Слепцов Василий Алексеевич - Письма об Осташкове, Страница 6 - Книги

ости других!"

Мрачно кончил свое поэтическое поприще осташковский поэт, но благодарные сограждане и теперь еще услаждают свою скуку чтением его произведений. А ведь странное это обстоятельство: в городе есть публичная библиотека, в которой лежит 4238 томов и, кроме того, получается 22 экземпляра разных периодических изданий, а между тем при всеобщей грамотности большинство или вовсе ничего не читает, или пробавляется песенниками и рукописными тетрадями вроде той, о которой сейчас было говорено.

Перелистывая "Летопись города Осташкова", о которой я упомянул выше, я должен признаться, что и эта рукопись не слишком изобилует материалами для характеристики города. Летопись писана старинным поповским почерком очень чисто и разделена на рубрики, вроде следующих: "Местоположение города. -Воздух. - Пространство озера Селигера" и проч. Исторические сведения о происхождении города и его развитии почерпнуты большею частию из Татищева, Карамзина, Пантеона российских государей, Зерцала российских государей7 и даже из житий святых. Кроме того, рукопись заключает в себе кое-какие изустные предания о происхождении города и некоторых частей его и, наконец, личные соображения самого автора летописи.

Я считаю нужным заметить здесь кстати, что, как я упоминал уже в одном из предыдущих писем, в городе вообще между достаточными гражданами сильно развита страсть к древностям; разного рода исторические данные о происхождении города служат одним из наиболее употребительных предлогов для спора или разговора с приезжими, которых хоть сколько-нибудь интересует история города. К чести осташей нужно сказать, что все, касающееся этой истории, всем более или менее известно, и разговоры в этом роде возбуждают в городе какой-то патриотический, хотя довольно узкий, интерес. А потому "Летопись" эта не более как сборник разных отрывочных сведений, бывших давно в обращении между здешними археологами. Священник, составлявший ее, поступил, как следует всякому добросовестному летописцу, то есть просто собрал и систематизировал все, что, по его мнению, хоть сколько-нибудь относилось к истории цивилизации Осташкова. Спорные пункты (как, например, о названии города) он так и оставил спорными, поместив в своем труде догадки и предположения и pro et contra8 . Это последнее обстоятельство, то есть примерное беспристрастие летописца, вызвало, разумеется, неудовольствие двух спорящих сторон, так что и те и другие равно недовольны. Но это-то, мне кажется, и служит уже некоторым ручательством добросовестности автора и придает его труду тот бесстрастный характер, который необходим для простого сборника материалов.

Из "Летописи" видно, что о первоначальном заселении полуострова, на котором стоит теперь город, никаких положительных сведений нет. В первый раз упоминается о Кличне (острове близ Осташкова) в духовной князя Бориса Васильевича, брата великого князя Иоанна Васильевича, то есть около 1480 года. Осташков, под именем Столбова, принадлежал к Кличенской волости, по мнению Татищева; другие же (акты археографической экспедиции) утверждают, что осташковские слободы с 1587 года управлялись волостелями и тиунами9 под ведением ржевского наместника волоцкого и ржевского князя Федора Борисовича. О названии города существует предание, характеристичное по простоте и наивности. В летописи оно записано так:

"Устное доселе сохраняемое (предание) то, что здесь сперва поселился якобы некто Осташка (верно Евстафий, которое имя древле и на словах и на письме изображалось так: Иван - Ивашко, Евстафий - Осташка), и как Осташка сей стал жить хорошо, то стали к нему и другие приходить сожительствовать, и место сие по имени первенца - жителя Осташки - назвалось Осташковом. С сим и историческое предание как бы согласно".

Из истории Татищева видно, что князь Владимир Андреевич пожаловал Столбов воеводе своему, какому-то Евстафию, который и переименовал полуостров в Осташков. Летописец приводит еще разные мнения, но как бы то ни было, Осташков тем не менее был сделан городом, а в 1651 году, по указу царя Алексея Михайловича, построена в нем деревянная крепость. Впрочем, существует основание предположить, что деревянный город, то есть крепость с земляным валом, пушкарскими дворами, погребом с зелейною и свинцовою казною и съезжею избою существовала гораздо раньше и даже потерпела от литовского поражения. Потом городская стена несколько раз горела, возобновлялась по указам царей и великих князей окрестными крестьянами, а из грамот Михаила Федоровича и Алексея Михайловича видно, "чтобы непременно быть таможне в Осташкове и приезжие торговые люди товары свои привозили бы к таможенной избе (приказу) и являли таможенникам"10.

"В 1753 году последовал высочайший именной указ уже повсеместно дозволить монастырским в слободах крестьянам записываться в купечество. На основании оного высочайшего указа в Осташкове немедленно записались 290 душ из крестьян в купечество и в то же время испросили учредить правление свое - ратушу. Итак, еще новое разделение для Осташкова"! - восклицает летописец и тут же утешает себя тем, что "...это, можно сказать, заря, предвещающая скорую свободу, равенство и совокупность всех в один уже состав и правление, что всегда к лучшему: потому что, как всякое разделение, в особенности по сердцу (т.е. по несогласию происшедшее) изводит несогласие, зависть и нестроение; так и последовавшее разделение на купцов и крестьян сделалось было следствием тому, что крестьяне стали притеснять купцов в том, что живут и владеют их землею, выживали вон и не допускали до рыбной ловли: купцы не давали крестьянам производить никакого торгу, и затеялись между жителями хлопотные дела".

К сожалению, летописец не сообщает ничего, что могло бы хоть сколько-нибудь осветить путь, по которому шла городская жизнь Осташкова и как она слагалась. Каковы были условия, благодаря которым город вдруг ни с того, ни с другого выдвинулся вперед. Обращая взоры свои к прошлому, автор летописи видит только, что еще в недавнее время "строение домов в городе было малою частию каменное и то старинной архитектуры и расположения; а все почти деревянное и в великом стеснении. Улицы были весьма малые и узкие, домы стояли без порядка: где каменный, где деревянный, где большой, где маленькой. Украшением они никаким не блистали, даже внутренне было самое простое. Самые богатые люди жили в голых стенах; сени огромные и двери узкие. Лучшее и отличное украшение в домах составляли святые иконы, обложенные серебром, а у других и позлащенные. Самые свойства, обычаи и одежда людей были тогда простые".

Простота нравов и вообще несложность и законченность общественной жизни в период, предшествующий нашему, служит, как известно, и до сих пор больным местом для всех людей тогдашнего времени. Всех наших стариков сбивает с толку не существующая нынче простота. Точно то же случилось и с осташковским летописцем. Он мог оставаться беспристрастным повествователем истории своего города до тех пор, пока дело шло о далекой старине и о предметах уже давно умерших. Но к нравам, обычаям, живому преданию и вообще к жизненному началу того общества, в котором пришлось ему жить, оставаться равнодушным он не мог, и потому, переходя к характеристике своих предков, он невольно увлекается и приписывает им такие качества, какие, по его мнению, должны бы украшать людей того времени. Так, например, под рубрикою: "Свойства людей" - говорится, что свойства эти были следующие: "Набожность, простодушие, деятельность, воздержание, бережливость и нероскошность почитались у них фундаментом всего".

Можно предположить, что автор "Летописи" в качестве священнослужителя воспользовался случаем, чтобы по поводу древних обычаев сделать своим читателям приличное наставление, и, изображая качества предков, по привычке поместил в эту рубрику тонкую мораль для назидания потомства. Далее, рисуя старинные нравы, он, очевидно, поддается также влечению своих личных склонностей к простоте и никак не может освободиться от привычки поучать.

Это видно из следующего: "Давали друг другу и угощения, пировали, веселились, - и странное обыкновение: за столом иногда сидели от полдня до глубокой ночи, провожая время то в пении, то в разговорах, впрочем не неблагопристойных. Как знатоки церковного и нотного пения, пели за столом канты и церковные стихи; и на балах сих никогда не гремел у них чайный прибор и нисколько не знакомы были с иностранными винами. Не было кухнь и поваров, а все было: пища и питие простое свое и в чрезвычайном довольстве. Ставили на стол сначала пирог, иначе косик, и такой величины, что малому ребенку в сажень. В таком же количестве подавали в мясоед мясную пищу, а в пост рыбу".

Этим почти совершенно исчерпывается весь запас заключающихся в "Летописи" материалов.

Примечание к письму седьмому

1 ...гг. Гречникова и Стременаева.- К.Н. Гречников - бухгалтер торгового дома Савиных; П.К. Стременаев - повар купца С.К. Савина. Оба подвизались на осташковской сцене.

2 Сладчайшее стихотворение Карамзина к Лизе. - Речь идет о стихотворении Н.М. Карамзина "Выбор жениха" (1795).

3 Киприда - в древнегреческой мифологии - одно из имен Афродиты, богини любви и красоты.

4 Курсив в подлиннике. (Примеч. В.А. Слепцова.)

5 Изида - в древнеегипетской мифологии богиня жизни и здоровья, покровительница плодородия и материнства.

6 Кабалистика (точнее, каббалистика) - средневековое еврейское религиозно-мистическое учение, основанное на толковании библейских текстов Ветхого Завета. В данном случае - гадание по различным знакам, знамениям, приметам, якобы имеющим магическую силу.

7 ...сведения... почерпнуты... из Татищева, Карамзина, пантеона российских государей, зерцала российских государей... - имеются в виду издания: Татищев В.Н., М., 1768-1848, История российская с самых древнейших времен; Карамзин Н.М., 1816-1829, История государства российского; Мальгин Т., Зерцало российских государей, изображающее от рождества христова с 862 по 1787 год высокое их родословие, союзы, потомство, время жизни, царствования и кончины, место погребения и вкратце деяния, с достопамятными происшествиями, по достоверным российским бытоописаниям. Спб., 1791; Филиповский Е., Пантеон российских государей, или краткое историческое и хронологическое описание жизни и деяний великих российских царей, императоров. М., 1805-1807.

8 За и против (Лат.).

9 Волостель - властитель, правительственное лицо, стоящее во главе области. Тиун - судья низшей степени, управитель.

10 "Пошлины были с товара: с рубля по 2 деньги да за мыту по деньге с рубля; а с денег: по 4 деньги да за мыту по деньге". Летопись гор. Осташкова (Примеч. В.А. Слепцова). Мыт - сбор за перевоз через реку или волок в древней Руси. Позднее так назывались пошлины за проезд.

ПИСЬМО ОСЬМОЕ

Театр и новые знакомые

Видел я чрезвычайно любопытную вещь, - осташковский театр. Намедни говорит мне Ф[окин]:

- Есть у нас тут художничек один и желает он очень с вами познакомиться. Хотите, он вам театр покажет?

Я, конечно, очень был рад этому случаю и пошел к художничку в гости.

Стоит домик на углу, у самого почти озера, на окне налеплена вывеска: фотография; на дворе сохнет картина на солнце, и собака ее нюхает. Я подошел к картине, посмотрел: Юдифь и Олоферн 1. Олоферн совсем коричневый со свесившейся рукою, а у Юдифи одна щека красная, а другая зеленая. Треножник тут какой-то.

- Что вы смотрите? Ведь дрянь, - вдруг сказал кто-то сзади меня.

Это сам художничек-то и был, К[олокольнико]в 2.

- Ах, это вы? очень рад...

- Мне так приятно, давно желал... Милости просим!.. Сделайте одолжение, без церемонии...- и т.д.

Взошли мы в комнату, разговорились об искусстве, о Петербурге. Художник оказался очень милым. В комнате у него сидела девочка в монашеском платье за рисованием, послушница из монастыря. Она очень усердно подчищала белым хлебом нос какому-то Александру Македонскому и заправляла пятна. Заговорили, конечно, о театре. Художник с увлечением рассказывал о том, что вот у них есть театр, что есть и люди, с любовию преданные искусству, и что как жаль, что Федора Кондратьича нет в городе; а то бы можно и спектакль устроить. Я между тем рассматривал картины и образа, в беспорядке развешанные по стенам. Потом он повел меня наверх, в свою мастерскую, то есть на большой чердак с манекенами, под малеванным плафоном и неоконченной картиною.

Картина, впрочем, неважная, зато вид с чердака на город и на озеро, покрытое островами, и синеющий вдали бор, вид удивительный. Холодно было в мастерской и пыльно, долго сидеть было нельзя; вот мы и сошли вниз, кофе нам принесли; К[олокольнико]в взял комедию Потехина 3 "Чужое добро впрок нейдет", стали мы ее читать.

- Да что тут толковать, - сказал он наконец, - пойдемте в театр! Мы для вас устроим генеральную репетицию в костюмах. Наши все будут рады.

Однако в театр мы сейчас не пошли, а отложили до вечера, потому что нужно было повестить актеров о предстоящей репетиции, да и роли не все знали. Я пошел пока к [Успенскому], служащему в духовном училище, а К[олокольнико]в сейчас оделся и побежал к актерам.

- Я, говорит, это все в одну минуту.

На главной улице попалась мне целая толпа девочек, возвращавшихся из училища. Они шли все в чистеньких фартучках, с сумочками через плечо и, узнав меня, стали приседать и перешептываться. Потом увидал я знакомого учителя, сидящего у окна с гитарою.

- А, здравствуйте! - закричал он. - Прошу покорно, зайдите поболтать. Я болен.

- Нет, мне некогда.

- Ну, после. А то я сам зайду ужС.

- Заходите, только попозже, а то я буду в театре.

- В театре? Да что? Не стоит. Охота вам. До свиданья.

Отыскал я [Успенского], постучал, впустили. Я вошел в залу и долго ходил по комнате. В это время что-то бегали, шептали, дети заглядывали в двери, а в зале было душно и пахло деревянным маслом. Потом вошел священник в зеленом подряснике и попросил садиться. Я сел.

- Надолго изволили приехать? - начал было священник, но в то же время отворилась дверь и показался [Успенский]. Он скромно поклонился и застегнул одну пуговицу.

- Я давно к вам собирался, да все некогда было, - сказал я.

- Благодарю вас покорно-с.

- Вы мне что-то хотели сказать?

- Да-с. Это я о литературе намеревался в свободное время побеседовать.

- Так что же? Побеседуемте.

Мы замолчали. Священник, сидя в кресле, с любопытством поглядывал на нас, то на одного, то на другого, ожидая, вероятно, как-то мы будем беседовать. Наконец [Успенский] спросил:

- Вы писатель?

- Нет, не писатель; а так немножко пописываю от нечего делать. А что?

- Да вот-с, удивляет меня дух обличения, распространенный нынче повсюду. Какая этому причина?

- Причина, я думаю, очень простая: необходимость.

- Так-с. Но извините меня, по моему крайнему разумению, необходимости в этом не ощущалось доселе, почему же так ныне?..

- Надо полагать, время такое пришло.

- Время? Гм, время все одно.

- Время-то, пожалуй, что одно, да люди другие.

- Люди? На людей полагаться трудно.

- Зачем же на них полагаться? Никто и не просит.

- Ох, люди! Люди! - со вздохом сказал про себя священник и задумался. [Успенский] тоже задумался и стал водить пальцем по столу.

- На кого же надо полагаться? - спросил я наконец.

Мы все трое опять умолкли. И долго так промолчали. Потом я спросил:

- К какой епархии принадлежит Осташков?

- К Тверской, - ответил [Успенский].

- А к угоднику-то к нашему ездили? - вдруг спросил священник.

- Как же, ездил.

- Двадцать седьмого мая обретение святых мощей преподобного Нила Столбенского, угодника божия, бывает крестный ход.

[Успенский] между тем вышел и вернулся с толстою тетрадью в лист. Он как-то нерешительно подошел ко мне и спросил:

- У меня есть рукопись одного автора (об имени его позвольте умолчать), и он чрезвычайно затрудняется.

- В чем же затруднение?

- Собственно, в том: где избрать место для напечатания. К вам как к редактору журнала...

- Да я вовсе не редактор. Кто это вам сказал?

- А! Так Вы не редактор... - и он несколько отодвинулся от меня. - Извините!..

- Так что же вам угодно? Я, может быть, что-нибудь могу сделать. Что это такое?

Я взял тетрадь и начал ее перелистывать. Она заключала в себе огромное количество листов очень тщательного письма. Это было описание монастырей тверской епархии, с означением годов основания каждой обители и перечислением всех настоятелей и настоятельниц, управлявших монастырями. В ней упоминалось, кажется, даже и о некоторых чудотворных иконах преподобных святителей и угодников, наиболее чтимых в епархии и явивших заступничество свое жителям Тверской губернии. Тут же заключались подробные сведения о возобновлении храмов с приделами, а также и о пожарах и разорениях, коим подвергались обители.

Пока я просматривал тетрадь, [Успенский] пристально смотрел мне в лицо. Я спросил:

- Должно быть, много труда и времени потрачено на это сочинение?

- Да не мало, - поспешил ответить [Успенский]. - А что-с?

- Я думаю, что вряд ли напечатают эту рукопись в светском журнале.

- Почему же-с?

- Мне кажется, что дело-то слишком специальное. Конечно, это труд очень почтенный и, как видно, добросовестный...

- Да. Я... Мм, то есть автор имел случай пользоваться весьма редкими благоприятными обстоятельствами.

- Только жаль, что автор потратил столько времени на дело, не имеющее, как бы это выразиться? - живого интереса.

- То есть какого-с?

- То есть, я хочу сказать, что тут жизни-то, современной-то жизни нет! - сказал я, прихлопывая рукою по тетради, да вдруг сам почувствовал, что вышло не совсем ловко, и возвратил [Успенскому] тетрадь. Он взял ее молча, подумал, поправил загнувшиеся углы, постоял немного и тихо вышел из комнаты. Я взглянул на священника, он тоже взглянул на меня, крякнул и забарабанил пальцами по столу. Однако пора было в театр.

Я посидел еще немного, поговорил о разных обителях и ушел.

Мой новый знакомый, художник К[олокольнико]в, действительно меня уж дожидался. Я зашел только к нему на минуту, и мы сейчас же отправились в театр.

Театр устроен в большом каменном здании и переделан из какого-то, кажется, кожевенного завода и потому наружности, соответствующей своему назначению, не имел. Зато внутри все устроено как следует быть театру: и ложи, и оркестр, и даже так называемый раёк, все это есть. Мы прошли прямо на сцену или, лучше сказать, под сцену, в мужскую уборную, где уже топилась железная печь и театральный парикмахер возился с париками. Тут же встретили нас и актеры, частию уже одетые в костюмы. Портной или, я не знаю, кто-то из театральной прислуги примеривал на одного актера кафтан, еще кто-то взял свечку и побежал освещать сцену. Все спешили. Суета началась; веселая такая суета. К[олокольнико]в сейчас же прицепил себе бороду и повел меня за кулисы. Актеры давно уж не играли и были очень рады случаю поиграть, тем более что пьеса новая и только еще ставилась. Но замечательно, что все эти актеры, музыканты и прислуга - все любители, совершенно бескорыстно преданные делу, и что почти все они никогда в жизни не видывали никакого театра, кроме своего. Только один К[олокольнико]в в Петербурге видел, как играют на сцене, остальные же все руководствовались своими соображениями и собственным художественным чутьем. Все это очень странно, тем более, если принять во внимание, что эти люди стали актерами чисто из любви к искусству и, кроме бесполезной траты времени, видеть в этом занятии ничего не могли. Никто из них никогда не играл и понятия не имеет о том, как надо играть, и вдобавок никто им гроша за это не дает.

Но это-то обстоятельство, по моему мнению, и служит лучшим ручательством того, что в выборе этого занятия не было ни тени принуждения, что все эти любители-ремесленники стали актерами и выучились играть только потому, что действительно очень этого желали, даже в ущерб своим материальным интересам.

Понятно после этого, с каким любопытством я, сидя в ложе, дожидался поднятия занавеса. Впрочем, нет; занавес был уже поднят давно (его и не опускали). Началось таким образом: К[олокольнико]в вышел на сцену и закричал мне:

- Вообразите себе, что занавес поднимается. Сцена представляет комнату на постоялом дворе. Вообразили?

- Вообразил, - закричал я ему из ложи.

- Ну, теперь начинается. Степан Федоров 4, пожалуйте на место!

Вышел старик, сел на стул, и пьеса началась. Но в первой сцене все почти играет один Михайло, то есть К[олокольникоъв, а я слышал и прежде, как он читал, и потому эта сцена меня мало занимала. Он играл, как обыкновенно играют любители, то есть копировал столичных актеров, и, когда кончил свой заключительный монолог, закричал мне со сцены:

- Что, хорошо?

- Хорошо.

- Да нет. Я знаю, что скверно. Ну, все равно. После поговорим об этом. Теперь смотрите!

Вышли другие действующие лица, потом сцена Михайлы с женою. Второе действие началось без перерыва, точно так же, как и первое: К[олокольникоъв закричал: "Второе действие!" - и сел за стол. Катерина (г-жа П[етро]ва) 5 тоже села, немножко сконфузилась, посмотрела в темный партер, К[олокольнико]в ей сказал:

"Ну, что же вы?" - и она начала свою роль.

Я слышал и прежде от многих о г-же П[етро]вой, но думал, что врут, хвастаются; а потому, разумеется, ждал криков, ломанья и жеманства.

И был просто поражен ее игрою. Такой простоты, свободы и верности я себе и представить не мог.

- Что? Каково? - крикнул мне К[олокольнико]в. - идите сюда!

Я пошел на сцену.

- Ну, как П[етро]ва-то? Что? Видели? То-то же, - говорил К[олокольнико]в, видимо торжествуя. - Да это что? Вы бы посмотрели ее в драме. Удивительно. Войдет в роль, плачет, серьезно плачет. А тут у ней комическая роль, да и в первый раз: конфузится.

Когда кончилась пьеса и актеры переменили костюмы, К[олокольнико]в познакомил меня со всеми. Мы разговорились о пьесе и необыкновенно скоро сошлись. Я им начал рассказывать, как я видел эту драму на других театрах, они стали расспрашивать, как кто из них сыграл свою роль и где сделал какую ошибку, и так это весело устроилось, так мы все были хорошо настроены, что этот вечер оставил во мне самое приятное воспоминание. Главное, что тут не было решительно ничего стеснительного. Все мы прониклись одним бескорыстнейшим чувством, страстию к искусству, всех в этот вечер занимало одно желание наслаждаться искусством. Когда мы пошли с К[олокольников]ым домой, я его спросил:

- Cкажите, пожалуйста, кто эти господа?

- Ремесленники большею частию, есть и чиновники. Вот этот, что "Степана" играл, старика, этот библиотекарь 6.

Тут я только вспомнил, что действительно видел его и говорил с ним в библиотеке. Это был еще очень молодой человек, страстный любитель чтения и театра. А когда я спросил о П[етро]вой, почему она не едет в Москву или в Петербург дебютировать, К[олокольнико]в отвечал, что она своими трудами содержит семейство и, разумеется, оставить его не может.

- Это замечательная женщина, - говорил К[олокольнико]в. - Какая у ней душа! Сколько чувства и любви к искусству. Ведь она, представьте себе, выучилась сама, ей даже никто никогда не показывал. Любопытно, что когда П[етро]ва была просто мещанкою города Осташкова, то никто об ней и не думал; но когда она стала играть, сейчас же явилась толпа поклонников и обожателей, в том числе и офицеры с предложением услуг; но она их всех

...отвергла... Заперлась

...феей недоступной -

и вся искусству предалась

душою неподкупной 7.

Только что я успел вернуться домой и, еще полный разных приятных впечатлений, начал раздеваться, как вдруг входит Нил Алексеич.

- Ваше благородие, гости. Прикажете впустить?

Взошел учитель и с ним еще какой-то длинный господин.

- Вот это Август Иваныч 8, - сказал мне учитель, знакомя меня с длинным господином.

Я протянул ему руку, и мы, держась друг за друга и кланяясь, простояли довольно долго среди комнаты. Он, должно быть, ждал что я скажу что-нибудь, а я видел, что он как будто ждет, и тоже чего-то ждал. Однако, не дождавшись ничего, мы сели, и я им предложил чаю и колбасы. Август Иваныч взял ее в руки и сказал:

- Я сам колбаса, - а потом захохотал. Тут только я заметил, что гость мой немножко навеселе и действительно что-то жует и все не может проглотить.

"Что это за Август Иваныч такой?" - думал я, глядя на него.

- А я вас видел вчера, - сказал он, нарезывая колбасу.

- Где же?

- А в лавочке. Вы табаку покупали, а я видел.

- А может быть.

- Что у нас здесь, - скука! Вот в Торжке отлично жить, - сказал учитель. - Вы были в Торжке?

- Нет.

- Вы съездите. Я там жил. А во Ржеве не были?

- Не был.

- Напрасно.

Все больше в таком роде шла у нас беседа. Потом уж немножко разговорились.

- Наша служба чудесная, - сказал Август Иваныч. - Благородная служба. Вот я вольный козак.

Это мне показалось очень любопытно, и я посмотрел на Августа Иваныча. Но я себе представлял вольного казака вовсе не таким. Август Иваныч был худой и тощий немец, с длинным носом и с длинными тонкими ногами. Вовсе не похоже. Он между тем продолжал, принимая строгий вид:

- Спокойная служба. Я сам себе хозяин. Приказал, фють! Готово.

- Нет, вот наша служба, черт бы ее драл, - заметил учитель. - Хуже нет: всякому дураку кланяйся. Есть нечего, а тут еще требуют - следи за наукой. Какая тут, дьявол, наука?

- Ну, да. Конечно, - продолжал Август Иваныч, не слушая, - распоряжение не скоро приходит. Я городничему сказал: "Послушайте! Я не могу ждать. Мы без дров сидим. Когда еще там комитет..." Городничий молчал. Я сказал: "Фють! Сюда!" понимаете?

Я переставал понимать совсем и слышал только, что кто-то сделал: фють, сюда! Вообще что-то очень странное; только я и мог понять, что Август Иваныч служил в канцелярии где-то на железной дороге, а потом фють стали повторяться так часто, что уж ничего нельзя было разобрать. А под конец как-то так стало выходить, что будто чуть что, сейчас: "Фють" - и Август Иваныч погиб. Черт знает что. Я даже стал опасаться. Однако все кончилось благополучно. Август Иваныч говорил, говорил, вдруг вскочил и сказал: "Фють! Пора спать". И они ушли.

Примечания к письму осьмому

1 Юдифь и Олоферн. - имеется в виду библейский сюжет о молодой и красивой еврейке Юдифи, которая, добившись притворными ласками доверия ассирийского военачальника Олоферна, осадившего еврейский город Ветилую, отсекла ему голову его же мечом.

2 Это сам художничек-то и был, К[олокольнико]в. - Колокольников (1803-1867) - иконописец, неклассный художник Петербургской Академии Художеств. Был близок к театру Осташкова.

3 ...комедию Потехина... - Потехин Алексей Антипович (1829-1908) - романист и драматург, автор пьес "Мишура", "Шуба овечья - душа человечья" и др.

4 Имя одного из действующих лиц драмы "Чужое добро впрок нейдет" (Примеч. В.А. Слепцова.)

5 ...Катерина (г-жа П[етр]ова)... - речь идет об актрисе Запутряевой, на сцене - Петровой.

6 Вот этот, что "Степана" играл, ...этот библиотекарь. - Имеется в виду Нечкин, заведующий осташковской библиотекой, который, по свидетельствам современников, был даровитым актером.

7 Из стихотворения Н.А. Некрасова "Памяти Асенковой" (1853).

8 Вымышленное имя. (примеч. В.А. Слепцова.)

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ И ПОСЛЕДНЕЕ

Осташковская политика

По мере того как число знакомых моих с каждым днем возрастало, я все больше и больше стал приходить к убеждению, что задача: что такое Осташков? - наконец приходит к разрешению, что доказательства более или менее исчерпаны и даже начинают уж повторяться. Теперь, когда противоречия разного рода, так неожиданно поразившие меня вначале, почти все разъяснились, - теперь только вспомнил я о человеке, с которым я познакомился случайно, сейчас же по приезде сюда, и который тогда на все мои расспросы отвечал одно: "Я вам ничего не могу сказать. Поживете - увидите". В то время я счел это излишнею осторожностию с его стороны, но теперь вижу, что он был совершенно прав. Никто никогда не мог бы мне рассказать того, что я видел и слышал сам. И теперь-то, именно теперь, мне очень хотелось поговорить с ним и проверить мои наблюдения. Я застал его дома, он собирался идти гулять, и мы отправились вместе на озеро.

- Ну что? Скоро вы собираетесь ехать? - спросил меня мой знакомый, когда мы вышли на улицу.

- Да, я думаю, что уж здесь больше делать нечего.

- Здесь всегда нечего делать. Все уже сделано давно. Неужели Вы в этом еще не успели убедиться?

- Не хотелось бы мне в этом убеждаться?

- Ну, это другое дело. Желания бывают разные, а я говорю о конкрете, так сказать, о факте. Случается, что факты противоречат желаниям. Это я часто замечал.

- Однако вот что, - перебил я моего знакомого. - Я думаю, что вступление такого рода лишне. Приступимте прямо к делу. Вы понимаете, что мне хочется знать наконец ваше мнение о том предмете, о котором мы с Вами не упоминаем, - о городе.

- Да что ж, мое мнение? - сказал он, размышляя. - Мое мнение такое: исправный город. Чего ж еще?

- Дело не в исправности.

- Город смирный, - продолжал он, - благочестие процветает. Примерный город. Ну, да черт его возьми! - совсем неожиданно заключил он. - Нет, это все вздор. Дело-то вот в чем. Я все боялся, не увлеклись бы Вы всеми этими фестонами да павильонами. А если не увлеклись, так, стало быть, понимаете, что это такое. Я могу вам помочь только, прибавив каких-нибудь два, три факта; тени так сказать, усилить могу для рельефности.

А много было взору моему

доступно и понятно,

потому...

да потому, что как там они ни хитрят, а все-таки видны белые нитки. Тут какая история, я вам скажу. Корень-то всему злу, знаете, что? Банк! Странно? Не правда ли?

- Да как же это так?

- Да весьма просто-с. Жил был в городе, в Осташкове, первостатейный купец богатейший, коммерции советник Кондратий Алексеич Савин. Жил он здесь, можно сказать, царствовал, потому капиталы имел у себя несметные. И задумал этот самый купец под старость, душе своей в спасение и всему свету на удивление, соорудить казнохранилище... Да нет, это стихи какие-то выходят. Будем продолжать просто. Итак, Кондратий Алексеич покойник мужик был умный и дело затеял с толком: пожертвовал двадцать пять тысяч на ассигнации на учреждение банка, с тем чтобы барыши с него шли на богоугодные учреждения. Вот с этого все и пошло. А надо вам сказать, что династия Савиных ведется в Осташкове спокон веку, так что представить себе Осташков без Савиных или Савиных без Осташкова как-то даже невозможно. Начал благодетельствовать городу Кондратий Савин, и по его смерти стал благодетельствовать по наследству сын его Степан, а по смерти и сего последнего вступил на место его второй сын, Феодор.

Заведен у нас такой порядок: граждан, которые не в состоянии уплатить долга банку, отдавать в заработки фабрикантам и заводчикам. Оно бы и ничего, пожалуй, не слишком еще бесчеловечно, да дело-то в том, что попавший в заработки должник большею частию так там и остается в неоплатном долгу вечным работником. Уже как это устроивается, бог их знает. Известно только, что при всеобщей бедности жителей предложение труда превышает запрос; вследствие этого, конечно, плата упадает и ценность труда зависит от фабриканта. Но вы не забудьте, что рядом с этой нищетою стоит театр, разные там сады с музыкою и проч., то есть вещи, необыкновенно заманчивые для бедного человека и притом имеющие свойство страшно возбуждать тщеславие. Теперь эти удовольствия сделались такою необходимою потребностию, что последняя сапожница, питающаяся чуть не осиновою корою, считает величайшим несчастием не иметь кринолина и не быть на гулянье. Но на все это нужны деньги. Где же их взять? А банк-то на что? Вот он тут же, под руками, там двести тысяч лежат. Ну, и что ж тут удивительного, что люди попадаются на этих удовольствиях, как мухи на меду?

- Но, скажите, пожалуйста, ведь эти приманки, однако, не дешево же обходятся?

- Кому?

- Да тому, кто их устроивает?

- Ни гроша не стоят. Театр, музыка, певчие, сады, бульвары, мостики, ерши и павильоны - все это делается на счет особых сборов, так называемых темных. Это очень ловкая штука. В том-то она и заключается, что ничего не стоит, а имеет вид благодеяния. И даже, я вам еще лучше скажу, против действительных, капитальных благодеяний принимаются меры. Я вам расскажу один случай.

Надо вам знать, что осташи имеют похвальную привычку, разбогатев на стороне, под старость, насытив жажду к приобретениям, возвращаться на родину и благодетельствовать своему родному городу. Вот и вернулся такой один, богач страшный, следовательно опасный конкурент, и принялся расточать богатые и щедрые милости нищим собратиям своим, но, как человек расчетливый, благодетельствовал экономно, больше для виду. Паникадил там наделал, позолот разных, украшений, женское училище завел, пароход Ниловой пустыни подарил для безвозмездного перевоза богомольцев.

- Ах, да. Я это знаю. Архимандрит рассказывал.

- Ну, вот видите. Пока он школу заводил да храмы украшал, то воспрепятствовать ему в этом нельзя было; а как только подарил пароход, сейчас и затеяли тяжбу. Она бог знает когда кончится, да вероятно, и никогда не кончится, а пока пароходу запрещено возить богомольцев. Наконец, богач сделал предложение думе провести железную дорогу до Волочка пополам с городом. "Зачем же пополам?" - говорят. "Не беспокойтесь, мы сами проведем всю". Ну, однако, не провели, а богач посмотрел, посмотрел, видит, делать нечего, уехал. А то еще другой был, тоже разбогатевший на стороне. Это человек был нрава дикого и необузданного и притом счастием обладал удивительным. Век свой жался и сколачивал деньгу, а как разбогател, вдруг и сдурел совсем и не знает, как ему с деньгами быть, куда их деть. Натура животная, плотоядная, да и тщеславие-то уж очень его распирать стало. Орет нечеловеческим голосом, окна бьет, шампанским пару поддает, нет, все мало. Приехал сюда. Сейчас, разумеется, двадцать пудов серебра на украшение храмов, как жар горят, дом себе выстроил, баню султанскую, завод выстроил; мучные склады какие-то ни с того ни с сего завел, неизвестно зачем. Пиры такие стал задавать, что небу жарко. Только все это у него как-то не удавалось. Позовет весь город обедать, придут гости, а уж он пьян и бунтует, посуду бьет.

Только скоро он догадался, что поле для деятельности его здесь слишком тесно. Стал гостей к себе из губернии выписывать и с ними все знакомство водил и бражничал. Зашиб кого-то в пьяном виде, - ну, ничего, откупился. Однако и губернские гости скоро ему надоели; думал, думал, чем бы еще удивить свет, и пожелал он иметь у себя в доме особу. Хлопот тоже было не мало. Ездил, просил, наконец приехала особа. По этому случаю торжество было устроено неимоверное, и сам он встретил особу на крыльце в турецком халате. Понимаете? Не знал уж, чем удивить. Фрак там, или почетный кафтан, это все плевое дело, и выдумал халат из турецкой шали. Потом там у него вышла скандальнейшая штука, вследствие которой он вдруг все бросил и ускакал неизвестно куда.

По этим двум описаниям Вы легко можете себе представить, какого рода благодетели расточают на нас свои щедроты. Но последний случай замечателен еще тем, что такой соперник, как этот, мог быть действительно опасен и бороться с ним было бы трудно. А потому и мер против него никаких не принималось. Уже по первым выходкам его легко можно было предвидеть, что он долго не нацарствует и сам себя уходит. Следовательно, благоразумнее всего было просто выждать, пока он прогорит. Так оно и случилось. И в этом случае, что касается меня, то я не могу вам достаточно выразить того глубокого благоговения, которое я чувствую к этой удивительной проницательности и находчивости наших уездных дипломатов.

Но для полноты характеристики этого господина я вам расскажу одну из последних его выходок, которая, собственно, не относится к делу, но зато отлично рисует характер этого человека.

После одной какой-то оргии ночью вздумал он жену свою колотить, а дочь его, отличнейшая девушка была, вступилась за мать. Он дочь-то взял да и выгнал ночью на мороз в одной сорочке. Не знаю, уж долго ли она там простояла, однако простудилась и заболела горячкою. Он на другое утро опомнился и послал в Москву и в Петербург за докторами. Прискакали доктора, горячку перехватили, но у девушки все-таки сделалась чахотка, и она умерла. Отец терзался и плакал и, не зная, чем загладить свое преступление, начал делать вклады, панихиды служил, но потом вдруг все это бросил и забыл.

В это время мы проходили мимо одной церкви. Мой спутник предложил мне зайти с другой стороны и посмотреть одну очень курьезную эпитафию 1. У наружной стены этой церкви была чугунная дверь в подвал, а на ней золотыми буквами написано следующее:

НАДГРОБНОЕ НАДПИСЬ

Прохожий! Помяни меня дявицу Екатерину,

когда господь бог послал мне кончину,

мой прах юный здесь первым положен.

О родитель мой, бесценный, тобой сей фамильный склеп сооружен.

Тобою сей святый храм благолепне обновлен,

тобою и за меня, он светлыми облаченьми снабжден,

тобою сей придельный храм во имя аковицкие учрежден

под коим богато убраный мой гроб стоит и пред ним неугасимый елей горит,

а сердце мое присени говорит,

благодарение тебе, о, родитель мой милый,

за любовь твою ко мне: не будь же ты обо мне унылым: