Горбунов-Посадов Иван Иванович - М. И. Горбунов-Посадов. Воспоминания

   Горбунов-Посадов М. И.

  

  

  

   Теперь пора вернуться к рассказу, что делалось в моей семье... В семью вошёл

  

  

   и Алеша Журбин, ставший мужем Кати. Никаких свадеб, официальных дат бракосочетаний у нас в семье не было: все свершалось как-то само собой.

   Алеша Журбин, еще продолжая учиться в Тимирязевской академии, стал сначала главой кружка молодежи при Московском вегетарианском обществе, а потом и секретарем самого общества, очень деятельным и дельным. Он был и умен, и тактичен, и очень задушевен, чем невольно вызывал к себе общие симпатии, в том числе, конечно, и у женской половины.

   У нас в доме печатались "Бюллетени Московского Вегетарианского общества". Эти бюллетени, вероятно, были последними многотиражными изданиями инакомыслящих в России. Печатались они в нашей семье на ротаторе, оставшемся у нас от "Посредника". Восковки печатали на машинке я и Катя. Размножали на ротаторе Катя, я, Алеша, а после ареста и ссылки Алеши последний секретарь МВО - Ваня Баутин. Содержание бюллетеней было довольно разнообразным. Здесь были и статьи на религиозно-философско-моральные темы, и письма из провинции, и хроника работы вегетарианского общества, и вести из-за рубежа об интернационале против войны в Англии, и стихи, часто папины, и отдельные опусы, вроде моего сочинения о Р. Роллане, о котором я упоминал уже раньше. Внешне бюллетень был более чем скромным. Восковки для него доставались с большим трудом, так как частным лицам они не отпускались. Были они обычно низкого качества. Да и сам ротатор находился далеко не в идеальном состоянии, и мастера, который его привел бы в норму, не находилось. Так что бюллетени часто бывали либо очень бледными, либо, наоборот, жирными, с подтеками, но все равно для наших читателей это была манна небесная. Перед текстом была надпись "Члену Московского вегетарианского общества...", где от руки проставлялась фамилия. Из конспиративных, конечно, довольно наивных, соображений, тираж (насколько помнится, примерно 150 экз.), после того, как его раскладывали в конверты, клеили марки и надписывали адреса, разносили по почтовым ящикам по всему городу, дабы не смущать кого-то обилием единовременно опущенных одинаковых конвертов. Разумеется, мы все прекрасно понимали, что наши бюллетени все время внимательно читались "наверху". Да и в самом обществе были агенты, которых все довольно уверенно называли. Но до поры до времени общество продолжало существовать и столовая

  

  

   при нем тоже. Правда, столовая потом отделилась, и это привело к ряду конфликтов. Другим конфликтом была работа предшественника Алеши Журбина по секретарству в МВО - Ф. П. Добролюбова, родного брата А. П. Алексеева. Федор Петрович тоже с юности занимался книгопродавческой деятельностью (и кончил свою жизнь директором одного из крупнейших московских государственных букинистических магазинов в проезде Художественного театра). Но, в отличие от Александра Петровича, у него глубоко вкоренившийся энтузиазм и знание книжного дела как-то переплетались и с личными его целями, что приводило к большим трениям в Обществе. Будучи от природы довольно невзрачным человеком, он каким-то образом женился на удивительно красивой, привлекательной, глубоко образованной и умной женщине Надежде Григорьевне Рубан, родной племяннице художника Н. Н. Ге.

   Алешу Журбина очень любила вся наша семья, а я, может быть, особенно. Он никогда не относился ко мне как старший к младшему, все было на равных и интересы у нас были общие. Много играли с ним в шахматы. Не помню точно, когда он был арестован (где-то в самом конце 20-х), но это было еще задолго до страшного 1937 года. Поэтому приговор был довольно мягкий: ссылка в город Тургай, в Казахстан. Тургай - маленький городишка среди безводной пустыни. Когда-то река Тургай текла с гор Западной Сибири, была полноводной и впадала в Аральское море. В наше время она почти исчезла.

   Позднее Алеша, благодаря хлопотам Кати, был переведен в Ташкент, куда она к нему тотчас же и уехала. Алеше удалось там найти работу в каком-то хлопководческом институте, где он заведовал селекционно-генетической лабораторией, а Катя занималась там переводами с английского. Помнится, что Алеша успел вывести новый сорт длинно- и тонковолокнистого хлопчатника, но по обычной в нашей стране безалаберности все это куда-то пропало.

   Буквально через несколько дней после отъезда Кати ночью к нам на квартиру явилась группа из ОГПУ с ордером на обыск и арест Кати. Кажется, я не ошибусь, если скажу, что до своего отъезда, так же, как и после возвращения ее в Москву, Катя работала уже в Комитете Политического Красного Креста, возглавляемом бывшей женой Максима Горького - Екатериной Павловной Пешковой. Катя никогда не рассказывала о том, что она там узнавала, но можно сказать, что она знала все, или, вернее, многое из

  

  

   того, что уже началось твориться в те годы, и уж у нее-то никаких иллюзий не оставалось.

   Группу из ОГПУ возглавляла энергичная молодая женщина. Она была разочарована, что Кати нет, но обыск провела самый тщательный, причем, надо отдать ей справедливость, ограничилась только непосредственно Катиным письменным столом, ее вещами и комнатой, где жила Наташа. Я побаивался, что она залезет и в мой письменный стол, где могла бы найти интересные для себя вещи, но этого не произошло.

   Как это ни удивительно, никаких последствий для Кати этот визит не имел. Пришел лишь на папино имя приказ сдать (привезти на следующий день) ротатор. В это время уже не стало Вегетарианского общества, и ротатор не работал. Но папа в очередной раз показал свою твердость. Ротатор мы не увезли, и на письмо из ОГПУ папа не ответил. Никаких последствий не было.

   Не помню, сколько лет Алеша и Катя прожили в Ташкенте. Позднее ему удалось перевестись в питомник плодового института под Мичуринском (Козловом). Директором института был один из "учеников" И. В. Мичурина, не столько по существу, сколько пользовавшийся его именем для упрочения своей карьеры. Алеше была там предоставлена большая старая дача в архиерейском парке, где мы провели всей семьей лето 1933 года. Было нам там очень хорошо. Папа еще мог порядочно гулять с палкой.

   Однажды Алеша решил познакомить меня с самим Иваном Владимировичем Мичуриным. Еще до того как войти в дом, Алеша мне показывал все сорта плодовых деревьев, растущих вокруг дома и выведенных самим хозяином. Помнится, что показывала нам их дочь Ивана Владимировича. Потом был у него обед. Иван Владимирович был еще очень бодр. Алеша попросил его дать мне советы по поводу лечения язвы желудка. Нужно сказать, что в тамошних местах Иван Владимирович славился, может быть, даже больше как врачеватель (вроде знахаря), чем как ученый-плодовод. Иван Владимирович вызвался мне помочь с большой охотой. Он притащил из своего кабинета пузырек с настойкой женьшеня, которую ему прислал, кажется, зять с Дальнего Востока, и, подняв указательный палец, торжественно заявил: "Я посылал эту настойку на анализ (боюсь наврать, но чуть ли не во Францию какому-то профессору) и оказалось, что она радиоактивна". Все это произносилось чрезвычайно внушительно, что, очевидно, должно было

  

  

   служить одним из компонентов для успеха дела. Далее следовали советы: не пить, не курить, не иметь половой жизни и ряд других, которые обычны для лечения язвенной болезни.

   К сожалению, эта настойка мне нисколько не помогла.

  

  

   Когда папа был еще бодр, большим для него моральным подспорьем служило Вегетарианское общество, собрания которого по субботам он регулярно посещал, читая там иногда лекции. Хорошо помню картину: наша семья, пробирающаяся сквозь развалины какого-то дома на углу Тверской и Газетного, в том месте, где теперь Центральный телеграф, и направляющаяся к Обществу, или "Газетному", как мы сокращенно-условно называли общество. В последние годы существования общества у всех нас тяжелое впечатление оставляла деятельность нескольких его членов, объявивших себя "монистами" - последователями учения Николаева, считавшего, что материи не существует, а есть только дух. Его книгу читал в свое время Л. Н. Толстой, написавший о ней сочувственные строки. Это обстоятельство и дало монистам повод утверждать, что только в этом учении истина. Надо было видеть, как изменился облик и характер когда-то мягкого Сережи Попова, о котором я писал ранее. Теперь это стал вполне светский человек, сурово относящийся к иноверцам. Рядом с ним боролся Троицкий и милый, наивный Иван Дмитриевич Плешков, о котором я тоже уже упоминал. Иван Дмитриевич был находкой для партийной пропаганды материализма на диспутах в Политехническом музее "Идеализм или материализм". Сначала с пропагандой идеализма выступал Иван Дмитриевич: "Возьмите хотя бы яблоко. По виду оно кажется целым, сплошным телом. Но посмотрите внимательнее. В этом, казалось бы, сплошном теле можно увидеть многочисленные поры. Взгляните в микроскоп - поры еще сильнее увеличатся. В конце концов, будь у нас идеальные познавательные способности, материя и вовсе исчезнет, останутся лишь поры". Столь обоснованное доказательство было великолепно использовано крупным специалистом по марксистской диалектике А. М. Дебориным, который умел вызвать громкий хохот у слушателей при опровержении им Плешкова. Впрочем, Ивана Дмитриевича это не смущало, и он был готов вновь и вновь сражаться за то, что считал истиной.

  

  

   У папы в те времена постоянным корреспондентом в США была Екатерина Никаноровна Розен, бывшая сотрудница "Маяка" и других папиных изданий. Она была замужем за председателем Джойнта, массовой еврейской организации в США. Розен (ее муж) часто приезжал в СССР, где были официальные отделения этой организации. Во времена голода Джойнт много сделала для помощи голодающим. Ныне можно встретить в нашей печати указания, что Джойнт была прямой шпионской организацией. Не думаю, что это было так, во всяком случае, не в военной области. Но надо отметить, что Розен действительно знал все, что делалось в нашей стране, куда лучше чем мы. И каждый раз по возвращении из СССР он делал личный доклад президенту США.

   Екатерина Никаноровна была богатым человеком. Она высылала отцу огромное число каталогов детских книг и передовые американские журналы, с ориентацией на моральное возрождение человечества. Благодаря Екатерине Никаноровне новый "Посредник" имел возможность получать из США хорошие новые детские книги для переводов. Эта связь с США наводила папу на разные полуфантастические мысли. Так, например, к этому времени вышла в издании Московского толстовского музея мамина, очень живо и интересно написанная книга "Друг Толстого - М. А. Шмидт" (о Марье Александровне я упоминал в начале своих воспоминаний). Папе пришла в голову мысль перевести эту книгу на английский и издать с помощью Розен в США под броским, по-американски, названием "Женщина, которую выше всех ставил Л. Н. Толстой", воспользовавшись соответствующей выпиской из дневника Льва Николаевича. Хотя книга и была переведена, из этой затеи ничего не вышло, как и из другого папиного плана. Он хотел написать книгу "Л. Н. Толстой и великие американцы". Книга давно уже сложилась в его голове, так как он хорошо знал американскую литературу, влиявшую на Л. Н. Толстого или интересовавшую его, а также и обратное влияние Толстого на "больших" американцев. Речь шла об Эмерсоне, Торо, Г. Джордже и множестве других людей. Однако годы уже были не те, и эти планы оставались только планами. Правда, мы с папой несколько раз ездили в дом Чертковых, где я садился за выписки из дневников и произведений Льва Николаевича, не помню уже откуда, может быть, из "Свода мыслей Л. Н. Толстого". Я порядочно выписал (от руки) этих отрывков, но с болью в душе видел, что дальше дело не пойдет, и

  

  

   папа, когда приезжал к Чертковым, просто отдавался задушевным беседам с Владимиром Григорьевичем и другими милыми людьми из "Лефортова", как называли мы дом Черткова для сокращения.

   Между тем, Розен привозил и небольшие деньги, как бы в виде аванса за эти издания, а в сущности просто для поддержки жизни нашей семьи, и мне было очень стыдно, что папа, искренне веря в свои прожекты, так просто принимал эти деньги.

   Именно невозможность по-настоящему развернуть работу "Посредника", вернуться к большой общественной работе, к которой он так привык, начала подрывать силы папы.

   Последними радостями для него был выход без указания издательства ("Склад у автора") двух его больших книг. Одна из них, в ярко-красной обложке, называлась "Железо, кровь или любовь? Поэма о двадцатом веке". В этой книге были собраны главным образом его антимилитаристические стихи, частично, как я уже упоминал, изданные листовками в 1917 году. Были там стихи об ужасах войны и о героях - отказывающихся идти воевать как в России, так и за рубежом ("Учителем был он во французском селе, /как дети ему были рады, /но настала война и позвали его /людей убивать без пощады. /Но он не пошел..."). Вторая книга называлась "Песни братства и свободы и наброски в прозе" (я не любил это название, считая безвкусицей сочетание высокого и низкого стиля). Здесь были напечатаны другие его стихи, начиная с юношеских. Это был Том I. Том II стихов так и не был опубликован, не только из-за того что на это не хватило средств, но и из-за того что значительная часть их была написана уже в советское время и потому они были неприемлемы для цензуры.

   Другой радостью для папы был выход книги "Сорок лет служения людям. Сборник статей, посвященных общественно-литературной и книгоиздательской деятельности И. И. Горбунова-Посадова. М., 1925". Книжка вышла под редакцией Н. Н. Гусева и М. В. Муратова, объемом 165 страниц, тиражом 1200 экз. В предисловии указывалось, что 15 апреля 1924 года исполнилось 40 лет литературной и общественной деятельности Ивана Ивановича, что приближался 40-летний юбилей "Посредника" (1885-1925), а также что в небольшом сборнике удалось осветить лишь часть деятельности Ивана Ивановича. Для сборника, по просьбе составителей, отец написал воспоминания о людях, принимавших наибольшее участие в издательстве "Посредник". Привожу содержание сборника:

  

  

   В.И.Срезневский "И.И.Горбунов-Посадов", П.И.Бирюков "Начало работы И.И.Горбунова-Посадова в книгоиздательстве "Посредник"", А.К.Черткова "Из моих воспоминаний", Н.В.Чехов "Сорок лет тому назад", Н.Н.Гусев "Книгоиздательство "Посредник"", М.В.Муратов "Заметки книжника", С.Т.Шацкий "И.И.Горбунов-Посадов, как общественный педагог", А.Н.Чехольский "Свободное воспитание и "Посредник" в работе народного учителя", А.К.Покровская "Детская литература в изданиях И.И.Горбунова-Посадова", В.В.Хижняков "И.И.Горбунов-Посадов и кооперация", А.А.Зубрилин "И.И.Горбунов-Посадов и сельское хозяйство", И.О.Перпер "И.И.Горбунов-Посадов, как деятель вегетарианского движения", Н.Н.Апостолов "Поэзия освобождения человека", К.С.Шохор-Троцкий "Судебные дела Горбунова-Посадова". Приветствия. Телеграмма Л.Н.Толстого в день двадцатипятилетнего юбилея "Посредника". Письма П.А.Кропоткина, Н.К.Крупской, А.И.Елизаровой-Ульяновой, А.Ф.Фортунатова, А.Ф.Кони, С.Д.Дрожжина, Ю.А.Якубовского, Общества любителей российской словесности. И наконец, статья самого Горбунова-Посадова "О моих учителях и товарищах по работе".

   Письмо к папе В.Г.Короленко по тому же поводу я уже привел выше. Видимо, твердую дату начала деятельности папы было не так-то просто установить, и в 1921 году в Полтаве тоже отмечалось что-то вроде его юбилея, но об этом у меня в памяти ничего не сохранилось.

   В. Ф. Булгаков в своей книге "Друзья и гости Ясной Поляны" пишет снисходительно-сочувственным тоном, что "милый Иван Иванович", "отрастивший себе брюшко", в эти годы был обременен непосильной для его лет работой по Государственному ученому совету, которая и приблизила его смерть". Ничего подобного не было. Он был обременен вынужденным бездельем, невозможностью возвысить свой голос с протестом против того что он видел, о чем получал письма. Он продолжал еще писать стихи, все более однообразные, с жалобами на вынужденную бездеятельность, и все чаще и чаще в них рифмовались "любовь" и "кровь", мелькали слова "великий" и т. д. Отец вел дневники, им исписана масса тетрадей и, насколько помню, в них не так-то много описано фактов, а больше излияния своей грусти и тоски. Дневники, насколько я знаю, хранятся в архиве Толстовского музея. Он принимал близко к сердцу и переживания своих детей.

  

  

  

   Все больше времени отец проводил, лежа на постели, чаще за дремой. Было его ужасно жалко...

   Мама же продолжала деятельную работу в "Посреднике", о которой я уже писал.

   В это время бывали у нас и хорошие музыкальные вечера. Муж нашей соседки и друга Е. А. Кост, крупного врача-терапевта, бактериолога, гематолога, работника Боткинской больницы, профессор анатомии академик М. А. Скворцов приходил к нам, садился за рояль и играл Шуберта, Шумана, вальсы и ноктюрны Шопена. Я никогда не понимал серьезной музыки, но тут слушал его с огромным наслаждением.

   Кстати, вспоминаю, как в последнем классе школы мы всем классом ходили слушать 9-ю симфонию Бетховена. Я, начитавшись о Бетховене у Р. Роллана, шел в консерваторию как на большой для себя, пусть и тяжелый, но праздник. И просидел весь концерт, ничего не воспринимая, и думал о чем-то совершенно другом.

  

  

   Вскоре после начала служебной работы я снова заболел язвой. Родители решили меня серьезно подлечить и поместили в отделение одной из московских больниц, которым заведовал Д. В. Никитин. Никитин к этому времени вернулся уже из лагеря, кажется, благодаря настойчивым хлопотам А. М. Горького, у которого он, так же как и у Л. Н. Толстого, был домашним врачом. Но силы у Дмитрия Васильевича уже были подорваны, и поэтому сам он не мог особенно внимательно отнестись к моей болезни (да и вскоре снова был арестован). Попал я в палату, в которой ординатором случайно оказалась сестра моей сослуживицы и даже в первое время вроде как начальницы (за отсутствием профессора Башинского) - Шевлягина. Еще не так давно я был в гостях в этой семье и был принят там с обычным уважением и вниманием. Каково же было мое удивление, когда врач теперь стала говорить мне "ты", очевидно, поддерживаясь принятых правил, по которым все больные должны находиться на одном положении. Была эта врачиха совсем недалекой и замучила меня, когда стала делать анализ желудочного сока. В ее руках при опускании зонда трубка загнулась и, разумеется, царапала мне пищевод, было больно, а

  

  

   главное, когда меня начало рвать, то сок не мог выходить наружу так как загнутая трубка с наконечником заполнила весь пищевод.

  

  

  

  

  

   Здесь мне приходится снова сделать перерыв и рассказать, что же происходило у меня дома.

   Прежде всего вспоминается та огромная работа, которую удалось мне провести с мамой по редактированию тома Юбилейного академического издания Толстого, посвященного последнему предсмертному труду Льва Николаевича "Путь жизни". Сам Толстой придавал этой работе особенно большое значение. Выросла она из сходных его работ, собраний наиболее близких его мировоззрению изречений различных мыслителей и его самого: "Мысли мудрых людей на каждый день", "Круг чтения". Но "Путь жизни" был составлен по другому плану. Здесь не было ничего связанного с календарем, а должны были быть изданы брошюры - собрания мыслей, посвященные отдельным вопросам: "Бог", "Жизнь в настоящем", "Половая похоть", "Тщеславие" и т. д. Всего, кажется, 30 глав. Лев Николаевич работал над "Путем жизни" с огромным увлечением и трудолюбием в 1909 и 1910 годах. В 1910 году книжки начали издаваться. Лев Николаевич, как обычно, переделывал каждую главу много-много раз и в рукописи, и в корректурах. Ему помогали В. Ф. Булгаков и А. Л. Толстая. Издательские работы взял на себя папа. Но, как я уже упоминал, он не только издавал книжки, но и сам деятельно вникал в написанное Львом Николаевичем, иногда давая ему советы, с которыми Толстой то соглашался, то не соглашался. Из Москвы папа постоянно привозил в Ясную корректуры глав, которые правил и он сам, и терпели-

  

  

   вейшая Александра Ивановна Борисова, но далее Лев Николаевич одну и ту же главу и в корректурах вновь правил бесчисленное число раз.

   В своих воспоминаниях в книге "40 лет служения людям" И. И. Горбунов-Посадов пишет: "В последний мой приезд в Ясную Поляну 18 октября 1910 г. я привозил ему корректуру двух книжек "Пути жизни", которые он тогда просмотрел. Еще две корректуры "Пути жизни" я привез ему в Астапово 3 ноября. Он не мог уже прочесть их. Но даже в последней беседе со мною за три дня до смерти он говорил ослабевшим голосом с любовью "о наших книжечках"". Вполне понятно поэтому, что при распределении ответственных редакторов отдельных томов юбилейного издания для "Пути жизни" редактором был выбран мой отец.

   Однако к этому времени папа уже был не в состоянии выполнять эту работу, и неофициально ее выполнение было поручено маме и мне под руководством Н. Н. Гусева. Папа настолько ослабел, что лишь изредка давал нам какие-то советы по работе или вспоминал что-либо из истории печатания. Мы же с мамой принялись за дело с большой энергией. Работа была чрезвычайно сложной и требовала очень многих сил и времени.

   В Толстовском музее, а точнее, в здании бывшего особняка Морозова, там где помещался музей Западной живописи (ныне здание Академии художеств), имеется стальная комната, где хранятся оригиналы рукописей Толстого. Открывалась она с помощью шифрованных замков, так что внешние условия работы были самыми романтическими. Бесконечные стеллажи были уставлены папками рукописей, причем "Путь жизни" хранился в большом числе папок. Здесь были, во-первых, листочки с выписками отдельных мыслей различных авторов, далее, уже машинописные рукописи отдельных глав, наконец, гранки и сверстанные корректуры. Все эти документы были испещрены поправками рукой Толстого и напечатаны во многих редакциях.

   Почерк Льва Николаевича очень трудный. Он экономил бумагу, писал на клочках, на полях, всячески сгущая текст, и разобрать его руку, особенно вначале, было нелегко. Однако вскоре я, а мама и ранее, привыкли к его руке, и дело пошло быстрее. Наша роль заключалась в том, чтобы восстановить правильный текст, который в издании "Посредника" был во многих местах искажен. Кое-где переписчик не понимал почерк Толстого, а Лев

  

  

   Николаевич не замечал вкравшейся ошибки. Кое-где рукопись искажалась по цензурным условиям (что-то иногда просил сделать и отец, боясь, что книжки вовсе не пропустят, и чаще непосредственно по требованиям цензуры). Необходимо было точно мотивировать все вносимые поправки, указывая первоначальный текст, а также варианты различных мыслей (варианты печатались по старой орфографии). Нужно было написать подробные комментарии с историей писания и печатания. Работа была выполнена огромная, и комментарии должны были занять много листов, причем носили они не только академический характер, но представляли собой и интересный документ для довольно широкого круга читателей.

   Наш главный редактор Н. Н. Гусев работал с чрезвычайной любовью, и творческое содружество с ним было не только весьма поучительным, но и необыкновенно приятным. Мне очень дорого, что у меня в шкафу стоит том "Пути жизни" с его трогательной надписью, где он вспоминает и работу отца над этой книгой, и нашу работу с мамой. Книгу эту он ставил чуть ли не выше всех других сочинений Льва Николаевича.

   Однако если чисто редакторская наша работа полностью отражена в Юбилейном издании, то от комментариев уцелело лишь весьма немногое. К этому времени в редакционной комиссии произошли большие перемены. Благодаря самоотверженной борьбе Н. С. Радионова, с большим трудом удалось напечатать в этом издании всего Толстого, поскольку перед лицом мирового мнения уже ничего нельзя было изменить. Но в отношении комментариев и истории печатания были приняты жесткие ограничения. Таким образом, первая половина издания, где печатались художественные произведения, вышла с обширными комментариями, вторая же часть - с крайне урезанными.

   Конечно, основной объем работы выполнялся не в стальном хранилище, а дома. Частично мы работали и в коммуне Шестаковка, где жили вместе с мамой около месяца во время моего отпуска. Эта толстовская коммуна имела совсем другой характер, чем Березки и Новый Иерусалим, о которых я писал раньше. Жизнь и быт здесь были гораздо более суровыми. Среди коммунаров было мало интеллигентов, большей же частью это были крестьяне, многие из близких сект. Кажется, там был хор с толстовскими и полусектантскими песнями. Руководил коммуной Борис Василье-

  

  

   вич Мазурин, человек во всех отношениях незаурядный, и к нему я буду еще не один раз возвращаться.

  

  

   Не могу точно припомнить, но несколько лет отделяют нашу с мамой работу над "Путем жизни" от другой большой работы - "А. П. Чехов и народное издательство "Посредник".

   Как я писал в начале этих воспоминаний, у нас во дворе был сарай, где внизу лежали дрова, а наверху, на чердаке, - пачки с книгами и журналами "Посредника". Там же, без всякого порядка, лежали груды писем - переписка отца и отчасти издательства и редакций журналов. Пришла пора подумать о спасении этих писем, об извлечении из них всего ценного.

   Для этой цели я отправлялся на чердак, запихивал поплотнее в мешок очередную порцию писем и тащил домой, где вытряхивал их горой на пол в своей комнате. Начиналась разборка. В этой массе писем, с безнадежно перепутанными датами, значительное большинство не представляли совершенно никакого интереса: это были письма читателей, просящих выслать те или иные книги или подписаться на журнал на следующий год. Но попадались и другие, авторы их были близкими знакомыми семьи, и содержание писем могло представить известный интерес для будущих исследователей.

   Наконец, в этой груде отыскивались настоящие жемчужины. Боюсь ошибиться, но насколько осталось в памяти, там были как всегда восторженные письма И. Репина, письма П. А. Кропоткина, Н. С. Лескова и многих, многих других. Все эти письма нами тщательно выделялись и сданы были, вместе с другими, в Государственные архивы. Однако чувство особенного счастья охватывало меня, когда я находил открытку или "секретку" с такой характерной, красивой подписью "А. Чехов". Что такое "секретка", пожалуй, для теперешнего читателя требует объяснения. Это был небольшой лист изящной, обычно голубой бумаги, согнутый пополам. У краев этот лист был пробит дырочками, как у марок, и поле между дырочками и самим краем было, как у конвертов, залито клеем. По идее, эти секретки можно было прочесть, только разорвав вдоль дырочек край "секретки". Размеры секретки были не больше почтового конверта. Иногда вовнутрь вкладывались еще листки бумаги.

  

  

   Сначала казалось, что каждая из таких находок представляет собой нечаянное счастье. Но находок становилось все больше и больше, и их оказалось всего 23.

   Нужно сказать, что некоторые из писем А. П. Чехова, относящиеся к его сотрудничеству с "Посредником" и адресованные частью В. Г. Черткову, а в основном И. И. Горбунову-Посадову, были уже ранее, в числе 17, опубликованы в известном 6-томном издании "Письма А. П. Чехова", вышедшем под редакцией его сестры М. П. Чеховой в "Книгоиздательстве писателей в Москве". Но они были там напечатаны без комментариев, хоть сколько-нибудь раскрывающих смысл этих писем, относящихся к истории публикации рассказов Чехова в "Посреднике". Нам с мамой показалось, что было бы очень хорошо напечатать книгу, где были бы собраны воедино все документы, относящиеся к этой стороне писательской жизни Чехова. Наряду с ранее напечатанными письмами сюда должны были войти и письма к Чехову работников "Посредника", опять-таки главным образом И. И. Горбунова-Посадова, и переписка этих работников о Чехове между собой. К счастью, почти все эти документы сохранились либо в Чеховском архиве, хранящемся в Рукописном отделении Библиотеки СССР им. Ленина, либо в копировальных книгах переписки В. Г. Черткова и других сотрудников "Посредника", хранившихся в то время у В. Г. Черткова.

   Нам казалось, что такая книга была бы интересной для достаточно широкого круга читателей не только потому, что речь шла о Чехове. Нет, в такой книге само по себе и совершенно естественно отразилась бы одна из интереснейших сторон дореволюционной жизни передовых русских интеллигентов - желание и активная работа по просвещению русского народа, а также широкое сочувствие взглядам и деятельности Толстого. Все это для современного интеллигентного человека совершенно неизвестно.

   Начало переписки А. П. Чехова с "Посредником" относится ко 2 мая 1891 г. В этот день Чехов вернулся из совместной с А. С. Сувориным заграничной поездки. Отвечая на письмо отца с просьбой поместить в один из готовящихся своих сборников "ваш маленький задушевный рассказ "Ванька"" с припиской: "Пишущий эти строки рад случаю пожать руку автору "Припадка" и пожелать ему подарить русскую литературу не одним еще столь же значительным произведением", А. П. Чехов пишет, адресуя письмо В. Г. Черткову: "Я весь к услугам "Посредника", потому что всей

  

  

   душой и сердцем сочувствую его целям и глубоко уважаю руководящих этим добрым предприятием, о которых я слышал много хорошего".

   А. П. Чеховым были переданы безвозмездно для публикации в изданиях "Посредника" многие из его лучших рассказов, хотя давалось это писателю далеко не просто из-за договоров с другими издателями, и особенно из-за его литературного рабства у Маркса. Письма А. П. Чехова, наряду с деловыми строками, как всегда в его эпистолярном наследии насыщены блестками его милого юмора и художественных строк. Между ним и моим отцом завязались тесные чувства дружбы. Именно отец был непосредственным виновником первого приезда Антона Павловича в Ясную, куда он никак не решался отправиться. Переписка Чехова с Чертковым довольно быстро оборвалась из-за трудного, мнительного характера Владимира Григорьевича, часто видевшего в людях отрицательные качества, в действительности в них полностью отсутствующие. Переписка же и общение с отцом остались все такими же теплыми до самой кончины Антона Павловича. В своей статье в сборнике "40 лет служения людям" Иван Иванович вспоминает: "В тот день, когда я последний раз видел Чехова, перед его отъездом в Шварцвальд, куда он ехал умирать, он был очень слаб. Ему даже было трудно говорить. Когда я ему сказал, что принес наши новые издания и что передам их потом его жене, глаза его заблестели, и он потребовал, чтобы я сейчас же непременно принес ему наши книжечки. Я принес и положил перед ним, и он ласково погладил их, прежде чем заглянуть в них своим истомленным взором. И тут я как-то особенно почувствовал его симпатию к нашему делу".

   Работа над книгой, составление комментариев были удивительно приятными. Нам представлялось возможным, что эта книга все же увидит вскорости свет. Казалось, что публикация новых неизвестных писем Чехова может привлечь к нашему делу внимание издательств. Надо вспомнить, что почему-то И. В. Сталин испытывал к Чехову необычайную любовь. При почти полном отсутствии на прилавках книг других классиков книжки Чехова в дешевых изданиях постоянно появлялись и, если бы это не был великий Чехов, право же, они могли бы набить оскомину, как это было с Маяковским, Ал. Толстым, Шолоховым с его "Поднятой целиной" и прочими. Но издательства оказались на "идейной высоте". Слишком уж ярко перед читателями вставали картины

  

  

   духовной жизни русской передовой интеллигенции, ее увлечение Толстым и многое, многое другое, что для наших современников уже было закрыто мощным занавесом. Книга так и осталась ненапечатанной до сегодняшнего дня. (Книга вышла в изд. Государственного литературного музея. Москва, 1992. - Прим. ред.) Сданные нами в государственный архив подлинники писем Антона Павловича и публикация их в полном собрании Чехова отняли и последний соблазн для печатания книги.

   Работа над книгой ввела нас в самую гущу лаборатории великого писателя, его замыслов, мыслей, - а другого такого же обаятельного, кристально-чистого, талантливого человека трудно себе представить. В книге отразилось и увлечение Чехова учением Толстого, и последующий отход от этого увлечения, при неизменной огромной любви к Толстому. Также полно раскрывалась и любовь, и симпатия, и преклонение перед талантом Антона Павловича со стороны Толстого.

   В те годы мне казалось, что я уже стал настоящим специалистом по Чехову, чего теперь совсем не могу сказать из-за своей плохой памяти. Составление комментариев требовало не только всех документов, относящихся к переписке, но часто и чисто шерлокхолмсовских исследований для установления дат, имен и других обстоятельств, упоминаемых в переписке. Помню, как я ломал голову над датой, вроде "вторник на Фоминой неделе", пока не раздобыл календарь того года и не установил точную дату.

   Пусть книга и не напечатана, а мне и маме, при нашей такой дружной работе, она дала много радости.

  

  

  

  

   К этому же примерно времени относится начало моего знакомства с братьями Тюрк, сыгравшего огромную роль в моей жизни.

   Я уже упоминал о детском враче Г. А. Тюрке, приезжавшем в Ново-Иерусалимскую коммуну. У него была жена Надежда Карловна, два сына - старший Густав и младший Гюнтер, и средняя между ними дочь Елена, ныне, к моему счастью, здравствующая (скончалась в 1982 г. - прим. ред.).

   Семья была типичной для обрусевших немцев. И Гутя, и Гитя учились в немецкой гимназии, впоследствии в школе. В семье очень увлекались музыкой, живописью, литературой. Отец стремился приобщить детей и к русской, и к немецкой культуре. Сам он был большим любителем древней церковной православной архитектуры, деятельным членом Московского общества памятников старины (за точность названия не ручаюсь), за что жестоко поплатился. Как детский врач, он пользовался большим авторитетом и популярностью в среде московской интеллигенции.

   Гутя окончил Математическое отделение МГУ, т. е. то же самое отделение, где учился и я, но кончил на несколько лет меня раньше. Он очень увлекался астрономией. Еще будучи студентом, он написал статью о статистическом исследовании лунных кратеров. Эта статья, не слишком замеченная в свое время, стала широко известной много лет спустя, когда спутники стали исследовать Луну. Еще в школе его самым близким другом был, ставший

  

  

   впоследствии знаменитым, полярный радист Э. Кренкель. А в университете он сдружился с впоследствии выдающимся астрономом Б. Воронцовым-Вельяминовым, причем, как ни разошлись их судьбы, эта дружба продолжалась до самых последних дней Гути.

   У Гути в университете появилась подружка Соня, маленькая, миловидная, очень курносая, вся в золотых завитушках. Гутя же был высоким, красивым темным шатеном, нос имел с горбинкой. Скоро они стали мужем и женой, и моя сестра Оля, которая жила в одном с ними переулке на Остоженке - Савельевском, рассказывала, как часто она видела эту пару в трамвае и как вся публика обращала на них внимание за их необычайный вид. И Гутя, и Гитя произносили слова с каким-то придыханием, сообщавшим особое значение всему, о чем они говорили.

   Сначала на моем горизонте появился Гутя.

   Жил я в то время в проходной комнате, через нее попадали в комнату к папе. (Кстати, как это мне было неудобно во времена, связанные с Валей!) И вот, время от времени по вечерам, когда я сидел за какой-нибудь работой за своим письменным столом, сзади меня проходил этот высокий красивый молодой человек к отцу и запирался у него, едва кивнув мне при встрече. Я узнал от папы, что Гутя, так же как и я, увлечен Блоком. Блок же висел над моим столом, причем это был самый любимый мой портрет позднего Блока, с морщинами, с мрачным выражением лица. (Я любил и люблю его третий том, "Страшный мир", а не первые два тома.) Кончилось дело тем, что то ли папа рассказал Гуте о нашей общей любви, то ли Гутя увидел портрет и сам обратился ко мне, но завязался разговор о Блоке, который очень быстро выявил глубокое наше единство и вызвал, в конце концов, глубочайшую дружбу, которая продолжалась всю Гутину жизнь. Добавлю, что установлению нашего знакомства сначала мешала моя глухота, и поэтому я как-то особенно чувствовал свое унижение перед Гутей до этого разговора.

   Гити в это время не было в Москве. Он сидел в Иванове-Вознесенске за отказ от военной службы. Это заключение оставило тяжкое воспоминание у него, так как непосредственно перед этим в городе вспыхнула забастовка рабочих, чуть ли не первая при советской власти, и он сидел в одной камере со смертником - одним из руководителей забастовки.

  

  

   Соня быстро примкнула к нашей дружбе. Было решено отправиться вместе в Шахматово, имение, где провел детство и юность Блок. Мы знали, что в 1917 году имение было разорено и что дома и усадьбы не осталось, но все же решили поискать это место, тем более что совершенно правильно подумали, что нельзя до конца понять природу в Блоковских стихах, самим не посмотрев ее.

   Шахматово лежит, насколько помню, километрах в пятнадцати от первой станции Октябрьской дороги после Подсолнечной. Выехали мы в воскресенье рано утром, выяснили на станции, как идти в Шахматово, и с легким сердцем зашагали туда. Каково же было наше разочарование, когда, придя в это Шахматово, мы узнали, что оно вовсе не Блоковское, а другое, и что истинное Шахматово лежит от этого тоже километрах в пятнадцати. Что же делать, мы были молоды и полны энтузиазма. Дорога была крайне живописная, в Подмосковье я не встречал мест с такой особенной, характерной природой.

   Когда мы подходили уже к истинному Шахматову, то увидели работающих на поле колхозниц. На наш вопрос, здесь ли Шахматово, они очень оживленно откликнулись и начали расспрашивать нас, жива ли еще Люба (жена Блока) и что-то еще о его семье. Это свидетельствовало о том, что мы были первооткрывателями усадьбы после долгих лет полного ее забвения.

   Когда вошли в усадьбу, увидели едва различимые остатки аллей между кустами сирени и, подойдя к месту, где стоял бекетовский дом, кирпичи от его фундамента. Рядом с домом лежал могучий тополь с еще зелеными листьями, сломанный прошедшей за несколько дней перед этим бурей. Тополь этот описан в "Возмездии", и он вызвал во мне наплыв многих печальных мыслей и чувств.

   Дом Бекетовых стоял на пригорке, под ним было озерцо или речка, напоминавшее о существовании "болотных попиков". По другую сторону поднималась гора, заросшая зазубренно елями. Над ними садилось солнце. Эти ели тоже были воспеты Блоком.

   Уже было поздно. Так хотелось сесть и почитать стихи о Шахматове, захваченные нами, но мы боялись опоздать к последнему поезду в Москву. А я служил в ВИОСе, и уже в то время опоздания сильно карались. Поэтому мы быстро-быстро пошли обратно.

  

  

   He доходя одного-двух километров до станции, мы услышали, как прошел последний поезд на Москву. Оставалось ночевать в лесу и ждать первого раннего поезда.

   Гутя и Соня свернулись комочком, грея друг друга, а я не мог уснуть и из-за холода, и из-за усталости и избытка впечатлений. Всю ночь, как верный рыцарь, я ходил вокруг Сони и Гути, охраняя их сон. Рано утром мы побежали на поезд.

   К сожалению, эта поездка имела самые тяжелые последствия. На службу я поехал прямо с вокзала, без всякой передышки. Вскоре слабость и черный кал показали мне, что у меня начался очередной приступ язвы, самый тяжелый из всех, случавшихся со мною.

   Не помню, как я добрался до дома. Был вызван врач, типа медицинского держиморды, который, едва посмотрев меня, заявил, что у меня никакой не приступ язвы желудка, а геморрой. Попытки разубедить его ни к чему не вели, и я так разволновался при этом, что у меня началась страшная кровавая рвота. Здесь мой врач перепугался, вызвал скорую помощь и написал "сопроводиловку", что мне необходимо сделать немедленно операцию.

   Меня привезли в клинику на Пироговской. Я был в сознании, но крайне слаб. Несмотря на глухоту, до меня доходили слова спора между врачом приемного покоя и вызванным хирургом. Хирург-мужчина хотел выполнить директиву участкового врача и сейчас же отправить меня на операционный стол. Женщина-врач приемного покоя резко протестовала против этого, указывая хирургу, что от потери крови я так ослабел, что не вынесу операцию. Она говорила: "Уступлю Вам только, если Вы дадите мне расписку, что действовали против моих слов на собственный риск". Врач испугался и отступил. Все это доходило до меня сквозь туман слабости и, хотя мне не хотелось операции и хотелось жить, в общем я не мог уже волноваться и после этого на всю жизнь стал понимать, что человек, тяжело больной, слабый, уже может безразлично относиться к смерти или даже желать ее. Я не верил в Бога, но в эти минуты шептал или говорил про себя: "Да будет воля Твоя", смиряясь с возможностью смерти. На носилках меня перетащили в палату на верхний этаж. Со мной осталась дежурить мама. Мама, которая всем нам отдавала всю свою душу и все свои силы.

  

  

   Вскоре после того, как меня уложили в палату, я неожиданно для себя стал петь самым громким голосом на всю больницу самую нелепую из возможных в таком положении песню "Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке". Я был в полном сознании и прекрасно понимал всю свою дурь и неприличие вытворяемого, не говоря уже о том, что знал, как дико я фальшивлю. Но никакой силы удержаться у меня не было. Сбежались врачи со всего корпуса, окружили мою койку, и один из них, нагнувшись, стал меня спрашивать: "Как Вас зовут?" - "Михаил Иванович, ...Только волосы дерет..." - "Сколько Вам лет?" - "28, ...Волос к волосу кладет...". Едва я успокоился.

   Затем начались дни и ночи, между жизнью и смертью. Дежурила около меня мама. Давала мне кровь сестра Катя. Часто я вспоминаю об этом. Очень тяжкие отношения, особенно в будущем, сл