Главная » Книги

Муравьев Матвей Артамонович - Записки

Муравьев Матвей Артамонович - Записки


1 2 3 4 5 6 7

  
   Записки М. А. Муравьева / Публ. [вступ. ст. и примеч.] Т. Г. Дмитриевой, М. М. Якушкиной, Г. Р. Якушкина // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв.: Альманах. - М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. - С. 7-81. - Из содерж.: Муравьев М. А. Журнал от начала рождения моего и как во все текущее время я до совершенного лет возраста воспитываем был и потом вступя в службу каковую отечеству оказал находясь во оной ревность.... - С. 8-69. - [Т.] V.
  

ЗАПИСКИ М. А. МУРАВЬЕВА

  
   Воспоминания военного инженера, генерал-майора Матвея Артамоновича Муравьева, отца известного дипломата и государственного деятеля Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола и деда декабристов Сергея, Матвея и Ипполита Муравьевых-Апостолов, охватывают практически весь XVIII в. Они были написаны, судя по всему, в 70-х годах XVIII в., когда М. А. Муравьев, отставленный от службы, поселился в своем имении в Новгородской губернии. Записки сохранились среди бумаг Гамбургской миссии, где долгие годы служил сын автора, Иван Матвеевич.
   Рукопись представляет собой небольшой журнал, разграфленный на три части - крайняя слева озаглавлена автором "Годы", в середине следует текст воспоминаний и справа - "Примечания". При публикации текст, помещенный в графах "Годы" и "Примечания", воспроизводится курсивом.
   Рукопись написана темно-коричневыми чернилами двумя почерками, по-видимому, самим Матвеем Артамоновичем и Иваном Матвеевичем.
   И. М. Муравьев редактировал рукопись, проставил часть дат на полях, сделал дополнения в графе "Примечания", а также вымарал повторы на отдельных листах. Возможно, что рукопись воспоминаний отца Иван Матвеевич готовил к изданию, но бурные события первой четверти XIX в. сначала помешали, а затем и сделали невозможной публикацию воспоминаний деда "государственных преступников".
   На первом листе на французском языке написано: "Biographie". Можно с большой долей доверия отнестись к фактическому материалу, так как многие события подтверждаются другими источниками, в том числе опубликованными письмами родственников Муравьева.
   Составители благодарят за помощь в подборе иллюстраций С. Н. Муравьева и М. Я. Либермана.
  

ЖУРНАЛ

от начала рождения моего и

как во все текущее время

я до совершенного лет возраста

воспитываем был и потом вступя в службу

каковую отечеству оказал

находясь во оной ревность

о том обстоятельно значит ниже сего,

  
   1711. Родился я 1711 году ноября 12-го дня в отчизне родителя моего1. Родитель наш был в Кронштате в Кронштатском гарнизоне в Островском полку. Тогда называли полки по фамили<и> полковника. Родительница наша дочь того полковника Петра Ивановича Островского. И по рождении моем, дожидая родителя, крещен шести недель. Восприемником был майор Петр Иванович Неелов.
   Но как родитель продолжал службу в Кронштате, то и я воспитываем был там же, и болшою частию у своего деда Островскаго. Тогда наша бабка еще жива была, родом из Смоленска, а о фамилии позабыл. Чрез родительския напоминания чуть помню как во сне, когда государь Великий Петр приезжал в Кронштат, всегда квартиру имел у деда нашего. И я удостоился быть носим на его руках. И так думаю, что мне был 4-й или 5-й год. Тогда заводился Кроншлот, то есть гавень Великого Петра, канал и доки, и оборонительные крепости, шанцы, и редуты. А как переставилась, то взят был я к родителю и тут с покойным братом Федором Артамоновичем2 обучались грамоте и у пленников шведских по-немецки, но по заключении мира со шведом и за отлучкою родителя нашего для переписи душ, не окончили языков. Тогда мы остались на воспитании родительницы нашей. Имущества за малоимением чем себя содержать в городе, а особливо в Кронштате, а более и для деревенской экономии, поехала в деревню. А нас оставила в своем доме и отдала учиться математике одному штурманскому ученику Раславлеву. При нас была старуха за мамку оставлена Ульяна, которая говаривала: "Дети, а дети, я горяченко сварю, а за укус не берусь". Мы начали учиться; то не может быть никому вероятно, что мы с братом Федором Артамоновичем выучили в три месяца арифметику, геометрию, штир-геометрию, план-геометрию, тригонометрию, плоскую навигацию и часть меркаторской исверики. Тогда учитель, наш увидя успех, а третий был брат двоюродный3 весьма туп, и хотелось нашему учителю, чтоб мы ему показывали в науках. Притом же видя сотоварища нашего тупо обучающагося, просил нас показывать ему. "А я напротив тово, - говорил он, - покажу вам без часов знать время часы и минуты". И так мы пристали к нему: "Пожалуй, научи нас! А мы будем старатца показывать". То он по нашему обязательству показал пулсовую жилу: "Вот минуты и часы". Мы, продолжав нашу науку до июня месяца, вздумали ехать в деревню к родительнице, а болшою частию для ягод и огородных фруктов.
   Тогда у нас была лошадь одна с телегою. Нас было трое. Слуга немного старее нас, так велик толко, что мог запрячь лошадь. И по нашему желанию отправил дядя наш. Доколе мы ехали Ингермоландиею, веселились для того, что были поля с хлебом посеянным, также и трава цветами украшена, дорога же широкая и сухая. Но когда въехали в границы Новгородскаго уезду, пришли леса. В то время нашол на нас ужас, особливо пришло в голову, медведь или другой какой зверь нападет на нас и всех переломает, и, когда в лесу што-нибудь хряснет, то все кричим со слезами. А притом вздумали, что не туда едем, по щастию нашему увидели огонь, обрадовались и побежали пешком. Нам не препятствовала ни грязь, ни вода и ничто. А то самое было в полночь. Как же приближились к огню, то увидели, что около огня спят мужики, которые от крику нашего в то время и проснулись. Увидя ж, что мы все ребята, спрашивали оне: "Откуда и куда идете или едете?" Когда ж мы о себе начали сказывать, то они знают наш и дом, и положили нас около огня. Тут как же мы заснули спокойно, что и все наши труды, и слезы были забыты. Сие происходило при урочище, называемых Свиных Гор, и служило пристанью разбойническою, и тут спали мы часу до десятого. Когда ж проснулись, то нам мужики наварили рыбы, а рыба была все окуни болшие и весма жирные, коих ловят те мужики в Глухом озере. И после нашего стола показали нам путь, и мы поехали благополучно. Как же выехали из лесов, тогда нам весело стало. Забывая весь свой страх, доехали в деревню двоюроднаго брата, который с нами ж компанию имел. Звали его Аврам Филипович. Тут начевать и приехали к родительнице. Она, увидя нас, и испужась, вскричала: "Откуда взялись, и хто де вас отправил таких малых?" На что мы объявили: "Матушка, нам нетерпеливо стало, что вас давно не видали". И тогда начала цаловать со слезами. И так тут мы жили все лето и всю зиму. По исходе же зимы поехали в Петербург. А наука у нас почти вся забыта. А из Петербурга опять-таки поехали в Кронштат, и матушка наша записала нас в службу, когда мы имели лета: брат Федор Артамонович тринадцать, а я - двенадцать. Родитель же наш не бывал, а пожалован в майоры в Санкт-Петербургской гарнизон и полк Санкт-Петербургской. И как мы приехали в Кронштат к деду своему, у меня ж охота была к наукам, хотелось очень мне зачатое учение окончить. Ходил в Штурманскую школу, которую тогда обучал штурман Бурлак (он был апрабован государем, когда изволил ходить в Низовой корпус), тогда я болше понял.
   1728. И как исполнилось пятнадцать лет по записке ж нас в службу 728-го году в марте месяце4, брат пожелал в полк к деду, а я в школу Инженерную. Но как я доволно уже знал математики, то время не прошло дву месяцов, представлен был в контору инженерную. Тогда командующий был Любрас5, который свидетельствовал сам меня и по свидетелству пожаловал кандуктором в первой клас, и присвоил меня в свою команду. Тогда он командовал в Риге, куда и я того ж году в июне месяце отправился. Еще со мною командированы были втораго класа кандукторов двое. Тогда моя родительница при своем благословении пожаловав мне в дорогу спутницу, образ Пречистыя девы Мари Богородицы именуемые Тихфинския, которым я и тебя благословил; да для дороги денег тридцать рублей, лошадь и двух человек (а более своими слезами обливала нескудно). Вот с каким богатым награждением поехал с сотоварищами, которые небогатее меня были.
   Приехав же мы в Ригу, поставлены были в квартиру генерала Любраса в дом каменной, где заведена была чертежная. В небытность Любраса командовал инженер подполковник Лемхин. Он присмотрел, что я против других брал преимущество. А притом, как казался ему я дитятею, дразнил меня, как я разстался с матушкою, отчего я часто и плакивал. Раз ему случилось поставить и положить на меня два ружья за мою шалость. Я в моих летах очень был резов. А вот за что. Квартира наша была на болшой улице. Вздумалось мне пошутить: разкаля болшой подков, бросил против своей каморы. Тогда шол один езел, полстился на этот подков, хотел взять его в белых лайковых перчатках - обжог персты. Тогда мне было смешно. Но он, не хотя ево бросить, взял на палку, обмоча в воду в канале, и хотел положить в карман. То увидя, мои люди бросились отнимать, отчего зделалась драка. Вот моя вина. Не забуду тебе и то объявить, как выше сказано, с чем я отправлен, будучи в Риге, денги и лошадь прожил за кушанье за каждой месяц по три рубли, а болше на лакомство. Рига доволно имеет аптек, в которых продают сахарныя макароны, то никогда не выходили из кармана. Тут по щастию моему были два человека моих людей, которые меня кормили от работ своих. Каждую неделю приносили по 7-ми орт, что зделает два рубли десять копеек. Для платья крамовщики, люди добрые, давали в долг, а жалованье наше обирали. Когда приехал господин Любрас, тогда он увидя меня, спрашивал: какова мне показалась Рига. Я ответствовал: "Доволно хороша". Тогда меня командировал в первой случай снять план той Ригской крепости и казаматам с прорезными профильми, также и форштат, означивая номерами каменной или деревянной дом, и хто хозяин, и приказал всякой день приносить журнал, что зделано. То я приняв повеление с великою прилежностью старался окончить повеленное им, что чрез короткое время и окончил. Похвала его мне была: "Уже, брат, годитца!" А стороною слышу, что он мною был доволен. А притом можно видеть, он не хотел, чтоб я был в праздности, спрашивал, знаю ль я Юнфер Гоф. Ответствую: "Не знаю". - "Место прекрасное. И снимать от Риги реку со описанием порогов и каменьев подводных, и всех, которые делают плавающим судам вред". - На что я с радостию повеление ево обещал исполнить, зная, что Юнфер Гоф от Риги толко 10-ть верст. Но как я вступил в работу, то чрез неделю и кончил. Но он изволил ко мне прислать другой ордер, чтоб следовать вверх Двины реки до Компенгоузена, то я и по оному ордеру вступил и старался как найскорее окончить. И как дошол, то начал разделении замку снимать план с профильми, какие были ево укреплении старые. И при том приложил свое мнение. Того места хозяин меня принял очень хорошо, и просил, дабы я у нево имел квартиру и стал у него, на что я скоро согласился. Х тому ж и компания была: ево дети: сын и три дочери, очень я был рад. Не успел я с оною веселою компаниею вступить в хорошее знакомство, прислал ордер господин Любрас, чтоб следовать мне до того места, где окончитца Курлянская граница по реке Двине, а наступит Полская, до тово окончания будет более 100 верст. Вот тут меня потревожило, да и моим знакомцам стало жаль, однако принужден выступить в работу, хотя и з горестию. Дошел до местечка полскова (любовь к родителям моим и воспитателям побудила ехать, а особливо видеть деда Петра Ивановича Островскаго. И поехал в Великие Луки, а от Великих Лук рекою Ловотью в лодке. От оной реки дед мой жил в 20-ти верстах. Увидя ж деда и побыв у него дни с два, поехал, простясь, в Новгород, а из Новгорода, хотев видеть родительницу, шел пешком чрез болото 50-т верст. По свидании ж, поехал обратно к оставленной команде), где оканчивается граница курляндская, а начинается полская, а лифляндская смыкается с Псковскою провинциею. Река же Двина отделяется к полской стороне, а граница полская с Росиею пошла сухим кряжем с Псковскою провинциею. Тут и окончил и, сочиня карту и планы, возвратился обратно в Ригу. И, следуя дорогой, не стало у меня денег, и как у меня так и у команды моей. И приехав в корчму, где был корчмарь жид. Первое с жидом знакомство: "Юдес, я хочу тебе, мой друг, сказать мою историю. Послан был я вверх по Двине снять карту и, сняв, еду обратно. Есть хочу - денег нет у меня и у команды моей. Пожалуй, одолжи, накорми. Я тебе заплачу, когда ты будешь в Риге, а ежели пришлют мне встречу жалованье, то тогда чрез такова ж корчмаря, как ты, отдам. Можешь ли верить?" - "О! Для чево, сударыхня, я вам верю." - Тот час зделал стол богатой. А особливо вареными конфектами крепко меня удоволствовал, и денег дал на дорогу 20-ть талеров (вот и в жидах есть добродетельные люди). За кушанье не взял ничего. Тогда я был рад, и, поблагодаря ево, поехал далее. Отъехав до другой корчмы, увидел встречу ко мне присланного курьера с денгами жалованья, и что заработали мои люди всего 50-т талеров. Тогда я, очень быв доволен, тотчас отослал с минером при благодарности. Итак, меня на дороге не задерживало. Приехав в Ригу, явился его превосходительству. Кажется, что он был доволен, а благодарность была такими словами: "Годится". А при том сказать изволил: "Ты, братче, скаверкал всю землю скоро, таперь поди отдыхай и отдай свою работу в чертежную". А он скоро сам отправился в Петербург. И пожалован я инженер-прапорщиком, и прислан был ордер, чтоб я был в Петербурге. И как я по прибытии явился, был при чертежной у графа Миниха6, фелцейхмейстера Миниха.
   1737. В 1737-м году пожалован подпоручиком. Миних поехал в поход, тогда с турком началась война. А я командирован был в Новгород в губернию о понуждении для высылки в кантору денежной казны. Тогда был губернатором Бредихин7. Уведала тетка моя Настасья Захарьевна8, что я нахожусь в Новегороде, прислала ко мне, чтоб я был к ней. Посланной же говорил мне, <что> она очень болна и почти при смерти, то я нимало не мешкав, поехал к ней и увидел, что она прямо болна была, почти и не говорила. Тогда мне пришли в голову 2 воюющие мысли: 1-е родство, тетка моя родная при самой смерти, надобно было конечно, чтоб я не оставил; 2-е и опасность х тому ж, для чего я без ведома команды своей отлучился. Как же при тетке моей был и священник, то разговаривали мы, не надобно ли маслом особоровать. Она свое желание объявила, что охотно желает, и стали потом соборовать. И когда соборовали, то я, став на колени пред образом Пресвятые Богородицы, просил о избавлении от ея болезни. И болшая тому притчина была, для чего я отлучился от своей должности. И когда отсоборовали, тогда я приказал самой тонкой кисель сварить и сел подле ее, и просил, чтоб сколко-нибудь скушала, и насилно почти я лил ей в рот. И так она прозбы моей послушав, исполняла мое желание. Она тогда имела 60-т лет девицею, богобоязлива и великое прибежище к богу имела. И моя прозба Божией матери не втуне была. После моего лекарства, получа облехчение, встала и проводила за ворота меня. И я был очень тому рад, что оставил в прежнем ея здоровье, и поехал в Новгород обратно. В Новежгороде по повелению все исполняя, возвратился в Петербург. И как явился, то от канторы послан в Шлюшин {Шлиссельбург (Прим. публ.).} для приведения и учреждения в лутчую дефензию. Тут я был с майя половины до сентября того ж <1>737-го года. Во оные три с половиною месяца, будучи в Шлюшине, поправил старыя бастионы, теналию, в средине протекавшей канал, площадь плакировал, башню каменную починил и зделал на ней часы. А в Шлюшине стоял я тут, где сидел под стражею князь Василей Володимерович Долгорукой9. Пребывание мое было весма уединително. Церковь очень блиско была, книг священных во оной доволно имелось. Тут я научился молитца богу и так был прилежен, что и в ночи мало спал: постель моя была кресла. Когда вздремлю, то приступят ко мне множество женскаго рода соблазнять, и как я от сна схвачусь, тот час вскочу немедленно и став на колени, просил бога о помиловании меня от такой напасти. Но враг наш старается отвратить от таковаго добраго намерения. По прошестви<и> трех месяцев стал я разсуждать: "Человек силен, когда он хочет - может спастися". О чем и к братьям писал. Что ж зделалось, когда приехал я в Петербург. Братья мои в то выше описанное время были рады. Двоюродный мне был брат Прохор Воинович10. Завел меня в непотребной дом, напоя мало помалу пьяна, и я не знал, что произойти может. Вышли ласкательницы, стали тут же делать кампанию. Я ж, как узнал падение Адамово, бежал оттуда до самой Колтовской, плача и рыдая, драл свои волосы, шпагу бил, что в побеге моем мешала. Хто сие произшествие видел, думали обо мне, что я взбесился. Согрешил я тогда и преступил заповеди Божия.
   Того ж году осенью в той нашей инженерной канторе, когда уже был я подпорутчик, камисаром Гаврила Григорьич с<ы>н Кузминской. Пропало у него из приходу суммы тысяч до двух. Судьи канторские, учиня остаточным уже денгам свидетелство, то после оного и я прикомандирован был к следствию. По произведении ж и выходило, что притчиною тому сам он камисар Кузминской. А по окончании следствия определен был я на его Кузминскаго место камисаром же. Мне то весма было досадно, как я человек был молодой и недостаточной. Страшился того и даже сам себе не доверял, верно ль мною принето по реэстрам. Тогда я принял на себя великую осторожность, отчего я и заболел лихорадкою и был болен не менее времени как с полгода. Потом, за болезнию моею, был х тому камисарству определен другой. Как же я выздоровел к осени и когда некоторое начало, хотя войны и не было, но предосторожность взята со шведом, командирован был я для укрепления работ и приведения в дефензию в Выборг. То против прожектированному, для прикрывания некоторых каменных неболших гор зделал я новые три полигона с равелинами. И ту работу с великим успехом производил. И тогда ж прислан был Илья Григорьич Мазовской, которой был у графа Миниха адъютантом, на мое место майором, а я командирован был в Кексгольм на осень к первому пути. Тот же Кегсгольм очень был разрушен и против неприятеля слабой имел отпор. Тогда я вступил с самаго начала самой глухой осени в работу. К той же произведению работы прикомандировано было три полка, то первым моим началом приступил исправить гласис и покрытой путь. А дабы неприятель не ползовался землею для апрош, тогда я весь тот гласис уклал диким каменьем и сверх покрыл землею на один фут, а инде и менше было. Вокруг поставил полисадник, по покрытому пути траверзы, вновь один бастион к норду и ровелин к западной стороне. Во оных работа производилась набитием свай таким образом: свая от сваи по футу, между ж теми сваями насыпал щебню и каменья такого, которое б промежду теми сваями проходило и ложилось плотно. Около помянутой крепости река Вокса, никогда не замерзающая. И так я в зиму уже наступающую и весну доволно работ зделал. А по начатии весны зделал вновь равелин к сухому кряжу, каждой бок был по 50-ти свай, набив в воде, а воду отвел мимо, дабы шла в одно место. По тем сваям зделал роствирк и набутил, от того розтвирка взвел в те боки каменную стену. Сверх стены положил кардон тесаною плитою. А на все то каменное здание зделал вал земляной с бруствером. И как на том равелине, так и по всей крепости поставлены были туры, да и вновь довольно оных туров заготовлено было. Сия работа равелина не более произходила как одну неделю и производима была день и ночь переменными работниками. В ту весну после работ приехал ко мне генерал-майор Фермор11, которой в том чину тогда был. Удивлялся производству тех работ, что как скоро зделано, а особливо о равелине говоря: "Ежели де писать о сем так скором произведении здания в иностранные земли, то никто б не мог поверить, как сие так скоро окончено". Потом от его превосходителства послан был я осмотреть, не может ли где неприятель свободной проход иметь и вред делать жителям. Я с охотою на оное дело поехал. Тогда уже была осень глухая. Объезжал вокруг и не нашол кроме одной дороги, которая чрез рукав реки Воксы идет. И оныя воды идут чрез многие рукава в Ладожское озеро и весма болшими стремлениями, то в одном месте нашел шириною не болше 20-ти сажень. В оном месте зделал редут двойной, также и мост чрез реку. Оттуда ж ездил в один киршпель близ Ладожского озера, и там казаков поставил на фарпост для караула. И зделал от набегов неприятельских укрепление, движимые полисадники, так как на санях, и служить бы могли иногда для пеших вместо траверзов для тово, что тогда были морозы. И, дав командиру казацкому наставление, поехал обратно и донес обо всем его превосходителству, чем он был очень доволен и много благодарил. И с тово времени завелась у нас дружба. А как я заболел, то часто меня посещал, и болшою частию проводили ночи в разговорах. В то время в крепости был комендантом полковник Хрущов. Было у нево три дочери. Болшую звали Марьею, можно сказать, что самая непотребная и нахалка. Когда у меня сидел господин Фермор, она, подошед к окну, слушала и, сжав ком снегу, бросила в окно, и разбила стекла, от чего и гость мой испужался: "Что за война?" Послали осмотреть, нашли след женской. Тогда сказал мой дорогой гость: "Надобно тебе устоять против этой атаки, и когда удержисса, то великим человеком назвать будет можно". И как я выздоровел, то обо всех моих работах писал господину генералу Любрасу, что мною зделано, и просил его превосходителство, чтоб я взят был в Петербург. И Фермор о том же писал. Но как он получил, то, нимало мешкав, прислали ордер, чтоб ехать и явиться у нево, почему я и поехал. А прибыв в Питербург, явился у его превосходителства, тогда благодарил, что он очень всеми моими работами доволен: "И теперь ты можешь отдохнуть до открытия воды. Я хочу, чтоб ты побывал в Юнфер Зюнте. Думаю, что ево не знаешь". Я тогда задумался, что бы это было и какое предприятие может быть.
   Скрылась вода, наряжены и полки на галеры в поход. Туда ж и меня на те галеры командировал он в команду к покойнику Василью Яковлевичу Левашову12. А притом от моево генерала получил ордер, чтоб мне при плавании галер снимать шеры, привязывая к берегу со окуратностию, и мерить глубину по фарвартеру, и притом нет ли от открытова моря болшим судам военным проходу, и все места описать, которые служат ко авантажу или к неавантажу, дав мне в команду прапорщика Филипа Мяхкова, двух кандукторов и шесть человек минеров. Итак я со своею командою явился в апреле месяце к его высокопревосходителству г<оспо>д<и>ну генерал шефу Василью Яковлевичу Левашову, которой меня очень ласково принял и объявил: "Мне о тебе рекомендовал господин генерал Любрас, чтоб в твоих делах мне вспомоществовать. То и требуйте от меня, что вам надобно, а я вспомоществовать буду". И так я с командою изготовился к походу. А в начале майя вступил на галеры. Мне изволил приказать отвести каюту на своей галере с ево штатом и объявил, чтоб я всегда был при ево столе и напоследок называл меня своим артельщиком. Когда уже пошли в поход и приплыли к Березовым островам, тогда я просил его высокопревосходителства, чтоб пожаловал мне для снятия шер три шлюбки с командою. И как я скоро получил, то и вступил от тех Березовых островов в работу сам. Я снимал и пеленговал шеры, привязывал к берегу. Прапорщику Мяхкову приказал, дав ему одново кандуктора, чтоб он, ехав за мною, бросая лот, записывал глубину. Все эти острова или шеры каменные, и на них поставлены маяки. Тогда при мне были из тех жителей, кои на тех островах, чтоб оне показывали мне свободной фарвартер и нет ли от открытова моря свободнаго прохода военным судам, которые б могли препятствовать галерам. Итак, я благополучно в свою работу вступил, и, когда на галерах раздых будут иметь, тогда я сочинял карту, внося глубину, и примечания все писал. Увидя ж наш главнокомандующей мою прилежность, весма меня полюбил и без меня никогда не мог своего адмиралскаго часу исполнить. Как обыкновенно в 10-м часу чарку вотки выпить и заесть редькою, то и спрашивал: "Где мой артелщик?" И ежели не на галере, посылал искать на шлюбке и призвать к нему, то и я имел участие не пропустить адмиральскаго часу пить водку и заедать редькою. Один раз случилось ему ходить на галере и увидел шлюпку, и спрашивает: "Чья эта шлюпка?" И донесли ему, что инженерной команды. - "Что в ней за инструменты и какие, покажите!" - Нашлось, что только были бараны, телята, гуси и куры, и приказал взять на галеру: "Видь де он и сам у меня живет". Не знаю, отчево ему показалось, Мяхкой ли ему на меня жаловался, или сам присмотрел, будто бы я ево Мяхкова не допускаю до работ. Выговаривал мне, чтоб я не один сам себя любил, а любил бы и подкомандующих и заставлял их работать и учил. Как де они будут помошники, то де и тебе чрез то будет облехчение в вашей работе и болше будешь иметь покой. На оное его высокопревосходителству я объяснился: "Он этой должности исправить не может, потому этой науки он не знает. Мне бы лутче было, когда бы он мог делать, а ета наука одним морским принадлежит, которые тому и обучаются, а в Инженерном корпусе сего не обучают". Когда мы приплыли к Юнфер Зунду (тогда я вспомнил своево генерала, как он спрашивал меня, знаю ль я Юнфер Зунд) в то время зделалась великая погода. Я, несмотря ни на какую погоду, вступил ее снимать с окуратностию, осматривая все: какое в ней натуры расположение, и которой стороне она в ползу служить может. И так я нашол, что она около фарвартеру зделана полуцыркулем и закрыла к берегу от морской стороны страшных ветров и волнение островами, что ясно доказало тогда. Не успела одна галера войти в тот Юнфер Зунд, то ее волною на берег выбило, и чрез то зделалась течь. И для того стояли три дни, чтоб исправить повреждение. После тех трех дней поплыли далее, и, не доезжая мили за три или за четыре, прислано было от фельдмаршала Леси13, которой вел сухим путем армию, к нашему командиру, чтоб высадить несколко полков пехотных и конных казаков на берег, так как он сам и всех при нем бывших взять с собою. А на галерах оставить с хорошим расположением команду. Тогда по получении сего, немедленно и вышли на берег, в том числе и я. Но горе мое пришло, которая у меня была лошадь взята на галеры, и тое украли. И принужден был итти пешком, но доволен был командующим, которой приказал дать мне лошадь казацкую, на коей я и доехал до арми<и>. Итак, казак взял свою лошадь от меня обратно, а я и остался без лошади, тужу, что мне будет делать. Когда увидели меня наши инженерныя при сухопутной армии афицеры, то я расказал им, какое со мною зделалось нещастие: лошадь украли и что теперь принужден итти пешком; то один наш капитан-поручик Сипягин сказал мне: "Не тужи, я тебе лошадь дам верховую со всем нарядом". И я очень был тем доволен, будто б никогда и нужды не видал. Но как мы явились к генерал фельдмаршалу Лесси, то он сказал: "Господа инженеры, надлежит вам рекогнисировать впереди лежащую ситуацию. И как теперь у нашего неприятеля зделана засека, то каким бы образом нам чрез засеку пройтить. (И можно мне было видеть, что я рекомендован был от г<оспо>д<и>на генерал шефа Василья Яковлевича Левашова.) А болше вам рекомендую, господин Муравьев (а тогда я был порутчик, при главной же армии подполковник или майор, того не помню, и другие были старее меня), для тово, что ты на галерах едучи, только спал и лежал. А теперь я хочу, чтоб вы потрудились и осмотрели оную засеку, каким бы образом неприятеля с места этова прогнать, как тебе заблагоразсудится". И нарядил тогда со мною полковника с полком Сербского гусарскаго полку и две роты гранодирских. Когда оные явились ко мне, то немедленно пошел для рекогнисирования засеки, и так мы подошли к выстрелу пушечному и оружейному. Тогда я, поставя полк и две роты на этом месте при закрытии, а сам, взяв два экскадрона гусар, пошол на правую сторону по берегу буерака тово, где засека зделана. Тогда усмотрев неприятель, что мы взяли намерение обойтить их вкруг и что им малинким деташаментом удержатся не можно, то немедленно все отступили, так и наши гусары бросились за ним. А оной деташамент прикрывал шведской подполковник Аминев с командою, которой по нахалству наших гусар много переранил своим штуцером. Это ни что иное случается, как от нахалства, и на эдакое дело напиваютца для смелости допьяна. Но когда б я скоро к ним примкнулся с командою, то таковаго б беспорядочнаго сражения не было. Однако ж совсем ево прогнали, и неприятель обратился к Фридригсгам. И по окончании сего, приехал я в лагирь к ставке его сиятелства и репортовал, на что мой генерал сказал: "Дай бог неприятелю золотой мост". А фелтмаршал говорил: "А мы две недели стояли и не могли этова зделать". Тогда ж и сигнал приказал дать, чтоб армия вступила в свой марш з барабанным боем. И перешли благополучно оную засеку. Тогда я усмотрел, что мой на правую сторону оборот был действителен, потому что там, по буераку, весма безвредно и лехко перейти было можно, то для тово оне уступили свой пост и бежали. Итак, наша армия подошла блиско к Фридригсгаму. Как же оне скоро усмотрели нашу армию, то, оставя крепость, бежали. Оная ж крепость около себя имела ситуацию: с одной стороны залив морской с островами, на которой поделаны были деревянные башни; а по другую в сторону болото. При оной крепости армия роздых имела три дни. И во оные послали в галерной флот, чтоб оне вступили в залив Фридригсгамской. А между тем мы и снимали план, которая ина шла с профилью, и оне за скоростию делали вал плетнем и насыпан был песком, внутри кирка, камендантской дом, казармы о двух жильях и магазеины. Тогда оставили гарнизон и вступили в поход. Маршировали до проливу от моря и, перешед мост, остановились лагерем. А между тем господа инженеры, в том числе и я, поехали далее рекогнисировать с авангардом. И подошли до реки Кюмец, на которой мосты разорены, оная ж река весма быстра, и где переходить - ужасные пороги и притом глубока. А начало свое имеет от озер Нейшлота, которые окружают оную крепость, и многие реки в эти озера впали. По оной реке и даже до Нейшлота положена граница, которую более натура укрепила. И как мы скоро подошли, то неприятели оставили свой пост, болшою частию что наша сторона авантажную выгоду имела. Тогда мне приказано было мосты делать, которые и зделал. А на дело брал лесу от постройки домов, почему и скоро отделал. Армия вся на другой день перешла. За то мне, что скоро зделал, дали великую похвалу, отчево я превозносился. От превозношения пошла зависть, а от зависти - ненависть. Сохрани боже всякого молодаго человека от таковаго самолюбия и возношения. Все ево дела помрачатся и останутся безплодны. И как армия перешла, то мы поехали с своим главнокомандующим в Фридригсгам, сели на галеры и поплыли путем своим до Боргова. Боргов не иное что, как толко город для одной пристани без укрепления. По прибытии ж в Боргов, удовольствуя армию провиантом, которая и пошла к Гелсенфорсу. В то время мой главнокомандующий шел на галерах из Боргова, где и я вступил в прежную мою должность: снимал шеры и привязывал к берегам. И приплыли до Пенкинских островов, где встретили нас шведские галеры в таком месте, где окружены они прикрытием со обоих сторон: с одной берегом, а с другой от моря болшим островом. Но мы, не взирая на их, плыли приступом атаковать и усмотрели, что в тот залив, где они стояли, с нуждою одной галере пройти можно. Я должен был осмотреть положение места и положил намерение обойти позади островов к морю. Но как оне увидели, что осматривать мы будем и, приметя наше намерение, с тово укрепления выступили и пошли далее к Гелсенфорсу. А мы тогда вступили на их место, которое для погоды весма было спокойно, и имели тут раздых. Наконец от фелдмаршала получил главнокомандующей ордер, что уже он блиско подошел к Гельсенфорсу с армиею своею, а неприятель все выгодные места окружил и многими орудиями к защищению укрепился, и что он стоит не болше как на выстрел пушечной. Для того к нему з галерами иттить должно с осторожностию, зная то, что и у неприятеля галерной флот занял такие ж места выгодные. И так по тому ордеру взяли осторожность, и я ездил с вооруженною командою шлюбках на трех и на четырех, осматривал все выгодные места. А наш флот был от меня тогда за версту, когда я, усмотря безопасное место, репортовал своему командующему, а он послал меня с тем репортом донести фелдмаршалу, а сам вступил на то место, от котораго места стал быть виден Гелсенфорс и все ево укреплении. Но как я приехал в лагирь и его сиятелству генерал фелдмаршалу репортовал, какое место и что неприятель в виду, тогда он сам поехал, взяв меня с собою рекогнисировать его укрепление. Тогда я доложил, что лутче ехать ближе заливов, а не дорогою, для тово, что у них болше было на дорогу, нежели к заливам, потому что берег залива прикрывает своею высотою все их выстрелы (один граф был у нас валентиром, не помню как ево зовут, толко немец. Поотважился выехать несколко по дороге, ево тот же час схватили ядром, тут ево отважность тем и окончилась). А мы ехали берегом по заливу, тогда прикрыты были высотою берега, и наш галерной флот тогда его сиятелству был ввиду. Когда ж стали мы оборачиваться к правой стороне по тому ж берегу, как тут стали открыты, и началась по нас пушечная палба. Мы немедленно назад бежать, но со всем тем сколко можно было их укрепление осмотрели и так мы возвратились к ставке его сиятелства. А потом его сиятелство отдал приказ, чтоб весь генералитет были к нему на военной совет. А мне приказал быть при нем. На военном совете положили (смотря на мой примерной план их укрепления, укрепление ж не инако было, как на буграх, болшою частию все дефензию имели на дорогу) командировать деташамент в правую сторону к дороге, другой же, где мы осматривали по берегу залива, а третей прямо по дороге. Также и ордер послан к шефу галернаго флота, чтоб он неболшое движение делал, дабы оне узнали, что будут как водою, так и сухим путем их атаковать. И на другой день те разположении и зделаны, а неприятель все свои укреплении оставил, разруша, сели на галеры и ушли, и мы вошли без всякаго кровопролития в Гелсенфорс и тут оставлены были зимовать. Наши галеры поплыли обратно в Фридризгам, так же и весь генералитет отбыл. А толко оставили главным командиром генерала Ливина14, где вся инженерная команда осталась, в том числе и я. В то время уже приближилась осень, и тогда прислано сообщение от генерала Любраса генералу Ливину, чтоб он изволил снабдить инженерных афицеров, которые в ево команде находятца, командою, так же и подводами, и чтоб посланы были для снятия всей Фильляндии карты, Сухова кряжу. А меня б прислать в Петербург со всеми моими планами, картою и з журналами. И по оному те поехали по своей должности, а я в Петербург по первому пути. Тут же в Гелсенфорсе получил я печальное известие от брата моего двоюроднаго, что моей родительницы в животе не стало, а преселилась в вечное блаженство. Горестно мне оное было, когда о сем я услышел и неутешно плакал. Она нас в самой бедности питала и старалась обучить. Хотя и недостаток имела, помогала. Меня ж любила от моих братьев отменно. Жизнь же ее была добродетелна, многим в бедности помогала, а особливо детям дяди Воина Захарьича15, которые беднее были еще нас. И весма долго я об оном крушился. Часто в проезде к Питербургу, отъезжая от товарищей своих далее прочь, плакал. Как приметили за мною товарищи, а особливо Яков Ельчанинов16, не допускал меня и уговаривал. А как он был веселаго духа, часто шуточные речи употреблял и притом песни пел веселые, да к тому и меня привлекал. Я и доныне в молитве моей всегда поминаю, что ее воспитанием и тетки нашей Настасьи Захарьевны научены с малолетства прибежище иметь к богу и на его святую волю полагатца. Когда мы з братом Федором жили в деревне, всегда оне приучали, чтоб мы для них читали вечерню, заутреню и часы, которая привычка и доныне силу свою имеет, а брат мой Федор Артамонович наивящшее в молитвах прибежище имел к богу, а по смерти ево милосердый бог не оставил и детей ево17. Я ж иногда хотя и удалюсь как молодой человек, но совесть обратно к тому побуждает. И так мы продолжали свой путь и приехали в Петербург и явились к своему командующему генералу Любрасу, и которые сочиненные мною карты, планы и все мои журналы подал. Тех товарищей моих отпустил, а меня оставил для разсматривания оных карт. И та работа моя ему весма показалась, тут он дал мне спасибо и объявил, что он поедет в Абов для миру и Александра Иванович Румянцов18. "А ты будь готов ехать со мною. Там будеш еще мне надобен. Эти карты теперь отдай в мою чертежную, поверя с своим журналом, и пускай перекопируют набело. А ты за ними посмотри". - И так мы и остались до новаго году. А после новаго году в марте месяце выехали наши министры. А г<оспо>д<и>н генерал Любрас приказал все забрать планы и карты, которые мною были сочинены, и отпустил нас наперед. Однако они нас догнали, и ехали уже мы при них (выбран у нево был посольства дворянином князь Мышецкой, был тогда инженер прапорщиком. Поручен ему был экипаж, в том числе дворцовая карета. И как мы уведали, что он в карете разбил стекло, не допустили ево о том репортовать, а советовали, чтоб после обеда об оном объявить и что генерал не будет в то время сердит. Он так и положился. И как отобедали, мы разошлись, а он и остался. Спрашивает ево генерал: "Что ты остался?" На что он ответствовал: "Доношу вам, что у дворцовой кареты стекло разбил в проезде ворот, вот вашему превосходителству и проба". Генерал ему сказал: "Хороша, братец, эта проба! Хорошей ты мастер для этих дел!"). На другой день поехали мы в свой марш и доехали до тех мест, где будем обедать. Собрались мы к своему генералу, тут генерал и начал нам пересказывать, как он ево репортовал, и уже де, братец, мне и пробу показал, что он мастер работать. И так ево господина Любраса слова были с произношением такова духа, что мы во весь обед не могли удержатся, чтоб не быть без смеху. И за обедом, пив ево здоровье, называл ево: "Ганрей Иванович, здравствуй!", что нам придало еще болше смеху. После обеда поехали, и до самова Абова, где случалось обедать или ужинать, никакова приключения не было. А как приехали в Абов, то всех инженерных афицеров и которые были дворяне посолства, дав отдохнуть и обознатца на неделю, совсем никово не спрашивал. А толко приходили к обеду. За обедом один раз случилось: подпорутчику Зайцову, захотелось ему зделанных из битова миндалю, наподобие пряников жареных с сахаром, то он, взяв вилки, и хотел чтоб взять, но, торкавши ими много, не мог взять, принужден был без ползы отстать. Мы, видя, внутренно зажав рот, смеялись, чтоб не зделать болшаго смехом грохоту. Но увидя, генерал сказал: "Посмотреть было мне, что это такое не дается никому". И вилками торкал также, делая таким же манером, как и Зайцов подпорутчик, но не получил, сказав: "Нет, братец, оне и впрямь не даются. Так я знаю, у меня другой инструмент есть". Взяв рукою, положа на тарелку, разломал, чем нам его превосходителство подал болше смеху, да и сам смеялся. А мы и болше взяли волю, чтоб смеяться. По прошествии недели всем господам инженерам, которые были при посолстве дворянства, дал работы каждому особо: кому купировать шведские малинкие планы по разсмотрению их знания, иному дал снимать замок, другому пекарни для хлебов и сушения сухарей, иному дал снять мелницу мучную, которая молола лошадми, и все что там было куриозности достойно, приказал снимать планами и с прорезными профильми. Хочу изъяснить оную пекарню, она однем жаром сухари сушит, около всех печей зделана галлерея с сводом, и когда испекут хлебы, то искрошат в той галлерее на зделанных столах, тогда и пустят из тех печей дух, открыв отдушины, от чево и наполнитца она жаром, что и в печи так не высушить. Когда ж мои товарищи вступили в эту работу, то принуждены меня просить, дабы я помог им зделать. Я, видя их прозбу, а особливо тем, кому достались с прорезными профилми, согласился, и когда им зделал, то оне и подали его высокопревосходителству. Увидя ж он, что не их работа, сказал: "У вас, брат, хотя один знает, то уже и все знаете". Прежде ж в Гелсенфорсе поручено афицерам снимать Фильляндскую карту, которые по зделании той карты явились к его превосходителству и подали. Он зачал разсматривать и увидел, что в разные стороны лежат норды, то он, отдав мне, сказал: "Вот ты переправляй их, это твое дело, а я не в состоянии". И так я приняв, и пошли с ними работать, и перековеркал их, чтоб сдвигнуть норды в одну паралель, и поставя все места на градусы ширины и длины, а по окончании чрез месяц подали ему обратно, чем он был и доволен. Случилось некогда после обеда генерал наш пошол отдохнуть, а мы сели в зале играть в ломбер. То он, как отдохнул, вышел и подошел к нам картежникам, и стал за моим стулом смотреть, как я играю, и напоследок трепанул меня по плечу, сказал: "Я тебе дам другие карты, чрез которые ты болше выиграешь". Потом чрез неделю от обеих министров мне дали указ, чтоб ехать в Твермин и снять карту акуратнейшую от Твермина в Гангут, а из Гангута и далее к Синус Ботникусу, к Вазам. В Твермине ж зделать примечание и, обыскав то место, где Великий Государь Петр Первый император положил намерение перетаскивать галеры чрез мыс в другой залив, котораго ширина две версты с половиною. На словах его превосходителство мне сказывал: "Когда государь Петр Великий имел войну со шведами, то послан был командующим над галерами граф Федор Матвеич Апраксин19. Тогда он стоял тут месяца два, для тово, что занет был им проход в Гангуте военными кораблями. То и пишет Апраксин государю: "Что прикажите делать? А в Гангуте проход заставлен военными кораблями, и я стою в Твермине благополучно". И так государь за оное прогневался, призвав меня, изволил показать этот репорт, и я, прочтя, улыбнулся, то изволил спросить меня: "Что ты смеешься?" На что я донес: "Изволите туда послать хотя меня". На что изволил сказать: "Я сам поеду, да и ты будь со мною. При мне гораздо болше зделают, нежели при тебе". И так из Ревеля прямо на шлюбках туда и перевалили в шесть часов. Как выступили на берег, тот же час изволил итти поперег това мыса, я позади мерил. И как дошли до тово залива, не сходя с онова места, изволил послать, чтоб немедленно зделать из бревен катки, по чему б можно тащить галеры в этот залив, а сам изволил лечь на берегу и на одном камне выбил крест. Тогда по указу Его Величества немедленно обыватели и салдаты все это зделали в одну ночь. Бревно от бревна было положено по сажени, по две и по три. А на другой день приказал для пробы тащить три галеры, но как увидел неприятель, то и послал два фрегата в тот залив, где назначено галерам спускатца. А сам ис того Гангута и тронулся в море. Между тем превеликой зделался туман, то государь приказал маршировать и, проплыв благополучно мимо Гангута и оборотясь в тот залив, куда посланы были два фрегата, изволил их атаковать и взял в полон. То и ныне также быть может, и ты возми примечание, где лутчее и способнее. И другое место означь и представь ко мне, да и сыщи тот камень, на котором государь изволил выбить крест, видишь ты, братче". И дали указ, чтоб меня во всем довольствовали и были бы послушны обыватели. Я, откланяясь обеим господам министрам, и притом донес, что сию порученную коммисию с охотою исполнить должен. Тот же час и отправился, взяв с собою из минерных унтер-афицера, на учрежденных почтовых сев верхом, поехал и во всю ночь бежал, и, не доехав до одново киршпеля, как зовут не помню, одолел меня сон, а особливо над зорею, что упал с лошади в лесу. Унтер-афицер подхватил меня и положил на мяхкой постеле на песку, и очень мало уснув, тотчас сел на лошадь. Поскакали. И прибежав к киршпелю, вошед в корчму, послал я, чтоб тотчас привели на перемену лошадей и с проводником, а сам, облокотясь на стол же, крепко заснул. Как же лошадей привели, разбудили меня и объявили, что готово. А притом сказывали, что сию ночь был здесь неприятель от моря и взял нашева капитана с ротою в полон, которой здесь стоял

Категория: Книги | Добавил: Ash (11.11.2012)
Просмотров: 804 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа