ан, чтоб не раздавали без толку поместий, а то и
его милость пан гетман дает, и Иван Салтыков также дает листы на поместья; а
прежде бывало в одном месте давали, кому государь прикажет; и я боюсь, чтоб при
такой раздаче кто-нибудь не получил себе богатой награды за малые услуги. Я же,
как привык до вашей милости утекать (потому что никогда в своих просьбах не
получал отказа), так и теперь прошу: смилуйтесь, ваша милость, попросите
королевскую милость, чтоб меня пожаловал сельцом Раменьем да сельцом Шубиным с
деревнями в Зубцовском уезде, что было дано Заруцкому". Салтыков писал к тому же
Сапеге: "Я рад служить и прямить и всяких людей к королевскому величеству
приводить, да гонят их от короля изменники, а староста велижский, Александр
Иванович Гонсевский, их слушает и потакает, а меня бесчестит и дела делать не
дает; берет всякие дела по их приговору на себя, не рассудя московского обычая.
Московские люди крайне скорбят, что королевская милость и жалованье изменились и
многие люди разными притеснениями и разореньем оскорблены по приговору торгового
человека Федора Андронова, а с Мстиславского с товарищи и с нас дела посняты, и
на таком человеке правительство и вера положены. При Шуйском были такие же
временщики, Измайловы, и такой же мужик Михалка Смывалов, и из-за них до сих пор
льется кровь. И теперь по таким думцам и правителям не быть к Москве ни одному
городу, если не будет уйму таким правителям. Как такому человеку знать
правительство? Отец его в Погорелом Городище торговал лаптями, а он взят в
Москву из Погорелова, по приказу Бориса Годунова, для ведовства и еретичества, и
на Москве был торговый мужик. Покажи милость, государь Лев Иванович! Не дай
потерять у короля государства Московского; пришли человека, которому верить
можно, и вели дела их рассмотреть. Много казны в недоборе, потому что за многих
Федор Андронов вступается и спускает, для посулов, с правежу; других не своего
приказа насильно берет к себе под суд и сам государевых денег в казну не
платит". Салтыков обвиняет Андропова в самоуправстве, нашлись люди (вероятно,
сам Андронов), которые обвинили в том же Салтыкова; обвинения состояли в том,
будто Салтыков называет себя в Москве владельцем или правителем, вершит дела без
приговору бояр, гонит одних, награждает других, говорит боярам бесчестное слово,
что положил государь всякие дела на нем, а им велел его слушаться. Салтыков в
ответной грамоте Сапеге отвергает все эти обвинения, причем шлется на князя
Мстиславского, на всех бояр, на всю Москву, на всяких людей. Королю доносили
также, что богатые волости, данные Салтыковым: Вага, Чаронда, Тотьма, Решма, с
которых одних денежных доходов сходило 60000, произвели зависть, ропот в боярах
и во всяких людях. Салтыков отвечает, что эти волости искони за их братьею
бывали, а доходу с них будет не больше 3000: "А я, государь Лев Иванович! поехал
к государю к королю, покинув жену и детей да имения больше чем на 60000, надеясь
на государскую милость и на ваше сенаторское жалованье, служил я и прямил с
сыном своим Иваном государю королю и королевичу, и вам, великим сенаторам, и
великим государствам, Короне Польской и Великому княжеству Литовскому, и горло
свое везде тратил, чая себе милости. Московское и Новгородское государства бог
поручил государям, королю и королевичу, их государским счастьем, вашим
сенаторским промыслом и нашими службишками, иные приехали к государю со мною, а
им даны с уездами города, а не волости, а наш род сенаторский".
О своих действиях в пользу Сигизмунда в Москве
Салтыков пишет Сапеге: "Я бояр и всяких московских людей на то приводил и к тебе
писал, чтоб государю королю идти к Москве не мешкая, а славу бы пустить во
всяких людях, что идет на вора к Калуге; теперь бояр и всяких московских людей я
на то привел, что послали бить челом королю князя Мосальского, чтоб пожаловал
король, сына своего государство очистил, вора в Калуге доступил: так королю
непременно бы идти к Москве, не мешкая, а славу пустить, что идет на вора к
Калуге. Как будет король в Можайске, то пожалуй, отпиши ко мне сейчас же, а я
бояр и всех людей приведу к тому, что пришлют бить челом королю, чтоб пожаловал
в Москву, государство сына своего очищал и вора доступал. Непременно бы идти
королю в Москву не мешкая, потому что в Москве большая смута от вора становится
и люди к нему прельщаются. А под Смоленском королю что стоять? Если будет король
в Москве, тогда и Смоленск будет его". В другой грамоте к тому же Льву Сапеге
Салтыков писал: "Здесь, в Москве, меня многие люди ненавидят, потому что я
королю и королевичу во многих делах радею". Салтыков писал правду: по отъезде
Жолковского скоро начала становиться смута между москвичами: "Несколько недель,
- говорит один поляк-очевидец, - мы провели с москвичами во взаимной
недоверчивости, с дружбою на словах, с камнем за пазухой; угощали друг друга
пирами, а думали иное. Мы наблюдали величайшую осторожность: стража день и ночь
стояла у ворот и на перекрестках. Для предупреждения зла, по совету
доброжелательных к нам бояр, Гонсевский разослал по городам 18000 стрельцов под
предлогом охранения этих мест от шведов, но собственно для нашей безопасности:
этим способом мы ослабили силы неприятеля. Москвичи уже скучали нами, не знали
только, как сбыть нас, и, умышляя ковы, часто производили тревогу, так что по
два, по три и по четыре раза в день мы садились на коней и почти не расседлывали
их".
21 ноября Сигизмунд дал знать боярам, что ему
надобно прежде истребить калужского вора и его приверженцев, вывести польских и
литовских людей, очистить города и, успокоивши таким образом Московское
государство, пойти на сейм и там покончить дело относительно Владислава; король
в своей грамоте причисляет Смоленск к тем городам, которые вору прямят, и потому
пишет: "До тех пор, пока смольняне не добьют нам челом, отступить нам не
годится, и для всего государства Московского не беспечно". 30 ноября Салтыков и
Андронов, пришедши вечером к патриарху, просили его благословить народ на
присягу королю. Так говорит казанская грамота, посланная в Хлынов; она
прибавляет, что на другой день приходил к патриарху просить о том же деле и
Мстиславский, что патриарх не согласился на его просьбу и у них с патриархом
была ссора, патриарха хотели зарезать, тогда патриарх послал по сотням к гостям
и торговым людям, чтобы приходили к нему в соборную церковь; гости, торговые и
всякие люди, пришедши в Успенский собор, отказались целовать королю крест,
несмотря на то что толпы вооруженных поляков стояли у собора. На приведенное
известие нельзя во всем положиться, ибо это пишут казанцы, желающие оправдать
свою присягу Лжедимитрию; ниоткуда не видно, чтобы Салтыков счел возможным и
полезным так круто повернуть дело и прямо требовать присяги королю; соображаясь
с намерениями Салтыкова, высказанными в его письмах к Сапеге, можно положить,
что он вместе с Мстиславским ходил к Гермогену требовать его согласия на
призвание короля в Москву и что патриарх не согласился. Как бы то ни было, народ
видел ясно, что дело идет дурно относительно Владислава, и волнения в пользу
вора усиливались. Схвачен был поп Харитон, который ездил в Калугу от имени всех
москвичей звать самозванца к столице, на первой пытке он оговорил в сношениях с
вором князей: Василия и Андрея Васильевичей Голицыных, Ивана Михайловича
Воротынского и Засекина; на второй пытке он с князя Андрея Голицына сговорил,
что тот с вором не ссылался: несмотря на то, и Голицына отдали под стражу вместе
с Воротынским и Засекиным, потому что он еще прежде возбудил против себя
ненависть поляков: однажды, когда Гонсевский сидел в Думе с боярами и явился
туда дворянин Ржевский с объявлением, что король пожаловал ему окольничество, то
Голицын обратился к Гонсевскому с такими словами: "Паны поляки! Кривда большая
нам от вас делается. Мы приняли королевича в государи, а вы его нам не даете,
именем королевским, а не его листы к нам пишут, под титулом королевским
пожалования раздают, как сейчас видите: люди худые с нами, великими людьми,
равняются. Или вперед с нами так не делайте, или освободите нас от крестного
целования, и мы будем промышлять о себе". Дело Харитона и весть, что Иван
Плещеев хочет напасть на поляков в Москве, дали Гонсевскому повод ввести немцев
в Кремль и прибрать все к своим рукам.
Дела на северо-западе шли дурно для поляков и
их приверженцев. В Новгород отправлен был с войском сын Михайлы Салтыкова, Иван,
для охранения его от шведов и воров. Салтыков, называя себя подданным
королевским, доносил своему государю Сигизмунду, что на дороге в Новгород он
послал его жителям грамоту с увещанием целовать крест королевичу Владиславу, от
Московского государства не отступать и во всем великим государям служить и
прямить. Новгородцы отвечали, что они послали в Москву узнать о подлинном
крестном целованье и привезть список с утвержденной записи и, когда посланные
возвратятся, тогда они, новгородцы, поцелуют крест Владиславу, но прежде этого
Салтыкова в город не пустят, потому что другие города, присягнувши Владиславу,
впустили к себе польских и литовских людей и черкас и те лучших людей били,
грабили и жгли. В то же время Салтыков узнал, что в Новгород присылают из Пскова
грамоты с увещанием покориться лучше царику калужскому, чем иноверному поляку, и
на многих новгородцев это увещание подействовало. В таких обстоятельствах
Салтыков слал грамоту за грамотою в Москву, чтобы бояре тотчас же отпустили
новгородских послов для предупреждения смуты в пользу вора. Наконец эти посланцы
возвратились, но и тут новгородцы впустили к себе Салтыкова не прежде, как
взявши с него присягу, что войдет в город только с русскими людьми а литовских
никаких людей в город не пустит. Салтыков привел новгородцев к присяге
Владиславу и разослал по окрестным городам увещательные грамоты последовать
примеру новгородцев и от Московского государства не отставать. Торопчане
послушались, но скоро дали знать Салтыкову, что, несмотря на их крестное
целованье Владиславу, литовские люди опустошают их уезд, мучат, жгут, бьют и
ведут в полон людей; видя это, другие города решились не целовать креста поляку
и сесть в осаде. Салтыков от имени дворян и детей боярских бил челом Сигизмунду,
чтоб унял своих подданных, как будто король имел для того какие-нибудь средства.
Еще хуже для Владислава шли дела на востоке:
здесь Казань явно присягнула самозванцу, Вятка последовала ее примеру. Летопись
говорит, что когда казанцы согласились целовать крест Лжедимитрию, то этому
воспротивился второй воевода, знаменитый Богдан Бельский, за что и был убит; но
грамоты, разосланные из Казани в другие города, написаны от имени воевод
Морозова и Бельского: впрочем, Бельский мог сопротивляться и после рассылки
грамот, за что и был убит. Вместе с грамотами разосланы были и присяжные записи,
как целовали крест казанцы; присягавший должен был клясться: "От литовских людей
нам никаких указов не слушать и с ними не ссылаться, против них стоять и биться
до смерти. Козаков нам волжских и донских, терских и яицких и архангельских
стрельцов в город помногу не пускать и указов их не слушать же, а пускать
козаков в город для торговли понемногу, десятка по два или по три, и долго им в
городе не жить". Эти слова очень замечательны; казанцы присягают Лжедимитрию,
ибо видят, что Москва занята поляками, но вместе с тем не хотят козаков: дурной
знак для самозванцев, царей козацких, невольная верность к ним не будет
продолжительна. Замечателен также ответ пермичей вятчанам на их увещания
признать Димитрия: пермичи говорят в своей отписке, что они получили вятские
грамоты и разослали их по своим городам, но о желании своем присягать Димитрию
ни слова, пишут только: "В соединеньи быть и за православную христианскую веру
на разорителей стоять мы ради. И вам бы, господа, с нами быть в совете
по-прежнему и с торгами, с хлебом и мясом и со всякими товарами торговых и
всяких людей из Вятки к нам отпускать, и нам бы со своими торгами к вам ездить
по-прежнему; и вперед какие у нас вести будут, то мы к вам эти вести станем
писать; а что, господа, у вас вперед каких вестей откуда-нибудь объявится, и вам
бы, господа, о том к нам писать почасту". Таким образом, пермичи остаются верны
своему прежнему выжидательному поведению, желая сноситься с своими соседями о
добром деле, а не о крестном целовании.
Но города переписывались о присяге Лжедимитрию,
когда уже его не было в живых. В то время как он принужден был бежать из-под
Москвы в Калугу от Жолкевского, вместе с другими отступил от него к Владиславу и
царь касимовский. Потом старый татарин выпросился у гетмана в Калугу повидаться
с сыном, который оставался при воре, и обещался привести этого сына с собою. Но
как скоро старый царь явился в Калугу, то был утоплен по приказанию Лжедимитрия.
Тогда крещеный татарин Петр Урусов, начальник татарской стражи Лжедимитрия,
поклялся с товарищами отмстить за смерть царя: 11 декабря они вызвали самозванца
за город охотиться за зайцами, убили его и бежали в степи, опустошая все по
дороге. Неразлучный спутник самозванца, шут Кошелев, бывший свидетелем смерти
своего господина, прискакал с известием о ней в Калугу; Марина, ходившая
последние дни беременности, в отчаянии бросилась бегать по городу, крича о
мщении, но мстить было некому, убийцы были далеко; в Калуге оставались сотни две
татар, козаки бросились на них, гоняли, как зайцев, лучших мурз побили, дворы их
разграбили. Заруцкий хотел бежать, но его схватили миром и не пустили; князь
Григорий Шаховской просил у мира, чтоб его отпустили в Москву с повинною, ему не
поверили, не отпустили, и когда Марина родила сына Ивана, то его провозгласили
царевичем. Но при всеобщей Смуте новорожденный ребенок был плохой вождь, и
калужане должны были исполнить требование московского правительства и целовать
крест Владиславу: сначала, впрочем, они отвечали, что присягнут тогда, когда
королевич будет в Москве и примет православную веру, но потом безусловно приняли
к себе князя Юрия Трубецкого и целовали крест всем городом.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ОКОНЧАНИЕ МЕЖДУЦАРСТВИЯ
Движение в Москве против поляков вследствие смерти
самозванца. - Восстание Ляпунова. - Переписка городов. - Первое ополчение против
поляков; причины его неуспеха. - Переговоры великих послов с панами под
Смоленском. - Сожжение Москвы. - Русское ополчение осаждает в ней поляков. -
Отсылка великих послов в глубь польских владений. - Взятие Смоленска. - Василий
Шуйский с братьями в Варшаве. - Троеначальники в ополчении под Москвою. - Смерть
Ляпунова. - Новгород Великий взят шведами. - Продолжение борьбы лучших людей с
меньшими в Пскове. - Безнарядье у поляков в Москве и в русском стане под
Москвою. - Призывные грамоты из Троицкого монастыря. - Архимандрит Дионисий. -
Признаки народного очищения. - Деятельность Минина в Нижнем Новгороде. - Князь
Пожарский. - Второе ополчение для освобождения Москвы. - Остановка ополчения в
Ярославле. - Сношения его с Новгородом Великим. - Поход ополчения к Москве. -
Отношение его к казакам. - Битва с поляками. - Очищение Москвы. - Поход короля
Сигизмунда к Москве. - Его возвращение. - Избрание царя Михаила Федоровича
Романова
Смерть вора была вторым поворотным событием в
истории Смутного времени, считая первым вступление Сигизмунда в пределы
Московского государства. Теперь, по смерти самозванца, у короля и московских
приверженцев его не было более предлога требовать дальнейшего движения
Сигизмундова в русские области, не было более предлога стоять под Смоленском;
лучшие люди, которые согласились признать царем Владислава из страха покориться
козацкому царю, теперь освобождались от этого страха и могли действовать
свободнее против поляков. Как только на Москве узнали, что вор убит, то, по
словам современного известия, русские люди обрадовались и стали друг с другом
говорить, как бы всей земле, всем людям соединиться и стать против литовских
людей, чтоб они из земли Московской вышли все до одного, на чем крест целовали.
Салтыков и Андронов писали к Сигизмунду, что патриарх призывает к себе всяких
людей явно и говорит: если королевич не крестится в христианскую веру и все
литовские люди не выйдут из Московской земли, то королевич нам не государь;
такие же слова патриарх и в грамотах писал во многие города, а москвичи
посадские всякие люди, лучшие и мелкие, все принялись и хотят стоять. Но и тут
при всеобщей готовности стоять против поляков первый двинулся Ляпунов. До смерти
вора Прокофий был верен Владиславу: так, в октябре он взял Пронск у самозванца
на имя королевича; но в январе 1611 года московские бояре писали к Сигизмунду о
восстании Ляпунова в Рязани, о том, что Заруцкий действует вместе с ним и
отправился с козаками своими в Тулу; бояре требовали от короля, чтоб он схватил
находящегося у него под Смоленском Захара Ляпунова, который сносится с братом.
Опять города стали переписываться друг с
другом, но теперь грамоты их уже другого рода: прежде уговаривали они друг друга
подождать, не спешить присягою тому, кто называется Димитрием, ибо приверженцы
его грабительствуют в городах присягнувших, но теперь затронуто было начало
высшее: города увещевают друг друга стать за веру православную, вооружиться на
поляков, грозящих ей гибелью. Первые подали голос жители волостей смоленских,
занятых, опустошенных поляками; они написали грамоту к братьям своим, к
остальным жителям Московского государства, но это братство в их глазах не
народное, не государственное, а религиозное: "Мы братья и сродники, потому что
от св. купели св. крещением породились". Смольняне пишут, что они покорились
полякам, дабы не отбыть православного христианства и не подвергнуться конечной
гибели, и, несмотря на то, подвергаются ей: вера поругана и церкви божии
разорены. "Где наши головы? - пишут смольняне. - Где жены и дети, братья,
родственники и друзья? Кто из нас ходил в Литву и Польшу выкупать своих матерей,
жен и детей, и те свои головы потеряли; собран был Христовым именем окуп, и то
все разграблено! Если кто хочет из вас помереть христианами, да начнут великое
дело душами своими и головами, чтобы быть всем христианам в соединении. Неужели
вы думаете жить в мире и покое? Мы не противились, животы свои все принесли - и
все погибли, в вечную работу латинству пошли. Если не будете теперь в
соединении, обще со всею землею, то горько будете плакать и рыдать неутешным
вечным плачем: переменена будет христианская вера в латинство, и разорятся
божественные церкви со всею лепотою, и убиен будет лютою смертию род ваш
христианский, поработят и осквернят и разведут в полон матерей, жен и детей
ваших". Смольняне пишут также, что нечего надеяться иметь когда-либо царем
Владислава, ибо на сейме положено: "Вывесть лучших людей, опустошить все земли,
владеть всею землею Московскою".
Москвичи, получив эту грамоту, разослали ее в
разные города с приложением собственной увещательной грамоты, в которой писали:
"Пишем мы к вам, православным христианам, всем народам Московского государства,
господам братьям своим, православным христианам. Пишут к нам братья наши, как
нам всем православным христианам остальным не погибнуть от врагов православного
христианства, литовских людей. Для бога, судьи живым и мертвым, не презрите
бедного и слезного нашего рыдания, будьте с нами заодно против врагов наших и
ваших общих; вспомните одно: только в корню основание крепко будет, то и дерево
неподвижно; если же корня не будет, то к чему прилепиться?" Этими словами
москвичи хотят показать значение Москвы, корня государственного, но и они,
верные господствующему интересу времени, спешат выставить значение Москвы с
религиозной точки зрения: "Здесь образ божией матери, вечной заступницы
христианской, который евангелист Лука написал; здесь великие светильники и
хранители - Петр, Алексий, Иона чудотворцы, или вам, православным христианам,
все это нипочем? Писали нам истину братья наши, и теперь мы сами видим вере
христианской перемену в латинство и церквам божиим разорение; о своих же головах
что и писать вам много? А у нас святейший Гермоген патриарх прям, как сам
пастырь, душу свою за веру христианскую полагает неизменно, и ему все христиане
православные последуют, только неявственно стоят".
Явственнее стояли жители других областей: в
начале января 1611 года нижегородцы послали в Москву проведать, что там
делается? Посланные виделись с патриархом, получили от него благословение на
восстание, но грамоты от него не привезли, потому что у патриарха писать было
некому: дьяки и подьячие и всякие дворовые люди взяты и двор его весь
разграблен. Мы видели, что прежде нижегородцы увещевали балахонцев оставаться
верными тому царю, который будет на Москве, не затевая из-за искателей престола
междоусобной брани, но теперь царя на Москве не было, его место заступал
патриарх, блюститель веры, и патриарх призывал к восстанию; нижегородцы ему
повинуются: вместе с балахонцами целуют крест стоять за Московское государство и
приглашают другие города памятовать бога, пречистую богородицу, московских
чудотворцев и стоять всем вместе заодно. Нижегородцы послали грамоту и в Рязань;
Ляпунов отвечал им: "Мы, господа, про то ведаем подлинно, что на Москве
святейшему Гермогену патриарху и всему освященному собору и христоименитому
народу от богоотступников своих и от польских, литовских людей гонение и теснота
большая; мы боярам московским давно отказали и к ним писали, что они, прельстясь
на славу века сего, бога отступили, приложились к западным жестокосердным, на
своих овец обратились; а по своему договорному слову и по крестному целованию,
на чем им гетман крест целовал, ничего не совершили". Восставшие русские люди
еще не отказывались от присяги Владиславу, но клялись: "Стоять за православную
веру и за Московское государство, королю польскому креста не целовать, не
служить ему и не прямить, Московское государство от польских и литовских людей
очищать с королем и королевичем, с польскими и литовскими людьми и кто с ними
против Московского государства станет, против всех биться неослабно; с королем,
поляками и русскими людьми, которые королю прямят, никак не ссылаться; друг с
другом междоусобия никакого не начинать. А кого нам на Московское государство и
на все государства Российского царствия государем бог даст, то тому нам служить
и прямить и добра хотеть во всем вправду, по сему крестному целованью. А будет
по кого с Москвы пошлют бояре, велят схватить и привести в Москву или отослать в
какие-нибудь города, или пеню и казнь велят учинить, то нам за этих людей стоять
друг за друга всем единомышленно и их не выдавать, пока бог нам даст на
Московское государство государя. А если король не даст нам сына своего на
Московское государство и польских и литовских людей из Москвы и из всех
московских и украинских городов не выведет и из-под Смоленска сам не отступит и
воинских людей не отведет, то нам биться до смерти". Ярославцы в грамоте своей в
Казань указывают на мужество патриарха Гермогена как на чудо, в котором бог
обнаруживает русскому народу свою волю, и все должны следовать этому
божественному указанию: "Совершилось нечаемое: святейший патриарх Гермоген стал
за православную веру неизменно и, не убоясь смерти, призвавши всех православных
христиан, говорил и укрепил, за православную веру всем велел стоять и помереть,
а еретиков при всех людях обличал, и если б он не от бога был послан, то такого
дела не совершил бы, и тогда кто бы начал стоять? Если б не только веру попрали,
но если б даже на всех хохлы поделали, то и тогда никто слова не смел бы
молвить, боясь множества литовских людей и русских злодеев, которые, отступя от
бога, с ними сложились. И в города патриарх приказал, чтоб за православную веру
стали, а кто умрет, будут новые страстотерпцы: и слыша это от патриарха и видя
своими глазами, города все обослались и пошли к Москве". Во время этого
страшного бедствия, постигшего Русскую землю, три человека, по словам
ярославцев, были утешением скорбных людей: патриарх Гермоген, смоленский
архиепископ Сергий и воевода Шеин. Ярославцы дают знать, что они уже послали три
отряда от себя к Москве, что жители городов встречают ратных людей с образами и
корм дают. В городах было сильное движение: собранные для очищения государства
ратные люди ходили по соборам и монастырям, с плачем служили молебны об
избавлении от находящей скорби и, получа благословение от духовенства, выступали
из городов при пушечной и ружейной пальбе для приезжих людей, чтоб и в других
городах был ведом поход. Когда воевода Иван Иванович Волынский двинулся из
Ярославля с войском, родственник его, другой Волынский, остался в городе с
старыми дворянами "для всякого промысла, всех служилых людей выбивать в поход и
по городам писать, а приговор учинили крепкий за руками: кто не пойдет или
воротится, тем милости не дать, и по всем городам тоже укрепленье писали".
Если города еще не совершенно отказывались от
присяги Владиславу, то духовенство говорило решительнее. Соловецкий игумен
Антоний писал к шведскому королю Карлу IX: "Божиею милостию в Московском
государстве святейший патриарх, бояре и изо всех городов люди ссылаются, на
совет к Москве сходятся, советуют и стоят единомышленно на литовских людей и
хотят выбирать на Московское государство царя из своих прирожденных бояр, кого
бог изволит, а иных земель иноверцев никого не хотят. И у нас в Соловецком
монастыре, и в Сумском остроге, и во всей Поморской области тот же совет
единомышленный: не хотим никого иноверцев на Московское государство царем, кроме
своих прирожденных бояр Московского государства". Встали и пермичи, недеятельные
до тех пор, пока дело шло между разными искателями престола - Димитрием,
Шуйским, Владиславом; но теперь они двинули свои отряды, когда патриарх
благословил восстание на богохульных ляхов; пермичи знают только одного
патриарха, от него получили они грамоту о восстании, к нему посылают отписку с
именами своих ратных людей. Встали и новгородцы Великого Новгорода и, по
благословению митрополита своего Исидора, крест целовали помогать Московскому
государству на разорителей православной веры и стоять за нее единомышленно;
поклявшись в этом, новгородцы посадили в тюрьму Владиславовых, т. е.
королевских, воевод - Салтыкова и Корнила Чоглокова за их многие неправды и
злохитрство.
Несмотря, однако, на всеобщее одушевление и
ревность к очищению государства от врагов иноверных, предприятие не могло иметь
успеха по двум причинам, и, во-первых, потому, что в челе предприятия становился
Ляпунов, человек страстный, не могший довольно освободиться от самого себя,
принесть свои личные отношения и стремления в жертву общему делу. Будучи, по
тогдашним понятиям, человеком худородным, выдвинутый смутами бурного времени из
толпы, стремясь страстно к первенству Ляпунов ненавидел людей, которые
загораживали ему дорогу, которые опирались на старину, хотели удержать свое
прежнее значение. В то время когда города призывали друг друга к восстанию на
врагов веры, один Ляпунов не удержался и сделал в своей грамоте выходку против
бояр. И после," ставши главным вождем ополчения, он не только не хотел сделать
никакой уступки людям родовитым и сановным, но находил особенное удовольствие
унижать их" величаясь перед ними своим новым положением, и тем самым возбуждал
негодование, вражду, смуту. Другою, еще более важною, причиною неуспеха было то,
что Ляпунов, издавна неразборчивый в средствах, и теперь, при восстании земли
для очищения государства, для установления наряда, подал руку - кому же? Врагам
всякого наряда, людям, жившим смутою, козакам! С ним соединились козаки, бывшие
под начальством Заруцкого, Просовецкого, князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого -
всех тушинских бояр и воевод. Говорят, будто Ляпунов приманил Заруцкого
обещанием, что по изгнании поляков провозгласит царем сына Марины, с которою
Заруцкий был уже тогда в связи. Мало того, Сапега, проливший столько русской
крови, так долго сражавшийся против Троицкого монастыря, Сапега объявил желание
сражаться против своих поляков за православную веру, и Ляпунов принял
вредложение! Вот что писал Сапега к калужскому воеводе, князю Трубецкому:
"Писали мы к вам, господин! Много раз в Калугу о совете, но вы от нас бегаете за
посмех: мы вам никакого зла не делали и вперед делать не хотим; мы хотели с вами
за вашу веру христианскую и за свою славу и при своих заслугах горло свое дать,
и вам следовало бы с нами советоваться, что ваша дума? Про нас знаете, что мы
люди вольные, королю и королевичу не служим, стоим при своих заслугах, а на вас
никакого лиха не мыслим и заслуг своих за вас не просим, а кто будет на
Московском государстве царем, тот нам и заплатит за наши заслуги. Так вам бы с
нами быть в совете и ссылаться с нами почаще, что будет ваша дума, а мы от вас
не прочь, и стоять бы вам за православную христианскую веру и за святые церкви,
а мы при вас и при своих заслугах горла свои дадим. Нам сказывали, что у вас в
Калуге некоторые бездельники рассевают слухи, будто мы святые церкви разоряем и
петь в них не велим и лошадей в них ставим, но у нас этого во всем рыцарстве не
сыщешь, это вам бездельники лгут, смущают вас с нами; у нас в рыцарстве большая
половина русских людей, и мы заказываем и бережем накрепко, чтоб над святыми
божиими церквами разорения никакого не было, а от вора как уберечься, да разве
кто что сделал в отъезде?" Бывший тушинский воевода Федор Плещеев писал к
Сапеге: "От Прокофья Ляпунова идут к тебе послы о том же добром деле и о совете:
а совету с тобою Прокофий и все города очень рады, про заслуженное же они так
говорят: не только что тогда заплатим, как будет царь на Москве, и нынче рады
заслуженное платить". В самом деле Ляпунов писал к пану Чернацкому, уговаривая
его прислать послов от имени Сапеги для заключения условий, причем обнаруживал
страшное злоупотребление начитанностию св. писания: "Как в старину великий
Моисей согласился лучше с людьми божиими страдать, нежели иметь временную греха
сладость: так и вы по апостольскому гласу, не плотского господина, а вечного
владыки волю ищете творити, желая по правде поборниками быти, видя польского
короля неправое восстание на Московское государство и всемирное губительство в
настоящее время". Но по крайней мере этот незаконный союз не состоялся
почему-то: через месяц Сапега писал в Кострому, уговаривая жителей ее признать
опять Владислава: "Теперь вы государю изменили, - пишет Сапега, - и неведомо для
чего, и хотите на Московское государство неведомо кого. Знаете вы сами польских
и литовских людей мочь и силу: кому с ними биться?
Но бойцов нашлось много: они шли из земли
Рязанской и Северской с Ляпуновым, из Муромской с князем Литвином-Мосальским, из
Низовой с князем Репниным, из Суздальской с Артемием Измайловым, из Вологодской
земли и поморских городов с Нащокиным, князьями Пронским и Козловским, из
Галицкой земли с Мансуровым, из Ярославской и Костромской с Волынским и князем
Волконским. Все это были полки гражданские, полки земских людей, преимущественно
людей чистого севера; но вот туда же, к Москве, для той же цели, для очищения
земли, шла козацкая рать Просовецкого с севера, шли с юга козацкие рати
тушинских бояр, князя Дмитрия Трубецкого и Заруцкого. Трубецкой и Заруцкий
приглашали отовсюду запольных, то есть застепных козаков, обещая им
жалованье, в их призывной грамоте говорится также: "А которые боярские люди
крепостные и старинные, и те бы шли безо всякого сомнения и боязни, всем им воля
и жалованье будет, как и другим козакам, и грамоты им от бояр и воевод и от всей
земли дадут". Так предводители козаков старались увеличить число их в Московском
государстве.
В это время всеобщего восстания, в это время,
когда к стенам Москвы подходили отовсюду отряды под предводительством людей
незнаменитых, которых выдвигало на первый план только отсутствие сановников
первостепенных, что же делали члены Думы царской, правители московские? В начале
восстания, еще в 1610 году, Салтыков с товарищами предложил боярам просить
короля, чтоб отпустил Владислава в Москву, к послам, Филарету и Голицыну,
написать, чтоб отдались во всем на волю королевскую, а к Ляпунову, чтоб не
затевал восстания и не собирал войска. Бояре написали грамоты и понесли их к
патриарху для скрепления, но Гермоген отвечал им: "Стану писать к королю грамоты
и духовным всем властям велю руки приложить, если король даст сына на Московское
государство, крестится королевич в православную христианскую веру и литовские
люди выйдут из Москвы. А что положиться на королевскую волю, то это ведомое
дело, что нам целовать крест самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не
благословляю вам писать и проклинаю того, кто писать их будет, а к Прокофью
Ляпунову напишу, что если королевич на Московское государство не будет, в
православную христианскую веру не крестится и литвы из Московского государства
не выведет, то благословляю всех, кто королевичу крест целовал, идти под Москву
и помереть всем за православную веру". Летописец говорит, что Салтыков начал
Гермогена позорить и бранить и вынувши нож, хотел его зарезать; но патриарх,
осенив его крестным знамением, сказал ему громко: "Крестное знамение да будет
против твоего окаянного ножа, будь ты проклят в сем веке и в будущем", а
Мстиславскому сказал тихо: "Твое дело начинать и пострадать за православную
христианскую веру, если же прельстишься на такую дьявольскую прелесть, то
преселит бог корень твой от земли живых". Таким образом, грамоты были отправлены
без подписи патриаршей; князей Ивана Михайловича Воротынского и Андрея
Васильевича Голицына, сидевших под стражею, силою заставили приложить к ним
руки.
Грамоты эти привезены были под Смоленск 23
декабря, на другой день они были доставлены послам с требованием, чтоб те
немедленно же исполнили приказ боярский, иначе им будет худо. Когда грамоты были
прочтены, то Филарет отвечал, что исполнить их нельзя: "Отправлены мы от
патриарха, всего освященного собора, от бояр, от всех чинов и от всей земли, а
эти грамоты писаны без согласия патриарха и освященного собора, и без ведома
всей земли: как же нам их слушать? И пишется в них о деле духовном, о крестном
целовании смольнян королю и королевичу; тем больше без патриарха нам ничего
сделать нельзя". Голицын и все оставшиеся члены посольства также объявили, что
грамоты незаконные. 27 декабря позваны были послы к панам, у которых нашли дьяка
Чичерина, присланного из Москвы с известием о смерти самозванца. Паны объявили
послам, что королевским счастием вор в Калуге убит. Послы встали и с поклоном
благодарили за эту весть. "Теперь, - с насмешливым видом спросили паны, - что вы
скажете о боярской грамоте?" Голицын отвечал, что они отпущены не от одних бояр
и отчет должны отдавать не одним боярам, а сначала патриарху и властям духовным,
потом боярам и всей земле; а грамота писана от одних бояр и то не от всех. Паны
говорили: "Вы все отговаривались, что нет у вас из Москвы о Смоленске указа,
теперь и получили указ повиноваться во всем воле королевской, а все еще
упрямитесь?" Сапега прочел грамоту боярскую и сказал: "Видите, что мы говорили с
вами на съездах, то самое дух святый внушил вашим боярам: они в тех же самых
словах велят вам исполнить, чего мы от вас требовали, значит, сам бог открыл им
это".
Голицын отвечал: "Пожалуйте, мое челобитье
безкручинно выслушайте и до королевского величества донесите. Вы говорите, чтоб
нам слушаться боярского указа: в правде их указа слушаться я буду и рад делать
сколько бог помощи подаст, но бояре должны над нами делать праведно, а не так,
как они делают. Отпускали нас к великим государям бить челом патриарх, бояре и
все люди Московского государства, а не одни бояре: от одних бояр я и не поехал
бы, а теперь они такое великое дело пишут к нам одни, мимо патриарха, священного
собора и не по совету всех людей Московского государства: это их к нам первое
недобро, да и всем людям Московского государства, думаем, будет в том великое
сомнение и скорбь: чтоб от того кровь христианская вновь не пролилась!
Другая к нам боярская немилость: нам в наказе
написали и бить челом королю велели, чтоб королевское величество от Смоленска
отступил и всех бы своих людей из Московского государства вывел, и бить челом о
том нам велено накрепко. А теперь к нам бояре пишут, что они к королю с князем
Андреем Мосальским писали, били челом, чтоб король шел на вора под Калугу. Мы
бьем челом королю по нашему наказу, чтоб шел в свое государство, князь
Мосальский бьет челом, чтоб шел под Калугу, мы ничего этого не знаем, наводим на
себя гнев королевский, от вас слышим многие жестокие слова. А князю Мосальскому
с таким делом можно бы и к нам приехать, и с нами вместе королю бить челом. Во
всем этом господ наших бояр судит с нами бог. Они же к нам пишут, что нам про
вора проведывать непригоже - где он и как силен? Как будто мы ему добра хотим. И
за это мы будем на бояр богу жаловаться. Сами они знают, что мы вору никогда
добра не искивали, а писали мы к боярам о воре для того, что вы на всех съездах
нам говорили, что с вором в сборе много людей; мы не знаем, что вам отвечать,
потому и писали к боярам, спрашивали их о воре, и тем было им меня позорить
непригоже. Сами они знают, что по божией милости, отца моего и деда из Думы не
высылали и Думу они всякую ведали, некупленное у них было боярство, не за
Москвою в бояре ставлены, вору добра не искивали, креста ему не целовали, у вора
не бывали и от него ничего не хотели, только нашего и дела было, что за
пречистой богородицы образ и за крестное целованье против вора стояли и нещадно
головы свои на смерть предавали. Да они же теперь брата моего, князя Андрея,
отдали под стражу, неведомо за что, а ко мне писали по пустой сказке, будто я,
идучи под Смоленск, с вором ссылался, и тем меня позорят; как даст бог, увижу на
Московском государстве государя нашего Владислава Жигимонтовича, то я ему во
всем бесчестье стану на них бить челом и теперь вам, сенаторам, бью челом, чтоб
вы мое челобитье до королевского величества донесли".
Паны обещали, но требовали по-прежнему, чтоб
исполнен был указ боярский относительно Смоленска, послы по-прежнему
отговаривались тем, что нет у них приказа от патриарха; паны возражали, что
патриарх особа духовная в земские дела не вмешивается; послы отвечали: "Изначала
у нас в Русском царстве при прежних великих государях так велось: если великие
государственные или земские дела начнутся, то великие государи наши призывали к
себе на собор патриархов, митрополитов и архиепископов и с ними о всяких делах
советовались, без их совета ничего не приговаривали, и почитают государи наши
патриархов великою честию, встречают их и провожают и место им сделано с
государями рядом; так у нас честны патриархи, а до них были митрополиты; теперь
мы стали безгосударны, и патриарх у нас человек начальный, без патриарха теперь
о таком великом деле советовать непригоже. Когда мы на Москве были, то без
патриархова ведома никакого дела бояре не делывали, обо всем с ним советовались,
и отпускал нас патриарх вместе с боярами, о том гетману Станиславу Станиславичу
известно, да и в верющих грамотах, и в наказе, и во всяких делах в начале писан
у нас патриарх, и потому нам теперь без патриарховых грамот по одним боярским
нельзя делать. Как патриарховы грамоты без боярских, так боярские без
патриарховых не годятся; надобно теперь делать по общему совету всех людей; не
одним боярам, всем государь надобен, и дело нынешнее общее всех людей, такого у
нас дела на Москве не бывало. Да, пожалуйте, скажите, паны радные, что отвечали
смольняне на боярскую грамоту?"
"Смольняне закоснели в своем упорстве, -
отвечали паны, - они боярских грамот не слушают, просят, чтоб им позволено было
видеться с вами, и говорят, что сделают так, как вы им велите, следовательно, от
вас одних зависит все". Послы отвечали: "Сами вы, паны, можете рассудить, как
нас смольнянам послушать, если они боярских грамот не послушали. Ясно теперь
видно, что в Москве сделано не как следует: если б писали патриарх, бояре и все
люди Московского государства по общему совету, а не одни бояре, то смольнянам и
отговариваться было бы нельзя. А мы теперь сами не знаем, как делать? Осталась
нас здесь одна половина, а другая отпущена в Москву, начальный с нами человек
митрополит, тот без патриарховой грамоты не только что делать, и говорить не
хочет, а нам без него ничего нельзя сделать". Паны отпустили послов и сказали,
чтоб завтра, 28 числа, они приезжали вместе с Филаретом на последний съезд. Но
на этом съезде Филарет сказал панам: "Вчерашние ваши речи я от князя Василья
Васильевича слышал: он говорил вам то самое, что и я бы сказал; я, митрополит,
без патриарховой грамоты на такое дело дерзнуть не смею, чтоб приказать
смольнянам целовать крест королю". Голицын прибавил: "А нам без митрополита
такого великого дела делать нельзя". Паны отпустили послов с сердцем; когда они
выходили из комнаты, то папы кричали: "Это не послы, это воры!" Вслед за этим
приехал к панам Иван Бестужев с какими-то речами от смольнян, но паны не стали
его слушать и выгнали вон. Когда он был на дворе, то Сапега закричал ему в окно:
"Вы государевой воли не исполняете, грамот боярских не слушаете: смотрите, что с
вами будет!" Бестужев оборотился и сказал: "Все мы в божией воле, что ему
угодно, то и будет; бьем мы челом королю о том, что все люди Московского
государства приговорили и излюбили: нас бы королевское величество тем пожаловал,
а с Москвою розниться не хотим".
Между тем Захар Ляпунов и Кирилла Созонов
продолжали наговаривать панам, что во всем виноваты главные послы, которые
дворянам ничего не объявляют. Паны призвали к себе дворян и сказали им: "Нам
известно, что послы с вами ни о чем не советуются и даже скрывают от вас
боярские грамоты". Дворяне отвечали: "Это какой-нибудь бездельник, вор вам
сказывал, который хочет ссору видеть между вами и послами; поставьте его с нами
с очей на очи. Боярскую грамоту послы нам читали, и мы им сказали, что исполнить
ее нельзя, писана она без патриарха и без совета всей земли".
Около месяца после того послов не звали на
съезд. Голицын придумал средство к сделке с королем: уговорить смольнян впустить
к себе в город небольшой отряд польского войска, с тем чтоб король не требовал
от них присяги на свое имя и немедленно снял бы осаду. Дано было знать об этом
панам, и 27 января 1611 года назначен был съезд. Голицын предложил панам
впустить в Смоленск человек 50 или 60 поляков; паны отвечали: "Этим вы только
бесчестите короля; стоит он под Смоленском полтора года, а тут как на смех
впустят 50 человек!" Послы отвечали, что больше 100 человек впустить они не
согласятся, и тем съезд кончился. Между тем еще 23 января приехал под Смоленск
Иван Никитич Салтыков с новыми боярскими грамотами к смольнянам и послам,
подтверждавшими прежние. Смольняне отвечали, что если вперед пришлют к ним с
такими воровскими грамотами, то они велят застрелить посланного: есть при короле
послы от всего Московского государства, через них и должно с ним говорить. 29
января сообщена была новая грамота послам, а 30 они позваны были на съезд к
панам, у которых нашли и Салтыкова. Послы объявили, что и на новой грамоте нет
подписи патриарховой и потому им остается одно, продолжать дело о впуске в
Смоленск королевских людей, причем они надеются, что король по обещанию своему
не велит смольнянам присягать на свое имя. Поляки закричали, что это клевета,
что никогда не было и речи о том, чтоб оставить присягу на королевское имя. "Вы
сами на последнем съезде нам объявили, - отвечали послы, - что король свое
крестное целование оставил, а велел только говорить о людях, сколько их впустить
в город, и мы за то тогда же благодарили короля". "Клевета! Клевета!" -
продолжали кричать паны. "Если вы увидали в нас неправду, - сказал Филарет, - то
королю бы пожаловать, отпустить нас в Москву, а на наше место велеть выбрать
других; мы никогда и ни в чем не лгали, что говорим и что от вас слышим, все
помним. Посольское дело - что скажется, того не переговаривать, и бывает слово
посольское крепко; а если от своих слов отпираться, то чему вперед верить? И нам
вперед ничего нельзя уже делать, если в нас неправда объявилась". Филарету
отвечали не паны, а Салтыков: "Вы, послы, - закричал он, - должны верить панам,
их милости, они не солгут; огорчать вам панов радных и приводить на гнев
великого государя короля непригоже, вы должны беспрекословно исполнять волю
королевскую по боярскому указу, а на патриарха смотреть нечего: он ведает не
государственные, а свои поповские дела; его величеству, стояв под таким лукошком
два года и не взяв его, прочь отойти стыдно; вы, послы, сами должны бы
вступиться за честь королевскую и велеть смольнянам целовать крест королю".
Послы отвечали ему, чтоб он вспомнил, с кем говорит, что ему не след вмешиваться
в рассуждения послов, выбранных всем государством, и оскорблять их непригожими
словами. Обратясь к панам, Филарет сказал: "Если вам, паны, есть до нас какое
дело, то говорите с нами вы, а не позволяйте вмешиваться в разговор посторонним
людям, с которыми мы слов терять не хотим". Паны велели Салтыкову замолчать и
спросили послов: "Хотите ли вы наконец делать по боярской грамоте?" Филарет
отвечал: "Сами вы знаете, что нам, духовному чину, отец и начальник святейший
патриарх, и, кого он свяжет словом, того не только царь, сам бог не разрешит; и
мне без патриаршей грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими
мерами не делывать, а вы бы на меня в том не досадовали: обещаюсь вам богом, что
хотя мне и смерть принять, а без патриаршей грамоты такого великого дела не
делывать". "Ну так ехать вам к королевичу в Вильну тотчас же", - закричали паны
и отпустили послов.
1 февраля послы опять были позваны к панам:
прежний вопрос, прежний ответ, прежняя угроза: "Собирайтесь ехать в Вильну".
"Нам не наказано ехать в Вильну", - говорили послы. "Бояре велят вам туда
ехать", - кричали паны. Филарет сказал на это: "Если королевское величество
велит нас везти в Литву и в Польшу неволею, в том его государская воля; а нам
никак нельзя ехать, не на чем и не с чем: что было, то все проели, да и товарищи
наши отпущены в Москву, и нам делать нечего". 7 февраля опять позвали послов и
объявили им, что король, милосердуя о смольнянах, жалует их, позволяет
присягнуть одному королевичу; но, чтоб не оскорбить и королевской чести, надобно
впустить в Смоленск по крайней мере 700 человек; если же послать 100 человек, то
Шеин велит их или в тюрьмы посажать, или побить. Послы отвечали, что больше
двухсот человек впустить они не согласны. На другой день послам было объявлено,
чтоб они вошли в переговоры с смольнянами о введении в их город королевских
людей без определения числа. Послы едва могли уговорить их впустить 200 человек,
ибо смольняне понимали хорошо, что это первый шаг к овладению их городом, и
потому поставили непременным условием, что прежде, чем будут введены поляки в
Смоленск, король отступит со всем своим войском за границу и отряд, который
войдет в город, не будет иметь здесь никакой власти и будет вести себя чинно. Но
в совете королевском написаны были другого рода условия: 1) страже у городских
ворот быть пополам королевской и городской, одним ключам быть у воеводы, а
другим - у начальника польского отряда; 2) король обещает не мстить гражданам за
их сопротивление и грубости и без вины никого не ссылать; 3) когда смольняне
принесут повинную и исполнят все требуемое, тогда король снимет осаду и город
останется за Московским государством впредь до дальнейшего рассуждения; 4)
смольняне, передавшие