Замятин Евгений Иванович - О. Н. Михайлов. Гроссмейстер литературы

   Источник: Евгений Замятин. Избранное, М: Правда, 1989.

   OCR В. Есаулов, март 2005 г.

   (c) О. Н. Михайлов, 1989.

  

   "Начало повести Замятина поразило всех. Прошло минут двадцать, и автор прекратил чтение, чтобы уступить место за столом следующему писателю.

   - Еще! Еще! Продолжайте, просим!

   Широколицый, скуластый, среднего роста, чисто одетый инженер-писатель, недавно выписанный Горьким из Англии, спокойно поднимался со стула.

   - Продолжайте, просим, просим!

   Голоса становились все более настойчивыми, нетерпеливыми, громкими.

   Замятин покорился и продолжал читать. После этого еще раза два пытался прервать чтение, но безуспешно. Слушали, затаив дыхание. Потом устроили ему овацию.

   Ни у одного из выступавших в тот вечер, даже у Блока, не было и доли того успеха, который выпал Замятину. Чуковский носился по залу и говорил всем и каждому:

   - Что? Каково? Новый Гоголь. Не правда ли?"

   Так описывает поэт Николай Оцуп триумфальное появление Замятина в послереволюционном Петрограде.

   Он допускает здесь одну неточность: не Горький выписал Замятина из Англии; его "выписала" революция. При первом же известии о падении царизма Замятин стал рваться в Россию. Здесь была его любовь, боль, надежда.

   Когда свершилась революция, Замятину было тридцать три года - возраст, по нашим нынешним меркам, скажем так, совсем не великий. Но это ныне. А Замятин был уже признанным писателем, мастером и вскоре сделался наставником целой литературной группы действительно молодых и очень одаренных петроградских писателей - "Серапионовы братья". За его плечами был путь бунтаря, революционера, еретика ("еретик" было его любимейшим словом).

  

   Евгений Иванович Замятин родился 20 января (1 февраля) 1884 года в городе Лебедяни Тамбовской губернии (ныне Липецкая область), в семье священнослужителя. (Сколько мятежников, революционеров подарили нам благочестивые русские батюшки!)

   Лебедянь замятинского детства - заштатный город на берегу Дона, с 6678 жителями (по переписи 1894 года): дворян - 421, духовного сословия - 89, почетных граждан и купцов - 498, мещан - 4580, крестьян - 998. В городе семь православных храмов и Троицкий монастырь; 168 каменных и 562 деревянных здания, в том числе 102 лавки. Фабрик и заводов - девять, главные из них: мыловаренный, два кожевенных и винокуренный. Мужская прогимназия, уездное училище, приходские училища - мужское и женское. Сонное царство, где за заборами дремлет своя неподвижная и причудливая жизнь. Она отразится в зеркале замятинской повести с символическим заглавием: "Уездное". >

   В то же время Лебедянский чернозем и суглинок хранили в себе в избытке изъеденный ржой булат времен татарских набегов. При царе Михаиле Федоровиче Лебедянь была сторожевым городом. В конце XVII века но приказу Петра I здесь строились струги и запасался хлеб для отправки вниз по Дону.

   А ближние к Лебедяни географические названия могли бы порассказать ярче любой книги о замечательных образах родной русской культуры и изящной словесности.

   На западе уезда, в его донском Правобережье, протекает речка Красивая Меча, сразу напоминающая нам о Тургеневе, о "Записках охотника", о прекрасном рассказе "Касьян с Красивой Мечи". Да и родина Тургенева, Орел, и дворянское гнездо его, Спасское-Лутовиново,- все неподалеку. А соседняя с Лебедянью железнодорожная станция Астапово (ныне Лев Толстой) возвращает нас к скорбному ноябрю 1910 года, к дням кончины великого писателя земли русской. Впрочем, и толстовская Ясная Поляна, и Тула ведь тоже не за горами, тоже в обозримой близости. И сельцо Лески Трубчевского уезда, откуда пошла фамилия Лесковых, и другое село, Горохово Орловского уезда, в котором родился Николай Семенович Лесков, - все на землях, приграничных с Лебедянскими. И бунинский Елец, и хутор Бутырки, где "в глубочайшей полевой тишине" рос будущий автор "Жизни Арсеньева". И другой елецкий хутор - Хрущово, родина другого певца русской природы - Михаила Михайловича Пришвина. (Кстати, имя соседей Хрущевых перешло потом в бунинский "Суходол", так же как красочная пришвинская тетка - купчиха Чеботариха оказалась "измордованной" в повести Замятина "Уездное": они видели, они касались друг друга.) И речка Цна в Тамбовской губернии, на берегу которой увидел свет Сергей Николаевич Сергеев, благодарно взявший ее имя для своего литературного псевдонима: Ценский...

   Заповедные для русской литературы места!

   О них с благоговением вспоминал в парижском "далёко" Бунин. О том "плодородном подстепье, где древние московские цари в целях защиты государства от набегов южных татар создавали заслоны из поселенцев различных русских областей и откуда вышли чуть не все величайшие русские писатели во главе с Тургеневым и Толстым".

   Да, дикость, бескультурье, чернозем. Но не на этом ли черноземе выросли Лев Толстой, Тургенев, Лесков, Бунин, Пришвин, Сергеев-Ценский, Замятин? Откуда? Как? А может быть, сочетание первородных, часто "жестоких" впечатлений и огромная книжная культура только и могли дать огранку таланту: "так бриллиант не виден нам, пока под гранями но оживают в алмазе" (В. Брюсов).

   "По самой середине карты, - вспоминал Замятин, - кружочек: Лебедянь - та самая, о какой писали Толстой и Тургенев. В Лебедяни родился... Рос под роялем: мать - хорошая музыкантша. Гоголя в четыре - уже читал. Детство - почти без товарищей: товарищи - книги. До сих пор помню дрожь от Неточки Незвановой Достоевского, от тургеневской "Первой любви". Это были - старшие и, пожалуй, страшные; Гоголь - был другом". 1]

   Отсюда, из лебедянской жизни вынесены впечатления, которые много позднее, в преображенном виде, дали и повесть "Уездное" (1912), и "Алатырь" (1914), и даже далекое по материалу - повесть "На куличках" (1914).

  

   Революционные события в России начала 1900-х годов, бурные студенческие сходки в Петербургском Политехническом, практика на заводах, заграничные плавания на пароходе "Россия", "эпопея бунта на "Потемкине" (ярко отраженная в рассказе 1913 года "Три дня"),- пестрый калейдоскоп, завертевший, закруживший, словно щепку в водовороте, юношу Замятина. Он был с большевиками, был большевиком и прошел всю положенную шкалу испытаний: арест в декабре 1905-го, неотступные мысли о мешочке с пироксилином, оставленном на подоконнике (найдут - виселица), одиночка на Шпалерной, высылка в Лебедят., нелегальное проживание в Петербурге, а затем в Гельсингфорсе, в Финляндии. Об этой романтической поре своей жизни сам Замятин скажет позднее: "Революция была юной, огнеглазой любовницей,- и я был влюблен в Революцию..." [**]

  

   [*] Евг. Замятин. Автобиографическая заметка. - В сб.: "Литературная Россия". Сборник современной русской прозы, т. 1, "Новые вехи", М., 1924, с. 69.

  

   [**] Сб.: "Книга о Леониде Андрееве", Изд-во Гржебина, Пб., 1922, с. 123.

  

   Приходилось, скрываясь от полиции, менять адреса жительства и одновременно корпеть над ватманом, изучать судостроение, корабельную архитектуру. Незаурядное инженерное дарование Замятина, которое раскроется наиболее полно во время командировки в Англию, пока что воплощается в специальные статьи, появляющиеся в научно-технических петербургских журналах. Одновременно он чувствует все более настойчивое желание писательства, хотя литературный дебют (1908 - в год окончания Политехнического института) и оказался неудачным. Удача пришла позднее - с "Уездным".

   Повесть была опубликована в петербургском журнале "Заветы", который редактировал критик Р. Иванов-Разумник. В "Заветах" печаталась и другая значительная вещь - "На куличках". В редакции журнала Замятии встретил А. М. Ремизова и М. М. Пришвин. С Пришвиным сближало землячество, тяги к российскому первородству, природе, ее стихийным силам. С Ремизовым - стремление к языкотворчеству, к сказовой манере, поиски новой метафорической стихии. Правда, Ремизов уходил дальше - в допетровский язык, в средневековую заумь. Объединял их и острый интерес к русской "глубинке", провинции, мещанству с одновременной попыткой подняться над бытом с помощью символически обобщенных образов. Именно с таким прицелом писал Ремизов свои вещи - "Пруд", "Крестовые сестры" и т. д.

   Дальними учителями были хоть и безусловные, но круто переосмысленные Гоголь, Достоевский, Лесков, Салтыков-Щедрин. В современной же русской литературе Замятину оказались ближе не реалисты - М. Горький, И. Бунин, А. Куприн, а писатели с уклоном в символизм и "модерн" - Андрей Белый, Леонид Андреев, Федор Сологуб. "Новая глава русской прозы", по Замятину, открывается именно Сологубом, его романом "Мелкий бес", его "бессмертным" шпионом, доносчиком и тупицей, учителем провинциальной гимназии Передоновым.

   Да и впрямь есть преемственность уездной жуткой фантасмагории у Сологуба с гротескным миром замятинских обывателей: зверинокаменного Барыбы, тестяной сладострастницы Чеботарихи, свихнувшегося от пьянства юнкера, бесшабашного отца Евсея, двоедушного адвоката Моргунова ("Уездное"), нелепого изобретателя исправника Ивана Макарыча и его сохнущей по жгучей страсти дочери Глафиры, графоманстующего пиита Кости Едыткина, почтмейстера князя Вадбольского, видящего спасение человечества в повсеместном распространении языка эсперанто ("Алатырь") или "картофельного Рафаэля" - гения кулинарии, гаденького генерала Азанчеева ("На куличках"). И когда Замятин будет писать о Сологубе - о его исканиях в языковой и стилистической сфере, о попытках внести в русскую литературу "европеизм", наконец, о его беспокойной и больной русской душе, он, по сути, будет писать о себе:

   "Слово приручено Сологубом настолько, что он позволяет себе даже игру с этой опасной стихией, он сгибает традиционный прямой стиль русской прозы. В "Мелком бесе" и "Навьих чарах", во многом в своих рассказах он непременно смешивает крепчайшую вытяжку бытового языка с приподнятым и изысканным языком романтика... Леей своей пропой Сологуб круто сворачивает с наезженных путей натурализма - бытового, языкового, психологического. И в стилистических исканиях новейшей русской прозы, в ее борьбе с традициями натурализма, в ее попытках перекинуть какой-то мостик на Запад - во всем этом мы увидим тень Сологуба".

   И далее - самое существенное, сокровенно-замятинское: "Если бы вместе с остротой и утонченностью европейской Сологуб ассимилировал и механическую, опустошенную душу европейца, он не был бы тем Сологубом, который нам так близок. Но под строгим, выдержанным европейским платьем Сологуб сохранил безудержную русскую душу. Эта любовь, требующая всё или ничего, эта нелепая, неизлечимая, прекрасная болезнь - болезнь не только Сологуба, не только Дон Кихота, не только Блока (Блок именно от этой болезни и умер) - это наша русская болезнь, morbus rossica" [*].

  

   [*] Сб.: "Современная литература". Изд-во "Мысль", Л., 1925, с. 103-104.

  

   Эта максималистская любовь - всё или ничего - оставалась и "прекрасной болезнью" самого Замятина.

   Замятин был очень русский человек. В этом заключалась его сила как художника и его трагедия. Его отношение к старой России можно определить словами: "любовь - ненависть". Любовь к ее истокам, здоровой народной основе, творческой одержимости русской натуры, ее готовности к революционному обновлению. И ненависть к самодержавно-полицейским оковам, провинциальной тупости, азиатщине, резервуару дикости и бескультурья, который, как казалось писателю, невозможно исчерпать в обозримое время.

   Символом такой косной, непреодоленной стихии становится Барыба ("Уездное"): "Не зря прозвали его утюгом ребята-уездники. Тяжкие железные челюсти, широченный, четырехугольный рот и узенький лоб: как есть утюг, носиком кверху. Да и весь-то Барыба какой-то широкий, громоздкий, громыхающий, весь из жестких прямых и углов. Но так одно к одному пригнано, что из нескладных кусков как будто и лад какой-то выходит: может, и дикий, может, и страшный, а все же лад".

   Путь Барыбы - путь бессмысленных жестокостей и преступлений : "продался" развратной купчихе в летах Чеботарихе, обидел безответную сиротку Польку, украл деньги у своего дружка отца Евсея, а другого приятеля, портного Тимошку, не моргнув глазом, отправил по ложному свидетельству на виселицу. Но есть ли смысл обвинять в чем-либо самого Барыбу, требовать от него чего-то иного? В жизни его столько раз бивали, что, по словам того же Тимоши, у Барыбы "души-то, совести... ровно у курицы". Это не Барыба, нет, а его утроба, его разгрызающие камни железные челюсти, его дикий желудок правят им.

   Видел ли Замятин "другую Россию"? Конечно. В рассказах "Три дня" и "Непутевый" (где выведен "вечный студент" Сеня, гибнущий на баррикадах) писатель показал протестующую, революционную Россию. В цикле произведений о нашем Севере (повесть "Север", рассказ "Африка" и более позднее - "Ела") мы встретим гордых мечтателей, сильных и красивых людей - "задумавшегося" добродушного русского великана Марея и прямодушную лопскую рыжую красавицу Пельку, очарованного, ошеломленного сказкой о несуществующей стране любви и изобилия - далекой Африке гарпунщика Федора Волкова, одержимого страстью к собственному суденышку - еле бедного рыбака и великого труженика Цыбина.

   "В 1915 году я был на севере - в Кеми, в Соловках, в Сороке, - вспоминал Замятин о том, как создавалась центральная вещь этого цикла. - Я вернулся в Петербург как будто уже готовый, полный до краев, сейчас же начал писать, - и ничего не вышло: последней крупицы соли, нужной для кристаллизации, еще не было. Эта крупника попала в раствор только года через два: в вагоне я услышал и разговор о медвежьей охоте, о том, что единственное средство спастись от медведя - притвориться мертвым. Отсюда конец повести "Север", а затем, развертываясь от конца к началу, и вся повесть (этот путь - обратного развертывания сюжета у меня чаще всего)" [*].

  

   [*] Е. Замятин.-В сб.: "Как мы пишем", "Изд-во писателей", Л., 1930, с. 73.

  

   Поездке на север предшествовала амнистия 1915 года, по которой Замятину наконец разрешалось легально проживать в столице. Однако симптомы болезни, которая затем сведет его в могилу - грудной жабы, - заставили его покинуть, по рекомендации врачей, Петербург. Замятин уезжает в Николаев, где строит землечерпалки и одновременно работает над повестью о заброшенном на край света армейском гарнизоне - "На куличках". За публикацию ее номер журнала "Заветы" (No 5 за 1914 год) был конфискован, а сам автор предан суду. Из-под пера Замятина вышла, по словам критика А. Воронского, "политическая художественная сатира", которая "делает понятным многое из того, что случилось потом, после 1914 года".

   Так, на высокой гражданственной и художественной ноте завершился очень плодотворный период творчества Замятина, хронологически ограниченный предреволюционными годами.

  

   Появление первых произведений Замятина и прежде всего "Уездного" было воспринято как литературное событие.

   Высоко ценил "Уездное" Горький. "Прочитай "Уездное" Замятина,- писал он Е. П. Пешковой в июле 1917 года,- получишь удовольствие" [*]. И через семь лет, оглядываясь на созданное Замятиным, Горький утверждал: "Он хочет писать как европеец, изящно, остро, со скептической усмешкой, но, пока, не написал ничего лучше "Уездного", а этот "Городок Окуров" - вещь, написанная по-русски, с тоскою, с криком, с подавляющим преобладанием содержания над формой" [**]. Уподобляя замятинскую повесть собственному "Городку Окурову" (1909), одному из лучших произведений в русской литературе об уездном мещанстве, Горький тем самым и давал высокую оценку "Уездному", и намечал возможную перспективу живой развивающейся традиции.

  

   [*] Архив Горького, т. IX, с. 201.

   [**] Архив Горького, т. XII, с. 218.

  

   Критика одобрительным, даже восторженным хором встретила восхождение новой звезды. Заголовки статей - "Грядущая сила", "Новый талант" - уже говорили сами за себя.

   "Замятин волнует читателя, заражает искренностью своих чувств, правдивостью своих переживаний. В голосе молодого художника прежде всего и громче всего слышится боль за Россию, - отмечал Раф. Григорьев.- Это основной мотив его творчества и со всех страниц немногочисленных произведений Замятина ярко и выпукло проступает недугующий лик нашей родины,- больная запутанность русской "непутевой" души, кошмарная и гибельная беспорядочность нашего бытия и тут же рядом жажда подвига и страстное искательство правды... "Уездное" - замечательное произведение современной литературы, и по глубине, значительности и художественным достоинствам не может найти себе соперников" [*]. "Творчество Замятина, - вторил ему обозреватель "Нового журнала для всех", - это нечто серьезное, большое, глубокое. Жуткой правдой, художественным проникновением веет от всех его рассказов. Лучшая его вещь, именем которой и названа книга, - это повесть "Уездное" [**]. "Имя молодого беллетриста Замятина стало появляться в печати сравнительно недавно. Но его первую книгу берешь в руки с уважением и доверием...- утверждал И. М. Василевский (Не-Буква).- Это писатель. У него не только большая сила изобразительности. У него есть еще какая-то серьезность, почти суровость, которая неизбежна во всяком серьезном деле... Именно такие, энергичные, живые таланты необходимо нужны пашей любимой и нелепой, такой уездной России" [***].

  

   [*] "Ежемесячный журнал", Пг., 1914, No 12, с. 83, 84

   [**] "Новый журнал для всех", Пг., 1916, ММ 4-6, с. 59.

   [***] "Журнал журналов", Пг., 1916, No 7, с. 6-7.

  

   Однако если критики единодушно сходились в высокой оценке произведений, сами замятинские повести и рассказы были прочитаны ими не просто по-разному. Из этого чтения делались прямо-таки противоположные выводы.

   "Дикая, разнузданная, с ее нетронутым звериным укладом жизни и беспросветной мглой видится автору уездная Русь, - подытоживал свой анализ обозреватель "Нового журнала для всех". - Ничего отрадного и светлого не замечает в ней автор". И совсем иные впечатления от тональности, преобладающей в прозе Замятина, вынес критик В. Полонский, писавший в горьковской "Летописи": "Симпатия к человеку грязному, пришибленному, даже одичавшему, сквозит на его страницах. Добродушная ласковость смягчает острую непривлекательность его персонажей. Материалом он располагает, достойным сатирической плети, распоряжается им иной раз не хуже сатирика, но из-под кисти его вместо сатиры получается чуть-чуть не идиллия. И все-таки любвеобильное сердце не мешает ему рисовать эту непривлекательность по всей ее ужасающей наготе, безжалостно правдиво, не смягчая ни одного острого угла, не делая даже попыток хоть сколько-нибудь приукрасить, охорошить созданные им образы уездных дикарей и дикарок" [*].

  

   [*] "Летопись", Пг., 1916, No 3, с. 263.

  

   Последняя точка зрения, на наш взгляд, все-таки ближе к истине. Замятин отыскивает человеческое под такой скорлупой, под такими хитиновыми наростами, где, кажется, уже негде укрыться и выжить душе. Эта вот "достоевская" жалостливость, видящая униженных и оскорбленных не только в тех, кто непосредственно социально угнетен и растоптан, но даже и в тех, кто их топчет (они ведь сами в определенном смысле "жертвы", продукт среды и обстоятельств), действительно присуща всему замятинскому творчеству. Уж на что, думается, жесток чеботарихин кучер Урванка ("Уездное"): "Человека до полусмерти избить - Урванке первое удовольствие". А с какой нежной любовью ухаживает он за лошадьми и как трогательно относится к вылупившимся цыплятам: изловит и ну "духом цыпленка греть". (Потом мы встретим этого Урванку в петроградском трамвае, в красноармейской шинели; только что поведав, как он отправил какую-то "интеллигентную морду" "без пересадки - в Царствие Небесное", солдат бросает винтовку, чтобы отогреть замерзающего воробья. - Рассказ 1918 года "Дракон").

   С другой стороны, у Замятина нет и не может быть "любимчиков". Вот "тихая душа" Тимоша, сама доброта, светлый лучик в темном царстве Барыб и Чеботарих. И этот Тимоша в собственной семье, особенно когда во хмелю,- диктатор, почище Робеспьера. Добродушная ласковость и безжалостная правдивость - сочетание, которое отметил у Замятина В. Полонским, ярко проявляются и в "Уездном", и в "Алатыре", и даже и самой мрачной по краскам повести "На куличках". Картины, изображающие толпу монстров, кукол, автоматов, неожиданно подсвечиваются нежным авторским лиризмом.

   "Лиризм Замятина особый, - писал А. Воронский. - Женственный. Он всегда в мелочах, в еле уловимом: какая-нибудь осенняя паутинка - богородицына пряжа, и тут же слова Маруси: "об одной, самой последней секундочке жизни, тонкой - как паутинка. Самая последняя, вот оборвется сейчас, и все будет тихо..." - или незначительный намек "о дремлющей на снежном дереве птице, синем вечере" (Повесть "На куличках".- О. М.). Так всюду у Замятина и в позднейшем. О его лиризме можно сказать словами автора: не значащий, не особенный, но запоминается. Может быть, от этого у Замятина так хорошо, интимно и нежно удаются женские типы: они у него все особенные, не похожие друг на друга, и в лучших из них, любимых автором трепещет это маленькое, солнечное, дорогое, памятное, что едва улавливается ухом, но ощущается всем существом" 11]. Отсюда целый сонм поэтичных женских образов - кротких страдалиц или дерзких и смелых натур, но всегда преданно влюбленных, ставящих свое чувство превыше собственной чести и жизни.

  

   [*] А. Воронский. Евгений Замятин.- В сб.: "Литературные типы", "Круг", М., 1927, с. 20.

  

   В сатирике просыпается романтик, обличитель становится мечтателем и поэтом.

  

   В марте 1916 года Замятин отправляется в командировку в Англию, на завод в Ньюкасле. Еще раньше через его руки проходили чертежи первого после "Ермака" русского ледокола "Царь Михаил Федорович". В Ньюкасле при самом непосредственном участии Замятина строятся для России ледоколы "Святой Александр Невский" (после революции - "Ленин"), "Святогор" (позднее - "Красин"), "Минин", "Пожарский", "Илья Муромец". Больше всего инженерного, конструкторского труда воплотилось в первом из этих, по тогдашним меркам очень могучих ледоколов: он делал для "Ленина" аванпроект и ни один чертеж не попадал без его проверки и подписи в мастерскую.

   Искусный корабельный архитектор, Замятин был влюблен в ледоколы, красоту их формы, женственность их линий ("Как Иванушка-дурачок в русских сказках, ледокол только притворяется неуклюжим, - писал он, - а если вы вытащите его из воды, если посмотрите на него в доке - вы увидите, что очертания его стального тела круглее, женственнее, чем у многих других кораблей"). Он создавал их с думой о России и для России. Шла война, и страна остро нуждалась в мощном флоте. Два чувства, "две жены" (по его собственным, а точнее, взятым у Чехова шутливым словам) владели Замятиным: литература и техника, кораблестроение.

   "Жены" эти но только долгое время мирно уживались вместе. Они благотворно воздействовали друг на друга. Художественная фантазия помогала смелому чертежу на ватмане; мир точных чисел и геометрических линий, в свою очередь, вторгался в "хаос", "сон" творчества, помогая сюжетостроительству, кристаллизации характеров. Это был в нашей литературе воистину первый писатель-интеллектуал.

   Очень точно сказал о Замятине его ученик К. А. Федин: "Гроссмейстер литературы".

   Сам Замятин вспоминал: "Часто, когда я вечером возвращался с завода на своем маленьком "рено", меня встречал темный, ослепший, потушивший все огни город: это значило, что уже где-то близко немецкие цеппелины и скоро загрохают вниз бомбы. Ночью, дома, я слушал то далекие, то близкие взрывы этих бомб, проверяя чертежи "Ленина", и писал свой роман об англичанах - "Островитяне". Как говорят, и роман, и ледокол вышли удачными".

   Переход от России к Англии, Лондону, Ньюкаслу был разительным.

   От лопухов и малинников Лебедяни - к грохочущим докам Ньюкасла, от "Уездного" и "Алатыря" - к Лондону, где, сев за руль автомобиля, в грохочущем потоке, Замятин ощутил, что у него "потеряна одна рука": нужно было и управлять рулем, и переводить скорости, и работать акселератором, и давать сигналы. В одной из своих лучших статей - о любимом Уэллсе - он обобщал свои впечатления:

   "В лесных сказках - леший, лохматый и корявый, как сосна, и с гоготом, рожденный из лесного ауканья; в степных - волшебный белый верблюд, летучий, как взвеянный вихрем песок; в полярных - кит-шаман и белый медведь с туловищем из мамонтовой кости. Но представьте себе страну, где единственная плодородная почва - асфальт, и на этой почве густые дебри только фабричных труб, стада зверей только одной породы - автомобили, и никакого весеннего благоухания - кроме бензина. Эта каменная, асфальтовая, железная, бензинная, механическая страна - называется сегодняшним XX столетия Лондоном..."

   Как убедился Замятин, сам по себе технический прогресс в отрыве от нравственного, духовного развития не только не способствует улучшению человеческой породы, но грозит вытеснить человеческое в человеке. "Железным Миргородом" назовет через несколько лет С. Есенин ведущую капиталистическую державу мира - Соединенные Штаты Америки; "железная Лебедянь" открылась Замятину за камнем, бетоном, сталью, доками, подземными дорогами, автомобилями. Та же одурь, монотонность, недумание.

   Только у английского мещанства это механическое бытие доведено до совершенства - все расчислено, размечено, проинтегрировано. Как у викария Дьюли: "расписание часов приема пищи; расписание дней покаяния (два раза в неделю); расписание пользования свежим воздухом; расписание занятий благотворительностью ; и, наконец, в числе прочих - одно расписание, из скромности не озаглавленное и специально касавшееся миссис Дьюли, где были выписаны субботы каждой третьей недели" ("Островитяне"). Тут уже не отыщешь души - все одинаково, все собрано из комплектов деталей: тросточки, цилиндры, вставные челюсти, пенсне. И проповеди о насильственном спасении, лицемерие. Вот откуда - из буржуазной Англии вынес Замятин замысел своей фантастической антиутопии "Мы" (1920).

   Здесь, в Англии, он увидел, как закладываются основы окаянного "машинного рая". И если уездная Чеботариха ловила любовников для себя, то, как узнал Замятин от знакомого англичанина, "в Лондоне есть люди, живущие очень странной профессией: ловлей любовников в парках". Так появляется рассказ "Ловец человеков" - острая сатира на капиталистический Запад, где из всего можно делать деньги.

   Двухлетняя заграничная командировка, кажется, повлияла на Замятина. Он мог теперь писать по-английски, по собственному признанию, с такой же свободой, как и по-русски, одевался с европейской, подчеркнуто-щеголеватой аккуратностью, с собеседниками был сдержанно вежлив. И прозвище "англичанин" прочно привязалось к нему. Близко знавший его Ремизов, однако, подсмеивался: "Замятин из Лебедяни, тамбовский, чего русее, и стихия его слов отборно русская. Прозвище: "англичанин", Как будто он и сам поверил - а это тоже очень русское. Внешне было "прилично" и до Англии... и никакое это не английское, а просто под инженерскую гребенку, а разойдется - смотрите: лебедянский молодец с пробором!"

   Ремизов был прав. Очень важным в этом смысле представляется признание самого Замятина в "Автобиографии": "Думаю, что если бы в 1917 году не вернулся из Англии, если бы все эти годы не прожил вместе с Россией - больше не мог бы писать".

  

   В Петрограде Замятин встретил Октябрьскую революцию, пережил события гражданской войны, жестокую разруху а голод.

   В эту пору он сближается с М. Горьким и участвует почти во всех его начинаниях по спасению культуры - в работе издательства "Всемирная литература", "Комитета исторических пьес", "Дома искусств" и "Дома ученых". Воспоминания о Горьком, написанные и 1936 году, уже во Франции, пронизаны глубоким уважением к его личности, к его огромному литературному авторитету и кипучей деятельности в Петрограде. Их главная тональность - сердечность, нет, даже нежность в отношении к Горькому, писателю и человеку:

   "Они жили вместе - Горький и Пешков. Судьба кровно, неразрывно связала их. Они были очень похожи друг на друга и все-таки не совсем одинаковы. Иногда случалось, что они спорили и ссорились друг с другом, потом снова мирились и шли в жизни рядом. Их пути разошлись только недавно: в июне 1936 года Алексей Пешков умер, Максим Горький остался жить. Человек с самым обычным лицом русского мастерового и со скромным именем "Пешков" был тот самый, кто выбрал для себя псевдоним "Горький".

   Я знал обоих. Но я но вижу надобности говорить о писателе Горьком, о котором лучше всего говорят его книги. Мне хочется вспомнить здесь о человеке с большим сердцем и с большой биографией".

   Это своего рода "венец Горькому", который сыграл немалую роль и в судьбе самого Замятина, и в биографии молодых петроградских писателей, назвавших себя "Серапионовы братья".

   Ядром этой талантливой группы явилась литературная молодежь, занимавшаяся в 1919-1920 годах в студии переводчиков при издательстве "Всемирная литература", где с лекциями выступал Замятин. В содружество входили: И. А. Груздев, М. М. Зощенко, Вс. В. Иванов, В. А. Каверин, Л. Н. Лунц, Н. Н. Никитин, Е. Г. Полонская, Н. С. Тихонов, К. А. Федин.

   Замятин был тесно связан с этим содружеством и оказал на его участников ощутимое влияние. Впрочем, воздействие его узорчатой орнаментальной прозы сказалось и на ранних опытах других молодых писателей, например, Л. Леонова, Н. Огнева. "Замятин был вообще того склада художником,- замечал К. А. Федин,- которому свойственно насаждать последователей, заботиться об учениках, преемниках, создавать школу" [*].

  

   [*] Конст. Федин. Горький среди нас. Картины литературной жизни. М., "Молодая гвардия", 1967, с. 77.

  

   Говоря о большой культурной работе, какую вел в Петрограде начала 20-х годов Замятин, следует упомянуть и его популярную книгу о знаменитом немецком ученом-механике Майере (1922), и предисловия, вступления, отдельные очерки о Чехове, Федоре Сологубе, Анатоле Франсе, Герберте Уэллсе, О.Генри, Шеридане, а также воспоминания, которыми он откликнулся на уход из жизни А. Блока и Леонида Андреева. Он регулярно выступал с обзорами новинок современной литературы, один из которых высоко оценил Горький. "Я хотел бы,- писал Горький Каверину в декабре 1923 года,- чтоб всех вас уязвила зависть к "прежним" - Сергееву-Ценскому, М. Пришвину, Замятину, людям, которые становятся все богаче словом, я имею в виду "Преображение" Ценского и "Кащееву цепь" Пришвина, и Замятина - статью в "Русском искусстве", статью, в которой он сказал о вас много верного" [*]. Речь шла о концептуальном обзоре Замятина "Новая русская проза", помещенном в журнале "Русское искусство".

  

   [*] Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство, т. 70, М., 1963, с. 178.

  

   Однако наиболее существенным было собственное художественное творчество Замятина этих лет. Сюда относится прежде всего остававшийся в рукописи (до выхода его в 1925 году за рубежом в переводах) фантастический роман "Мы", а также многочисленные рассказы, сказки, драматургические "действа", в которых писатель так или иначе касался "больных" сторон революционной и послереволюционной действительности: "Рассказ о самом главном", "Дракон", "Арапы", "Сподручница грешных", "Пещера", "Мамай", "Икс", "Слово предоставляется товарищу Чурыгину", "Огни святого Доминика" и т. д. В то суровое время многими пролетарскими писателями и литературными критиками это было воспринято как отступничество, как измена.

   "Ты помнишь Замятина? - говорил в своих "Письмах о современной литературе" В. Правдухин. - Помнишь его бесподобное "Уездное", этот поразивший нас тип Барыбы, в котором мы увидели, как наша провинция, наш дореформенный быт уродовал, коверкал, уничтожал человека, делая его омерзительным паразитом жизни?.. В Замятине мы с тобой мечтали увидеть нового, освеженного грядущим Достоевского (или Гоголя), несущего жизни здоровое социально-художественное дуновение своим писательством. Ты помнишь его повесть "Островитяне", где он "припечатал" неискоренимое англо-саксонское мещанство и самодовольство?

   Пришла революция. И что же? Этот Замятин "озлился"... И сам из такого блестящего художника - нелицеприятного и беспощадного - готов встать на путь обывателя, брюзжащего на революцию. Правда, талант - огромный талант! - спасает его пока что, но псе же в последних его произведениях он не стал шире, а, наоборот, сулился; внутреннего роста не дал" [*].

  

   [*] В. Правдухин. Литературная современность. 1920- 1924. М., 1924, с. 42-43.

  

   Что же служило материалом для такой критики?

   Главным произведением Замятина этих первых послереволюционных лет был, бесспорно, фантастический роман "Мы", воспринятый современниками как злая карикатура на социалистическое, коммунистическое общество будущего. Теперь, когда ушла в небытие "злоба дня", за гребнем пережитого нашим обществом можно, кажется, уже объективнее подойти к его оценке.

   "Мы" - краткий художественный конспект возможного отдаленного будущего, уготованного человечеству, смелая антиутопия, роман-предупреждение. Но в то же время - и сегодня это очевидно - вещь остросовременная, которая самым радикальным способом "работает" в наши дни на перестройку. Написанный в 1920 году, в голодном, неотапливаемом Петрограде, в обстановке военного коммунизма с его вынужденной (а часто и неоправданной) жестокостью, насилием, попранием личности, в атмосфере распространенного убеждения о возможности скорого скачка прямо в коммунизм, роман погружает нас в то будущее общество, где решены псе материальные запросы людские и где удалось выработать всеобщее, математически выверенное счастье путем упразднения свободы, самой человеческой индивидуальности, права на самостоятельность воли и мысли.

   "Как всегда, Музыкальный Завод всеми своими трубами пел Марш Единого Государства, Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера - сотни, тысячи нумеров, в голубоватых юнифах, с золотыми бляхами на груди - государственный нумер каждого и каждой. И я - мы, четверо,- одна из бесчисленных волн в этом могучем потоке. Слева от меня О-90 (если бы это писал один из моих волосатых предков лет тысячу назад,- он, вероятно, назвал бы ее этим смешным словом "моя"); справа - два каких-то незнакомых нумера, женский и мужской.

   Блаженно-синее небо, крошечные детские солнца в каждой из блях, не омраченные безумием мыслей лица..."

   Это общество прозрачных стен и проинтегрированной жизни всех и каждого, розовых талонов на любовь (по записи на любого нумера, с правом опустить в комнате шторки), одинаковой нефтяной пищи, строжайшей, неукоснительной дисциплины, механической музыки и поэзии, имеющей одно предназначение - воспевать мудрость верховного правителя, Благодетеля. Счастье достигнуто - воздвигнут совершеннейший из муравейников. И вот уже строится космическая сверхмашина - Интеграл, долженствующая распространить это безусловное, принудительное счастье на всю Вселенную...

   Читая роман, прослеживаешь и замятинские литературные истоки, его, так сказать, генетический код. В даровании писателя стебель, уходящий корнями, прочными и почвенными в глубь России, родной Лебедями, уникально соединился, сросся с богатейшим европейским привоем. Гоголь, Лесков, Тургенев, конечно, Достоевский и тут же - Свифт, Уэллс, Анатоль Франс. Отсюда и два русла творчества. Густое, самоцветное по слогу, сказу и гротескное изображение старой России ("Уездное", "Алатырь", "На куличках"), впрочем, в иных случаях и неподдельно-поэтическое, со словом, крепким и хрустким, словно тамбовская антоновка (так написан, например, волшебный рассказ 1923 года "Русь", на который Замятина вдохновили рисунки Кустодиева). И сатирические, памфлетные картины "каменной, асфальтовой, железной, бензинной, механической страны" - буржуазного Запада, Англии начала нынешнего столетия ("Островитяне", "Ловец человеков").

   В романе "Мы" оба эти русла соединились, высвечивая неожиданное, непрошенное будущее.

   Роман вырос из отрицания Замятиным глобального мещанства, застоя, косности, приобретающих тоталитарный характер в условиях технократического, как сказали бы мы теперь, компьютерного общества. Характерен в этом смысле упрек, брошенный Замятину, его творчеству в целом со стороны рапповской критики: "Восставая против "островитян", "уездного", косности мещанства вообще, Замятин восстает лишь против одной, наиболее заметной и наиболее ненавистной самому автору части буржуазного быта. Именно: Замятин восстает против механической размеренности жизни, против штампа, когда люди, как муравьи, одинаковы" [*]. Но не это ли самое составляет сущность и пафос романа "Мы"?

  

   [*] И. Машбиц-Веров. Евгений Замятин.- "На литературном посту", 1927, NoNo 17-18, с. 58.

  

   Это памятка о возможных последствиях бездумного технического прогресса, превращающего в итоге людей в пронумеровашшх муравьев, это предупреждение о том, куда может привести наука, оторвавшаяся от нравственного и духовного начала в условиях всемирного "сверхгосударства" и торжества технократов. Об этом же говорил, разбирая "Мы", А. Воронский: "Замятин написал памфлет, относящийся не к коммунизму, а к государственному, бисмарковскому, реакционному рихтеровскому социализму. Недаром он перелицевал своих "Островитян" и перенес оттуда в роман главнейшие черты Лондона и Джесмонда и не только это, но и фабулу" [*].

  

   [*] А. Воронский. Сб. "Литературные типы", с. 35.

  

   Русская революция, гражданская война, эпоха военного коммунизма внесли спои поправки в сверхдальние прогнозы писателя.

   Он столкнулся в России, которую его современник вскоре назовет "кровью умытая", с насилием, принуждением, огромным количеством жертв. Замятин стал свидетелем гигантских геологических, тектонических сдвигов, когда отдельная личность (судьба которой всегда оставалась в центре внимания нашей классики) перестала быть самодовлеющей ценностью. Крушение традиционного гуманизма, обоюдная жестокость, какая только и может быть явлена именно в гражданской, т. е. братоубийственной войне (на эту тему "Рассказ о самом главном" - 1923 год); машина подавления инакомыслия (напоминающая "бюро хранителей" в романе "Мы"), святая, но наивная вера в счастливую возможность едва ли не немедленно, сейчас растворить "я" в миллионах "мы" (об этом - почти вся пролетпоэзия тех лет: "Все - мы, во всем - мы, мы - пламень и свет побеждающий, / / сами себе божество, и Судья, и Закон" - В. Кириллов; "Мы - одно, мы - одно, мы - одно..." - Л. Крайский; "Мы и Вы - едино Тело. Вы и Мы неразделимы..."- И. Садофьев и т. д.) - все это амальгамой вошло в ткань главной замятинскоЙ книги.

   Еще не ведая, а лишь предугадывая, какие тернии впереди и какие жертвы будут принесены во имя искомой заветной цели, Замятин стремился, в меру своих возможностей, пусть еретически, предупредить о грядущих опасностях, которые всегда подстерегали первопроходцев. А ведь речь шла о небывалом еще в истории человечества, грандиозном эксперименте. Об этом, понятно, думал не он один. В том самом 1931 году, когда Замятин был вынужден покинуть Россию, начал печататься еще глубинно не прочитанный нами роман Л. Леонова "Скутаревский", где, в частности, некий аноним посылает герою-докладчику записку. В ней он просит "напомнить ему, где именно у Бебеля сказано, что для построения социализма прежде всего нужно найти страну, которой не жалко". Разумеется, у Бебеля подобного высказывания быть не могло, и фраза, как помнится герою, принадлежит бебелевскому оппоненту Бисмарку...

   Итак, вопрос вопросов - оправданы ли великие достижения и цель выпавшими на долю народа испытаниями.

   Впрочем, взгляд Замятина все-таки направлен не в объектив микроскопа, а в окуляр телескопа. В романе "Мы" писатель стремился рассказать, говоря словами П. Палиевского из его послесловия к другой антиутопии - роману Олдоса Хаксли "О дивный новый мир", "о так называемой "конвергенции" (на которую тайно или явно рассчитывали многие), то есть о смешении социальных систем в один технократический котел" [*]. Он породил целую мощную традицию, представление о которой дает простое перечисление имен и названий: уже упоминавшийся "О дивный новый мир" Олдоса Хаксли, "Приглашение на казнь" В. Сирина-Набокова, "1984 год" Дж. Оруэлла, "451^o по Фаренгейту" Рея Бредбери. Но главное для нас, что Замятин был первым.

  

   [*] "Иностранная литература", 1988, No 4, с. 125.

  

   Были у него, однако, и сноп предшественники. Здесь прежде всего хочется вспомнить о Достоевском с его темой великого инквизитора.

   Этот средневековый епископ, этот католический пастырь, рожденный фантазией Ивана Карамазова, железной рукой ведет человеческое стадо к принудительному счастью. "Он именно,- говорит Иван брату Алеше,- ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли свободу и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми". Он готов распять явившегося вторично Христа, дабы Христос но метал людям своими евангельскими истинами "соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник".

   В романе "Мы" великий инквизитор появляется вновь - уже в образе Благодетеля.

   В назидательной беседе со взбунтовавшимся строителем "Интеграла" (у которого будет затем вырезана "фантазия") - через тысячелетия - Благодетель вещает о том же, о счастье, насильственно привитом человечеству: "Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни - вверху, обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие - внизу, обрызганные слезами, смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних - самая трудная, самая важная... А сам христианский