Есенин Сергей Александрович - С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Том 1., Страница 23 - Книги

на рыхлом снегу, тройка неслась, "бразды пушистые взрывая". Но одна подробность в этой истории из жизни русских революционеров с самого начала особенно бросалась в глаза и вызывала улыбку у русского зрителя: все революционеры одеты были совершенно одинаково - в русские кучерские костюмы, острижены все были в кружок, револьверы заткнуты за кушаки.

Этот римский кинематограф и этот наряд пришли мне на память, когда я в первый раз увидел Есенина.

В Москве такого поэта еще не знали. Начинался 1916 год, последний дореволюционный. В воздухе еще стоял угар войны. Национализм, подогреваемый войной и большею частью воинствующий, был одним из самых заметных мотивов в поэзии того времени.

21 января 1916 года я узнал, что в Москву приехал Николай Клюев и вечером будет выступать в Обществе свободной эстетики ¹. Я не очень любил это общество и почти никогда там не бывал, но Клюева мне хотелось послушать и посмотреть. Уже четыре года, как он обратил на себя всеобщее внимание. Он уже успел выпустить три книги стихов, и я был ими очень заинтересован.

Собрание Общества свободной эстетики на этот раз происходило в помещении картинной галереи Лемерсье на Петровке. Я прибыл в назначенное время, но тут всегда запаздывали, и я долго слонялся по залам, увешанным картинами, терпеливо ожидающими себе покупателей. Галерея Лемерсье была чем-то вроде художественно-комиссионной конторы. Потом я очутился в одной из последних комнат, где расставлены были стулья рядами и собралось уже порядочно публики. Я нашел знакомых, с которыми ранее уговорился встретиться. Стали дожидаться вместе. Наконец раздался шепот: "Приехал!"

И вот между пиджаками, визитками, дамскими декольте твердо и уверенно пробирается Николай Клюев. У него прямые светлые волосы; прямые, широкие, спадающие, "моржовые" усы. Он в коричневой поддевке и высоких сапогах. Но он не один: за ним следом какой-то парень странного вида. На нем голубая шелковая рубашка, черная бархатная безрукавка и нарядные сапожки. Но особенно поражали пышные волосы. Он был совершенно белоголовый, как бывают в деревнях малые ребята. Обыкновенно позднее такие волосы более или менее темнеют, а у нашего странного и нарядного парня остались, очевидно, и до сих пор. Они были необычайно кудрявы.

Распорядитель объявил, что стихи будет читать сначала Клюев, потом... последовала незнакомая фамилия. "Ясенин" послышалось мне. Это легко осмысливалось: "Ясень", "Ясюнинские"... И когда через полгода я купил только что вышедшую "Радуницу", я не без удивления увидал, что фамилия автора начинается с "е" и что происходит она не от "ясень", а от "осень", по-церковнославянски "есень".

Сначала Клюев читал большие стихотворения, что-то вроде современных былин, потом перешел к мелким, лирическим. Помню, как читал он свой длинный "Беседный наигрыш. Стих доброписный". Содержание было самое современное:

Народилось железное царство

Со Вильгельмищем, царищем поганым. -

У него ли, нечестивца, войска - сила,

Порядового народа - несусветно...

Клюев поражал своею густою красочностью и яркою образностью.

Очередь за другим поэтом. Он также начал с эпического. Читал о Евпатии Рязанском ². Этой былины я нигде потом в печати не видел и потому плохо ее помню. Во всяком случае, тут не было того воинствующего патриотизма, которым отличались некоторые вещи Клюева. Если тут и был патриотизм, то разве только краевой, рязанский. Потом Есенин перешел к мелким стихам, стихам о деревне. Читал он их очень много, разделял одно от другого короткими паузами, читал, как помнится, еще не размахивая руками, как было впоследствии. "Жарит, как из пулемета", - сказал мой сосед слева. Большинство прочитанного поэтом вошло потом частью в "Радуницу", частью в "Голубень".

- Это что-то вроде Кольцова или Некрасова, которых я терпеть не могу! - сказала моя соседка справа, художница-футуристка, щеголявшая своей эксцентричностью.

Потом был перерыв, потом опять читали в том же порядке. В перерыве и по окончании в гардеробной слушатели обменивались впечатлениями о стихах и о наружности поэтов. Сосед мой слева, поклонник Тютчева, одобрял Клюева:

- Какая образность! Например: "солнце-колокол". Помните у Тютчева: "Раздастся благовест всемирный победных солнечных лучей" ³.

Другой поэт, деревенский парень, ему не понравился.

Еще резче отнеслась к нему моя соседка справа, художница. Когда на лестнице к ней подошел Клюев, с которым она уже была раньше знакома, и спросил: "Ну как?", она с дерзостью избалованной женщины отвечала:

- Сначала я слушала, а потом перестала: ваш товарищ мне совсем не понравился.

- Как? Такой жавороночек? - И в тоне Клюева послышалась ласковость к своему "сынку" и сожаление.

- Впрочем, о вкусах не спорят,- смягчила свою резкость художница. - Может быть, кому-нибудь другому он и пришелся по вкусу.

Впоследствии, глядя на Есенина, я не раз вспоминал это определение Клюева: "жавороночек".

Но среди слушателей раздавались и голоса, отдававшие предпочтение безвестному до сих пор в Москве Есенину перед гремевшим в обеих столицах Клюевым. Я жадно прислушивался к этим толкам ⁴. Мне лично Клюев показался слишком перегруженным образами, а местами и прямо риторичным. Нравились отдельные прекрасные эпитеты и сравнения, но ни одно стихотворение целиком. Есенина я, как и многие другие, находил проще и свежее. Тут были стихотворения, понравившиеся мне целиком, например "Корова", где уже сказалась столь характерная для позднейшего Есенина нежность к животным. "Песня о собаке", написанная на однородную тему, конечно, лучше, но и здесь типичный мотив: "Для зверей приятель я хороший" ⁵.

Не дали матери сына,

Первая радость не впрок.

И на колу под осиной

Шкуру трепал ветерок.

Кажется, в первый раз в русской литературе поэт привлекал внимание к горю коровы.

Еще более произвело на меня впечатление "В хате" ("Пахнет рыхлыми драченами..."), а особенно три последние строчки:

От пугливой шумоты,

Из углов щенки кудлатые

Заползают в хомуты.

И ночью, уже ложась спать, я все восхищался этой "пугливой шумотой" и жалел, что не могу припомнить всего стихотворения.

Это о стихах. Сами же поэты, главным образом их наряды, особенно внешность Есенина, возбудили во мне отрицательно ироническое отношение. Костюмы их мне показались маскарадными, и я определил их для себя словами: "опереточные пейзане" и "пряничные мужички". Тогда-то и вспомнился мне римский кинематограф и русские революционеры в кучерских кафтанах, остриженные в кружок. Конечно, не в таком костюме ходил Есенин, когда год или полтора тому назад посещал университет Шанявского, где, кажется, усердно занимался.

Впоследствии к этой стилизации я отнесся более терпимо. Надо принять во внимание, каково было большинство публики, перед которой они выступали. Тут много было показного, фальшивого и искусственного. Были тут, между прочим, какие-то грассирующие, лощеные юноши, у которых весь ум ушел в пробор, увильнувшие от призыва на войну "белобилетники", как их тогда называли; были разжиревшие и обрюзгшие меценаты с бриллиантовыми перстнями и свиными глазками.

Летом 1916 года вышла "Радуница", а вслед за тем в "Вестнике Европы" - первая критическая статья о Есенине профессора П. Н. Сакулина под заглавием "Народный златоцвет" ⁶. Эта статья очень характерна для отношения критики к Есенину первого периода. Как и следовало ожидать, Есенин рассматривается вместе с Клюевым и последнему уделяется гораздо больше внимания.

Когда я в 1920 году познакомился с Есениным, он решительно ничем не напоминал того "пряничного мужичка", каким я увидел его впервые четырьмя годами раньше. Я стал присматриваться, и меня более всего поразили его глаза. Постоянно приходится слышать прилагаемый к нему эпитет "голубоглазый". Мне кажется, что это слишком мало передает: надо было видеть, как иногда загорались эти глаза. В такие минуты он становился поистине прекрасным. Это была красота живая, красота выражения. Чувствовалась большая внутренняя работа, чувствовался настоящий поэт.

1919-1920 годы были для Москвы тяжелыми, голодными. В литературном быту это отразилось на появлении целого ряда книжных лавок писателей. Тогда не разрешали держать книжных магазинов частным лицам, а только организациям, политическим или литературным. Кроме "Лавки писателей", старейшей в Москве, появились лавки "Поэтов", "Деятелей искусства", "Художников слова" и др. За книжными прилавками можно было увидеть и известного беллетриста, и уважаемого профессора. Из названных лавок две принадлежали имажинистам. В одной, в Камергерском, торговали Шершеневич и Кусиков, в другой - "Художники слова", близ консерватории, - Есенин и Мариенгоф. Но если поэты из Камергерского действительно торговали, то в лавке "Художники слова" Есенин и Мариенгоф скорее только присутствовали. Есенин был тут вывеской, приманкой ⁷. Книжное дело вели другие лица. К поэтам постоянно приходили их знакомые, большей частью тоже поэты, и лавка "Художники слова" превращалась в литературный клуб. В этом клубе царила бодрая, веселая атмосфера.

У Есенина была не только "легкая походка", о чем он говорил в своих стихах, но весь он был легкий, светлый, быстрый и всегда себе на уме. Иногда я заставал его, когда не было посетителей, за словарем Даля или за чтением стихов старых русских поэтов. Мне казалось, что Есенин дорожил своими друзьями-имажинистами, потому что они действительно были товарищами, ловкими и предприимчивыми, и не подавляли его своим авторитетом. Имажинизм давал ему возможность оттолкнуться от своего прошлого. Особенно открещивался он от того периода, когда его имя называли обыкновенно вслед за Клюевым. Он возмущался теми критиками и составителями хрестоматий, которые зачисляли его в крестьянские поэты. Это все равно, говорил он, что зрелого Пушкина продолжать называть "певцом Руслана и Людмилы".

В 1920 и 1921 годах я часто видался с Есениным. Я не был его близким приятелем. Сведения о себе сообщал он мне как человеку, интересующемуся его поэзией, который когда-нибудь будет о нем писать. В то время я работал над вторым томом своей "Русской лирики". Первый вышел в конце 1913 года и посвящен был лирике двадцати пяти старших современников Пушкина. Во втором должны были быть поэты - ближайшее окружение Пушкина. Есенин меня спросил: "О ком вы пишете сейчас?" Я отвечал, что сейчас пишу о забытых поэтах, Катенине и Плетневе, но когда-нибудь дойду и до современных поэтов. Есенин, смеясь, сказал: "Я войду, вероятно, только в ваш десятый том! "

Он много и охотно рассказывал о себе. То, что мне казалось наиболее интересным, я записывал.

Это было время "Сорокоуста", "Исповеди хулигана", работы над "Пугачевым". В эволюции славы Есенина момент довольно важный.

Если признан он был сразу, при первом появлении своем в литературной среде, если первая книга его, "Радуница", уже дала ему заметное имя, то необходимо указать, что им интересовались главным образом как новым социальным явлением, как поэтом из народа, не перепевающим Сурикова и Дрожжина, а с новыми мотивами и настроением.

1920 и 1921 годы важны в поэтической деятельности Есенина тем, что поэт резче, чем раньше, выразил свое поэтическое лицо, показал себя "нежным хулиганом", найдя новую, острую и никем еще не использованную тему.

Вместе с тем он отказался от присущего ему ранее обилия церковных и религиозных образов, с каждым годом терявших для его читателей свою эмоциональную значимость, освободился от той лампадности, которая шла к нему от его деда-старообрядца, которая поддерживалась годами учения в закрытой церковно-учительской школе, а потом влиянием Клюева.

Вместе с тем стихи Есенина приобрели большее общественное значение, чем раньше. В "Сорокоусте" (название еще в духе прежнего творчества) ему удалось дать образ необычайный и никому другому не удававшийся в такой степени по силе и широте обобщения: образ старой, уходящей деревянной Руси - красногривого жеребенка, бегущего за поездом.

Ни одно из произведений Есенина не вызвало такого шума, как "Сорокоуст". Истинная слава вообще неотделима от шума и скандала. Одни рукоплещут, другие свистят и шикают. Единодушное признание свидетельствует о том, что в данном произведении нет настоящего творческого дерзания, или это признание приходит позднее, когда страсти поулягутся.

Аудитория Политехнического музея в Москве. Вечер поэтов. Духота и теснота. Один за другим читают свои стихи представители различных поэтических групп и направлений. Многие из поэтов рисуются, кривляются, некоторые как откровения гения вещают свои убогие стишки и вызывают смех и иронические возгласы слушателей. Публика явно утомилась и ищет повода пошуметь... пахнет скандалом. Председательствует сдержанный, иногда только криво улыбающийся Валерий Брюсов.

Очередь за имажинистами. Выступает Есенин. Начинает свой "Сорокоуст". Уже четвертый или пятый стих вызывает кое-где свист и отдельные возгласы негодования. В стихах этих речь идет о блохах у мерина. Но когда поэт произносит девятый стих и десятый, где встречается слово, не принятое в литературной речи, начинается свист, шиканье, крики: "Довольно!" и т. д. Есенин пытается продолжать, но его не слышно. Шум растет. Есенин ретируется.

Часть публики хлопает, требуя, чтобы поэт продолжал. Между публикой явный раскол. С неимоверным трудом при помощи звучного и зычного голоса Шершеневича председателю удается наконец водворить относительный порядок. Брюсов встает и говорит:

- Вы услышали только начало и не даете поэту говорить. Надеюсь, что присутствующие поверят мне, что в деле поэзии я кое-что понимаю. И вот я утверждаю, что данное стихотворение Есенина самое лучшее из всего, что появилось в русской поэзии за последние два или три года.

Есенин начинает, по обыкновению размахивая руками, декламировать сначала. Но как только он опять доходит до мужицких слов, не принятых в салонах, поднимается рев еще больше, чем раньше, топот ног. "Это безобразие!", "Сами вы хулиганы - что вы понимаете!" и т. д. Только Шершеневичу удается перекричать ревущую аудиторию. "А все-таки он прочтет до конца!" - кричит Шершеневич. Есенина берут несколько человек и ставят его на стол. И вот он в третий раз читает свои стихи, читает долго, по обыкновению размахивая руками, но даже в передних рядах ничего не слышно: такой стоит невообразимый шум.

А через неделю-две не было, кажется, в Москве молодого поэта или просто любителя поэзии, следящего за новинками, который бы не декламировал "красногривого жеребенка". А потом и в печати стали цитировать эти строки, прицепив к Есенину ярлык: "поэт уходящей деревни".

Когда Есенин оказался в компании имажинистов, многие стали его оплакивать и пророчить гибель таланта. Особенно удивлялись, как четыре имажинистских кита - Есенин, Шершеневич, Мариенгоф и Кусиков - разделились на две, пары. - Есенин более дружил с Мариенгофом, Шершеневич с Кусиковым. Казалось бы более естественной другая группировка: Шершеневич с Мариенгофом,- большинством они воспринимались как поэты надуманные, как словесные клоуны. Есенин же скорее ассоциировался с Кусиковым. У того и другого находили искренний лиризм, пробивающийся сквозь словесные ухищрения, сквозь чехарду образов.

Однажды я шел по Никитской с одним критиком, писавшим в то время статью об имажинистах. Навстречу - Есенин с Мариенгофом. Остановка ⁸.

- Я вас разведу, - сказал критик встретившимся. - Мариенгофа обвенчаю с Шершеневичем, а вам, Есенин, дам новую жену: Кусикова.

- Какой ужас! - засмеялся Есенин. - Нельзя ли кого другого, только не Кусикова.

На следующий день Есенин сказал мне:

- Не знаю, зачем нужно меня с кем-нибудь спаривать: я сам по себе. Достаточно того, что я принадлежу к имажинистам. Многие думают, что я совсем не имажинист, но это неправда: с самых первых шагов самостоятельности я чутьем стремился к тому, что нашел более или менее осознанным в имажинизме. Но беда в том, что приятели мои слишком уверовали в имажинизм, а я никогда не забываю, что это только одна сторона дела, что это внешность. Гораздо важнее поэтическое мироощущение.

Слава Есенина сделала крупный скачок. Уже многие стали мысленно соглашаться с гордым заявлением его, что сейчас в России он "самый лучший поэт". На таком уровне славы держался Есенин и несколько последующих лет. Даже, может быть, эта слава начала слегка колебаться: его "Пугачев" не имел успеха. Следующий скачок дала "Москва кабацкая", а настоящая, прочная, непроходящая слава связана с выходом в свет его стихов в издании "Круга" в 1924 году; особенное значение имел в книге отдел, озаглавленный "После скандалов" ⁹. Поэт перерастает себя и как крестьянского поэта и как поэта-хулигана. Он забирается на такие вершины поэзии ("Памяти Ширяевца" и т. д.), что оттуда уже недалеко и до обеспечения себе места в тесном и немногочисленном кругу классиков русской литературы.

Необходимо отметить, что Есенин вовсе не был равнодушен к своей славе и беззаботен насчет того, что о нем говорят. Из заграничной поездки он вывез целые ворохи газетных вырезок о себе, появлявшихся в иностранной прессе, даже из японских газет. И конечно, слава ему была дороже жизни. Об этом свидетельствует хотя бы его известное обращение к Пушкину перед памятником великому поэту на Тверском бульваре.

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

Есенину всегда была присуща высокая самооценка. В своей автобиографии он рассказывает, что, когда в 1915 году появился среди петербургских литераторов, он сразу был признан как талант. К этому он добавляет: "Я знал это лучше всех" ¹⁰.

И постепенно он все более рос в своих собственных глазах. Вначале он отводит себе почетное место в ряду крестьянских поэтов ¹¹. Опуская Никитина, Сурикова и всех других, он устанавливает такую последовательность: Кольцов, Клюев и он, Есенин. Но потом ему уже мало быть в числе первых имен из поэтов этой линии, и еще при жизни Блока, которого он очень любил, он называет себя "первым поэтом в России" ¹².

Пишущему эти строки Есенин в 1921 году объяснял одно свое преимущество перед Блоком - это "ощущение родины" :

- Блок много говорит о родине, но настоящего ощущения родины у него нет. Недаром он и сам признается, что в его жилах на три четверти кровь немецкая.

Преимущество свое перед Клюевым, которого Есенин считал тоже большим поэтом, он определял так: "Клюев не нашел чего-то самого нужного, и поэтому творчество его становится бесплодным". Другой раз он высказал свою мысль так: "У Клюева в стихах есть только отображение жизни, а нужно давать самую жизнь".

Что же касается до своих друзей имажинистов, с которыми он тесно был связан в течение нескольких лет, то и в самый разгар дружбы с ними Есенин говорил, что нутра у них чересчур мало. "Я же,- добавлял Есенин,- в основу кладу содержание, поэтическое мироощущение".

Однажды Есенин сказал мне:

- Сейчас я заканчиваю трагедию в стихах. Будет называться "Пугачев".

- А знаете ли вы замысел повести Короленко из эпохи Пугачевского бунта?

- Нет.

Я передал, что слышал когда-то от самого Короленко. Главный интерес повесть должна была возбудить трагическою участью одной из жен Пугачева, без вины виноватой. Ей было семнадцать или шестнадцать лет, когда Пугачев взял ее "за красоту" себе в жены, взял насильно: она его не любила; а вскоре потом Пугачев был пойман, а ее, как жену бунтовщика и лжецарицу, что-то очень долго морили в тюрьме.

- Ну, это совсем другое!

- А как вы относитесь к пушкинской "Капитанской дочке" и к его "Истории"?

- У Пушкина сочинена любовная интрига и не всегда хорошо прилажена к исторической части. У меня же совсем не будет любовной интриги. Разве она так необходима? Умел же без нее обходиться Гоголь.

И потом, немного помолчав, прибавил:

- В моей трагедии вообще нет ни одной бабы. Они тут совсем не нужны: пугачевщина - не бабий бунт. Ни одной женской роли. Около пятнадцати мужских (не считая толпы) и ни одной женской. Не знаю, бывали ли когда такие трагедии.

Я ответил, что тоже таких не припоминаю.

- Я несколько лет, - продолжал Есенин, - изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ. Я не говорю уже о том, что у него была своя, дворянская точка зрения. И в повести и в истории. Например, у него найдем очень мало имен бунтовщиков, но очень много имен усмирителей или тех, кто погиб от рук пугачевцев. Я очень, очень много прочел для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие из его сподвижников были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало. Еще есть одна особенность в моей трагедии. Кроме Пугачева, никто почти в трагедии не повторяется: в каждой сцене новые лица. Это придает больше движения и выдвигает основную роль Пугачева.

Он немного помолчал.

- А знаете ли, это второе мое драматическое произведение. Первое - "Крестьянский пир" - должно было появиться в сборнике "Скифы"; начали уже набирать, но я раздумался, потребовал его в гранках, как бы для просмотра, и - уничтожил. Андрей Белый до сих пор не может мне этого простить: эта пьеса ему очень нравилась, да я и сам иногда теперь жалею.

Меня удивляло, что о женщинах Есенин отзывался большею частью несколько пренебрежительно.

- Обратите внимание, - сказал он мне, - что у меня почти совсем нет любовных мотивов. "Маковые побаски" можно не считать, да я и выкинул большинство из них во втором издании "Радуницы". Моя лирика жива одной большой любовью - любовью к родине. Чувство родины - основное в моем творчестве.

Это говорилось в 1921 году. В последние годы любовные мотивы нашли довольно заметное место в его лирике, но общее определение "основного" оставалось, конечно, верным.

- С детства, - говорил Есенин, - болел я "мукой слова". Хотелось высказать свое и по-своему. Но было, конечно, много влияний и были ошибочные пути. Вот, например, знаете вы мою "Радуницу"?

- Да.

- Какое у вас издание?

- У меня есть и первое и второе.

- Ну тогда вы могли это заметить и сами. В первом издании у меня много местных, рязанских слов. Слушатели часто недоумевали, а мне это сначала нравилось. "Что это такое значит, - спрашивали меня:

Я странник улогий

В кубетке сырой?"

Потом я решил, что это ни к чему. Надо писать так, чтобы тебя понимали. Вот и Гоголь: в "Вечерах" у него много украинских слов; целый словарь понадобилось приложить, а в дальнейших своих малороссийских повестях он от этого отказался. Весь этот местный, рязанский колорит я из второго издания своей "Радуницы" выбросил.

- Но и вообще второе издание, кажется, сильно переработано, - заметил я, - состав стихотворений другой.

- Да, я много стихотворений выбросил, а некоторые вставил, кое-что переделал.

Как-то разговор зашел о влияниях и о любимых авторах.

- Знаете ли вы, какое произведение, - сказал Есенин, - произвело на меня необычайное впечатление? "Слово о полку Игореве". Я познакомился с ним очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил как помешанный. Какая образность! Какой язык! Из поэтов я рано узнал и полюбил Пушкина и Фета. Из современных поэтов я люблю больше других Блока. С течением времени все больше и больше моим любимым писателем становится Гоголь. Изумительный, несравненный писатель. Думаю, что до сих пор у нас его еще недостаточно оценили.

Эти слова Есенина припомнились мне впоследствии, когда я однажды встретил его в книжном магазине "Колос". Он был с Дункан и покупал полное собрание сочинений своего любимого Гоголя.

26 февраля 1921 года я записал только что рассказанную мне перед этим Есениным его автобиографию. Как эта автобиография, так и другие его рассказы о себе, относящиеся большей частью к концу 1920 года, не вполне совпадают с теми сведениями, которые он сообщает в двух автобиографиях, написанных им лично позднее и предназначавшихся тогда же для напечатания. Вот что было мною записано.

"Я - рязанец, и исследователи моей поэзии легко могут это заметить и по моим стихам. Первые мои книги стихов должны были больше говорить моим землякам, чем остальным читателям. Я крестьянин Рязанской губернии, Рязанского же уезда. Родился я в 1895 году по старому стилю 21 сентября, по новому, значит, 4 октября ¹³. В нашем краю много сектантов и старообрядцев. Дед мой, замечательный человек, был старообрядским начетчиком ¹⁴.

Книга не была у нас совершенно исключительным и редким явлением, как во многих других избах. Насколько я себя помню, помню и толстые книги в кожаных переплетах. Но ни книжника, ни библиофила это из меня не сделало. Вот и сейчас я служу в книжном магазине, а состав книг у нас знаю хуже, чем другие. И нет у меня страсти к книжному собирательству. У меня даже нет всех мною написанных книг.

Устное слово всегда играло в моей жизни гораздо большую роль. Так было и в детстве, так и потом, когда я встречался с разными писателями. Например, Андрей Белый оказывал на меня влияние не своими произведениями, а своими беседами со мной. То же и Иванов-Разумник.

А в детстве я рос, дыша атмосферой народной поэзии.

Бабка, которая меня очень баловала, была очень набожна, собирала нищих и калек, которые распевали духовные стихи. Очень рано узнал я стих о Миколе. Потом я и сам захотел по-своему изобразить "Миколу". Еще больше значения имел дед, который сам знал множество духовных стихов наизусть и хорошо разбирался в них.

Из-за меня у него были постоянные споры с бабкой. Она хотела, чтобы я рос на радость и утешение родителям, а я был озорным мальчишкой. Оба они видели, что я слаб и тщедушен, но бабка меня хотела всячески уберечь, а он, напротив, закалить. Он говорил: плох он будет, если не сумеет давать сдачи. Так его совсем затрут. И то, что я был забиякой, его радовало. Вообще крепкий человек был мой дед. Небесное - небесному, а земное - земному. Недаром он был зажиточным мужиком.

Рано посетили меня религиозные сомнения. В детстве у меня были очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до желания кощунствовать и богохульствовать.

И потом и в творчестве моем были такие же полосы: сравните настроение первой книги хотя бы с "Преображением".

Меня спрашивают, зачем я в стихах своих употребляю иногда непринятые в обществе слова - так скучно иногда бывает, так скучно, что вдруг и захочется что-нибудь такое выкинуть. А впрочем, что такое "неприличные слова"? Их употребляет вся Россия, почему не дать им права гражданства и в литературе.

Учился я в закрытой церковной школе в одном заштатном городе Рязанской же губернии. Оттуда я должен был поступить в Московский учительский институт. Хорошо, что этого не случилось: плохим бы я был учителем. Некоторое время я жил в Москве, посещал университет Шанявского. Потом я переехал в Петербург. Там меня более всего своею неожиданностью поразило существование на свете другого поэта из народа, уже обратившего на себя внимание, - Николая Клюева.

С Клюевым мы очень сдружились. Он хороший поэт, но жаль, что второй том его "Песнослова" хуже первого. Резкое различие со многими петербургскими поэтами в ту эпоху сказалось в том, что они поддались воинствующему патриотизму, а я, при всей своей любви к рязанским полям и к своим соотечественникам, всегда резко относился к империалистической войне и к воинствующему патриотизму. Этот патриотизм мне органически совершенно чужд. У меня даже были неприятности из-за того, что я не пишу патриотических стихов на тему "гром победы раздавайся", но поэт может писать только о том, с чем он органически связан ¹⁵. Я уже раньше рассказывал вам о разных литературных знакомствах и влияниях. Да, влияния были. И я теперь во всех моих произведениях отлично сознаю, что в них мое и что не мое. Ценно, конечно, только первое. Вот почему я считаю неправильным, если кто-нибудь станет делить мое творчество по периодам. Нельзя же при делении брать признаком что-либо наносное. Периодов не было, если брать по существу мое основное. Тут все последовательно. Я всегда оставался самим собой.

Еще о нашей братии, поэтах. Недавно в Союзе поэтов были перевыборы. Забаллотирован Валерий Брюсов. В правление выбраны Андрей Белый, я и другие. Андрей Белый отказался, потому что уезжает в Петербург, я отговорился тем, что мне некогда. Это, конечно, вздор. Время бы нашлось. В действительности же я отказался потому, что я совершенно чужд этому союзу, как и всякому ¹⁶.

Вообще, чем больше я живу, тем более убеждаюсь, что наша братия, поэты,- преотвратительный народ.

Вы спрашиваете, целен ли был, прям и ровен мой житейский путь? Нет, такие были ломки, передряги и вывихи, что я удивляюсь, как это я до сих пор остался жив и цел.

Об этом расскажу вам подробно когда-нибудь другой раз".

Но это так и не случилось.

Есенина после его возвращения из Америки я стал видеть реже. Запомнились четыре отдельные встречи. Первая на каком-то спектакле в Камерном театре. Мы неожиданно встретились в фойе театра во время антракта и обменялись впечатлениями. Помню, как крепко, по-дружески пожал он мне руку.

Второй раз я видел Есенина в одну из суббот в литературном кружке "Никитинские субботники". Третий раз в Политехническом музее на "чистке поэтов" у Маяковского ¹⁷.

Особенно запомнилось мне выступление Есенина у памятника Пушкину в 1924 году, в день 125-летнего юбилея великого поэта. Есенин стоял на ступеньках пьедестала, светлые его кудри резко выделялись в толпе. В руках он держал букет цветов, который от Союза писателей он возложил к подножию памятника. Он читал свое известное стихотворение, посвященное Пушкину, громко и четко, размахивая, как обычно, руками:

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

Но обреченный на гоненье,

Еще я долго буду петь...

Чтоб и мое степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть ¹⁸.

Но петь пришлось недолго. Последняя моя встреча с Есениным состоялась уже 30 декабря 1925 года, когда мы, московские писатели, пришли в Дом печати встретить прибывший из Ленинграда гроб с телом покойного поэта. Был сырой зимний вечер. Подавленные бессмысленной смертью, молча стояли мы у гроба.

А на здании Дома печати порывистый ветер колыхал длинный белый плакат, на котором крупными буквами написано было: "Умер великий русский поэт".

<1926>

КОММЕНТАРИИ

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

Блок, I-VIII - Блок Александр. Собр. соч. в 8-ми томах, т. I-

VIII. М.-Л., Гослитиздат, 1960-1963.

ВЛ - журн. "Вопросы литературы".

Воспоминания, 1926 - сб. "Сергей Александрович Есенин. Воспоминания". М.-Л., Госиздат, 1926.

Воспоминания, 1965 - сб. "Воспоминания о Сергее Есенине". М., Московский рабочий, 1965. Воспоминания. 1975 - сб. "Воспоминания о Сергее Есенине". М., Московский рабочий, 1975.

ГВЛ - Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина.

ГЛМ - Государственный литературный музей.

ИМЛИ - Институт мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР.

ИРЛИ - Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.

ЛР - еженедельник "Литературная Россия".

ЛН - Литературное наследство.

РЛ - журн. "Русская литература".

Хроника, 1, 2 - Белоусов В. Сергей Есенин. Литературная хроника. М., Советская Россия, ч. 1, 1969; ч. 2, 1970.

ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства.

Тексты С. А. Есенина, кроме специально оговоренных случаев, цитируются ко изданию: Есенин С. А. Собр. соч. в 6-ти томах, т. I-VI. М., Художественная литература, 1977-1980. При этом в тексте указывается только том и страница.

Настоящее издание - не первое собрание воспоминаний о Есенине. На следующий год после смерти поэта одновременно вышли в свет три сборника:

"Сергей Александрович Есенин. Воспоминания". Под редакцией И. В. Евдокимова. М.-Л., Госиздат. 1926;

"Есенин. Жизнь. Личность. Творчество". Под редакцией Е. Ф. Никитиной. М., Работник просвещения, 1926;

"Памяти Есенина". М., Всероссийский союз поэтов, 1926.

В том же году отдельными брошюрами были выпущены воспоминания С. С. Виноградской, И. В. Грузинова, А. Б. Мариенгофа, И. Н. Розанова. В следующем. 1927 году также отдельной брошюрой вышли воспоминания В. Ф. Наседкина, появился и "Роман без вранья" А. Б. Мариенгофа. Эта книга вызвала резко отрицательную реакцию, что не могло не сказаться на отношении к мемуарам о Есенине в целом.

В 1965 году издательством "Московский рабочий" был выпущен сборник "Воспоминания о Сергее Есенине" (под общей редакцией Ю. Л. Прокушева). С небольшими изменениями в составе он был повторен в 1975 году. В этих сборниках впервые был отражен весь жизненный и творческий путь поэта. Благодаря им целый ряд воспоминаний впервые стал доступен читателям. В 1985 году издательством "Московский рабочий" был выпущен сборник "Сергей Есенин. Воспоминания родных", в который вошли очерки Е. А. и А. А. Есениных, А. Р. Изрядновой, В. Ф. Наседкина, Т. С. и К. С. Есениных.

Настоящее издание значительно шире предшествующих. Не входили раньше в подобные сборники воспоминания Т. Ф. Есениной, К. П. Воронцова, Г. А. Бениславской, В. А. Рождественского, A. К. Воронского, В. А. Мануйлова, В. А. Пяста и др. Ряд воспоминаний (И. В. Грузинова, И. Н. Розанова, В. С. Чернявского, B. И. Эрлиха и др.) публикуются в значительно более полном виде.

Серьезные трудности представило определение композиции сборника, порядка расположения мемуаров. Дело в том, что целый ряд мемуаров охватывает многие периоды жизни Есенина, нередко от первого знакомства до конца жизни поэта. Поэтому распределить воспоминания, как это чаще всего делается в подобных изданиях, по периодам жизни писателя не представлялось возможным.

Принцип, который положен в основу композиции сборника, - дата первого знакомства с Есениным. Однако формально следовать этому принципу во всех без исключения случаях представлялось не вполне оправданным. К примеру, воспоминания А. М. Горького пришлось бы поместить рядом с воспоминаниями о первом петроградском периоде 1915-1916 годов, хотя основное место в них занимает рассказ о встрече с Есениным в Берлине в 1922 году. Поэтому ряд воспоминаний размещены в соответствии с их основным содержанием, с учетом их близости к другим мемуарам, относящимся к этому же периоду творчества поэта.

Тексты воспоминаний проверены по печатным и архивным источникам, что позволило устранить ряд погрешностей в их воспроизведении. Обращение к архивам позволило также включить ряд новых источников текста. Ограниченные масштабы сборника не позволили воспроизвести все мемуары в полном объеме. Сокращения в основном касаются малозначащих эпизодов или не имеющих отношения к Есенину отступлений. Все купюры обозначены отточиями в угловых скобках.

Примечания включают преамбулы к каждому воспоминанию, в которых даны сведения об их авторах и указаны источники публикуемых текстов, а также реальные комментарии. В конце издания помещен аннотированный указатель имен.

Примечания и сноски, принадлежащие авторам мемуаров, даны в тексте под строкой.

Составитель выражает признательность за помощь в работе, оказанную ему сотрудниками Литературно-мемориального музея С. А. Есенина в Константинове, Государственного литературного музея. Института мировой литературы им. А. М. Горького Академии наук СССР, Центрального государственного архива литературы и искусства. Глубокую благодарность приносит составитель Т. С. и К. С. Есениным, Н. В. Есениной, Т. П. Флор и С. П. Митрофановой, Л. А. Архиповой, Г. Н. Кашину, К. Н. Марцишевской, И. Л. Повицкому за предоставленную ему возможность использовать хранящиеся у них документальные материалы и за ценные сведения, сообщенные ему.

Т. Ф. ЕСЕНИНА

О СЫНЕ

Татьяна Федоровна Есенина (1875-1955) - мать поэта.

Воспоминания Т. Ф. Есениной при ее жизни не были записаны и авторизованы. Сохранилась фонограмма с записью ее короткого рассказа. В наст. изд. публикуется текст, воспроизводящий часть этой фонограммы.

Е. А. ЕСЕНИНА

В КОНСТАНТИНОВЕ

Екатерина Александровна Есенина (1905-1977) - сестра поэта. До 1921 года она жила в Константинове, потом - в Москве. В 1923-1925 годах помогала брату в его литературно-издательских делах. Есенин посвятил ей рассказ "Бобыль и Дружок", к ней же обращено стихотворение "Письмо к сестре".

После смерти поэта Е. А. Есенина активно участвовала в пропаганде его творческого наследия, боролась с попытками приписать ему некоторые произведения, порочащие его имя. В 1926 году она опубликовала в "Правде" "Письмо в редакцию", в котором писала: "За последнее время в Москве частным образом распространяются стихи, приписываемые перу покойного брата моего Сергея Александровича Есенина. Из таких стихов мне известны два стихотворения с посвящением Айседоре Дункан и одно - "Послание Демьяну Бедному". По этому поводу считаю необходимым заявить, что стихи "Сыпь, гармоника. Скука... Скука..." и "Пой же, пой. На проклятой гитаре...", якобы посвященные А. Дункан, написаны братом моим в 1923 году и не раз читались им на литературных вечерах. Эти стихотворения входят в цикл "Москвы кабацкой" и никогда никому не посвящались. Что касается "Послания Демьяну Бедному", то категорически утверждаю, что это стихотворение брату моему не принадлежит. Екатерина Есенина" (Правда, 1926, 4 апреля).

Е. А. Есенина явилась одним из основных организаторов Литературно-мемориального музея С. А. Есенина в Константинове. В 1960-1970-х годах она принимала участие в подготовке собраний сочинений и многих сборников поэта.

Воспоминания впервые напечатаны в альманахе "Литературная Рязань", 1957, кн. 2, с. 305-317. В значительно расширенном виде вошли в сб. Воспоминания, 1965. С новыми дополнениями - ЛР, 1965, 17 сентября. С небольшой стилистической правкой воспроизведены в сб. Воспоминания, 1975, по тексту которого печатаются в наст. изд.

¹"Похвальный лист", выданный Есенину после окончания Константиновского сельского училища, так и висел долгие годы на стене родительского дома. В настоящее время хранится в ЦГАЛИ.

²Поповы - деревенское прозвище семьи Константиновского священника И. Я. Смирнова.

³В эту школу Есенин поступил в 1909 г. и окончил ее в 1912 г. В свидетельстве об окончании сказано, что ему присвоено звание "учителя школы грамоты".

⁴Гриша Панфилов - ближайший друг Есенина в годы учебы в Спас-Клепиках. Когда Есенин в 1912 г. после окончания училища уехал в Москву, между ними завязалась оживленная переписка. Дошедшие до нас 19 писем Есенина к нему (VI, 7- 51) - один из наиболее важных документальных источников, раскрывающих круг мыслей и интересов Есенина тех лет. Г. Панфилов умер от туберкулеза 25 февраля 1914 г.

⁵ Есенин получил отпуск из Царскосельского военно-санитарного поезда N 143, к которому был причислен в качестве санитара, для поездки на родину с 15 п