тщетны" и т. д.

   В противоречивых предсказаниях путается наш герой, часто советовавшийся с гадальницей. Рукопись эта списана его рукой, замаслена и обтерта: по всем признакам, Виллим Иванович не расставался с ней. Астрология, однако, не удовлетворяет его; и вот суеверный камер-юнкер, не полагаясь ни на нее, ни на красоту свою, ищет более надежных средств к удержанию за собой капризной фортуны; он жаждет успехов по службе, богатства, успехов в прекрасном поле и прочих лавров: где же средства пожать их возможно легче? Это укажет ему колдовство, хиромантия.

   И вот он ищет "некоторую траву, которая растет на малой горе, красноголовая, с белыми пятнами, а другая с синими пятнами, которая растет на песку".

   Если бы мы могли встретить вечно франтоватого Монса, мы бы заметили на его пальцах несколько разнообразных перстней; владелец их, разумеется, скрыл бы от нас таинственное их значение, но в записных его тетрадках мы находим изъяснение перстней. Оно составлено каким-нибудь из оракулов Монса. Вот, например, перстень чистого золота; не без основания не расстается с ним камер-юнкер: "Это есть перстень премудрости; кто такой перстень носит, тот может что хочет говорить о всех вольных художествах сего света. Все доктора его не преодолеют, как бы они учены ни были; что он ни говорит (т. в. владелец перстня), то всякому приятно". Не менее важен оловянный перстень. Казалось, для чего бы его носить? А это, между прочим, "перстень сокровища: ежели кто такой перстень носит на руке, то тому достанутся сребро и злато". Как же после этого не иметь его всегда при себе? Тут же талисман для "побеждения всех противностей, хотя бы то весь свет один против другого восстал". Это железный перстень. Не забыт и перстень любви: это медное кольцо. Виллим Иванович хорошо знает, что "кто сей перстень имеет, тот должен употреблять его мудро, понеже можно много зла оным учинить; кто женский пол оным прикоснет, тая его полюбит и учинит то, что он желает".

   Должно быть, владелец особенно часто обращался к медному перстню; Монс был немец пылкий и необыкновенно влюбчивый. "Марс - третий судья" из гадальной его тетради недаром же предсказал, "что он будет настоящий волокита, и успех увенчает его волокитство". Он ухаживал разом за несколькими красавицами, успевал везде, и свои подвиги держал в строгой тайне; то не был грубый ловелас; нет, во всех любовных шашнях Монс являлся нежным романтиком, немцем, начитавшимся разных сентиментальных стихов; в подражание им он и сам кропал стишонки.

   Еще в период юности Виллим Иванович проводил многие часы за подбором рифм к какому-нибудь "ненаглядному купидону", к "ангелу души", к какой-нибудь "слободской" красавице Амалии. Подойдем к нему, посмотрим, что он выводит пером на лоскутках записной тетради. Какие-то отдельные слова, разумеется, на немецком языке; это остов будущего послания: "Мое сердце... ранено... отчего... раз вечером... о Амалия!.. Мое сердце - Амалия... влюблено... до смерти... прощай, мой ангел..." Страсть, романический вечер, раненое сердце, разлука - все это материал к сентиментальному посланию. Но оно не сразу составляется; ему предшествуют отрывочные строчки: "Ничего нет вечного на свете - но та, которую я люблю, должна быть вечна... Мое сердце с твоим всегда будет едино!.. Моя любовь - мое горе, так как с тобой я редко вижусь..." И вот слагаются наконец немецкие куплетцы следующего, в прозаическом переводе, содержания.

   "...Куда исчезла моя свобода? Я сам не свой, не знаю, зачем стою, не знаю, куда иду... Какую силу назначила мне судьба народов? Начатое мною заставляет надеяться... Но к чему послужат мои речи, мои жалобы? Я волнуюсь: то думаю, что сбудется мое желание, то вновь сомневаюсь..." и

  

   "Вы, чувства, которыя мне

   Одно несчастье за другим причиняете,

   Вы указываете, вы мне восхваляете

   Красоту моего светила!

   Оно, светило это, мне и улыбнулось,

   Но вы же, чувства, его затемняете...

   Но я должен думать, что все мое огорченье

   Предопределено, - так бывает в свете!"

  

   В придворной жизни Монса ждали радостные улыбки не одного светила: молодой красавец камер-юнкер скоро занял видное место между львами катерининских камер-фрау, фрейлин и разных близких к государыне аристократок.

   Между дамами и девицами тогдашнего двора, даже и на строгий вкус пришлых иноземцев, было много красавиц: тут были и княгиня Черкасская, львица петровского двора, и княгиня Кантемир, предмет временной любви и увлечения Петра, и нам уже хорошо знакомая злополучная красавица Марья Даниловна Гамильтон, и угодливая Анна Ивановна Крамер - словом, от высших персон прекрасного пола до второстепенных личностей Монс во всех рядах мог находить предметы своего обожания.

   "Кто спутан узами любви, - говорил вечно влюбленный камер-юнкер, - тот не может освободиться, и кто хочет противостоять любви, тот делает оковы свои тягостнее". "И кто хочет разумно любить, так держи это втайне. Любовь может принести огорчение, если откроется. К чему другим знать, что два влюбленных целуются?"

   С этими взглядами на любовь, с этими правилами Монс еще скорее мог рассчитывать на победы. Они одерживались им нередко; нежные цидулки летели при посредстве сестрицы его Матрены, либо племянника Балка, либо, наконец, "слободских" приятелей - доктора Брейтигама и Густава Функа в разные семейства, русские и иноземческие. Цидулки писались на немецком языке, прозой и стихами; писались они и на русском языке, но немецким шрифтом, так как герой наш не знал русской грамоты.

   Вскроем интимную переписку Виллима Ивановича; она не безынтересна для знакомства с тем временем.

   "Здравствуй, свет мой матушка, - пишет Монс, как видно, к русской барыне, так как письмо писано по-русски, немецким шрифтом, - ласточка дорогая, из всего света любимейшая; винность свою приношу, для того что с вами дружны были; да прошу помилуй меня тем, о чем я просил".

   "...А я прошу, - говорит он в другой цидулке к той же ласточке, - пожалуй, матушка, в том на меня не погневайся, что я не писал и в том любовь вини, заставляя держать в сердце, а я прошу - пожалуй, не держи гнева на меня..."

   "Сердечное мое сокровище и ангел, и купидон со стрелами, желаю веселого доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? Если бы я знал, что ты неверна, то я проклял бы тот час, в котором познакомился с тобою. А если ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам себя горькой смерти... Остаюсь, мой ангел, верный твой слуга по гроб".

   В самый разгар нежной "коррешпонденции" приятель Густав Функ извещает Монса: "Насчет известной особы говорят, - пишет Функ, - будто ее противники перехватили ее письма, которые она к тебе писала; правда ли это или нет, однако постарайся узнать об этом поподробнее, чтобы не ввести и себя, и других в неприятности из-за такой безделицы. Извести меня поскорее об этом; ты все узнаешь от благосклонной к тебе особы".

   Таинственные извещения друзей напомин