Муравьев Матвей Артамонович - Записки

лся против Цесарии в Богеми, а как он в Кистрин прибыл, то с крепости началась чрезвычайная стрелба, по чему мы и узнали, что сам король присудствует. И так жестока, что он, бросая бомбы, не пожалел форштата, и все строение зажег для тово, чтоб мы были открыты. В то время командирован я был в нис реки Одера для делания моста и чрез один остров, дав мне в команду от полков барабанщиков, флейщиков и фурьеров с значками, дабы зделать вид, будто б казалось, тут есть особо отделенной корпус и так я был над тою дивизиею шефом, с которою и зделал на остров мост и на острову батарею продолную с флангами для тово, дабы не могли их выстрелы с сторон нас вредить. Потому что из-за реки стреляли по нас из пушек и егари или другие какие стрелки из штуцеров. Выстрел их бил сажен за двести, а напоследок уже по батареям ис пушак была производима стрелба, но примечено было, что то у нево авантажное место отнето было, то он и пошол в нис по реке искать удобнаго места, а пред сим прежде послан был Хомутов, котораго гусары их отделили от арми<и>. И он принужден был ускакать к графу Петру Александровичу Румянцову, а оттуда ево уже к нам не пропустили. По щастию нашему дезертировал от неприятеля гусар желтаго полку, и объявил, что король с армиею переходит чрез реку Одер, к тому ж подтвердил и инженер подполковник Гербель, которой послан был рекогнисировать о движении неприятелском. Тот час немедленно приказ был послан всюды, чтоб все с апрош и батарей пушки сняты были и маршировали бы в лагирь, а из лагеря выступили в поход. Обоз же весь пошел на то место, где прежде был наш лагерь на реке Варте, и приказано, чтоб были захвачены все авантажныя места, а оставшую артилерию на те места поставить для защищения, а господин Фермор пошел в левую сторону и где остановились в ордер де баталии, то под тем местом был ручей весма топкой и вязкой. И как неприятель перешед чрез реку, то мы и думали ево атаковать. Нас на оном месте чрез тот топкой ручей {Далее другим почерком (Прим. публ.).} и затем поставлена была первая линия в ордер де баталии к оному вяскому ручью и болоту лицом, а другая линия в паралель, и зделан был паралеллограм. В средине ж того паралеллограма конные полки таким образом, как прежде воевали с турком. При всем том вскоре соединился абсервационной корпус, которой был на левом фланге, а в самой вечер шол неприятель мимо нас и с нашими гусарами был у него перестрел. Тогда от командующаго генерала послан был подполковник с деташаментом обозревать, куда намерение его клонится, но он ничего не мог приметить и приехал с рапортом, а в лагере было слышно рубка лесу почти во всю ночь. Поутру ж показался из лесу против нашего вагенбурга и шол мимо онаго, не делая никакова вреда прямо маршируя колонгами на армию нашу, как же увидели наши, тогда начали переменять ордер де баталии, тем же паралеллограмом, причем и сам господин Фермор установлял артилерию. Когда ж уже стал неприятель приближаться, то от нашей стороны началась стрельба из единорогов. А между тем от них нарочно пущено было пара лошадей с ящиком однем, в коем были снаряды орудия и сами лошеди запряженныя бежали прямо в армию, фурман с помянутыми снарядами засженной. Тогда от нас стреляли по них и застрелили, и тем то и окончилось. А потом, приближаясь, неприятель колонгами производил тож пальбу, а особливо против нашей артилерии и напоследок весьма блиско колонгами своими приближился, а конницу свою завел к правой стороне нашего крыла и из артилерии по всей нашей армии вдоль фронта по ширенгам рекошетом производил жестокую пальбу. Тогда много наша конница и армия понесла урону, но честь и хвалу дать можно Петру Ивановичу Панину⁵⁵. Он видев тогда таковое нещастие закричал: "Ребята, в штыки!" И как вступили то того ж часа збили неприятеля и, прогнав, привели в величайшую разстройку. Неприятель же не щадя и своих, палил по них ис пушек картечами и как на одном крыле началось, так и во всей армии тож последовало. Не было более тому время часа, вся площадь в коем месте была баталия, зделалась пуста. Разбились как наши, так и пруские по кучкам, где два, и три или и десять человек и палили ис пушек всякой, кому куда вздумалось. Тут всякой был кананер, а особливо абсервационные салдаты, надев на себя белые полатенцы чрез плечо, и перевязав так как шарфы, бегали повсюду мертвецки и пьяны, так что и сами не знали, что делали, да и команды не было никакой и слушать неково. Наехал я тогда на одну их артель, стояла у них бочка вина. Оне мне налили стакан и дали, бранив: "Пей, такая твоя мать". Я ж им сказал: "Что вы, ребята, делаете? Видети ли вы, от неприятеля вся наша армия уже разсеяна?" То они сказали мне: "Будь ты нам командир, поведи нас". И я, вынев свою шпагу, повел их в то место, где стоял при пушках неприятель, говоря: "Пойдем и отоймем у них пушки". Оне, послушав меня, пошли, а и я, яко предводитель, поехал вперед против своего фронта. Вдруг же оглянулся назад, уже и никого нет. Благодарил тогда я Бога, что избавился от таких пьяных. Во время ж оного разсеяния кричали: "Румянцов пришел! Румянцов пришел!" И так мало помалу салдатство начали скоплятца уже поздо вечера. Румянцов же был командирован Особым деташаментом в некоторое графство в низ реки Одера. Господин же граф Фермор скакал с генералитетом, и с ними кто быть прилучился, приехали в лес, где увидели пьяных как афицеров, так и салдат. Стал их увещевать, что они худо делают, то один афицер, подскоча к нему с пистолетом, и, браня ево матерно, покушался застрелить, и ежели б не унял князь Александра Михайлович Голицын⁵⁶, то б, конечно, с ним это нещастие последовало. Тут случилась быть маленькая деревня, к которой как подъехали и в то время, когда сошли с лошадей, видели, что нашего генерала Броуна несли гранодеры всего израненого. Тогда мы всю ночь продолжали и старались сколько можно скопить пьяных салдат. Но по щастию нашему с несколькими тысещами легких войск старик Данила Ефремов наехал на ту площадь, где было место баталии, и узнав о неприятелях, что спасаютце во рвах. Неприятель же увидев войско новое, бежали все, и он всех колол и до такого состояния довел, что неприятели сколько ни скоплялись, однако все повсюды бегая и к нашему прибегая авангарду, требовали спасения, дабы остались в живых. И некоторые были остатки прусаков, он их совсем принудил разбежатся, а наши подумали, что пришел Румянцов, и очень скоро начали собиратца и стали собирать артилерию свою, да и неприятельской было довольно взято. Потом и пошли в лагерь, где был наш вагенбург. В то ж разсеяние армии коляска моя с лошадьми и со всем экипажем пропала, куды девалась, не знаю. (В той же коляске был образ Пресвятыя богоматери Тихфинския, и как мы последовали, то я увидел несет один салдат оной образ без окладу, которой у него в кармане, а образ у него в руке. Я, увидев, обрадовался, пришед, спросил, сказав ему: "Где ты взял?" На что он мне сказал: "Нашел на поле". И я у него взял и дал ему рубль денег. Тот образ всегда был у меня на груди, но тут я забыл его взять на себя.) По пришествии ж в вагенбург на другой день нашей армии довольно скопилось и был благодарной молебен. Коляску и лошадей и экипаж тогда ж я сыскал в обсервационном корпусе. Было у меня в той коляске запасного венгерского двенатцать бутылок, которое уж выпито, да и бутылок не осталось. Однако был я рад по обнайдении, надеясь есть на чом продолжать мне свой поход. Когда же все из россеянной нашей армии собрались, вступили обратно в поход, а неприятель за нами позади провожал. Однако ж никаких поисков над нами не чинил, и чрез то видно было, что он находился в слабости. И так мы следовали до одного города (котораго званием за много прошедшим временем не помню), неприятель нас оставил, и мы маршировали до Мариенвердена по прежнему маршруту. Пришедши ж мы на квартиры, за Вислою ж рекою все полки стали кардоном. Тогда над дивизиею был командир Петр Иванович Панин, и распорядил все полки, ежели от неприятеля будет какое покушение, то чтоб к одному пункту были в собрание чрез двенатцать часов, где ево была квартира. Зделан был ретранжамент для прикрытия всей армии. Тогда я ездил по всем полкам, и как кардон был расположен, положил на карту и нашол столь хорошо расположено, что лутче быть не можно. Генерал же квартемистр после баталии с легким войском послан х Колбергу и при отъезде своем дал мне атестат, какова он меня нашол, а оне думали, что Колберг возмут казаками. (Я, стоя на квартерах в Мариенвердине с своею командою делал план кардону, где расположены полки. Между ж тем послал я к его сиятелству Петру Ивановичу Шувалову⁵⁷ о князь Александре Алексеиче представление, что он по должности инженерной нес труды при армии и при том, как во многих местах против неприятеля рекогнисировал с отменным о местах расположением, то и просил тогда, чтоб по знанию ево наук пожалован бы был из полевых капитаном инженерным, которой тогда был капитаном в полевых полках.) Я ж сочинил план и как скоро оной изготовил, то граф Фермор меня нарядил в Петербург с оными планами, перьвое дело разсуждая, чтоб я мог себе получить награждение, во-вторых и объявить обо всем окуратнее, но вместо того я все нещастие сам от себя понес. Когда я приехал в Петербург со оными планами, перьвой мой был вход к канцлеру Михайле Ларионовичу Воронцову⁵⁸, и те присланныя со мною письма и планы ему подал. Он меня не отпустил, велел отвести мне светлицу, чтоб я жил у него до тех пор, доколе он не донесет обо всем государыне. Потом чрез несколько дней сказал мне: "Теперь ты можешь ездить, куда изволишь, а квартера тебе моя готова". И так я тот день поехал видется с братьями, так же был и при дворе. Увидел меня Санкт-Петербургской обер-комендант Иван Иванович Костюрин⁵⁹, которой меня стал знать, как я был в Киеве, и тут увидя, весьма обрадовался, звал меня к себе, чтоб я поехал к нему обедать, на что я по ево прозбе и согласился. И как я у него отобедал, сели мы с ним двое в кабинете и стал меня спрашивать: "Скажи, братец, какие там обращении есть?" - начав божится, что ничего не пронесет, ежели что-нибудь от меня услышит. И так слабость моя довела до того по той надежде, как он клялся, а особливо имея любовь к Отечеству, будто б у нас не было таких предводителей. Расказал, как вышеписано подробно, и то не упустил, что салдатство им недовольны и вовсе не любят его. Что он за всякую безделицу сек кнутом, рвал ноздри и ссылал на каторгу. Со всем же тем он в своем слове не устоял и объявил своему зятю Александр Ивановичу Шувалову⁶⁰, а Александр Иванович пересказал брату своему Петру Ивановичу. Петр же Иванович, призвав к себе меня, спрашивал обо всем. Тут я принужден был сказать все, что говорил прежде Костюрину. Не много прошло время, приказано было от государыни Дмитрею Васильичу Волкову⁶¹ со мною переговорить, и ему то же я пересказал, что и прежде говорил. Однако со всем тем на моем объявлении государыня уверитца не изволила, а послать благоволила подлинно разведать Ивана Ивановича Костюрина, которой ездил и по приезде объявил, я больше забыл, нежели что ему объявил. И так меня обратно туда не послали, а на место Фермора послали на смену и пожаловали фелдмаршалом Петра Семеновича Салтыкова⁶². Меня ж несколко времени спустя пожаловали бригадиром (хотя мне и не хотелось разстатся с инженерным корпусом).

   Потом послала меня в крепость Святыя Елисаветы⁶³ камендантом на место брегадира Юста, причем объявил мне Петр Иванович Шувалов: "Поезжай, мой друг, там ты можешь больше Отечеству услуги показать". Меня ево слово очень обнадежило. А притом просил я Сената, к нещастию своему, чтоб пожалован был ис цолнеров аудитором Гаврила Попов, по которой моей прозбе произвели. И как я приехал в крепость Святыя Елисаветы, сменил господина коменданта, а по смене разсматривал дела, также на каком основании господин Хорват⁶⁴ тут поселен, а притом и о запорозцах. Хотелось мне знать, каковая в них есть польза для Отечества, ездил к турецкой и полской границам и увидел, что запорозцы и господин Хорват соседям производят обиды, чрез то и неминуемо б от тех произведенных обид могла б быть война. Снял карты и по прежним трактатам как расположена граница с Польшею и с турками, и на те места, которые принадлежат внутри наших границ, протянул линии и увидел, кои к нам принадлежат, владеют поляки и турки. И прожектирован на устье Синюхи реки, где она пала в реку Буг, редут двойной, с тем, якобы, оне для обмену и продажи товаров, а особливо от опаснова такова соседа, дабы узнать ево намерение. И по той реке Синюхе назначил быть редутам для того, дабы самовольство запорожских гайдамаков удержать. Между тем и аудитор Попов ко мне явился, и определил я ево в комендантскую канцелярию ко исправлению писменных дел и приказал ему, чтоб он все дела пересмотрел и потом мне доложил обо всем. Вот тут усмотрел я великие обманы и похищении интереса Ея Императорскаго Величества от господина Хорвата, но в том я тогда был прост, не предостерег себя, нет ли ему, Хорвату, в таких явных грабительствах какой надежды или подпоры. Уведомил я прежде Петра Ивановича Шувалова о нем, Хорвате, что он не по обязательству своему в сербские полки выводит людей, а выводит из Малороссии из гайдамаков запорожских и из пастухов воложских мужиков старых таких, кои имели от семидесят и до девяноста лет и ни одного не было такого, которой бы годен был в службу Ея Императорскаго Величества. По указу ж Правительствующаго Сената велено для выводимых им, Хорватом, из Сербии выдавать деньги на каждую семью по тристо рублев, которых денег выходило до трехсот тысеч рублев. На оное мое письмо от Петра Ивановича я никакова ответу не получил, тогда пустился на волю божию и стал прямо доносить Правительствующему Сенату, как о нем, Хорвате, так равно и о запорозцах (о чем можно видеть в имеющихся у меня делах), производимых с Хорватом, сколь мне заразително было. Напоследок же Хорват желал со мною смиритце, дабы я ему не мешал и не вступал с ним в ссору, давал мне десять тысеч рублей, обещав зделать генерал-порутчиком чрез своих патронов, но тем меня еще больше поднял ко изысканию истинны, за чтоб таковым милосердием меня удовлетворял. По чему тогда на мои в Правительствующий Сенат представлении из Сената предписано мне было ехать для ответу в Петербург, не дав мне прожить и году. Сменил меня статской действительный советник Толстой, которова прямо изобрали по своему сердцу, и Хорват им был доволен. Тогда оборот мой был весьма мне противен, но зделав я свои ответы, поехал с горестию, напоминая все нещастия своего приключения. Выехав из крепости Святыя Елисаветы заезжал во многия святыя места и прибегал с плачем и рыданием, прося Бога о помощи и защищении. Тако ж и во всю дорогу даже до Москвы то самое увеселение мое было, читал псалтир с прямою горячностию. Вот что сам собою себе выроботал, против всех пришол в ненависть. Как же теперь разсуждаю, отнюдь не надлежит противу всех больших людей вооружатца, когда бы вел себя тихо, то совершенно бы был доволен как покоем, так равно и имуществом. Прибыв в Москву то ж поклонение мощам имел и усердно прибегал, а между тем, будучи в Москве, ходил к княгине Александре Ивановне Куракиной. Она меня принять изволила милостиво, и крайне сожалела о моем нещастии, и советовала мне, чтоб я ехал в Ростов для поклонения мощам святителя Димитрия. И так я ее совету послушал и поехал. Приехав туда, просил тож о помощи. Обратно ехав в Москву, заезжал в Троицкую Сергиевскую лавру. Во оной отслушав молебен приехал обратно в Москву. Как же я скоро явился х княгине Александре Ивановне, то она объявила мне: "Знаешь ли, весь Сенат уже переменен другими сенаторами и генерал - прокурор новой, князь Яков Петрович Шаховской⁶⁵. Он де человек весьма доброй и честной, верно войдет в твое дело и защитит тебя". Я очень обрадовался, благодарил ее за такие хорошие вести и немного мешкав, поехал в Санкт-Петербург. По приезде ж пристал на квартиру у брата Федора Артемоновича. Тут я несколько времени имев отдыху, дал знать о себе, что я приехал и нездоров. В то время заехал посетить меня Михайла Алексеич Деденев и обещал старатца у Петра Ивановича Шувалова, чтоб по-прежнему в ево милость я принят был. Напоследок велел мне выехать и явитца к нему наперед. Как я приехал, поставил меня яко оглашенного, проси де прощения, что я так и зделал без всякаго умыслу. И как его сиятелство граф Шувалов выходил и шол мимо меня, то я припав к нему, извинял себя. Я разсуждая о себе, как сын Отечеству, а особливо, когда изволили отпускать при отъезде моем и объявлять, что я больше могу Отечеству заслуг показать. Оное мне и подало притчину вступить. Но он не приняв и не выслушав ничего от меня, скоро прошол, только что я мог услышеть: "Собака де лежит на сене, сама не ест и никому не дает. Не с тем ты был послан, негодисся ты быть в таких местах". А господин Деденев сказал мне: "Тут как ты хочешь, на все четыре стороны тебе воля". И так я принужден был явитца в Правительствующий Сенат и подать свои ответы, и те ответы лежали безо всякаго производства и никакого спросу не было от меня. Примечание: пред сим временем видел я сон, будто б я в церкве прошу Бога и вдруг вышли, якобы, в белых одеждах два мальчика и запели "Взбранной воеводе победительная". Совершенно не оставит того Бог, кто будет искать в нем. В Царском Селе увидел меня Алексей Григорьич Жеребцов⁶⁶ и услышев все мои бедствия, в крайнее сожаление пришол, просил меня, чтоб я к нему ходил, а он будет старатца о окончании моего дела. Напоследок пришол я к князь Якову Петровичу Шаховскому, которой спросил меня: "Ваша де милость хто таков?" И как я ему объявил о себе, то он тоже в крайнее сожаление пришол, вздохнув от глубины сердца, глядя на мою бедность, сказал: "Знаю, знаю". И приказал, чтоб я в понедельник пришол в Сенат, а сам поехал во дворец и разсказывал всем обо мне, а особливо Ивану Ивановичу Шувалову⁶⁷. И тож все пришли во удивление и в сожаление моего страдания. Как же я в понедельник явился, то спомнив, мой милостивый благодетель князь Яков Петрович доложил обо мне Сенату, что я взят к ответу. В то время меня уже ни о чем не спрашивали, какое ж у них было разсуждение, того я не знаю, а токмо потом дали указ, чтоб я ехал обратно в крепость Святыя Елисаветы, и многие сенаторы меня просили, объявляя, знаем мы все, что это тебе противно и не авантажно, но, пожалуй, потрудись и зделай с этим человеком один конец, мы знаем, что он вор, а особливо Роман Ларионович⁶⁸ просил меня со обнадеживанием тем, что он всегда меня старатца будет защищать и всеми мерами, всякое благодеяние мне по заслугам моим доказывать не оставит. Правда, противно мне тогда и несносно было, но видел, что оное не инное, что как от Бога попущаемо было. После чего того ж году я поехал зимою и, приехав в крепость Святыя Елисаветы весною, сменил господина Толстово, а господин Хорват, сказывают, посадя с собою протопопа, и говорил: "Прото, беда моя, беда моя Муравьев едет по-прежнему в крепость", - так-то я им был страшен. А которым я оказывал любовь, благоприятствовал и делал многия добродетели, все те в небытность мою по трусости своей, когда Хорват и Толстой меня описывали, позабыв всю мою к ним добродетель, вооружились против меня, согласовались с ними и потакали да еще, кстати, и помогали им с поношением чести моей, а особливо аудитор Попов, тот, котораго я вывел в люди. Сыскалось только два человека: подполковник Иван Иванович Менделиус и лекарь Волков, коим я и ласковости излишней не оказывал, хотя оне им и говорили, что господин инженер-подполковник обиженным от меня находился, так же и лекарь. Однако оне в ответ объявляли - никаковых обид от меня не имели, а что де он делал, то как прямой сын Отечества. По смене ж Толстого вступил я в правление. В то время, немного мешкав, хорватовой команды майор Шмид с протчими афицерами приехали под мое защищение и доносили о похищении интереса, от которых я, отобрав все их протесты, списав копии, подлинные послал в Правительствующий Сенат, а им приказал дать в городе квартиры и содержать под честным арестом, дабы оне от таковаго гонения не ушли куда далее. Между тем, некоторыи присоветовали мне, чтоб я женился и объявили невесту, есть, де, достойная и воспитания честнаго дочь Петра Даниловича Апостолова⁶⁹. Я принел все то за благо, хотя не хотел и никогда женитца, а особливо в разсуждении бедности моей фамилии. Однако положился на их совет, послал при письме свата миргородскаго сотника, которой по близости Петра Даниловича и жил. Когда ж оной сотник мое письмо подал Петру Даниловичу, весьма был доволен и спрашивал дочь свою о желании, которая тогда согласилась, и прислал ко мне ответ, что оне семейством моим будут довольны и положили быть свадьбы будущаго 753-го года генваря 27-го дня⁷⁰. Для чего я послал в Петербург нарочного на почтовых сотника ж просить о позволении отъехать из крепости. Но тогда Императрица Елисавет Петровна была больна, по той притчине несколько замедлилось, однако князь Яков Петрович в самый последней день пред кончиною императрицы, дав указ о позволении, отправил обратно ко мне того посланного. Как же я получил, уведомив напредь своего тестя, к назначенному сроку поехал и тогда о приданном никакого договору или требования моего не было. Между ж тем часто упоминаемый Хорват много мешал, но ничево его злобе не помогло. Женился я благополучно, а что следовало до приданого богажу, ничего не получил, кроме платья на ее и серебра для убору ее ж. Белья было доволно. Вместо приданого ее я любил, разумная и добродетельная была, притом богобоязливая, советы предподавала мне как другу, от горячности меня удерживала. Однем словом сказать, подобной для меня сыскать было не можно, в гонение ж моих нещастий утешала меня. У отца ж своего правительница была всем домом, и что из приданого отец давал, не хотела брать, прочив более для оставшей сестры своей Катерины Петровны⁷¹. Напоследок же что выходило и от сестры своей уже следовали ей досады. Она точно такого нраву была как и я, ибо и я пекся более о братьях, нежели о себе, и затем и женится не хотел, желая их поднять (увидим ниже, как напротив сего братья мои довольны были и начаю). Когда я прибыл в крепость, пришла вся моя команда поздравлять, и моя любезная покойная супруга постаралась приуготовить стол на сто семдесят кувертов. И как в команде моей были четыре полка, а именно драгунской, три ланд-милицких, то в обед производилась пальба ис пушек. Когда ж палили, пили за здравие его величества императора и государыни императрицы и фамилии, причем множество присовокупили будучи веселы. В самое то время множество было оказавшихся льстецов, уверяя о себе, сколь оне довольны о возвращении моем. Я то прямой сын Отечества и подобнаго мне не было и не будет. Несколько ж время из Сената был получен указ, что отправлен в крепость генерал-порутчик князь Григорий Семенович Мещерской⁷² для следствия, он и приехал не замедлив, со мною обошелся весьма благоприятно и милостиво, притом говорил мне, дабы я нимало не рабел и не вдавался в печаль. При всем том я разсуждаю, Бог сильнее всего, он не оставит. Но недолго сей чесной и добродетельный человек пожил, как поехал к Хорвату. Ево схватило боль сердцем. Приехав оттоль, немного полежав и преселился в вечное блаженство. Пред кончиною смерти сказывал господин Мещерской, как рюмку венгерского выпил, тот час почувствовал боль. Боже мой, сколь мне тяжела была смерть ево, такова благодетеля лишась и милостивца, о коем прямо сказать могу безо всякой трусости быв, тут не уважал никого. Потом приехал Иван Федорович Глебов, которой пожалован был в Киев генерал-губернатором. Он уже вступил к произведению следствия. Я обнадеялся на него, что как он ко мне всегда был милостив, то думал во всем, что он соблюдает правосудие. Вместо ж того выходило, старой мой благодетель и милостивец принял на себя все меры к великому против меня гонению, заставлял раскольщиков, посылал по дворам устращивать, не сыщется ли кто таковой, которой бы на меня приносил жалобу. И так те раскольщики и научали (по окончании ж и уже по долго прошедшему времени после, быв я в Петербурге, слышел и от надежного человека о нем, Глебове. Он во всем раскаивался и при смерти своей говорил: "Согрешил я против Матвея Артемоныча"). А как он пожалован был губернатором в Киев, то на место ево приехал генерал-порутчик Василий Васильич Нарышкин⁷³, которой был для меня весьма человек доброй. Иногда, сидя за столом, такие досадные слова мне говаривал, даже что я из-за стола принужден был выбегать, но что ж напоследок и опять-таки премирялись. На ево господина Глебова место прислан был Алексей Петрович Мельгунов⁷⁴, коему, конечно, дано было таковое наставление, дабы искоренить меня, и столь жестоко, что по следам Ивана Федоровича и наистрожайше поступал. По прибытии ж от команды отрешил меня и хотя со мною и ласково обхождение имел, но все доискивался, чем бы меня победить. (Например, продано было от меня пятьсот овец тутошним обывателям, которые по научению тех вышеупомянутых раскольщиков объявили, что оне купили у меня именно, платя за каждую овцу по пятидесять копеек, и будто у них все уже пропали. Я принужден был тогда деньги заплатить, да и много и таковых подобных обращений произходило). При всем же оном никаких ответов и оправдания от меня не требуя делали, что хотели. Но я стал просить, что уже чем бы нибудь скорее дело окончить и отослал бы меня, чем мне праздно шататца. И я увидев, что окончав дело, послал при мнении своем со мною к генерал-губернатору Глебову, а господина Хорвата взяв из Миргорода от ево полку, арестовав, посадил под караул и не приказал к нему никого не допускать. (Вот разсмотреть можно, естьли бы была надо мною изыскана хотя небольшая винность, то б, конечно, я и больше пострадать мог, нежели Хорват.) При отправлении ж моем в Киев, столько был я разорен, даже ничего не имел, чем бы мог выехать, послал человека к тестю своему и взял денег у него триста рублей. Столько мне горестно было, что и описать всего не могу. Приятели мои, которые были, все мне при том горестном случае отказались, даже никто не мог поверить. Но любезный мой товарищ, покойная моя супруга, была для меня единым утешением, всегда в оной моей горести подкрепляла меня, изъясняя сие де нещастие ни что инное как единственно попущение божие и уговаривала, дабы я сносил все то терпеливо. Скот же, которой у меня был и протчее, то я отправил к тестю прежде, а тогда пред выездом, когда посылал за деньгами, отправил також и экипаж свой. И как я выехал из крепости Святыя Елисаветы, проехав не более верст дватцать, встретил меня посланный мой к тестю человек и привез от покойнова тестя моего триста рублей, из которых я и послал заплатить в крепости долгу не более дватцати рублей и взять обратно заклад оставленной, а именно алмазные вещи, коих было не более как на двести или на тристо рублей. И напоследок поехали в свой путь в горестном состоянии. В тот же самый день случилось нам ехать чрез мост глухой речки и как тогда была гололедь, то вдруг коляска наша с санями раскатилась с мосту, и прямо бы мы были совсем в воде, где бы могли и жизни лишиться, но по щастию нашему трафились близ мосту старые сваи, на которые и попала наша коляска, естьли же б не то б, тут мы совсем потонули. Примечание: усмотреть надобно, какие Бог определил терпеть гонении и страх. Я ж таковых подобных и много претерпел, а любезная моя супруга никогда не видывала, воспитываема была не в таком случае, но при всем том и она мужественно терпение имела и в таковых бедственных случаях укреплялась. Потом мы вышли из каляски и, перешед по мосту, пришли к ротному Хорватовой команды афицеру. Тут надобно тогда было благодарить Фильлипу, он нам великую, как чуть помню при помянутом нещастии, оказал услугу. После нас каляску сняли и мы, начевав у того Хорватовой команды афицера, на другой день поехали. Приехали мы до Днепра. Тогда Днепр от берега стоя замерзнув до половины, а по другой половине к тому берегу, куда нам следовало переезжать, несло лед, к тому ж был ветр северной тонкой, самой проницательной и стужа. Тогда разсудили мы, а особливо покойница говорила: "Что нам здесь стоять, удобнее или лутче пуститца на волю божию и переехать". И так мы по льду переехали на маленьких санках и, доехав до воды, сели в лодку, хотя и не без страху было ото лда. Однако благополучно нас перевезли на другую сторону. Как же мы переехали, то, встретив нас, таможенный директор просил к себе, чтоб мы к нему шли обогретца, чему были ради, что такой честной человек сыскался. Пришедши ж к нему, как обогрелись, да и то время был час уже двенатцатый, то он нас подчивал обедом, где за столом весьма рыбы довольно было (потому что в то время был Рожественской пост). А между тем как мы отобедали и пили кофей и чай, то перевезли нашу коляску и другие повоски так же благополучно. Мы, посидев у того директора до вечера и исправясь, пустились в ночь в дорогу, и как мы выехали, то пошла слякоть, от чего и зделалась грязь. Случилось нам переесжать чрез одну великую грязь, где был лес и коренье, к тому ж ночь была, люди перемокли. Тут по нашему нещастию подхватило под передние колеса тою грязью и кореньями и увязли так, что наши лошади вывести уже не могли, люди обезсилели и в темноте никаковой не могли помощи подать. Тут мы и стояли на одном месте часа три или и более, чем к нашей горести еще более скуки нам навело. Но по щастию нашему ехал встречу один мужик на паре волах, то просили мы его, чтоб он нам помог, на что он согласился, выпряг своих валов, заложил в нашу коляску и вывес нас ис той грязи безо всякой трудности, сказывая: "Блиско, де, уже некоторое село". А уже стало разсветать. Мы, выправясь из грязи, обрадовались и поехали, спеша, как наискорее до того села. Приехав, стали на квартеру, отдыхали до половины дня, потом, пообедав, опять поехали в дорогу и старались, чтоб уже впредь в ночь не ездить, а становитце ранее на квартеру. Тогда чрез одну ночь мы приехали в Переясловль. Тут нам городничей как он нас знал, отвел квартеру. И тот день был самой сочелник рожественской. Мы мало отдохнув, пошли в собор, где служил литургию преосвященной Гервасий, которой, увидя нас, по окончании службы просил к себе, а особливо более для того, ведая тестя моего. И как к нему пришли, ласкал моего любезнаго товарища, поил чаем нас и притом просил не прогневатца, что он этот день не может угостить нас обедом, а пожаловали б мы к нему в день Рождества Христова. И как мы ему откланялись, пошли на квартеру, то преосвященнейший ускорил прежде нас прислать всяких рыб, белова хлеба и что он сам любит - ячменных булок, ис питья меду, полпива, кислых щей, вотки, виноградного вина, и мы увидев то, очень были довольны и между собою говорили - его преосвященство зделал нам для стола нашего весьма покойнее. На самое ж Рождество были у всенощной, у обедни и по окончании службы подошли к благословению и приняв мы от его благословение. Говорил он нам: "Пожалуйте ко мне откушать". И так мы и пошли за ним. Прешедше ж к нему, благодарили за его присылку, донеся, что оной нам станет и до Киева, напротив чего преосвященный объявлял: "Сие не столь много, чтоб стать могло до Киева". Будет он служить и еще нам на дорогу, и как мы пообедали, то он произвел речь, чтоб я ему объявил, какая притчина была. И как оное было место ево эпархии моей смены, и проговаривать изволил: "Я, де, никогда не слыхал, чтоб вы кого-нибудь обидели, будучи там, но токмо все были благодарны". Я ему принужден был вкратце обо всем донести. И как он изволил выслушать, то с восторгом сожалел, подняв руки свои к всевышнему, сказал: "Боже, сохрани их и не до конца прогневайся". И при том начал о себе сказывать, как он был в Китае, и что он там усмотрел людей гораздо лутче и благосклоннее к добродетели, нежели у нас. По моему примечанию преосвященнейший владыко совершенно был святой муж. Упоминая при том, случилось де мне прийти к одной лавке, где сиделец сидит. Когда я стал у него торговать некоторый товар, то он стал мне ответствовать по руски. Я спросил ево: "Каким ты образом знаеш по руски хорошо и твердо говорить?" То де он мне указывал на свои ноздри: "Видете Вы, что у меня оные вырваны. Там, де, в России был негодной человек, и как, де, я отошел из России, усмотреть можете теперь, какова я есть состояния". И я, де, ему на то сказал: "Хорошо, что так ты заживен стал. Однако, ты сам знаеш, что лишился спасителя своего и небесного царствия, которой нас искупил пречистою своею кровию". И советовал ему, чтоб лутче обратитца по прежнему в Россию и быть в том законе, как ты и прежде был. Но он в ответ мне сказал: "Боюсь, дабы я хуже не был тово там, как был". А х тому ж де еще другой пример. Фамилия здесь всякая имеет у себя своего князя, которой судит впадшаго в преступление от своей фамилии и до трех раз увещевают, чтоб он оставил то. И ежели ж де таковый не раскается, выключат ево из числа фамилии и отдадут уже потом государю под суд. И как его преосвященство продолжая разговором свое приключение, а особливо к моему носимому нещастию увещевал нести все с терпением, сие, де, не инное, что как любя Бог наказует. Напоследок, окончав стол, стали мы откланеватца, за его к нам благодеяние и милость просили благословения к нашему отъезду, но он вынес из кельи своей образ Макария Переясловскаго чудотворца, коим и благословил нас, изъявляя: "Вот помошник в вашем путешествии". И мы поклонились даже до земли и, благодарив за ево благословение, просили, чтоб он нас в молитвах не оставил, и, окончав сие, пошли в свою квартеру. А его преосвященство после нас вслед послал нам хлебов, рыб и напитков всяких очень довольно для нашей дороги. И так мы того ж дня выехали продолжать дорогу в Киев. На другой день приехали мы и стали на квартире к священнику Василию, моему отцу духовному, которой был жития святаго. Чудо я видел в его доме. Из Мошенского погоста страдала одна женщина удивительною болезниею вот какою: некогда ей случилось ударить себя в грудь рукою, то напоследок никоим образом уже не могла отвести своея руки от грудей. Многие пользовали, но никакой помощи не могли ей дать. По многим святым местам ходила, но пользы тож не изобрела. Прешед же по обещанию своему в Киев, указали ей дом сего странноприимца, у коего тот дом был построен наподобие как замок и с кельями для того странноприимства. И когда пришла к нему, просила, дабы он принял в свой покров, расказывая, сколько уже времени она страдает. Он с радостию отвел ей место, где она может пробыть, и сказал, когда должно итьтит ей к заутрени. То она может с ним итьтить в церьков. И так по приказанию ево она все исполняла, быв тут. По литургии ж начал молебен служить с акафистом пред образом Пресвятыя Богоматери. Что ж выходило по прочтении Евангелия - вдруг ее рука отошла и так, что хряснула, у которой уже и персты вогнув были грудей в тело, что и я засвидетельствую потому, что видел сам ее, и она то приключение сказывала. А после слышел, что он пошел в монахи, так же жена ево с дочерью в монахини. Странноприимник, он принял нас с радостию, определив нам в своих покоях место. И когда ему я о притчине нашего вояжу объявил, крайне сожалел и прямо как верной друг и просил меня, дабы я не отдавался в глубочайшую печаль, уверяя, что Бог нас не оставит. По приезде в Киев на другой день подал я комверт о следствии своем генерал-губернатору Ивану Федоровичу Глебову, от которого я не чаел, чтоб последовало какое мне гонение. Но со всем тем держал меня он даже от ноября до генваря месеца, таковой же ласковости, в каковой он расположен был ко мне прежде, не находил уже в нем. И так мы положились на волю божию. Только нашего было увеселения ходили по пещерам, просили Бога о помиловании нас. Тут же до того мы дожили, что присланные деньги от тестя все издержали и нечим уже было себя содержать. Некогда случилось нам итьти к обедни в Печерской монастырь, встретился на дороге нищей старик и просил милостины у нас. Тут то я залился слезами, сказав ему: "Друг мой, ежели б ты знал о моем состоянии, то б сам мне милостину ты подал". Вот до чего я тогда дожил и какую бедность терпел. Но благодарю моего создателя, что имел такова сотоварища, то есть любезную свою супругу, которая уговаривала меня наивсегда, дабы я не вдавался в печаль. Между тем временем, доколе не были отправлены в Петербург, пошли мы в верьхней Киев. Тамо были в соборе, даже и во всех монастырях, и зашли в Переясловское подворье, где был странноприимник же скимних, который от обедни зазвал к себе и удержал нас у себя обедать. Поставил нам маленькой борщ, пшонную крутую кашу, бублики (или баранки), и мы ево благословением были довольны. Во оной день был канон новаго года. Услышев же он от нас бедное наше состояние с сожалением, приказал нам остатца у себя, чтоб мы готовились к приобщению святых таин, отвел келью, дал книги, по которым бы мы просили Бога, и молились мы во всю ночь. И в самый новый год после заутрени исповедал нас и в обедню преобщил святых тайн. После ж обедни, взяв с собою в келью, посадя, напоя чаем и накормил. У оного странноприимца всегда был обед, которым довольствовал он болных, разслабленных и протчих каждой день не менее от семидесяти до ста человек. За всем же оным удовольствованием что из кушенья ни оставалось, то к другому дню ничего уже не оставлял, а отдавал собакам. На другой же день для потребности на кушенъе брал на покупку не более как копеек пять, ему Бог таких дображелателей низпосылал, что надают всего, и всякой день кормил людей. Сверьх же сего семинарии учеников сажал на площади кучами и, покупая у торговок, кормил всегда. Он столь святаго жития был. Когда служит литургию и идет с переносом, то кажет в сердцах наших страх. Многие подкладывали детей своих, чтоб он чрез них переступил, так же старых и разслабленных клали. Но божие милосердие чрез его молитвы по вере их дарует многим облегчение. Может всякой подумать, откудова б чернецу, да еще и скимниху, так